22(54) Александр Борохов

Дымок и Рыжик

Разговор не клеился с самого начала…

Давид тупо смотрел прямо перед собой, периодически устало потирая глаза.

— Дымок, что-то ты какой-то кислый… Что, жизнь в Одессе стала не сладкая?

— Да нет, вроде нормальная, на хлеб и кипяток хватает…

Он искоса взглянул на студенческого приятеля, огненно-рыжего Борю Хайкина, с которым они были неразлучны все шесть лет мединститута, да ещё и ординатуру пошли вместе. Об их крепкой дружбе сокурсники говорили «нет Дыма без Огня». Взрывной и подвижный, как ртуть, Боря был антиподом задумчивого и молчаливого Давида Дымшица. Они были не похожи; и в то же время — роднее друг другу, чем сиамские близнецы.

Борька был заводилой в их паре: остроумный, находчивый; несмотря на невысокий рост, пользовался большим успехом у девчонок первых трёх курсов, хотя не обходили его вниманием и старшекурсницы.Он часто ввязывался в драки, особенно если это касалось «пятой графы». Будучи «кмс в легком весе», он проводил серию из трёх ударов: хук слева в челюсть, прямой в корпус правой и апперкот в печень. Редко кто умел переварить этот «лечебный коктейль».

Каждый раз, подытожив третий удар, он сопровождал его фразой: «А на третье – компот». И обращался к молчаливому Давиду:

— Додик, ты заметил — таки длинного бить интереснее. Как говорит наш тренер Кочетков, «он дольше падает»…

Если же противников было больше трёх, то и это не останавливало Бориса. Но тогда приходилось сольное выступление прекращать, и выступать в дуэте. Давид просто молча расшвыривал растерявшихся бойцов.

Учились оба одинаково хорошо. Только Борька любил пустить пыль в глаза, щеголяя редкими терминами;  Давид же долго и кропотливо заучивал материал, делая зарисовки гистологических срезов, строя аккуратные таблицы и графики.

После окончания института оба пошли в клиническую ординатуру по психиатрии, однако «гласность и перестройка» достала Хайкина уже через год учёбы, и он засобирался на Землю Обетованную. Как можно дольше он держал фасон и не рассказывал о своих мытарствах в ОВИРе. Лишь когда все документы были у него на руках, заявился к Давиду с бутылкой «Столичной» и сообщил, что у него всё схвачено, и если Дымка не манит дым отечества, то за «зелёные бабули» он всё сделает в лучшем виде.

Давид сидел растерянно в маленькой кухне. Они ели замечательный форшмак, приготовленный тётей Дорой, мамой Давида, и хрустели солеными огурцами. Услышав об отъезде лучшего друга в Израиль, Давид задумчиво покрутил «мерзавчик» с теплой водкой и  озадачил друга наивным вопросом:

— Рыжик, а как же я?

 Трудно было поверить, что Давид, этот спокойный и рассудительный человек, всегда и во всём полагался на находчивость своего солнечного друга. В любых нестандартных ситуациях, — а их было немало, — Рыжик находил гениальные решения. Они с Давидом были единственными студентами, которые питались в обкомовской столовой, так как, проходя мимо обкома, Борька увидел, как пожилой вахтёр схватился за сердце и упал.  К тому времени Рыжик активно фельдшерил на «скорой», и «волшебная шкатулка» со шприцами и ампулами всегда была с ним… В другой раз он намеренно проиграл титул чемпиона области в обмен на дефицитное сердечное лекарство для мамы Давида. Продавцы на Привозе наперебой соревновались, предлагая Рыжику лучшие свои продукты. И всегда в любых компаниях звучала коронная фраза представления Дымка своим друзьям: «Боря — это Давид на экспорт».

А теперь вдруг всё рушилось…

Хайкин растерялся… Он понимал, что другого названия, чем предательство, его отъезду не было. И тут он взорвался.

