51(19) Эдуард Бормашенко

Александр Владимирович Воронель

Несколько раз в жизни мне непозволительно, неприлично и незаслуженно везло. Так мне посчастливилось в 1996 году познакомиться с Александром Владимировичем Воронелем. «Трепет забот иудейских» был прочитан до этого; никакая книга не производила на меня столь ошеломляющего впечатления, как это размышление о судьбах вымирающего, нетвердо и с оглядкой исходящего из СССР российского еврейства. Я в те годы входил в еврейскую традицию; точнее, традиция меня поглощала, и книга Воронеля подсветила те ее грани, о которых не догадывались и самые проницательные ее адепты, прожилки, различимые лишь только через особенный еврейско-русский воздух, плотность которого становится все жиже. Но и сегодня свежесть и актуальность текстов Воронеля изумляют: «В нашем XX веке равенство может оказаться условием угнетения, а аристократизм — формой сохранения человечности; разум для многих может стать средством порабощения; а религия — путем к свободе; всемирность оборачивается шовинизмом и деспотизмом великих держав, а национализм — участием в мировой культуре; милосердие превращается в суету вокруг мелочей, а техника — в средство удовлетворения жаждущих, искоренения нищеты. Необходимо отказаться от этих понятий и противопоставлений, чтобы увидеть мир как он есть. …Или сохранить понятия и изменить мир. Мне кажется, что именно это делают всякие революционеры, троцкисты и че-гевары. Ради слов и символов эти бешеные готовы кромсать мир, живое мясо. В основе лежат, конечно, не слова, а стремление к утверждению, воля к власти, позыв к насилию. Но все же свои и чужие жизни приносятся в жертву словам.
Нас приучали, что образование и интеллектуальная жизнь есть благо, оплаченное трудом рабочих и крестьян, и наш долг — приобщить их к этому благу и заботиться об их душах и телах. Но в XX веке мы видим другое: наша мысль питает рабочих, а заодно сними — большое количество бездельников, которые готовы на необеспеченное существование хиппи и полную опасностей жизнь революционера, лишь бы их не принудили к этой интеллектуальной жизни и образованию. Мы — интеллектуалы с рабочими вместе — превратились в дойную корову прогресса, которая кормит и поит всех этих идеологов дикости вместе со многими миллионами размножающихся дикарей для того, чтобы служить им объектом разоблачений в настоящем и тельцом для заклания в чаемом будущем» (А. Воронель «Трепет забот иудейских»). В XXI веке идея тотального равенства добралась и до Америки, и грозит ей гибелью, разум таки стал средством порабощения, а нас, физиков, усердно, успешно и непреложно доят апологеты невежества и уравниловки.
Судьба человека, по-видимому, так устроена, что Вс-вышний каждому из нас посылает Учителя, Друга и Гения. Важно только их распознать «на пыльных перекрестках мирозданья». Александр Воронель – гений, ибо талант отлично попадает в едва заметные цели, а гений попадает в цели, которые никто и не видит. Александр Владимирович понял, что целью нашего Исхода является не бегство из обаятельной, стильной, душевной тюрьмы, и не успех на румяном Западе. Исход дает нам возможность узнать нечто о самих себе; нечто, никаким иным способом не познаваемое. Свобода, доставляемая эмиграцией, — свобода «познать себя», — самая невостребованная из свобод.
Исход, эмиграция – столь любимый Воронелем фазовый переход, эксперимент, поставленный на самом себе. Молекула при фазовом переходе остается все той же, но свойства вещества, массы, тела меняются радикально.
Еврей – синоним «иного», «другого», «отделенного». Воронель всегда оставался иным и среди евреев. Хорошим тоном для талантливого еврейского юноши в недалеком, но уже припорошенном годами прошлом считалось податься в физики-теоретики. Воронель — упорный, несгибаемый экспериментатор. Александр Владимирович как-то обронил, что главные качества экспериментатора, без них не обойтись, — наблюдательность и изобретательность. И это правда. В нашем ремесле правят терпение, время и всесильный бог деталей. В эксперименте нет мелочей. Это роднит физический эксперимент с искусством: «Наверно, тем искусство и берет, что только уточняет, а не врет, поскольку основной его закон, бесспорно, независимость деталей». Эти поразительные строчки Бродского равно приложимы и к искусству романа, и к искусству физического эксперимента. Неотменимо важны: деталь, подробность, мелочь; но вот в чем штука, великие и ужасные теории приходят и уходят; хороший эксперимент остается навсегда.
В международном сообществе физиков хорошим тоном почиталось презрение к метафизике и философии. Что они понимают, эти болтуны-философы? Они же не в состоянии раскрутить элементарнейшую задачку, посчитать простенький, жалкий интеграл. Воронель и здесь – иной. Для Александра Владимировича физика интересна лишь тогда, когда подбирается к границам своей компетентности, когда просачивается к метафизике, теологии, философии. Работа Воронеля «Теологические корни научного поиска» — пример поразительно продуктивной, погруженной в историю свободной мысли философии естествознания. Читайте и перечитывайте Воронеля. Иногда станет горько, иногда себе скажете: «я всегда об этом знал, догадывался, но, как-то не пришлось сформулировать», на любой странице поразитесь отточенности стиля, но наверняка не пожалеете.
Судьба Александра Воронеля – поразительный пример единства мысли и действия, жизни. Мы как-то слишком легко стали мириться с тем, что говорим одно, пишем другое, а живем и вовсе, как получится. Воронель и его единомышленники в семидесятых, вырвавшись из СССР, прорвали стену бесконечной египетской толщины. Архетип Исхода оказался вечнозеленым. Затем стена рухнула, и, как казалось, навеки. Сегодня уже никому так не кажется. Релаксация империи и регенерация ее ядовитых органов свершилась подозрительно быстро. Что достанется будущим поколениям? Кто знает? Но вот, что уж точно останется – рассказ об Исходе, и всякий умножающий рассказ об Исходе, достоин похвалы.