Русско-израильская литература как эмерджентное сообщество
Начать разговор о русско-израильской литературе нужно с одного уточнения и одного определения. Во-первых, уточнение: под израильской литературой я подразумеваю здесь литературу, созданную в Земле Израиля как после провозглашения Государства Израиля в 1948, так и до него, что в нашем случае включает в основном период Третьей алии (1918-1923) и следующую за ним четверть века. Во-вторых, определение: русско-израильская литература – это корпус произведений на русском языке, либо созданных в Земле Израиля и в Государстве Израиля, либо очевидным образом детерминированных израильским историко-культурным контекстом, либо возникших как следствие участия авторов в русско-израильских литературных процессах и жизни образуемого ими эмерджентного сообщества. Соответствие одному или более из этих трех критериев определяет то или иное произведение как русско-израильское. В данной заметке я сосредоточусь на прояснении третьего критерия – на принципе эмерджентного сообщества.
Русскоязычная литература в Израиле за сто лет своего существования прошла трудный путь. Начавшись в годы великих перемен 1920-х годов, она почти исчезла за годы предгосударственного строительства и Второй мировой войны, тоненьким ручейком протекла сквозь 50-е и 60-е, и наконец растеклась широким потоком во время кратковременной, но мощной алии 70-х, последовавшей за Шестидневной войной, возобновлением после Оттепели преследования инакомыслящих и развернувшейся борьбой за права советских евреев на национальное самоопределение и репатриацию. Именно в этот период и в этом идейно-политическом контексте формируется самосознание русско-израильской литературы как одного из путей борьбы за права и место возрождающейся русско-еврейской идентичности в геополитической и социально-исторической реальности эпохи новых войн, как холодных, так и горячих. Казалось, что сам генотип этой литературы состоит из элементов политики идентичности. Она переняла эстафету минорности от русско-еврейской литературы по отношению к русской литературе, и одновременно с азартом занялась конструированием своей маргинальности по отношению к израильской ивритской литературе, к тому времени уже достаточно сложившейся. Если с 20-х по 60-е годы маргинальность русскоязычной литературы в Израиле была политической и, если так можно выразиться, естественной, то маргинальность 70-80-х годов была уже и культурной, отчасти вследствие того, что это была во многом авто-маргинализация, укорененная в глубоком противопоставлении себя израильской культуре и литературе. Это тем более значимо, что эта волна репатриации была проникнута пафосом сионизма и возвращения к еврейским корням. Другими словами, заложенная в ней политика идентичности стала причиной ее миноризации и маргинализации.
Провал проекта авто-маргинализации и неспособность придать своей минорности политически и эстетически значимый характер привели к очередному кризису самосознания русско-израильской литературы. К концу 80-х заложенный в ней ресурс героико-виктимной идентичностной идеологии был формализирован и исчерпан, а новых источников вдохновения она не находила. Почти не имея читателя и будучи лишена глубокого интереса со стороны критики и академической русистики, она все больше замыкалась в себе и в своем комплексе двойной, российско-израильской отверженности.
Все изменилось с началом Большой алии 90-х. Развал Советского Союза и массовый исход из него евреев, открытие границ, окончание «холодной войны», глобализация, динамизация и даже хаотизация общественного уклада, постмодернистский релятивизм, ослабление национальных нарративов и, наконец, развитие персональных компьютеров и интернета – все это разом положило конец как двухсотлетней русско-еврейской минорности, так и столетней русско-израильской маргинальности. Литература 90-х все более комфортно и бесконфликтно ощущала себя частью одновременно всемирной русской и израильской еврейской, национально мажорной, литературы, и потому была, так сказать, би-мажорной. Эпоха минорной русско-еврейской литературы закончилась. С другой стороны, она постепенно сворачивала проект авто-маргинализации в контексте израильской культуры, становясь автономным участником хаотического процесса, независимым от системы социальных иерархий и отношений культурных центра и периферии.
Этот процесс де-миноризации и де-маргинализации завершился к началу 2000-х. Оставив позу непризнанной и гордой виктимности, русско-израильская литература вернулась (или впервые проникла) в Россию и на все постсоветское пространство – в издательства, на фестивали, на книжные ярмарки, в журналы и СМИ. Часть ее обратила значительные усилия на познание и обживание израильской культуры, а другая часть, напротив, сосредоточилась на своем месте в русской и мировой культуре и литературе, но в обоих случаях она перестала быть идентичностной по сути, хотя вопросы культурной принадлежности зачастую продолжали ее волновать. Эти тенденции еще больше усилились в эпоху «путинской алии» 2000-х и особенно 2010-х, продолжающейся нешироким, но стабильным потоком до сего дня, когда любая групповая и идентичностная политика может быть поставлена под сомнение в силу атомизации и глобализации литературных процессов.