— Да ты хоть понимаешь, как меня достала по самое не хочу долбаная счастливая жизнь?! Ты что думаешь, дальше лучше будет? Хрен размером с доброго дельфина! Как были жидами, так и останемся, да ещё и бедными. Слушай, а давай со мной, а? Ты же знаешь, я и маму твою вытащу, а в Израиле – знаешь, какая там кардиология? А здесь ты скоро и на валидол не заработаешь!

— Не могу так всё бросить, да и мама вряд ли согласится. Здесь на старом кладбище вся родня её лежит.

— Дымок, а ты что, решил собой украсить новое? У тебя что, кататония? Рвать отсюда надо, пока есть дырка…. А приехать обратно всегда сумеешь.

— Заграница – это миф о загробной жизни. Кто туда попал, тот обратно не возвращается…

Дальше пили молча, без тостов.

В порт Борю приехало провожать пол-Одессы. Разливали водку в пластиковые стаканчики, было шумно и суетливо. Советы на будущего израильтянина сыпались, как семечки из дырявого мешка.

— Рыжик, ты там покажи арабам настоящее лицо сионистского агрессора.

— Удерживай рубеж до подхода основных сил.

— Смотри, не увлекайся там сильно обрезанием.

Давид стоял в стороне вместе со своей мамой, неловко держа пакет с домашними пирожками. Он как будто стал меньше ростом. Потом подошёл и крепко обнял друга.

— Пиши, не забывай, и пусть у тебя всё сложится.

— Дымок, всё будет классно; как только корни пущу, обязательно вас вытащу.

    За пятнадцать лет переписка так и не сложилась. По закону пакости через два месяца у тёти Доры случился инфаркт. Узнав из звонка о её состоянии, Хайкин пошёл работать «арабом» на рынок, — разгружал ящики с фруктами, а вырученные деньги передавал с оказией. Ещё через три месяца Давид позвонил Боре сам и спокойным голосом произнес:

— Денег больше не надо.

— Класс, значит, тётя Дора поправилась, и будем опять пирожками обжираться!

— Маму похоронили вчера. Она как чувствовала, что скоро умрёт, говорила, что теперь у меня не будут связаны руки, — чтобы ехал в Израиль и обзаводился семьей.

А за тысячи километров Рыжик слушал друга, и по щекам катились слезы. Наконец он смог проглотить ком в горле и с трудом произнёс:

— Ну, и что ты решил?

— Да нет, я останусь здесь. Раньше было ехать не с чем, а теперь — незачем.

Вторая, завершающая развитие, сторона отказа.

И вот теперь, через пятнадцать лет, накупив другу подарков, доктор Борис Хайкин из Одессы, лицензированный иерусалимский психиатр, вернулся к своему другу. Они крепко обнялись. Оглядев друга, Давид потрепал его по волосам, которые из ярко-рыжих стали серебристо-стальными, легко подхватил чемодан и сказал:

— Ну, сын Сиона, пошли к моему лимузину.

Боря светился от счастья, ну и, конечно, от гордости, что друг так круто поднялся; но увидев старую ухоженную «Ниву», разочарованно произнёс:

— И это всё?

— Да мне хватает; кстати, а у тебя что?

— Шестая «Мазда».

— Наверное, крутая тачка…

— А то! Круче нас только яйца, выше нас только звёзды. Вот приедешь к нам, обоснуешься, — и вперёд… Слушай, Додик, давно хотел спросить, а кто такие «отморозки»? У нас постоянно говорят о них по телику.

— А ты меньше смотри телик, для здоровья полезней, — ответил хмуро старый друг.

Давид, не торопясь, вырулил со стоянки аэропорта. Трасса была свободна, однако они ехали со скоростью девяносто из-за начавшегося дождя. Боря только открыл рот, чтобы поведать, что такой дождь является признаком суровой зимы в Израиле, как пятисотый «Мерседес», обдав грязью, подрезал их перед самым перекрестком.

— Братва гуляет… — грустно констатировал Боря.

— Не волнуйся, сейчас их сделаем, — спокойно произнёс Давид и нажал на газ. «Нива», быстро развив скорость 180 км/час, легко обогнала «Мерседес», и резко затормозив, перекрыла собой трассу.

