два рассказа
Счастливец
Счастливец, баловень судьбы Гриша – надо отдать ему должное – под старость наконец занялся выяснением главного вопроса: кто тут еврей? Случилось это в тот момент, когда они с двоюродной бабушкой Цилей совершили эмиграцию из Кишинева в Нью-Йорк. До этого всю жизнь он придерживался крепких марксистских принципов интернационализма – другими словами, не отличал эллина от иудея. В новом месте обитания Гриша, который бывал иногда и ворчуном, вдруг сделался счастливым и даже немного слишком счастливым. Из спальни доносилось пение: «Цилечка пошла гулять и немного танцевать!». Мы заподозрили неладное. И действительно, прошел месяц, и дедушка стал выказывать признаки болезни Альцгеймера. Он не узнавал некоторых членов клана – внуков и их жен, внучек и их мужей. К тому времени семья разрослась, внуки и внучки поменяли партнеров. В эмиграции это распространенное явление – люди разводятся. Некоторые делают это несколько раз. Видимо, стоит войти во вкус, и дальше уже трудно остановиться. Гриша не тратил времени на то, чтобы разобраться в семейных узах, он занимался главным – искал своих. На семейном застолье в ресторане в Квинсе он долго вглядывался в китайского официанта и наконец спросил бабушку Цилю: «Аид?» Бабушка покраснела: она была и осталась сочувствующей марксизму интернационалисткой.
Мы с Гришей всегда дружили. Многие годы соседствовали в Кишиневе, вместе собирали на его балконе черный сладкий виноград «Бако», из которого он делал вино. Наши пятиэтажки стояли друг напротив друга на проспекте Мира, мы отоваривались в одних и тех же магазинах. Креативные – как сказали бы сейчас – директора сильно не заморачивались названиями. Тут были «Мясной мир», «Молочный мир», «Мир молодежи: одежда». К началу названия «мир овощей» кто-то однажды ночью приписал эмалевой краской «война и». Все восприняли как должное написанное большими буквами «Война и мир» и снизу мелкими – «овощей». Советские люди не привыкли критиковать написанное большими печатными буквами, а были и такие, кто использовал культурную аллюзию в целях обучения. Я видела, как мамаша лоботряса-старшеклассника показала на вывеску: «А ну-ка, Жорик, быстренько: кто написал это, помнишь?» Сын почесал в затылке: «Пушкин?»
Но мы слегка отвлеклись.
В тот год, когда Циля с Гришей эмигрировали, я работала в Нью-Йорке. «Живи у нас!» — сказала Циля, и мы зажили втроем в их двухкомнатной квартирке. Это не полагается, но мы же из России, нам закон не писан. И вообще им нужна была помощь. Гриша доверял мне стричь себя, брить и состригать ногти. Никому другому это не позволялось.
Для понимания важности момента надо знать некоторые детали биографии моего любимца. Гриша происходил из богатой семьи виноделов, вырос в красивом особняке в молдавском городе Леово, откуда были родом все наши. Настоящее имя мальчика из Леово было Герш. После школы он поступил в Бухарестский университет, потом учился в Сорбонне на экономическом факультете. Он мог остаться в Париже, он мог уехать в Палестину, он мог сделать со своей жизнью что угодно. Весь мир лежал перед ним наподобие экономической карты. Бог ли, дьявол ли послал его обратно в румынскую провинцию, в Молдавию. В сороковом ее присоединили Советы. Молодого специалиста в красивом французском пальто задержал бдительный красноармеец, когда тот по делам работы приехал в Одессу. Его судили и приговорили к семнадцати годам лагерей.
Живя в Нью-Йорке, я познавала мир, и поняла странную штуку: он стал фрактальным с тех, пор, как мы, рожденные в шестидесятых, вошли в него. Раньше был один центр, и вокруг располагалось все остальное. Причем, по мере удаленности от центра, все становилось тусклее. Сейчас центр есть в любой точке. Большой город похож на окно с зимним узором, со снежинками. Если вблизи рассмотреть отдельные участки, то снежинки тоже имеют структуру целого с окраинами. И даже эти окраины, если поднести лупу, опять обнаружат подобную отдельность со своими центрами и всем остальным.
К чему это я? К тому, что при произнесении магических слов «Нью-Йорк, Нью-Йорк» обычно видится его главный центр – небоскребы, Times Square, Центральный парк, сумасшедшие потоки толпы, расквадраченный Манхэттен, рекламы, лавки – китайские, иранские, греческие каталки продавцов жареных каштанов. Сядьте на сорок второй станции метро на седьмой поезд! Выйдите на конечной, и вы снова попадете в самую гущу мира, в самый его центр. Только это пригород Квинса под названием Флашинг: несколько небоскребов, правда, пониже манхэттенских башен, офисные здания… Лавки, еда, магазин «Target», зоомагазин, где в витрине в большой клетке возятся щенки; рядом высятся леса будущего кинотеатра, наверху уже светится табло с лицами актеров. Идем дальше по главному проспекту. Крикливо арабские продавцы размахивают связками цветных шарфов, китайцы у вас на глазах готовят на гриле кальмара, у стойки стоит продавец сладкой ваты. За этим следует еврейский квартал – кошерный продуктовый магазин, кафе, фалафельная. Вы здесь – никто, и одновременно вы – центр Вселенной. Про вас каким-то образом знают. В какой-то момент вам дадут это понять.