Для осмысления сегодняшнего состояния того, что условно и не вполне обоснованно можно назвать сообществом русско-израильской литературы, необходимо переосмыслить само понятие литературного сообщества, настолько глубокие изменения переживают социальные практики как вообще, так и внутри «мира искусства», в терминологии Джорджа Дики. Я бы хотел начать с определения эмерджентного сообщества, которое, как мне кажется, лучше всего соответствует характеру русско-израильского литературного процесса. Итак, сообщество, несводимое к сумме определяющих его факторов, называется эмерджентным. Как и физические эмерджентные системы, оно состоит из неопределенно большого объема разнородных элементов и разнонаправленных процессов и, главное, определяется неопределенно большим количеством разнородных факторов. Другими словами, оно имеет природу детерминистического хаоса, сложной нелинейной динамической системы, и как таковая оно производит непредсказуемые формы самоорганизованного поведения в виде диссипативных структур. Эмерджентное сообщество не есть группа/коллектив, поэтому к нему неприменимы термины групповой идентичности, оно не подчиняется групповой динамике. Попытки формировать в нем или по отношению к нему политику идентичности обречены на провал. Об этом красноречиво свидетельствуют попытки, предпринятые в прошлом и закончившиеся в лучшем случае публикацией отдельных книг, сборников, переводов, либо установлением связей между отдельными людьми или организациями, способствующих продвижению их более или менее узких интересов.
Эмерджентное сообщество политически нейтрально в том смысле, что не вступает во взаимодействие с политическими процессами социальной конфликтуализации, такими как маргинализация, минорность, диверсификация, дискриминация (позитивная или негативная) и т. д. Поэтому к нему неприменимы марксистские и неомарксистские понятия власти и гегемонии, революции и борьбы, угнетения и присвоения. Оно может участвовать в борьбе, но не сводимо к ней, не определяется ею, не формирует идентичность, которую можно было бы нанести на карту боевых действий. Сказать, что у эмерджентного сообщества есть идентичность, просто она слишком сложна — это и значит признать, что ее нет.
Можно показать, что любое реальное человеческое сообщество является эмерджентным, хаотическим, сложным, негрупповым, не идентичностным. Однако это не входит в мои цели здесь, поэтому ограничусь некоторыми замечаниями. Ни сообщество, ни идентичность не являются априорными категориями, поэтому любое определение, делящее людей по формальным признакам (языковое, географическое, национальное и т. п.), может быть только гипотезой. Доказать ее может только исследование, основанное на опытном знании. То же касается и такой категории, как меньшинство: чтобы быть не только математическим определением, а стать определением сообщества, она должна быть обоснована эмпирически. Меньшинство не является сообществом априори. И вообще: выделение некоторой статистической группы не делает ее сообществом. Например, можно статистически выделить группу людей в Израиле, пьющих чай с молоком, и показать, что она является меньшинством, но это еще не делает ее сообществом, хотя ее наличие означает диверсификацию в сфере практик приготовления чая. Далее, тот факт, что эти люди пьют чай с молоком, ничего не говорит об их месте в других практиках, относящихся к другим сферам жизни. Так, может статься, что большая их часть – это выходцы из Великобритании, а некоторая их часть голосует за партию «Ликуд».
Статистические группы могут пересекаться, включаться одна в другую или никак не соотноситься друг с другом, но ничто в этом не делает их сообществами. Априорное определение статистической группы как сообщества ведет к ошибке: объединению сущностей по отдельным формальным признакам. Будучи доведена до абсурда, она может привести к тому, например, что собаки и стулья составят сообщество четвероногих. Поэтому само слово «сообщество» должно быть возвращено к своему изначальному определению, основанному не на общих формальных признаках, а на общем отношении к чему-то, находящемуся вне самих членов группы, более абстрактному, чем их свойства, к чему-то, разделяемому ими и тем самым объединяющему их. Это может быть общее пространство, имущество, идея, вера, культ, практика и т. д. Понятие сообщества должно быть возвращено к значению община, fellowship, congregation. Это сделает невозможным приписывание общих интересов и социально-политических потребностей статистическим группам, выделенным на основании их формальных признаков (что является ненаучным методом, манипулирующим сознанием и создающим ложное сознание).
