О мурашах и людях
De profundis
Мне дали тишину,
а я её боюсь,
включаю музыку
и с тишиной борюсь,
кому-нибудь звоню,
листаю ленту,
и с девятиэтажной высоты
смотрю туда,
где скоро будет лето,
где ветки прячут
новые цветы
и листья новые
в холодных, напряжённых
остроконечных красных кулачках,
где берегут молитвы бережёных
на маленьких отдельных пятачках.
В развёрнутой ко мне бесцветной тыльной
поверхности –
есть признаки надкрыльной
пластины,
а под ней дрожит крыло,
но для полёта время не пришло –
немая продолжительность пробела.
И в ожиданье жизнь моя проста,
смирительна, убога, неумела.
Качайся в тишине,
о маленькое тело,
ныряльщик над опорою моста
и гусеница на краю листа.
Жара
Старуха замёрзла в столичной жаре.
Старуха под мокрым лежит одеялом
и видит рисунок на старом ковре
и солнце, горящее полным накалом.
Какое бы пекло в Москву ни пришло,
старухе не жарко, совсем не тепло.
В невидимом поле блуждают частицы,
гривастые кони трясут головами,
плывут краснопёрки, ерши и плотицы
и разные твари без лиц и названий,
пылинки в луче или рябь на экране,
какая-то мелочь, ничто и нигде.
Плывёт на своём допотопном диване,
как белый ледник в раскалённой воде.
Паук
слепой паук нащупывает путь
двумя ногами,
как инвалид
идёт куда-нибудь
с двумя клюками.
по шторе вверх ползти,
по шторе вниз ползти,
ступить на воздух,
и на нём почти
зависнуть,
чтобы
снова провалиться,
дорога будет
колыхаться,
длиться,
пока он доползёт до края шторы.
молчи и ничего не говори.
не предусмотрены поводыри
в законах мира
фауны и флоры.
Червяк
Невидимка, летучий пустяк,
представитель воздушной среды,
я последний небесный червяк,
в облаках я копаю ходы.
Посмотри, над твоей головой
очертанья далёких земель –
это я в черноте грозовой
незаметно проделал тоннель.
Я личинка, что в божий хитон
отложила бессмертная моль,
я бурю атмосферный бетон
поперёк
или вдоль,
и лучи проливаются вниз
из прорех, что я в тучах прогрыз.
Если острый опустится клюв,
чтоб склевать меня – раз и привет –
надо мною откроется люк,
я лепил его тысячи лет.
Надо мною откроется ход
через лёд атмосферный и мрак.
Говорят, что туда уползёт
и спасётся небесный червяк.
Пчела
Он шёл за позолоченной пчелой
и был убит отравленной иглой,
лишь краем глаза уловил помеху
по линии движения пчелы –
как будто бы в листве священного ореха
стоят они,
не благостны, не злы.
Короткий выдох – свист или дискант.
Легко иглу из дудочки пускать,
когда чужак не ждёт, что будет выстрел.
И быстро с неба темнота сплыла –
и промелькнула шустрая пчела,
мохнатый шмель
слетел на хмель душистый.
Откуда шла, куда теперь идёт
лесных богов добыча и потеха?
Сквозь ветки, где замаскирован дот,
колени чьи-то видно и живот,
пустое ухо и больное эхо.
Травой укрытый, тихо тлеет плод.
Шумят дожди в лесу среди болот.
Молчит листва священного ореха.
Стрекоза
Шагает снег по городу пешком,
уже засыпан город целиком
подмокшей солью и небесной манной.
Деревья ловят звон её стеклянный
то жёлтым, то зелёным языком.
И словно набирают высоту
беседки в ботаническом саду –
фонарики с оранжевой подсветкой.
По воздуху стучит шиповник веткой,
как барабанной палочкой по льду.
И эта соль на листьях октября –
как слово из простого словаря,
которое молчим, не произносим;
так линия течёт
по крылышкам стрекозьим,
себя саму безмолвно говоря.
Лётчица
Качнись, душа, над стебельком пустым,
грядёт твоя короткая свобода.
Твой белый одуванчиковый дым
всё легче год от года.
Ты лётчица, твой тайный парашют
уложен так заботливо и верно,
подлиственно, подкожно, подреберно,
а ты не раскрывай его, прошу,
не торопись рассеяться вдали,
пока внизу, среди зелёной пены –
кузнечики коленопреклоненны,
стрекозы сонные, гремучие шмели,
и на границе тьмы текут, как вены,
тела корней, родителей земли.