иллюстрация Александра Канчика
На смертном одре
Глава двенадцатая из книги «Бесы и демоны»
Лимонный свет луны постепенно наполнял комнату. Звуки дня один за другим сходили на нет. Сначала стихли выкрики уличных торговцев, затем перестук кованных железом колес товарных фур, потом вопли мальчишек. Когда свет заполнил комнату до самого потолка, словно чай стакан, Зуся понял, что умирает.
Нет, он не испугался. Это было правильно и закономерно. Всему на свет приходит конец, и хорошему и плохому. Он прожил долгую жизнь, полную сладости и горечи. И вот пришла пора прощаться.
Неожиданно для самого себя Зуся тяжело вздохнул. Значит, больше не будет горячей бани перед субботой, а затем неспешного шествования в синагогу и наслаждения от ветерка, холодящего шею и распаренное лицо. И сладости от кубка с вином по возвращении домой, и обжигающего язык чолнта прямо из печки, и томного субботнего сна рядом с горячими бедрами жены.
– Какие еще горячие бедра?! – Зуся невольно усмехнулся. Все это осталось в прошлом. Но в его памяти ничего не изменилось. В ней он по-прежнему молод, полон сил и жаден до земных утех.
Зуся твердо верил в существование будущего мира и не сомневался, что попадет в него. Но в том блаженном мире души существуют без тел, и плотские радости, к которым он привык за долгое земное существование, недоступны. В раю души наслаждаются светом Торы, повторяя то, что успели выучить на земле, и Зуся приложил немало усилий, чтобы его душе было там чем заняться.
Сказать по правде, он никогда не получал удовольствия от учебы, просто тянул лямку, как вол, как ломовая лошадь, как каторжник. В будущем мире он – несомненно! – получит награду за эти усилия, но разве можно сравнить усладу от холодной рюмки водки и фаршированной щуки с чтением псалмов или разбором темы в Талмуде?
Да, воспоминания – это пища души в раю. Сделать уже ничего не сделаешь, остается лишь без конца возвращаться к тому, что было, и переживать прошлое заново, смакуя каждый вздох, аромат, вкус. Для того и дана человека большая голова, дабы запомнить все-все, до малейшей черточки, и унести с собой в мир душ.
– А что вспомню я? – подумал Зуся и снова тяжело вздохнул. В его памяти горой вздымалась нескончаемая война с самим собой, противоборство с волнами бесчисленных искушений. Да, почти все он сумел преодолеть, где взлететь на вершину волны и скатиться с противоположной стороны, где – поднырнуть и пропустить ее над головой. Ну а толку, толку от этого? Чего он добился изнурением и воздержанием?
Ох, как ему хотелось жену. Особенно в молодости, когда бурная кровь бешено ходила по телу, а земля сама убегала из-под ног, казалось, еще шаг – и взлетишь. Но по закону почти половину каждого месяца к жене возбранялось даже прикасаться. А когда добренький закон, наконец, разрешал, самое сладкое все равно оставалось запрещенным. Этого нельзя, чтобы дети не родились немыми, а от того упаси Боже, чтобы дети не родились слепыми, туда нескромно, сюда неудобно. Все ради детей, все для них!
Ну, вот он и старался. Лишал себя того, отказывался от другого, закрывал глаза на третье, и даже не смел мечтать о четвертом. И что? Что в итоге? Чего он добился, подмяв радости своей жизни под правила и указания?
Два сына ушли. Перебрались в Данциг, закрутили торговлю, разбогатели, обзавелись семьями. Да вот беда – Закон Моисеев помехой оказался! Мешал деньги зарабатывать, а потом тратить в свое удовольствие. Вот они и отодвинули его в сторону, как ненужный хлам.
Дочь, его радость, его любовь, его отрада, самая младшенькая забавница, вышла замуж и осталась в Куруве. Заповеди соблюдает, что называется, на малом огне. Зусе, шамесу центральной синагоги Курува, в ее доме даже есть невозможно, поди догадайся, что дочка по рассеянности или по недосмотру положила в кастрюлю.