В этом смысле русскоязычные писатели Израиля представляют собой пример сообщества, которое не есть община, то есть, строго говоря, они не составляют сообщества. Ни язык письма, ни место проживания не могут служить признаками сообщества. Однако они могут служить факторами, позволяющими и ускоряющими возникновение сообществ. Их содержательные составляющие могут вытекать из этих факторов как из необходимых, но недостаточных условий своего возникновения, они не могут быть сведены только к ним. Русскоязычие и Израиль определяют граничные условия существования системы, но не предсказывают появления конкретных форм поведения внутри системы. В ней могут возникать сообщества, содержание и само существование которых могут быть никак не связаны друг с другом. Представления о литературном сообществе как республике или как экологической системе, предлагаемые различными учеными, при их противоположности, одинаково неприменимы здесь. Принцип одновременности кажется более релевантным, однако и его применение неточно, поскольку он может касаться и отдельных авторов, в то время как я обсуждаю вопрос об определении сообщества. Спорадически и непредсказуемо возникающие и исчезающие сообщества внутри русско-израильской среды свидетельствуют о том, что они составляют открытую, диссипативную, самопорождающую и самоорганизующуюся систему, ту, что я определяю как эмерджентную.
Главное, что о ней можно и нужно сказать, это то, что в ней смысл «русско-израильского» знако- и культуро-порождающего процесса превосходит простое сочетание «русского» и «израильского» процессов. Этот «прибавочный смысл» и есть то, из чего складывается символический и культурный капитал, который накапливает русско-израильская литература. Несмотря на то, что последняя не является сообществом, она обладает общим кумулятивным капиталом, несводимым ни к одному из составляющих ее сообществ и не принадлежащим им по отдельности. Притом что «русский» и «израильский» смыслы составляют реальность существования этой литературы, ее прибавочный, эмерджентный смысл возникает из познания, проживания, преодоления и присвоения этой реальности. Таким образом, в строгом смысле слова русско-израильской будет только та литература, которая производит этот прибавочный смысл, то есть познает и преодолевает русско-израильскую реальность. Такая литература, будучи израильской, не является только израильской, а сопротивляется присвоению себя израильским процессом и, напротив, стремится сама преодолеть его; будучи русской, она не позволяет русской литературе и русскому языку присвоить себя, а, напротив, борется с ними. В лучшем случае это приводит к рождению нового русского языка, как у Михаила Юдсона, или нового Израиля, как у Дениса Соболева.
Именно прибавочный, эмерджентный смысл служит точкой кристаллизации подлинных сообществ-общин внутри не-сообщества русско-израильской литературы. Так появляются, например, такие журналы, как «Зеркало», «Двоеточие», «Солнечное сплетение»: для каждого из них причиной возникновения была та или иная форма литературного экспериментаторства, то или иное понимание авангардизма. В той мере, в какой прирост авангардистского «капитала» в этих сообществах возникает из сопротивления русскому и израильскому условиям и условностям, они, сообщества, могут быть определены как часть русско-израильской литературы. Эта динамика одновременно диалектична, то есть закономерна в своей основной структуре, и эмерджентна, то есть непредсказуема и хаотична в своих конкретных поведенческих проявлениях. И тем не менее, несмотря на всю хаотичность этой системы, о ней можно сказать со всей определенностью, что она порождает в самой себе русско-израильские литературные сообщества тогда и только тогда, когда работа отдельных процессов достигает упомянутого выше синтеза русско-израильских условий и их избыточного, то есть творческого, отрицания путем проживания, познания и усвоения/присвоения.
Обычная процедура политики идентичности состоит в переносе характеристик групповой идентичности сообщества на отдельных его членов, и далее, когда сообщество подменяется статистической группой, переносом статистических характеристик на индивидуальность. Но если и сообщество, и идентичность принципиально неопределимы, то и этот перенос, столь ключевой как для марксистского подхода «сверху», так и для вульгарного подхода «снизу», невозможен. Эта процедура производит ложное впечатление сходства с научной дедукцией, поскольку позволяет якобы вывести свойства отдельного явления из свойств определяющей его группы явлений. Сколь бы соблазнительной эта процедура ни была, научный метод должен от нее отказаться при исследовании эмерджентных сообществ, ведь их суть как раз и состоит в неопределенности и неопределимости их групповых и идентичностных характеристик. Отсюда также следует, что и индуктивное обобщение свойств отдельных явлений с целью приписать их группе – несостоятельно, поскольку эмерджентные системы непредсказуемы, причем как в отношении прошлого (то есть установления причинных связей, приведших к данному явлению), так и в отношении будущего (то есть экстраполяции этих связей). Пренебречь же этой непредсказуемостью невозможно, поскольку именно она ответственна за то приращение смысла, которое, как было сказано, служит основанием для возникновения и определения данного сообщества именно как подлинного сообщества-общины, а не как статистической группы. Следовательно, необходимо искать другие аналитические процедуры, и искать их нужно за пределами индивидуально-групповой парадигмы, чтобы избежать указанных апорий, а они неизбежно возникнут, пока мысль вращается в этом порочном круге. В этот круг попадает анализ любого явления, однако в нашем случае ситуация усугубляется парадоксальной природой рассматриваемого явления: ведь само понятие эмерджентной системы является едва ли не оксюмороном.