— У тебя что, реактивный двигатель с «Боинга»?

— Нет, форсированный с «Фольксвагена».

Дымок, быстро выскочив из машины, открыл багажник, вытащил оттуда дробовик «Моссберг», передернул ружье, вскинул его и дважды выстрелил в быстро приближающуюся трехлучевую звезду «Мерседеса». От выстрелов радиатор был разворочен; пар и масляные брызги рванули из недр машины, как из камчатского гейзера.

«Мерседес» слетел в кювет, его лоснящийся труп цвета «металлик» продолжал дымиться… Давид молча кинул дробовик на заднее сидение и тронулся, не торопясь, видя, как два братка, отчаянно матерясь, вылезали из умирающего «мерина».

   Боря с суеверным ужасом посмотрел на своего друга, дрожащими руками достал дорогущую бутылку водки «Серый гусь» и, свернув пробку, отхлебнул прямо из горлышка.

— Скажи мне, что я не сплю!

— Нет, Рыжик, ты не спишь. Просто за пятнадцать лет мне приходилось быстро и жёстко принимать решения… Чтобы выжить. А быстро ты можешь принять решение только тогда, когда не боишься что-то потерять. У меня был единственный друг, который помогал мне принимать решения, потом он уехал. У меня была мама, — единственный родной человек на всём белом свете, которую я всегда боялся потерять; её уже больше нет. У меня была своя квартира, и из-за того, что она кому-то понравилась, я три месяца провалялся в реанимации. Так что терять мне уже больше нечего…

И взяв бутылку из по-прежнему дрожащих рук друга, Давид сделал солидный глоток и спокойно произнёс:

— Ну вот, теперь ты знаешь, как становятся отморозками…

Семейный альбом

— Папа, па-а? Ты слышишь меня? Где мой «теудат зеут»? Я об  израильском удостоверении личности говорю, такая маленькая синяя книжечка. Мне завтра идти на интервью в больницу, надо сделать с него копию.

Семидесятилетний старик сидел на диване и медленно листал пухлый семейный альбом, любовно поглаживая пожелтевшие фотографии и невнятно бормоча что-то себе под нос. Как бы не слыша серии вопросов, перевернув очередной лист, старик подозвал сына жестом к себе.

— Сынок, присядь на минуточку, я тебе покажу одну интересную фотографию.

— Слушай, па, ну ты нашёл место и время! Я понимаю, — раздражённо добавил сын, — в твоём возрасте рассматривать семейный альбом — вещь, безусловно важная, особенно если учесть, как ты тщательно готовишься к будущей встрече со своими родственниками. Боишься их не узнать? Тапочки-то у всех белые?

Старик сдвинул очки на край носа и сухим голосом официально произнёс:

— Доктор Нейман, пожалуйста, присядьте.

— Да, профессор Нейман, – язвительно ответил сорокалетний мужчина. — Ну что, коллега, о чём хотите поговорить: о моём экзистенциональном кризисе, о комплексе Эдипа или вашей успешной восьмой стадии по Эриксону?

— Хватит паясничать, сядь рядом. Это важно для тебя, — и потерев переносицу, отец тихо добавил, – очень важно…

— Только недолго и без нравоучений… — сказал сын, вздохнув, и присел рядом на кожаный диван.

— Вот, — торжественно произнёс отец, — посмотри-ка, какой красавец!

Со стариной фотографии на доктора Неймана внимательно смотрел высокий молодой человек, франтовато опершийся на трость. Его волевое лицо  украшено пышными усами, взгляд слегка прищуренных глаз был пронизывающим; в нём чувствовалась какая-то хищность. Одет этот господин был в костюм-тройку; из кармана жилета виднелась массивная цепочка часов. Под фотографией вязью было написано: «Керчь. Фотография Сытина, 1916».

— Ну, и кто это? Дядя двоюродной сестры бабушки или внучатый племянник моего дедушки? Я просто умираю от любопытства.