Ну, и чем помогло ему, Зусе, соблюдение запретов? Он, конечно, не великий праведник и не праведник вообще, но хотел, чтобы дети пошли его путем, соблюдали заповеди, жили по Торе, были хорошими евреями. Ради этого он и отказывал себе в удовольствиях. И получилось, что зря. Предали его сыновья, бессовестно предали.
И ведь предупреждали его умники, предостерегали: дети берут от родителей лишь половину их праведности. Пеняли, укоризненно помахивая указательными пальцами: чтобы сын соблюдал субботу, отец должен хранить святой день с двойным рвением.
– Ну-ну, – посмеивался он, – а чтобы дети ели мацу, отец должен питаться мукой?
Теперь Зусе уже не смешно. Ему давно уже не смешно, ведь не дети выросли у него, а свиньи, наглые неблагодарные свиньи.
Он горестно вздохнул и отер рукавом набежавшие на глаза слезы. Не боится он смерти, даже хочет ее. Подальше от позора, кривых ухмылок, и снисходительных взглядов «добрых» людей.
С Зусей творилось что-то странное. Перед глазами то и дело проплывали полосы плотного тумана, перекрывающие лимонный свет луны. Туман проникал в голову, наполняя ее предвкушением чуда, делая осмысленным прошлое и обещая удивительное будущее. Это длилось всего несколько мгновений, но они погружали сердце Зуси в сладкий сироп тихого счастья.
Затем полоса тумана исчезала, бесследно растворяясь в оконном стекле, беспощадная четкость линий вновь наполняла комнату, и Зуся ясно понимал, что прожил жизнь зря. Ради закона он отказался от удовольствий, ради семьи работал с утра до вечера. И все понапрасну, его судьба, брошенная под ноги закону и семье, от этого не стала ни на каплю лучше.
От горечи и обиды перехватывало дыхание. Чтобы как-то успокоиться, Зуся принялся вспоминать, от чего он отказался ради неблагодарных свиней. Удивительное дело, картины, казалось бы, давно забытого прошлого, ушедшей навсегда жизни начали всплывать перед его мысленным взором с хрустальной прозрачностью, ясные, словно осенний день, когда прохладный воздух уже не мешает рассмотреть все подробности леса за речкой и пересчитать скирды на желтом от стерни поле.
Вот одно из ранних воспоминаний. Мальчиком он бежал домой после игр. День выдался знойным, воротник рубашки промок от пота, и пить хотелось неимоверно. Соседка в начале улицы, полька, стояла на пороге дома и, увидев пробегающего Зусю, поманила его рукой.
– Ой, хлопчику, як тебе жарко, ты же весь мокрый. Почекай, я тебя холодненьким напою.
Она скрылась в доме вскоре вышла, неся большую кружку.
– Пей, хлопчику, пей.
Зуся решил, будто в кружке вода и доверчиво протянул руку. Ладонь тут же наполнилась мокрой прохладой, он поднес кружку к лицу, и в нос шибануло сладким и пахучим, от чего рот наполнился слюной.
«Это же хлебный квас, – сообразил Зуся, глотая слюну. – А сейчас Пейсах! Нельзя, ни в коем случае нельзя. Но как же хочется пить!»
Полька заметила, как изменилось его лицо, и негромко произнесла.
– Да пей, хлопчик, пей, никто ж не видит, а я никому не скажу.
– Он видит, – ответил Зуся, поднимая глаза кверху.
– Он! – вскричала полька. – Неужели он такой жестокий, ваш Бог, что станет наказывать дитятко из-за кружки холодного квасу?
Зуся покачал головой и протянул кружку обратно.
– Спасибо большое, но я не могу.
– Ну и Бога вы себе выбрали! – горестно воскликнула полька, принимая кружку.
И на всю жизнь, да-да, на всю долгую жизнь Зуся запомнил этот запах, эту прохладу, эту сладость близкого, доступного греха.
Прошло лет десять. Уже парнем послал его отец сопровождать возчиков с товаром в Люблин. Они бы и сами прекрасно справились, но отец знал, что при сыне хозяина возчики постесняются беззастенчиво напиваться. Пить все равно будут, какой возчик после дня дороги не примет вечером на постоялом дворе чарку-другую водки. Сын был нужен для того, чтобы речь не зашла о третьей, четвертой и пятой чарке.