Тем не менее, решение есть, и содержится оно, как и проблема, в самом этом понятии, а точнее в связанном с ним и не менее противоречивом понятии диссипативной структуры. Внимание ученого, приступающего к изучению русско-израильской литературы, должно быть сосредоточено не на взаимном (иллюзорном, по сути) переносе свойств между группой и составляющими ее явлениями, а на динамической смене возникновения и исчезновения упорядоченных структур в заведомо хаотической среде, так что из этой последней невозможно однозначно вывести причины появления структур и их свойства, поэтому их необходимо считать самоорганизованными вне зависимости от намерений и образа действий конкретных организаторов или организаций. Тогда свойства отдельно взятого явления будут коррелировать не со свойствами той или иной группы, а со свойствами временно возникающей формы упорядоченного поведения (социального, культурного, эстетического), центром или частью которой оно тем самым становится.
Рассмотрим, к примеру, историю издательской и редакторской деятельности Гали-Даны и Некода Зингеров. Они живут в Израиле с 1988 года. В 1990 году они участвуют в организации и работе литературного клуба в Иерусалиме, в котором проходят встречи русскоязычных писателей и поэтов с ивритскими, и где разворачивается переводческая русско-ивритская работа. Здесь зарождается двуязычное творчество и двуязычная же издательская деятельность Зингеров, и именно двуязычие становится первым ядром кристаллизации того прибавочного смысла, который отличает возникающие вокруг них сообщества как характерно русско-израильские. Далее, в 1994 Зингеры, совместно с писателем и издателем Израилем Малером, предпринимают свою первую издательскую попытку: они создают журнал «ИО» с авангардно-постмодернистской программой. В 1995 он обретает новое название – «Двоеточие», и оно становится «брендом», актуальным по сей день. Многоязыковой, многокультурный, авангардистский, экспериментаторский, мультимодальный, электронный журнал становится вторым ядром прибавочного смысла русско-израильского проекта Зингеров. В него включаются авторы из разных стран и разных национальностей, и он не имеет никакой внеэстетической идеологии, однако при этом он не перестает быть иерусалимским или израильским явлением, благодаря глубокой связи Зингеров с этой страной и ее культурой, благодаря их непрекращающейся работе по ее познанию и культурному обживанию. В 2001-2004 годах «Двоеточие» издается в бумаге как двуязычный русско-ивритский журнал, а в 2011-2015 издаются онлайн два параллельных журнала на русском и на иврите. Наконец, в 2015 Зингеры сообщают о закрытии «Двоеточия» и открытии нового электронного журнала «Каракёй и Кадикёй». Выходит шесть его номеров, однако уже в 2016 новый журнал закрывается, и возобновляется издание «Двоеточия». К этому нужно добавить, что Зингеры публикуют произведения и на русском, и на иврите, часть которых составляют автопереводы, чаще всего глубоко переработанные и адаптированные для иврита, а часть – оригинальные тексты (Гали-Дана Зингер также работает на английском языке), и кроме того, они занимаются переводом чужих произведений.
Как можно видеть, многолетняя работа Зингеров подчиняется собственной динамике, соответствующей колебаниям их интересов и планов в отношении взаимоотношений русского и израильского, а также русского и ивритского начал в их видении собственного творчества и современного мирового литературного процесса вообще (и не только литературного: они занимаются также живописью, фотографией, перформансом, инсталляциями, иллюстрацией книг и другими видами искусства). Эта более чем тридцатилетняя деятельность, состоящая из многочисленных явлений различных видов активности переменной интенсивности, включающая молчания, закрытия, провалы и непредсказуемые смены курса, представляет собой диссипативную структуру. На вопрос, структурой чего она является, может быть дан вполне точный ответ: структурой эмерджентного сообщества «круга Зингеров», не имеющего четких языковых, географических, национальных и эстетических границ, но при этом обладающего устойчивостью детерминистического хаоса и связанного с русско-израильской осью как с тем «базисом», без которого невозможна «надстройка» смысла. При этом, как и было сказано, генезис этой надстройки диалектически отрицает свой русско-израильский базис, что приводит к новому синтезу, достаточно своеобразному, чтобы служить достаточным условием определения данного сообщества.
Подводя итог этих кратких рассуждений, можно сказать, что теория эмерджентного сообщества может дать наконец ключ к пониманию того сложного комплекса литературных процессов, который являет собой русско-израильская литература, и который вот уже несколько десятилетий безрезультатно пытаются более или менее непротиворечиво определить как критики, так и сами писатели. На этом пути, возможно, удастся вывести определения за пределы форм тематики, поэтики, идентичности, идеологии, целевой аудитории, то есть всех тех привычных теоретических рамок, которые доказали свою бесполезность для понимания особого места русско-израильской литературы в современной культуре.