Был случай. Я взяла у метро такси, чтобы ехать к своим. Обычно я шла пешком, но в тот вечер шел дождь, у меня не было зонта. Только отъехали на пять метров от стоянки, как шофер завел беседу.
— Понаехали желтые и евреи!
Я попросила его остановить такси.
— Мы еще не приехали! – говорит он, но останавливается.
— Приехали.
Он посмотрел на меня в зеркальце.
— Шесть долларов!
— С какой стати?
— Потому что я рассчитывал на заработок!
Я сообщила, что не буду платить, и открыла дверь. Улица была пуста и грязна после дня, как разбитый калейдоскоп. Шофер вышел следом.
— Плати!
— Не буду.
При выяснении отношений он ловко выхватил у меня сумку, демонстративно достал кошелек и покрутил им перед носом.
Он отдает сумку, а кошелек – нет.
Я не знаю, чем бы кончилось дело, но тут из переулка выехал всадник. Нет, мне не померещилось, я не пила в тот вечер. К нам на коне подъехал немолодой худой мужик, с лица китаец или японец. Мой оппонент, не видя его, открывает кошелек, в котором все мои сбережения.
— Будешь наказана за наглость. Я беру себе! А ты вали обратно в свою Россию!
В этот момент мужик на лошади взмахом хлыста выбивает кошелек у таксиста и, спрыгнув на землю, поднимает и кладет в карман. Таксист моментально сдал позиции, сел в машину и уехал. В общем, стоим мы посредине улицы: я, конь и этот мужик.
— Здрасьте! – говорит он мне по-русски.
— И вам здрасьте!
— Услышал ваш спор — ничего, что вмешался? Я проезжал мимо… Могу подвезти с ветерком! — продолжает он тоном, как будто это в порядке вещей — скакать ночью по Нью-Йорку на коне. Я забралась в седло сзади, едем.
Ну, мы разговорились по дороге. Мужик оказался монголом, который в юности выучился русскому – ему светила работа в Московском цирке, которую он не получил, потому что в тот момент у Союза с Монголией возникли разногласия. А теперь он сторожил аэродром во Флашинге. В общем, было интересно.
— Кошелек-то возьмите! – сказал он, когда доехали.
…Итак, мы зажили во Флашинге. У моих в спальной стояла большая кровать, на которой спали они, я же разместилась в гостиной на раскладном диване. Я тогда подвизалась в одной газетенке. Днем я работала, а по вечерам мы собирались и смотрели телевизор. Английский мои родные знали не так хорошо, как французский, но не хуже, чем наши школьные учителя. На вопрос соседа: «Howdoyoudo?» дедушка ни за что бы не стал рассказывать о том, что он делает. Дедушка был сдержанно корректен, отвечал по регламенту: “Thank you. Howdoyoudo?” Это – что касается языков. Ну, и конечно – манеры. У него были манеры. Я ставила в гостиной три кресла, он стоял, пока мы садились, и потом занимал свое среднее. Мы смотрели американские фильмы. Комедии. В них его тоже волновало одно: «Кто тут еврей?» В веселом «Обмене местами» дедушка зорко вглядывался в Эдди Мерфи и, повернувшись к бабушке, спрашивал: «Аид?»
Гришу раз в месяц возили на осмотр к врачу-геронтологу – имела место такая профилактика для стариков. За ним приезжала машина, в ней сидел медбрат из наших, квинсовских. В первый приезд медбрат доброжелательно-доверительно спросил: «Гриша, вы пописали перед дорогой?» Гриша, остановился, повернулся к медбрату, поднял брови: «Простите, а вам какое дело?» Пораженный медбрат, открывая дверь, поклонился. Шофер, который курил рядом, сказал восторженное «ха!» Да, Гриша умел произвести впечатление на окружающих. Неудивительно, что геронтолог находил его здоровым, и, похлопав на прощание по прямой спине, говорил: «Таких бы, как вы, да побольше, Гриша!»
Память оставляет человека поэтапно. Она, как космическая ракета, сначала отбрасывает нижнюю часть – это настоящее, нынешнее время. Дедушка входил в кухню, где мы с бабушкой курили, как паровозы. Он смотрел по сторонам, как человек, который забыл, зачем он пришел, и, махнув рукой, уходил. Сумасшедший чародей Йлон Рив Маск научился делать космические корабли с таким устройством, которое после отхода нижней ступени ракеты возвращает ее обратно на землю в целости и невредимости. Если бы память возвращалась так!