— Это доктор Иван Сергеевич Крашенинников, предводитель керченского отделения «Союза Архангела Михаила».

— Кто-кто? – замотав головой, как бы стараясь отогнать наваждение, переспросил сын. – И что делает этот черносотенец в семейном альбоме? Он что – еврей?

— Нет, он чистокровный русский; отец его, Сергей Валерьянович Крашенинников, был купцом первой гильдии; половина мануфактуры в Керчи была его. А твой дед Захар Нейман начинал у него помощником приказчика. Ругался хозяин с ним только из-за того, что твой упрямый дед не хотел работать по субботам. А потом, видя у мальчика предпринимательскую жилку, помог ему открыть свою мануфактурную лавку. Дед потом, когда денег подсобрал, закрыл дело и поехал в Италию, медицину изучать. Да, давно это было… В Италию, медицину… А Ванька, тот деда не любил, дразнил его «рыжим жидёнком» и нередко поколачивал. Хотя они были и ровесники, Крашенинников-младший был на две головы выше деда. После гимназии отец направил Ваньку учиться уму-разуму в Сорбонну, мечтал его доктором увидеть.

Твой дед вернулся в 1911 году и сразу начал работать терапевтом; одним из его первых клиентов стал Сергей Валерьянович. Болел бывший хозяин тяжко, весу был без малого пудов семь, жаба грудная его мучила сильно, да и за Ваньку своего волновался, вот сердечко и не выдержало, нитроглицерина-то тогда ещё не было. Ну, Ванька, когда вернулся, сразу в дом к деду; какой там разговор был, дед никогда не рассказывал, да только от дедушкиного брата знаю, что разукрасил его наследничек, как новогоднюю ёлку. Потом три года они вообще не разговаривали; так, при людях иногда кивали друг другу.

В четырнадцатом году Крашенинников–младший ушёл на империалистическую с германцем. Там за личную храбрость был награждён двумя крестами «Георгия»; в плену немецком был, оттуда бежал вместе с группой солдат. Получил чин унтер-офицера, а в 1915-м ранило его в ногу. Хотя её сохранить и удалось, только остался Ванька на всю жизнь хромым.

Вернулся он в Керчь героем, а тут местные черносотенцы к нему, как к «спасителю отечества»: совсем, мол, жиды заели, торговля стоит, батюшка покойный ваш такого бы не позволил, на вас вся надежда. Нет, погромов не было, но крепко закрутил гайки Иван Крашенинников нашему брату. Деду тоже досталось, — был заведующим, а стал простым врачом.

А потом, к восемнадцатому году, надоела Крашенинникову политика. Увлёкся он заразными болезнями и послал этот Союз к их архангелу. Когда немцы Крым оккупировали, солдат их лечил… За что и получил благодарственную грамоту от немецкого командования. Стал пописывать медицинские статейки в немецкие журналы. А к тридцатому году и это перестал; как чувствовал, что чистка будет, да миновала его красная мясорубка. А может, сохранило его то, что многих керчан от тифа да от холеры спасал в двадцатых. А с дедом твоим они только после моего рождения начали разговаривать, да и то в основном на профессиональные темы.

Потом Отечественная началась. В ноябре 1941-го немцы Керчь оккупировали, а 24-го ноября 1941-го приказ вышел — всем жителям Керчи зарегистрироваться в трёхдневный срок. 27-го ноября Иван Сергеевич Крашенинников явился с чёрной папочкой в немецкую комендатуру при всём параде — в своём старом унтер-офицерском мундире с двумя георгиевскими крестами. О чём он там беседовал с немцами, никому не известно, только многие жители видели, как он сердечно прощался с зондерфюрером Крошке и начальником отдела гестапо Фельдманом. А потом было указание: «Ввиду начавшейся эпидемии холеры всем врачам вместе с их семьями переехать жить в больницу вплоть до особого распоряжения немецкого командования». Солдаты среди ночи из домов забирали ничего не понимающих врачей. Из двенадцати докторов – восемь были евреями.