Хозяин постоялого двора умер два года назад, и всем заправляла его вдова Гжешка, задиристая, скорая на слово бабенка лет под сорок. Бедра у нее были круглые, зад оттопыренный, груди как два снопа, глаза голубые, зубы белые. Шагу она не могла пройти по залу, чтобы кто-нибудь из обедающих не попытался шлепнуть ее по заднице или ухватить за другие волнующие мужское воображение места. Получалось у них плохо, от загребущих рук Гжешка ловко уворачивалась, а особенно напористый мог запросто схлопотать по усам.
Общая комната для проезжих располагалась рядом с большим залом на первом этаже, в котором выпивали и закусывали. Расположение правильное и весьма удобное, подвыпившему возчику не приходилось долго искать, где преклонить голову: прошел на заплетающихся ногах пять-шесть шагов и упал.
Комнаты для состоятельных гостей находились на втором этаже, рядом с дверью на половину хозяев. Покойный муж Гжешки всегда оставлял возле этой двери зажженную лампу, чтобы досточтимому гостю, в случае необходимости, было видно, куда стучать.
Оставшись одна, Гжешка по ночам дверь не открывала, но лампа продолжала гореть, освещая выкрашенные в салатовый цвет стены и беленый потолок, с черными точками, оставленными за лето полчищами мух.
Возчики допили по третьей, и пошли укладываться. В дороге поднимались рано и выезжали чуть свет, чтобы до темноты успеть как можно дальше. Зуся проводил их взглядом и отправился себе на второй этаж. Толстые стены гасили шум хмельных голосов, было тихо и спокойно.
Из приоткрытой форточки задувал свежий ветер. Большая луна светила прямо в окно. Зуся зажег свечу, помолился в тишине и прохладе, и стал готовиться ко сну. Читал дневной раздел из Пятикнижия, псалмы, думал о своих поступках за прошедший день.
В дверь постучали неровно и нервно. На пороге стояла дрожащая Гжешка, в запахнутом кое-как ночном халате, не могущим скрыть ее пышные формы.
– Спаси меня, хлопчик!
– Что случилось?
– Летучая мышь через форточку залетела, а я их боюсь до смерти. Выгони ее, умоляю.
Зуся про себя удивился, что такая резвая, рукастая баба боится летучей мыши, но удивления своего не выказал, а сразу отправился на помощь.
Большая комната была едва освещена единственной горящей свечой в большом бронзовом канделябре.
– А где же мышь?
– Она не здесь, она в спальне, – Гжешка указала на дверь, ведущую в смежную комнату.
Там было сумрачно, свет от оставшейся в большой комнате свечи, еле освещал порог спальни, оставляя кровать в таинственном полумраке. Зуся завертел головой, пытаясь отыскать мышь, но ее нигде не было.
– А где же мышь? – удивленно произнес Зуся, оборачиваясь к Гжешке.
– Та вот она, – улыбнулась та, сбрасывая халат, и задирая рубашку до шеи.
– Хватай, же ее, лови! – Гжешка указала подбородком на черный треугольник под животом.
Зуся впервые видел голую женщину и замер, с трудом удержавшись, чтобы от изумления не открыть рот.
– Что же ты медлишь, хлопчик? – удивилась Гжешка, – Спаси меня, спаси от тоски и одиночества! Не пожалеешь, обещаю!
Что-то сладкое стало твориться с телом Зуси, похожее на ночные сны, манящие и волнующие, всегда кончавшиеся липким восторгом. Он, словно зачарованный сделал шаг навстречу и тут краем глаза увидел, откуда в спальне свет. Темноту едва прорезали дрожащие лучи от лампады в углу перед образом какого-то польского святого.
«Иноверка! Икона! Лампада! – подумал Зуся. – Нет, это слишком много».
– Иди ко мне, мальчик! – Гжешка ловко стащила через голову рубашку, и протянула к Зусе полные белые руки. Но тот, увернувшись, выскочил из спальни, прогрохотал по лестнице и бросился во двор.
Ночь он провел на конюшне, подложив под себя одну попону и укрывшись другой. Утром, расплачиваясь с Гжешкой, он изо всех сил делал вид, будто ничего не произошло, и она ловко подыгрывала ему в этом. Лишь на прощание улыбнулась и негромко произнесла, так что лишь он мог расслышать:
– Я буду ждать твоего возвращения.