Потом Гриша стал подзабывать, что было в середине жизни. Он стал забывать Кишинев, и это было грустно, потому что в Кишиневе протекли его лучшие годы. Он вернулся из сибирской ссылки, устроился на хорошую работу и стал выходить в свет, как он это называл. Как мужчина он был неотразим – высокий, с темными, слегка посоленными сединой волосами и зелеными глазами. За ним охотились все одинокие красивые еврейки Кишинева. Но Гриша встретил Цилю, и всё былое, как сказал поэт. Произошло это на свадьбе, выходила замуж дочь Цилиной подруги молодости. Циля по этому поводу приехала из Ленинграда. На ней был кремового цвета кримпленовый костюм. У нее были тонкие шутки, прелестная улыбка, фигура, бюст. Она поразила вольноотпущенного с каторги в самое что ни есть сердце. После свадьбы она уехала обратно в Ленинград. Что бы сделал другой на Гришином месте? Он бы ничего не сделал, потому что Циля любила свою работу в северной столице. Она преподавала французский язык и вела театральную секцию в Герценовском институте. Она увлекла молодежь Расином и Вольтером. Она дружила с Ефимом Эткиндом, она была популярна среди студентов. Другой бы на месте Гриши раздавил с приятелем бутылку водки и успокоил сердце с какой-нибудь местной дамой. Гриша же взял чемодан, бросил в него пару новых рубашек, костюмный комплект и поехал в Ленинград делать Циле предложение. И она его приняла.
Жизнь новых эмигрантов нелегка. Особенно стариков. Есть пособие, но оно маленькое. Квартира во Флашинге была темной, с окнами в дворовой колодец. Пожарная лестница, мусорные баки, ругань соседей за стеной. Нет, не сахар эмигрантская жизнь. Субсидированное жилье, где для жильцов организуют мероприятия. По утрам они съезжают в лифтах на первый этаж в аудиторию под названием «детский сад» – большую комнату со столами и стульями. В углу – расстроенный рояль. На стенах гирлянда из идиотских бумажных вымпелов и флажков. Входит массовик-затейник и фальшиво-радостно спрашивает: «А что мы такие невеселые?» Для моих посещение «детского садика» исключалось. Два старика, они в прошлом были уважаемыми людьми. И опять же – манеры; память уходит, а они остаются. Моим было тяжко общаться с постояльцами субсидированного дома. Тут бывали интриги и склоки за лучшую квартиру с видом на бульвар. Тут бывало все, что люди привезли с собой из Союза, где жизнь – битва за место в столовой, за подарочную курицу к Новому году. Пожав плечами в первый же приход в актовый зал, они ушли. И мы смотрели телевизор, комедии.
В фильме с Уэсли Снайпсом и Вуди Харрельсоном «Белые мужчины не умеют прыгать» дедушка Гриша понял почти все, кроме того, почему хорошая еврейская женщина – на самом деле она «латино» – так кричит из-за каких-то денег. Он сказал: «Цилечка никогда не была мелочной!» Надо сказать, что Цилечка к тому времени стала подслеповата. Надо было добиваться, чтобы дали сиделку, надо было ходить, просить, унижаться. Ничего такого они не умели. Одна радость – они были друг у друга.
И тут я должна рассказать самое главное.
