Карусель
Сновиденья портретов скупы:
черепки разрывной скорлупы,
лепестки, лоскутки и осколки,
небылицы и кривотолки.
Далеко за великой горой,
не земле дармовой, кормовой,
на несметной равнине когда-то
брат войной моровой шел на брата.
Кабы знать, что семейный разлад
днесь и целую вечность назад
обернется такой каруселью,
что не станет предела веселью.
А потом, в кучевых городах
голытьба с головой не в ладах,
добралась втихомолку до знати,
то-то кровь пролилась в каземате.
Звезда
От резни не осталось следов,
от сожженных дотла городов,
и толпе, что до срока молчала,
на просторах земли одичалой,
не светило подняться с колен.
Обернулся беспамятством плен:
за одно осевое мгновенье
подросло каторжан поколенье.
Каторжане — особый народ,
конвоирами взят в оборот —
не судьба, но похожего типа
немота до последнего всхлипа.
И огонь пятиглавый мигал,
посылая безмолвный сигнал,
словно тоже был пойман на слове
паразит, насосавшийся крови.
Не грядущих свершений звезда,
а эмблема нужды, и труда
за гроши, и финальной расплаты —
беспредела лихие этапы.
Котлован
Но недолго дремала земля
в основаньи травы и зверья,
и однажды она, как ребенок,
до глубин содрогнулась спросонок,
до самих рудоносных глубин.
Там где реял рубиновый дым,
каторжан ожидала награда:
— Эй, кудрявая, что ж ты не рада
развеселому пенью гудка?
Эта стройка, поверь, на века,
этот плуг, этот кнут, этот молот,
этот глум, этот блуд, этот голод.
Коммунизм на авось, на глазок,
как свободы грядущей мазок,
а пока ни страны, ни погоста:
лишь толкание тачки по доскам,
да большой, с пол-земли, котлован
(как «авоську», не сунешь в карман),
чтобы символ труда дармового
загорелся над миром, как слово.
Машинист паровоза
Меж земных параллелей,
не уйти от судьбы:
паровозное время
короталось людьми.
Короталось, катилось,
устремлялось вперед,
не сдаваясь на милость,
брало в оборот.
Машинист паровоза
налегал на рули,
и не слишком тверёзо
напевал: ай-лю-ли,
и глядел оробело
в зауральский провал,
где тайга голубела,
и гнус свинговал,
где пурга носорогом —
осаждала острог.
Не расскажет о многом
её монолог:
как вертел головою
плотоядный ГУЛАГ,
бесполезную волю
собирая в кулак,
и как зеки, казалось,
проклинали судьбу,
ведь прогорклая ярость
вылетала в трубу.
Машинист понемногу
всё лакал самогон,
и смотрел на дорогу
безнадеге вдогон.
Он возил заключенных
за Урал и окрест,
до не столь отдалённых,
но злопамятных мест.
Свадьба
Между тем под сурдинку
человек вспоминал
как свою Катеринку
за Петра выдавал.
Эту свадьбу-женитьбу
позабыть не судьба,
не убрать деловито,
как ладони со лба.
Начиналось всё чинно,
и любовь, как в кино!
Вот, такая причина,
что горчило вино.
Что за прелесть и слава, —
восклицал тамада,
мол, невеста — красава
и жених хоть куда.
Но гармонь рассыпала,
свой гортанный мотив,
распаляя помалу
словно аперитив.
Самопальное зелье
здесь лилось как вода,
без него — не веселье,
без него — никуда.
От заморской закуски
не ломились столы,
что б ни пели по-русски
свистуны-хвастуны.
Огурцы и картоха,
и капусты ушат!
Вот такая эпоха —
пусть потомки грешат.
Ни коньяк, ни салями,
ни белужью икру
не видали селяне,
во хмелю, на пиру.
Добряки по натуре,
но душа так темна!..
Накидались до дури
и пошла кутерьма.
Свадьба — повод и случай
закусить удила —
то ли бесаме мучо,
то ли куча мала.
Максим
Что ж, сценарий известен,
он судьбу стережёт.
И, похоже, невестин,
стародавний дружок,
из соседней деревни
в тайном сговоре с ним.
Стародавний — не древний,
чернобровый Максим
сгинул по малолетке
год назад или два.
Угодила монетка,
не туда, в никуда.
Он курил в переулке.
задувал ветерок,
а какие-то урки
грабанули ларёк,
грабанули по пьяни,
прободав кирпичом,
приласкав кулаками,
а Максим ни при чём.
И хоть жил без обмана,
прозябал на мели,
но случилась облава,
и его замели.
Мусора-изуверы,
не дойдя до кулис,
извлекли револьверы
и сказали: молись!
Колхида
Грабежом и дебошем
не дожить до седин,
и в Сибирь был заброшен,
чернобровый Максим.
Не привык он молиться,
ни Звезде, ни Кресту,
но пришлось поклониться
золотому песку.
Где конкретно, не скажем,
где-то за Колымой,
за решётку посажен
или взят под конвой.
И свободы отрава
потекла по усам,
чтобы крепла держава,
не по дням, по часам.
Не о том мы мечтаем,
разомлев с утреца,
как заняться купаньем
золотого тельца.
В заполярной Колхиде
огрубел херувим.
Там он счастья не видел,
только грёб и рубил.
Но кому интересно,
сколько лиха хлебнул?
Это — старая песня
про таёжный разгул.
Образ отчего дома
исчезал вдалеке.
Оседало весомо
золотишко в лотке.
Словно пьяная льдина,
дрейфовал материк,
но тоска несладима
на земле горемык.
Нить
Миражи той эпохи,
словно воздух, ничьи,
чьей-то правды сполохи,
чьи-то сны и мечты,
чья-то вера — опорой
иль безверье… не суть,
чья-то боль, от которой
по ночам не заснуть.
Это старые скрепы
разрушает песок,
неизбежный, свирепый,
словно страх между строк.
Это слабые плечи
обжигает вожжа.
Если живы предтечи,
значит, память свежа.
Но следы остывают,
словно бренная плоть,
и душа отлетает,
словно соли щепоть,
и плывет по-над шторой
то ли дым, то ли нить,
нить, обрывки которой
ни связать, ни вселить.