Вышел приказ №4 от 28-го ноября 1941-го года, чтобы 29 ноября все евреи Керчи пришли на Сенную площадь к двенадцати часам с вещами. Многие думали: переселение… Только вот последним домом им стал Багеровский ров… А в январе 1942-го в город вошёл керченский десант. Потом наша семья эвакуировалась. Вот такая история с географией…

— А Крашенинников — его, конечно, наградили, да?

— Немцы, отступая, не успели уничтожить все архивы, и там сохранилось личное письмо главного врача Ивана Сергеевича Крашенинникова в гестапо. Его расстреляли, как изменника Родины, во дворе больницы. Твой дед перед смертью взял с меня обещание: если у меня будет сын…

— Так значит, моё дурацкое имя..?

— Да, Ваня, теперь я ответил на твой вопрос, который ты мне задавал всю жизнь. Кстати, твой «теудат зеут» лежит на кассете «Список Шиндлера».

Взять высоту!

Есть такое слово «толстота»; в принципе, оно такое же, как и полнота, но вроде по непривычности звучит мягче и теплее.

Жил-был мальчик по имени Феликс, что означает «счастливый», но именно то слово, с которого мы начали свой рассказ, мешало ему соответствовать своему имени. А ещё в его жизни присутствовали два слова, которые отравляли его жизнь, как минимум, ещё два раза в неделю. Уроки физкультуры. Или, сокращённо, «долбанная физра».

А как ещё можно относиться к этому, когда ты забираешься на целых полметра по канату и висишь на нём, как кокос на пальме, и одноклассники сбивают тебя баскетбольным мячом. Или, если играют в футбол, то тебя ставят на ворота, как Дасаева, только вот мячи у тебя ловить не получается, и в раздевалке получаешь подзатыльники, а то и пинки…

 Феликс был не только круглым по форме, но и по содержанию; у него были одни пятёрки, — кроме физкультуры. «Четвербан» ему ставили из милости, чтобы не портить табель. Но старый учитель физвоспитания ушёл на пенсию, а на смену ему пришёл новый… И теперь Феликс узнал: то, что было раньше, было хорошо.

Учитель Бахытжан Кенжеевич был мастером спорта по тройному прыжку. Он вообще, в отличие от Феликса,   любил прыгать. Он-то любил, а прыгать приходилось несчастному «толстуну». Особенно забавляло Баху-Кузнечика, как Феликс раз за разом при прыжке сшибал то животом, то грудью «козла»; а при прыжках в высоту планка устанавливалась на семьдесят сантиметров под общий гогот класса.

— Да, — комментировал довольный физрук, — не видать золотой медали не только на Олимпиаде-80, но и в нашей школе. Три балла с минусом. Вот такой компот!

Оставшись после уроков, Феликс зашёл в учительскую. Физрук сидел один и «набивал» мячик теннисной ракеткой.

— Бахытжан Кенжеевич, мне надо с вами серьёзно поговорить.

Учитель поймал мячик и, положив его на стол, прикрыл ракеткой.

— Ну, небось четвёрку пришел клянчить?

— Нет, четвёрка мне не нужна, — твёрдо произнёс Феликс. — Мне нужна только пятерка, иначе я не получу медаль, и не поступлю в мединститут, и не стану врачом, как папа.

— Стране нужны сталевары, шахтёры и маляры. Она как-нибудь обойдётся без доктора Феликса.

— Мне нужна только пятерка, и я готов на всё! — решительно произнёс ученик.

— Слушай, Авиценна, тебе пять баллов светит, если только ты станешь Валерием Брумелем!

— А кто это?

— Чемпион по прыжкам в высоту.

— Так что: чтобы я получил несчастную пятёрку, я должен стать чемпионом? — чуть не плача, воскликнул Феликс.

— Почти. Ты должен прыгать в высоту на метр двадцать, и перепрыгивать через «козла» с первой попытки, как все.

— Так как же я?.. До конца года осталось всего четыре месяца…

— Это твои проблемы, парень. Всё, иди, мне работать надо.