Дело в том, что они познакомились очень давно. Нет, не на свадьбе в Кишиневе, а гораздо раньше, когда были еще юными. Тогда они жили и учились в Бухаресте… Румыния была королевством. Да, так вот они жили в румынском королевстве, учились в университете и иногда встречались на студенческих балах. В Цилю влюбились сразу двое – Гриша и его лучший друг Исаак. Она была приветлива с обоими, танцевала вальсы с каждым из них по очереди. Двое друзей провожали ее вечерами домой. Они страдали по ней, как страдают все семнадцатилетние юноши, они терялись в догадках, в кого из них она влюблена. Между собой они не говорили о чувствах. Однажды Гриша пригласил ее в кафе. Они поговорили. После разговора он пришел к Исааку: «Я объяснился с ней, но она сказала, что любит тебя! Иди к ней!» Исаак, как ошалелый, помчался к Циле, нашел ее в университетской библиотеке и признался в любви. Он говорил страстно и красиво, что никогда не знал, что может быть так счастлив. Он попросил ее руки, и она ответила согласием. Молодые поженились и уехали в свадебное путешествие в Константинополь. Оттуда они решили поехать в Россию. Они были юными и наивными, и они сочувствовали угнетенному классу. Инициатором являлась она. Тогда, в тридцатые годы двадцатого века, женщины, как будто проснувшись от многовекового плена, во всём были впереди мужчин, включая стиль жизни, моды, желание много учиться. У нее была стрижка под мальчика, на ней здорово смотрелись турецкие шаровары и блуза. Они приплыли из эмигрантского Константинополя в Одессу, оттуда поехали на поезде в Москву. Циля поступила в Первый институт иностранных языков и продолжала учиться на лингвиста. Исаак устроился на работу в конструкторское бюро. Молодой инженер, специалист по строительству мостов, он получил от КБ квартиру. Счастье длилось до тридцать седьмого года. В октябре тридцать седьмого Исаак, как обычно, отправился на работу и не вернулся. «Он исчез, как в воду канул!» — рассказывала бабушка. Она искала. В одном ведомстве ей сказали, что Исаак арестован как румынский шпион. Его поместили в одну из тех тюрем под Москвой, в которых содержали ученых, крупных специалистов, техников. Официально заведение называлось «особое конструкторское бюро», в народе же говорили «шаражка», и в нем заключенные продолжали работать над своими проектами. Шло время. Циля окончила университет и устроилась на работу. Она слала мужу посылки и деньги. Потом началась война, Циля уехала в Ижевск. Она преподавала и писала письма в Органы, добиваясь правды для Исаака. В один из приездов в Москву она побывала в НКВД, и там ей сказали, что дело Исаака рассмотрено: его участие в шпионской деятельности не подтверждено — его скоро отпустят. Она вернулась в Ижевск и стала ждать. Она больше его никогда не видела. Уже в пятьдесят шестом она получила извещение, что Исаака расстреляли в сорок первом, когда немцы подходили к Москве: тогда Сталин отдал приказ уничтожить людей в спецтюрьмах, чтобы они не достались врагам. Этот расстрелянный Сталиным Исаак и был моим настоящим двоюродным дедом, которого я никогда не видела.
— Расскажи, как все было дальше! – попросила я Цилю.
— Ну что сказать? Я опять встретила Гришу на свадьбе после тридцати пяти лет разлуки. Он приехал в Ленинград и сделал мне предложение! Я ведь с самого начала из них двоих любила только его!
— С самого начала?
— Да!
— С самого-самого?
— С самого-самого.
— Зачем же ты скрыла от него?
— Ничего я от него не скрыла! – обиженно воскликнула она. — В тот самый день в Бухаресте, когда он пригласил меня в кафе и спросил, кого я люблю, я прямо ответила, что люблю его! Не в моей привычке было кокетничать!
— Расскажи!
— Там было так празднично, в этом французском кафе, самом лучшем в городе на тот день! Помню столики с мраморными столешницами, на каждом – ваза с цветами. Помню эти цветы – розы и синие колокольчики. Пол был в черно-белую шашечку. Да… Так вот, я сказала, что люблю, и он обрадовался, но через полторы минуты его лицо потемнело. Он вскочил, пожал мне руку и бросился куда-то… До сих пор не могу забыть перемены, происходившие в нем.
В момент рассказа она была далеко от меня, и, глядя вслед ее взгляду, я тоже видела нарядную площадь в Бухаресте, французское кафе с шашечным полом… Меж тем она продолжала:
— О дальнейшем я узнала позже от Исаака. Гриша пришел к нему, сказал, что объяснился со мной, и будто я сказала, что люблю Исаака. Ох, уж эти мальчики-марксисты! – закончила она и как-то странно улыбнулась в пустоту.
— Но ты-то могла объяснить потом! Так почему, почему ты вышла за Исаака?
Она пожала плечами.
— Во-первых, не могла, потому что не знала про Гришу. Во-вторых, Исаак был так счастлив в тот день и так красиво говорил! И в конце концов я ведь его полюбила тоже!
Я почувствовала, что она не договаривает чего-то. И, вправду, качнув головой, она сказала:
— В-третьих, это в каком-то смысле была судьба! Ведь, благодаря всему, Гриша спасся.
…Срок моего пребывания в Нью-Йорке заканчивался. Я поступала в Бостоне в университет, и, когда меня приняли, объявила своим, что должна уехать. «А как же мы?» — спросил Гриша. Я пообещала:
— Буду приезжать на выходные, а на другие дни найдем сиделку!
