Времени пыльца
***
Над полем, над лесом, над плёсом
мерцанье бесчисленных звёзд –
здесь нету проезда колёсам,
жильё далеко и погост.
Песок осыпается с кручи,
где сел у воды нелюдим,
и в темень из трубки пахучей
пускает колечками дым.
Вот сон потихоньку находит,
погас в костерке уголёк –
он дремлет, но взгляда не сводит:
не дрогнет ли вдруг поплавок.
Лес замер – ни звука, ни стука,
не ухнут с надрывом сычи –
затишье, речная излука,
дозор рыболова в ночи.
Дежурит и видит сквозь дрёму,
чуть-чуть розовеет восток –
живыми Фому и Ерёму,
дом отчий, где жизни исток.
Улыбки, знакомые лица –
и так эта явь далека!..
Куда-то струится, струится,
как жизнь, утекает река.
***
Где вы, Майка и Юлка,
в небесах, в облаках?..
По погосту прогулка,
приютившему прах.
Небо цвета кармина –
новых ждут похорон,
в каплях крови калина,
в ярком золоте клён.
Гаснет солнце в аллее,
жук ползет по плющу…
О прошедшем жалею,
об ушедших грущу.
Уходящее племя,
вот и я не у дел,
видно, вынесло время
на последний предел.
Где конец у маршрута?
Воздух сумрачен, мглист…
Как прыгун с парашютом,
с ветки падает лист.
***
На фотографии отца,
она без подписи, без даты,
не пыль, а времени пыльца,
где дни событьями богаты.
След нонпарели по лицу,
что проступает с оборота –
не скажешь, сколько лет отцу,
в глазах печаль или забота?
Уже явился я на свет
иль нет меня ещё в помине,
о чём кричат столбцы газет,
какие новости в Берлине?
Скрывает столько между строк
печати шрифт подслеповатый –
когда листаешь, как урок,
полуистлевший каталог
забытой выставки в тридцатых…
***
Я разбужен был без причины
на рассвете, часу в шестом,
звуком чьей-то шальной машины,
просигналившей за окном.
Сонный, ноги спустил с кушетки,
ощутил под ступнями пол,
шарить стал порошки-таблетки
и откупорил валидол.
Звёзд огарки в потёмках тлели,
был спокойствием полон дом –
вдруг представилось, как с постели
поднимали в тридцать седьмом…
***
Я не учился на филфаке,
в иной фактуре мой портрет –
с тельняшкою из-под рубахи
на фотографиях тех лет.
Мне лазить не пришлось по вантам,
но поболтало в двух морях –
ходил студентом-практикантом
на траулерах, сейнерах.
А жизнь вела меня упрямо
от брызг морских куда-то вкось –
нет, я не написал романа,
но биться с рифмами пришлось.
Сидишь порою над строкою,
качает ритм, как на волне, –
а рифма рыбкой золотою
увенчивает строчку мне.
Но отдалялись, отдалялись
огни причальные, моря…
Вот жизнь прошла, куда девались
те мачты, сходни, якоря?
Швартовы где и ваер трала –
я позабыл о той поре,
и не баркасы у причала,
а в ряд машины во дворе.
***
Небо стало голубей,
потеплело…
Где ты, свет моих очей, –
улетела?
Не помогут ни Ютуб
здесь, ни кофе –
помню вырез твоих губ,
милый профиль.
Мысли грустные гоню
стопкой браги,
фотографию храню,
что из Праги.
В ежедневной кутерьме
неизбежной
вспоминаю о тебе
нежно, нежно.
***
Произвольно возникают
профиль, губы, цвет волос…
Снег на сквере выгорает
под кустами, меж берез.
Не нарушить карантина,
не сойтись руке с рукой –
как тогда Борис с Мариной,
в тех же пунктах мы с тобой.
Не про нас, видать, с тобою
запоздалая весна:
синева над головою,
под ногами белизна.
***
Ночью ломился в оконницу ветер,
будто бы кто-то играл на гобое
или, скорее, играл на кларнете,
стёкла секло ледяною крупою.