С этими словами он вновь начал «набивать» мячик ракеткой.

***

— Смотри, парень, сейчас почти восемь вечера, спортивный манеж закрывается в половину одиннадцатого, я тебя ждать не собираюсь!

Подросток кивнул.

— А ты штангой или борьбой занимаешься? – спросил вахтёр.

— Я всем занимаюсь, — мрачно произнёс Феликс.

Гигантский манеж был практически пустым. Феликс хлопнул в ладоши, и гулкое эхо разнеслось по всему залу.

— Эй, тебе что, делать нечего?

Он вдруг услышал мальчишеский голос и увидел невысокую фигурку, устанавливающую планку у снаряда для прыжков в высоту. Паренёк был чуть выше метра пятидесяти, а планка стояла на высоте метр тридцать.

Установив планку, этот коротыш разбежался и прыгнул. Воспарив в воздухе, он перевернулся на спину, высоко задрав ноги. Через мгновенье он упал на маты. Планка чуть дрогнула, но осталась на месте.

Феликс невольно зааплодировал.

Прыгун повернулся с хмурым выражением лица, но увидев искренне сияющего восхищением толстяка, приветливо улыбнулся. Подойдя к Феликсу, он протянул ему ладонь.

— Георгий Оганесян, для своих — Жора.

— А меня Феликс зовут, — сказал будущий соратник по спорту, — Классно ты прыгаешь!

— Ну, до классного ещё прыгать и прыгать… Иначе о сборной придётся позабыть. А ты штангу толкать пришёл или ядро?

— Если бы… Я тоже прыгать, — обреченно произнёс Феликс.

— Ты что, прикалываешься? В тебе же килограмм двадцать лишних, тебе до сборной…

— Да какая там сборная, — Феликс махнул рукой. — Мне надо пятёрку по физре, без неё мне видать золотой медали, а следовательно, и мединститута.

— Так ты что, отличник? — удивлённо произнёс Жорик.

— Круглый, как арбуз; если бы только не физкультура. Препод упёртый, я к нему, как к человеку, а он мне: «Твоя высота метр двадцать, и прыжки через «козла» с первой попытки». Конечно, я буду тренироваться, но шансов почти нет! Ведь я ни разу не перепрыгнул через этого дурацкого «козла», а моя покорённая высота — это семьдесят сантиметров…

— Да, ну и дела! А сколько времени у тебя есть?

— Четыре месяца, — толстяк грустно опустил голову.

— Да, не густо.  А кто у тебя тренер?

— Ты посмотри на меня! Какой тренер, кому я такой нужен?! Я же сказал, шансов почти нет. Просто я не привык сдаваться!

— А ведь шанс есть! Малюсенький, туберкулёзный, но есть!

— Какой?! — крикнул Феликс, подняв голову.

— Один на тысячу. Твоим тренером буду я. Каждый день, ровно восемь вечера, ты здесь. Если ты не пришёл, значит  — либо ты умер, либо сдался!

— Я не сдамся! — твёрдо произнёс Феликс.

— А это мы посмотрим! Чего стоишь? Тренировка уже началась. Двадцать кругов вокруг зала, бегом, пошёл!

После двенадцатого круга Феликс бежал «на автомате», перед глазами плыли мутные жёлтые круги, на майке проступили большие потные пятна. На двадцатом круге он, подбежав, упал возле ног своего юного тренера.

— Молоток, я думал, ты на пятом круге сломаешься, — Жорик кинул ему полотенце, — На, вытри лицо и вставай!

Они подошли к «козлу».

— Вот, смотри, — продолжал Оганесян, — здесь подкидная доска. Очень важно, на каком расстоянии она расположена. Если слишком далеко, то летишь как бы дальше, но не выше. Поэтому и сбиваешь снаряд. Давай попробуем. Разбег. Толчок. Прыжок!

 Феликс неловко подпрыгнув сбил животом «козла».

— Так, первая попытка неудачно! Живот болит?

— Нет, я уже привык.