Когда память оставляет человека, он часто делается грустным. Но не всегда. Бывают странные случаи, когда на чистой сланцевой доске, с которой стерли все, что жизнь написала, проступают природные линии. В природе Гриши было – счастье. И оно уцелело. Может быть, счастью вообще ничего не может помешать. Но что-то надо было делать, однако. Надо было, чтобы врач дал письмо, что Грише нужна постоянная помощь. В следующий визит к геронтологу мы с бабушкой набились в провожатые. «Он немощен, и бабушка не справляется!» — шепнула я доктору, чтобы мои гордецы не слышали. «Хорошо, хорошо, сейчас посмотрим!» — деловито ответил он. Мы ожидали в коридорчике, пока доктор Меклин беседовал с Гришей. Наконец голоса стихи, дверь открылась, мужчины вышли к нам. Доктор доложил о результате: «Понимаете, Циля, при всем желании, я не могу дать письмо, что Грише нужна постоянная помощь. Гриша мне рассказал все. Да, это правда, ему стало труднее справляться с обязанностями. Но все-таки он справляется! Таких бы людей, как ваш Гриша, да побольше! Мы живем в Америке! Я уважаю это страну за честность! Я давал присягу! А Гриша тоже не хочет никого! Он полон достоинства. Он сам ходит в магазин, приносит продукты не только в дом, но помогает своей сестре Бете и ее больному племяннику!» Доктор посверкивал очками от собственного благородства. Циля слушала с улыбкой, иногда кивала. Когда доктор окончил речь, она сказала:
— Да, да! А теперь спросите его, доктор, в каком городе он живет?
Доктор, хмыкнув, спросил:
— Гриша, в каком городе вы сейчас живете?
Гриша поднял брови.
— В Леово, доктор!
Доктор Меклин кивнул.
— Понятно.
Мы поехали домой, снова смотрели кино, выясняли, кто тут еврей. А на следующее утро пришла сиделка Яна.
Роджер и его модели
Роджер – сорокапятилетний врач-физиотерапевт, я учу его русскому языку. Он полон рвения, и он безнадежен. Занимаемся мы третий год, но он по-прежнему говорит «Руссия». Иногда мне хочется взять учебник и бить его этим учебником по голове, но я этого не делаю. Роджер – мой единственный источник дохода. Единственный и надежный; до тех пор, пока он будет говорить «Руссия», я буду получать свои двадцать пять долларов в час. А он будет говорить «Руссия» всегда.
Он от природы рассеян, при этом во время урока ему обязательно звонит кто-нибудь из пациентов, и тогда он совсем теряет голову. Даже я в другом конце комнаты слышу, что женщина на грани истерики. Когда крик в трубке становится нестерпимым, Роджер начинает бегать по комнате кругами. Разговор оканчивается его свешенной головой. Он садится и жалуется мне:
— О-о! О-о! Больной Джанет Браун опять хотел наркотики!
За три года я привыкла к тому, что все пациенты Роджера грамматически мужского пола, все они требуют наркотики и время от времени кричат на него. Рассказывая мне о них, он, наверное, нарушает клятву Гиппократа. Но давал он ее не мне, поэтому я выслушиваю все от начала до конца:
— Год назад, — начинает Роджер, нервно крутя пальцами, — Джанет Браун был в тяжелой аварии, есть большая проблема со спиной. Она хочет много наркотиков. Это нельзя, и я не давал. Она тогда кричал на меня, кричал на секретаршу, кричал на аптеку!
Я сочувствую. Я понимаю Джанет Браун, я понимаю Роджера. В принципе, мне нужно было стать психиатром, а не филологом. Психиатры и получают больше.
Помимо медицины, Роджер ведет два бизнеса. Первый бизнес Роджера – жилые дома в Оклахоме. Всем заведует менеджер Рони. Иногда Рони звонит Роджеру и тоже кричит на него.
— Рони опять звонил и просил сто тысяч! – говорит Роджер после разговора с ним.
— Сто тысяч!
— Сто тысяч будет хватить только на три месяца. Рони купил землю и строил дворец с мраморными колоннами.
— На что сто тысяч?
— Рони нанял рабочих год назад, они ничего не делали. Я сказал Рони: это еще хуже, чем в Руссии.
Я изредка поправляю его, но, на самом деле, я уже отчаялась.
Все-таки мы иногда и занимаемся. За три года мы прочли несколько рассказов. Больше всего Роджеру понравился Толстой. Иван Ильич был «очень больной хороший человек». Сейчас мы читаем «Героя нашего времени». Печорин Роджеру не нравится. Он обижает женщин. Роджер их от Печорина защищает:
— Я не понимаю, что его проблема! – восклицает Роджер, бегая вокруг меня кругами. – Женщины лучше мужчин. Они очень верные. У больной Мэри-Энн у мужа есть проблема. Ему отрезали ноги. Она его не бросил. Я знаю, что он бы ее бросил, если б ей отрезали ноги. Если бы вашему мужу отрезали ноги, я знаю, что вы бы его тоже не бросили.
— Типун тебе на язык!
— Что есть «типун на язык»? – спрашивает Роджер и достает карточки.
На карточках мы записываем новые слова и выражения. Роджер обещает повторить их дома, но тут же забывает карточки на столе. Я бегу за ним по коридору:
— А карточки?
— О-о! Типичная история. Я забыл.
Разумеется, Роджер живет один.
— Я хочу опять найти жену! – говорит он мне.
— Почему опять?
— Трудно поверить, но у меня уже был жена.
— Как ее звали?