То холодильник включал обороты,
то я и сам ощущал, что не спится –
снилось под утро абстрактное что-то,
не возникали знакомые лица…
Утром ослеп после взгляда в окошко:
снег на траве, на ветвях, на ограде,
и умывалась проказница-кошка,
ночь промурлыкав в хозяйской кровати.
Кофе не стоило б пить спозаранку,
но выпиваю, не сладив с собою –
и выхожу, нахлобучив ушанку,
в утро туманное, в утро седое…
***
Здесь частных тысячи историй
под солнцем мартовского дня –
Донской семейный крематорий,
где прах оставила родня.
Пылают красные гвоздики –
четыре в стынущей руке,
я не Орфей, нет Эвридики,
но жизнь почти на волоске.
Здесь ни раскаянья, ни злобы,
обиды прошлые не в счёт –
надгробья, белые сугробы
и под ногами голый лёд…
***
Густой и влажный снегопад сегодня –
он заметает свежие следы,
проходит хмель от встречи новогодней
и резче ощущение беды.
Хоть ничего как будто не случилось
и не случится, кажется, уже,
но эта дня январского унылость
особенно сегодня по душе.
И пусть невольно привлечет вниманье
нить лампочек, светящихся в окне,
я, изучив науку расставанья,
доволен одиночеством вполне.
***
Как мыслям не прийти тревожным –
поближе к полночи, не днём,
на повороте внедорожник
и слева дама за рулём.
Колеса вывернуты круто,
в полночный час в чужом дворе
она звонит, звонит кому-то
в тревожно-вьюжном январе.
Кому? Наверное, мужчине.
Как отпустил такую он?
Сидит одна в большой машине
и в правой ручке телефон…
***
В печи с наступлением марта
трещат веселее дрова,
уж нет у мороза азарта,
лютует, спустя рукава.
Не сладко зиме, как бабульке:
хозяйственных уйма прорех,
развязно спустили сосульки,
прозрачные ноги со стрех.
Луч солнца сквознул по террасам,
знать, скоро наладится жисть –
грачи прилетели, Саврасов
с похмелья берётся за кисть.
***
Дрожат балконные перила,
как будто заповедь твердя –
сквозит недюжинная сила
в струях весеннего дождя.
А он, что юноша, украдкой
притронулся щекой к щеке –
и снег сгорает, как подкладка
на очень старом пиджаке.
Шальные капли залетают
в распахнутую настежь дверь,
и снег повсюду тает, тает –
всё переменится теперь…
***
Сойди на станции Раздоры
в обыкновенный серый день,
пусть электричка, словно скорый,
отбросит на откосы тень.
Окинь с пустынного перрона
пристанционный реквизит –
унылый вид. Вспорхнув, ворона
накаркать что-то норовит.
Под сумрачно-пастельным небом
острее грусть, черней печаль –
возврат зимы, и мокрым снегом
занесены поля и даль.
***
Капелью с крыш сочились здания,
как будто был зиме капут,
а ты совсем без опоздания
зашла за мною в институт.
Снег от дождя горел и плавился –
такое чудо в январе –
я до метро с тобой отправился,
машину бросив во дворе.
Не муж с женой, не как любовники
(я помню слева профиль твой) –
душой безгрешные, как школьники,
мы шли к метро по Поварской…
Мы шли по тротуарам тающим,
звук приходил издалека
мажорный – лишь по белым клавишам
летала лёгкая рука.
***
И когда на последнем пределе,
захрипев, повалюсь на кровать,
и душа не удержится в теле,
станут в церкви меня отпевать.
Будет кто-то давиться слезами,
кто-то мучить в ладонях букет
и, как водится, ве-е-чную память
пропоет мне священник вослед.
Дети, жёны, друзья и подруги
пусть припомнят – была не была! –
в этом тесном возлюбленном круге
все поступки мои и дела.…
Пусть бурлит, как обычно, столица,
гул стоит, смотрят в воду мосты,
ну, а я, разглядев ваши лица,
улыбнусь с неземной высоты.