— А вот привыкать не надо. Раз не болит — вторая попытка. Разбег. Толчок. Прыжок!

На этот раз «козёл» был сбит правым коленом Феликса.

— Колено не болит? Чудесно! Смотри, руки должны быть здесь, и нигде больше! Понял? Тогда чего стоишь? Пошёл!..

 

***

— На сегодня хватит, — убирая доску на место, произнёс вновь испеченный тренер, — Пятнадцать попыток — это хорошо. Это потенциал! Плохо, что ни одной удачной. Переодевайся, жду завтра ровно в восемь.

И потянулись тренировки, день за днём… Феликс, обливаясь потом, упорно, как танк, шёл к цели. Если не считать того, что цель была там же, где была.

Прыжки в высоту и «ножницами», и «фосборитом» также не удавались.

— Ноги, шире ноги не забудь! Разбег. Толчок. Прыжок!

Феликс разбежался, оттолкнулся, прыгнул и упал коленями на мат. Он повернулся и не поверил своим глазам: «козёл» стоял на том же месте.

— У меня получилось! — и он бросился, размазывая слезы радости по щекам, к своему тренеру, — Жорик, у меня ПОЛУЧИЛОСЬ!!

Подхватив руками худенького Оганесяна, Феликс закружился с ним вместе. После четвертого оборота они повалились на маты.

— У меня получилось! — вновь и вновь повторял Феликс.

— 623. Шестьсот двадцать три попытки. Честно говоря, я даже не верил…- качая головой, тихо произнёс Жорик, а потом строго добавил: — Ладно, чего расселся?! Пошли закреплять успех!

***

Они стояли в спортивном манеже.

 — Вот, это тебе, на память! Настоящая майка «Адидас», из «Берёзки»; твой размер, я в раздевалке подсмотрел, держи, чемпион!

— Да что, Фил, не надо, это же куча бабок!

— То, что ты для меня сделал, деньгами не измерить!

— Значит, у тебя всё получилось!

— Не у меня, а у нас! Баха-Кузнечик аж дар речи потерял, когда я три раза перепрыгнул через «козла». А потом ещё и с переворотом через «коня», и «фосборитом» метр тридцать взял! Так что пять баллов без базара! «Золото» у меня в кармане!

— Наша взяла!! — заорал Жорик и бросился на шею к другу.

— Теперь твой ход, чемпион! Никогда не сдавайся!

— Даже не подумаю. Чтобы мне — да перед учеником было стыдно? Никогда! Ты, главное, свою мечту осуществи; зря мы, что ли, столько пахали!

— Давай, братан, за сбычу мечт!

***

— Лена, ну сколько можно ждать?! Я есть хочу. Это нормально, когда хирург приходит после дежурства и хочет есть. Есть! А ненормально, когда его любимая жена воткнула свои зрачки в русский канал и смотрит мексиканскую чушь, замешанную на слезах и перчиках джалапенро!

— Да не смотрю я сериал!

— А что там такого? Опять Якубович в чёрном ящике? Или Масляков накавээниться никак не может?

— Иди, посмотри сам!

 Лысеющий полный мужчина вошёл в зал и замер.

«Мы ведём передачу из Сеула. Сейчас на ваших экранах вы увидите, как трёхкратный чемпион Европы и серебряный призёр чемпионата мира Георгий Оганесян легко преодолевает высоту два пятнадцать. Обратите внимание: на его старенькой майке фирмы «Адидас» нашит герб России. В одном интервью Георгия спросили, почему он отказывается представлять другие спортивные бренды. Он ответил, что это счастливая майка, ему её подарил его первый ученик».

Мужчина подошёл к серванту и достал бокал и бутылку «Курвуазье». Налив полбокала, он подошёл сбоку к экрану телевизора.

— Феликс, — испуганно спросила жена, увидев слёзы на глазах мужа, — что случилось?! Почему ты пьёшь? Разве сегодня праздник?

— Ещё какой! За сбычу мечт, тренер! — и он легонько чокнулся бокалом с экраном.