Жену Роджера звали… Впрочем, это неважно, как ее звали, потому что к тому времени, как мы с ним познакомились, она сбежала от него к танцору аргентинского танго. Жена была профессиональной танцовщицей из «Руссии». Роджер оставил ей трехкомнатную квартиру, которую она теперь ему же и сдает за полторы тысячи в месяц. Все это похоже на аргентинскую мыльную оперу. Запасной комплект ключей от квартиры бывшей жены Роджера хранится у меня дома в ящике стола. Два раза в месяц он теряет свой комплект и приходит ко мне за ключами. Еще несколько раз в месяц Роджер теряет портфель, шапку и кожаные перчатки.
— О-о! Есть большой проблема, — говорит он с порога.
— Что случилось?
— Типичная история, потерял перчатки.
Мы садимся в его «тойоту» и едем на Ньюбери-стрит. В машине тяжелый запах.
— Чем, прости, у тебя так пахнет?
Роджер вертит головой и принюхивается:
— Нищим, — отвечает он через несколько минут.
— Нищим?
— Ни-щим, — подтверждает Роджер.
Я оборачиваюсь. Я бы не удивилась, обнаружив под сиденьем нищего. Но там только пустые бутылки из-под имбирного пива. Имбирное пиво Роджер пьет перед уроком русского языка, чтобы в голове был сахар.
— У тебя в машине кто-то ночевал?
Он поворачивает ко мне худое серое лицо.
— Ни-щем не пахнет. Ни-кто не ночевал.
Перед магазином «Армани» Роджер приосанивается.
— Там есть красивый девушка! Почти модель, — говорит он.
— Посмотри в зеркало! – говорю я, но Роджер не понимает намеков и флиртует с девушкой:
— Вы – самый красивая девушка на Ньюбери-стрит, и у вас есть хороший вкус, — говорит он ей по-русски.
Не понимая его, девушка краснеет.
— Вы можете перевести? – спрашивает она меня.
Я толкаю Роджера в спину:
— Очнись!
— О-о! – отвечает он, — Извыните!
Продолжая отпускать неуклюжие комплименты, он просит девушку помочь ему выбрать перчатки.
Через две недели, когда он их потеряет, мы снова поедем в тот же магазин.
— Зачем непременно туда, есть места поближе и подешевле?
Роджер не сегодня родился, он это знает, но он хочет «Армани». Друг Роджера Боб сказал ему, что, когда у человека нет вкуса, ему лучше одеваться в «Армани».
— Это было давно, — говорю я. – А теперь есть я, и я могла бы помочь выбрать что-то в другом магазине и сэкономить твое время и деньги. К тому же, ты ведь их все равно скоро потеряешь!
К сожалению, Роджер может потерять все, кроме привычек:
— Нет, «Армани» лучше! – упрямо говорит он.
Роджер занимается русским пять дней в неделю. Я наблюдаю в окно, как он паркует свою «тойоту» на противоположной стороне улицы. Три года в капоте зияет вмятина, треснувшие окна подклеены грязной серебряной изолентой. Он выходит из машины, поочередно роняя в грязь перчатки, портфель, шапку. Из кармана пиджака торчит изумрудного цвета галстук.
— Это тоже из «Армани», — хвастается он. — Это красивый?
— Цвет весёленький, — говорю я.
— Что такое «цвет весёленький»?
— Анекдот есть такой.
— Я хотел слушать анекдот по-русски!
Я рассказываю ему анекдот, заранее зная, что он не поймет. Дело в том, что Роджер совершенно не способен к языкам… Я терпеливо пересказываю анекдот своими словами. В пересказе юмор пропадает. Ладно, пусть будет чем-то вроде культурной справки, урока страноведения.
Короче, говорю я, звонит простой советский человек в магазин и спрашивает у продавщицы, есть ли ситец на шторы. Продавщица отвечает, что ситец есть, и вешает трубку. Но человек снова звонит. Он хочет убедиться, что не ослышался. Продавщица отвечает, что не ослышался. Но потом он звонит в третий раз. Ему хочется купить не просто ситец, а такой, чтобы был веселенького цвета.
— Понимаешь, — объясняю я Роджеру, — жизнь у советского человека серая и безрадостная, и поэтому он хочет, чтобы хоть занавески у него были «веселенького цвета». Но когда он звонит в третий раз, продавщица – грубая и вульгарная женщина — не просто отвечает на вопрос, а называет человека «сукой». «Приезжай, сука, обхохочешься!» — говорит она.
Роджер смеется.
— А что такое ситец? – спрашивает он, досмеявшись. — Это такой собака?
«Над чем он, собственно, смеялся?» — думаю я и объясняю все снова и по порядку, что сука — это как раз собака… Ну, и так далее.
Мы записываем на карточках новые слова: сука, ситец, весёленький.
— Это очень грустный, — говорит Роджер.
Второй бизнес Роджера — в России, почему он и учит язык. Его партнер Боб, который живет в Москве уже пять лет, прекрасно обходится без русского.
— Все деловые люди в Москве говорят по-английски, — говорю я Роджеру.
Он пожимает плечами: бизнес не есть проблема.
— А что есть проблема?
— Хотел найти красивый русский девушка, и жить с ней в Москве! – отвечает он.
— Понятно. А почему в Москве? Может, лучше привезти ее сюда?
Он колеблется.
— Нет, тут она убежит.
— А там?
— Там тоже убежит, но не сразу! Сначала у нее будет квартира, как у Боба, и ей будет нравиться!
Роджер завидует Бобу. Роджер ходил в частную школу, Боб – в обычную, государственную. После школы Роджер получил медицинское образование в Стэнфорде, Боб закончил городской колледж в Чикаго и открыл небольшой бизнес. Роджер принимал участие в исследованиях по изучению работы мозга. Боб торговал рыбой с Китаем. Роджер переехал в Бостон и стал врачевать в пригороде. Его клиентура — бедняки, которым другие врачи отказали в своих услугах. Иногда он спохватывается:
— О-о! Звонил больной Джанет Браун, у которой болит спина, и опять кричал на меня.
— Из-за чего?
— Хотел еще наркотики. Платить не мог.
— Ну?
— Деньги не есть проблема, но я не дал. Я ей уже выписывал на этой неделе.
— Ты ей это сказал?
— Сказал. У меня все записано.
— А она?
— Она кричал, что потерял рецепт.
— Может, действительно потеряла?
— Нет, врет, как сука, — отвечает Роджер, гордый тем, что все-таки что-то запомнил из моих уроков.
Боб стал крупным экспортером рыбы и взял Роджера партнером. Но деньги контролирует Боб. Боб купил в Москве квартиру в стиле «арт деко», его любят девушки, назначают свидания. Он спокойно оставляет в ресторане тысячу долларов. Роджеру звонят из Второго медицинского института и просят помочь с оборудованием. Роджер дает деньги. Роджеру звонит партнер Боб и кричит на него. Еще ему звонит Рони и требует сто тысяч.
— Рони звонил опять!
— Колонны упали?
— Еще хуже проблема. Рони негде жить. Хотел жить у меня.
— Что случилось?
— Мишель выгонял Рони на улицу. Я должен ехать в Лос-Анжелес говорить с Рони и Мишелем.
— А кто такой Мишель?
— Жена.
Две недели Роджер отсутствует. Достаю из-под стола и с чистой совестью выбрасываю в мусор огрызки карандашей, карточки, обрывки магазинных счетов, оставленные им, выпавшие у него из кармана. Под столом и его кредитная карточка. Ее я прячу в ящик, где лежат его ключи.
Роджер звонит из Лос-Анжелеса и спрашивает, не оставил ли он у меня «кредитка».
— Оставил. Что с ней делать? Может, выслать?
— Сохранить в ящике стола. Там надежней, чем в моем кармане.
— Ладно, сохраню. Как Рони?
— О-о, есть большая проблема! Люди, которые ремонтировали дом, исчезли. Есть очень-очень плохой ситуация. Рони хотел переехать ко мне. Я буду нанять семь румынских рабочих строить его дом.
По возвращении Роджер звонит мне прямо из аэропорта:
— Я хочу урок.
— Но сейчас десять часов вечера!
— В Лос-Анжелесе только семь. Это очень хорошее время. Я буду ждать в десять тридцать пять в ресторане «Париж».
В ресторан «Париж» в джинсах и майке не заявишься, а переодеваться мне лень.
Мы едим рыбу и читаем рассказ «Максим Максимыч». Максим Максимыч Роджеру нравится. Он хороший, немного глупый. Как все нормальные люди.
— Что Рони? – интересуюсь я после урока.
— Рони будет жить у меня, — говорит он неожиданную правильную фразу. И тут же поправляется. – Рони жить у меня, пока рабочие сделать его с Мишелем дом.
Роджер завидует даже Рони. У Рони жена – красавица и бывшая французская модель. Роджеру нравятся красавицы, которым нравятся спокойные, говорящие низкими голосами мужчины, а не тощие гиперактивные типы в грязных кроссовках.
— И вообще, где твои туфли? – спрашиваю я его.
— О-о, есть большая проблема! Потерял туфли в самолете!
— Как можно потерять туфли в самолете? Ты что же, босиком шел по трапу?
— Я не знаю.
— И где ты взял эти ужасные кроссовки?
— В портфеле. На всякий случай носил кроссовки с собой. Чтобы потом тоже их потерять. Рони еще хуже, он потерял сто тысяч, — оправдывается Роджер.
— Зачем Рони приехал с тобой? Он разве не мог пожить у каких-нибудь родственников? Ведь у каждого человека есть родственники.
Это не совсем так. У самого Роджера, например, родственников нет. То есть, они есть, но они уже отчаялись.
— Родственники не хотят Рони. Он бросал деньги на воздух.
— На ветер.
— На ветер. Бросал деньги на ветер. И любовался, как они летят! – говорит Роджер без осуждения.
— Где ты нашел такого партнера?
— Что?
— Как Рони стал твоим партнером?
— В Стэнфорде. Его старший брат Сэм был очень хороший математик. Он был еще лучше, чем я. И окончила Стэнфорд в восемнадцать лет.
— Вундеркинд?
— Очень-очень умный. Лучше всех.
— Где он сейчас?
— В могиле, — говорит Роджер, доедая рыбу.
Кстати, за что они дерут такие деньги в этих своих французских ресторанах?
— Типичная история! – продолжает Роджер, подзывая официантку. — Жизнь несправедливый, жестокий. Как сказал сфинкс у Ницшея: человеку лучше не рождаться, а если уж родился, то лучше быстрей умереть. Их родители были евреи из Руссии. Рони знает по-русски «хочу жареный картошка» и «на здоровье». Рони – умный и сумасшедший, как многие евреи.
Помимо женщин, Роджер любит евреев.
— Почему в Европе так не любят евреев? – говорит он на парковке.
Здесь мы проведем много времени, пытаясь завести его машину.
— Брат Рония был умный непрактический еврей, Рони умный и непрактический, ты еще хуже. Еще я знаю доктора Левия. Он очень сумасшедший и добрый, работает для бедных. Евреи умные и непрактические. Я думаю, французы и немцы завидуют евреям. Это несправедливый. Евреи всегда помогали Европе.
— Это несправедливо.
— Очень несправедливо. Среди евреев больше всего нобелевских лауреатов. Мой профессор в Стэнфорде был еврей, и он был нобелевский лауреат. Он отдавал все деньги на науку. Я знаю, что когда ты получать нобелевскую премию, ты тоже будешь отдавать деньги.
— Там видно будет, — скромно отвечаю я.
…Рони, беззаботный крупный человек, живет у Роджера третью неделю. Домой его по-прежнему не пускают. Мишель звонит и говорит, что румыны требуют тридцать тысяч. Без задатка румыны не начнут.
— Я буду послать румынам тридцать тысяч. Они очень хорошие и честные рабочие, — говорит Роджер.
— Ты уверен? Бисмарк говорил, что румын – это смычок и отмычка!
— У Бисмарка не было моя проблема.
— Что еще за проблема?
— Мой бывший жена. Хочет жить в моей квартире с мужем Педро. Я думаю: о-о.
— Действительно! Не жить же вам втроем!
— С другой стороны, почему нет? Я неприятный, очень раздражал всех, они скоро убегут.
Утром Рони и Роджер, и я с ними, завтракаем в корейском кафе, где Рони, не скупясь, заказывает все подряд. Нам приносят корейские соевые пирожные, шоколад и кофе в глиняных чашках ручной работы. Корейцы не умеют варить кофе, но хорошо делают чашки. Потом мы с Роджером проводим урок. Солнце выплывает из-за туч, сигаретный дым вытекает из-за газеты, которую читает Рони. Он – легкий постоялец. И зачем ему дом с колоннами? Он прекрасно мог бы жить на кухне у Роджера. После урока Роджер сообщает мне свежую новость:
— Я буду скоро ехать в Руссию! Мне звонил Боб, чтобы опять кричать на меня. Боб делал бизнес, я не помогал. Я буду помогать!
— Что за бизнес?
— Брать в Руссии трансплант для Европы.
— Франкенштейн. Какой еще трансплант?
— Руссия имела много аварий, очень много людей умирали молодыми. Боб хотел брать их органы и продать во Францию. Ты знаешь французский. Это — очень хорошее дело. Я буду щедро платить!
— Я лучше буду преподавать русский.
— Это — не бизнес, это — шутка.
— У меня есть и другая идея.
— Что?
— Писать рассказы.
— За это хорошо платят?
— За это не платят ничего.
— Про что ты хотел написать? Кто твой герой?
— Еще не знаю.
Это – действительно серьезный вопрос. Или большая проблема, как говорит Роджер. Трудно найти современного героя. Начнем с того, что он негероичен. Он ходит по кругу, на нем нелепый костюм из «Армани» и на ногах грязные кроссовки. И он говорит, говорит, сводя меня с ума! Жена ушла, партнер обобрал.
Я написала рассказ и послала в один журнал. Пришел отказ, всего пара предложений. «Недостатком рассказа является зацикленность автора на каких-то человеческих отбросах. Своеобразный внутренний мир героя выражается в бессмысленной болтовне». Заканчивалось все фразой: «Пусть автор поищет настоящего человека — наверняка такой есть и в Америке».
Ольга М