Зуся ничего не ответил, но в Люблине, когда товар был продан, попросил главного возчика возвращаться в Курув другой дорогой.
Устав от воспоминаний, от тоски, от злой обиды на себя за бессмысленный отказ от наслаждений жизнью, Зуся откинулся на подушку и прикрыл глаза.
«Кому помешала бы эта кружка кваса? – думал он, часто и коротко дыша. – И Гжешка… мог подарить одинокой женщине радость и сам получить немало. Кому лучше от того, что все это не состоялось?»
Обида на самого себя походила на горячий камень, положенный на грудь. Дышать становилось все тяжелее, а от жара на лбу проступили капельки пота.
«Вот, значит, как заканчивается жизнь, – подумал Зуся. – Умираешь от сожаления по упущенным возможностям. О-хо-хо… Но где же ангел смерти, почему медлит?»
Зуся открыл глаза от голоса внучки. Комнату наполняло белое сияние нового дня. Внучка приоткрыла форточку:
– Доброе утро, дедушка. Давай свежим воздухом подышим. Все болезни от плохого воздуха.
Зуся едва заметно усмехнулся. Ишь, пигалица, все уже знает, всех уже учит.
Внучка присела к его постели, держа в руках дымящуюся чашку:
– Дедуль, свежий бульончик. Самое лучшее лекарство. Позволь, я тебя напою.
Зуся хотел ей ответить, что сначала надо омыть руки после сна, затем произнести утренние благословения, и лишь после этого что-то съесть перед молитвой, но тут дверь скрипнула и отворилась. В комнату вошел незнакомец. Вошел так, словно был здесь хозяином.
Зуся изумленно уставился на незваного гостя, рыжего, точно царь Давид. Рыжая, с полосами благородной проседи борода, была тщательно расчесана, щеки покрывали мелкие рыжие веснушки, такие же были на кистях рук, с длинными, чуть подрагивающими пальцами. Незнакомец перехватил удивленный взгляд Зуси, подкупающе улыбнулся и объяснил:
– Ты звал, голубчик, вот я и пришел.
– А ты кто? – выдохнул Зуся.
– Самуил, слуга Всевышнего.
– Не звал я никакого Самуила!
Зуся перевел глаза на внучку. Она сидела с таким видом, будто в комнате по-прежнему были только они вдвоем.
– Звал, еще как звал! – воскликнул Самуил, приближаясь к постели. – Твои вздохи и охи по поводу зря прожитой жизни и есть зов. Думаешь, мысли человеческие – пустой звук? Вовсе нет! Каждую мы слышим, видим, чувствуем и приходим на помощь.
– Да кто же это мы?
– Слуги Всевышнего! Самые верные, преданные слуги. Но давай к делу, времени у нас немного, – Самуил выразительно окинул взглядом Зусю. – Предлагаю тебе прожить жизнь еще раз, но уже так, как хочешь. Сможешь вернуться в любой миг и пройти по его дорогам, только теперь уже понимая, что к чему.
– В любой миг жизни? – недоверчиво спросил Зуся.
– Ну, не в любой, конечно, но в самые сладкие, смачные минуты, – Самуил облизнулся, – обещаю.
– А что за это?
– Ерунда, выполнишь одну мою просьбу. Небольшую, несложную. Если увидишь, что она тебе не подходит, откажешься, и все вернется обратно.
– А какая просьба? – уточнил Зуся, уже понимая, кто стоит перед ним.
– Сейчас сказать не могу. Давай начнем, там все прояснится.
– Дай подумать.
– Думай. Только быстрее, голубчик, времени у тебя совсем ничего, – Самуил уселся на табурет и принялся раскуривать трубку.
«Вот она и пришла, последняя минута,– лихорадочно думал Зуся. – Ангел смерти собственной персоной. Совсем не такой, как его описывают. Не стоглазый, без меча с каплями яда на острие, и ужаса не внушает. Сидит на стуле, мирно трубочку покуривает. Запах от нее, правда, адский! Но ведь это он, он, кто же еще?
Что ему от меня надо? Глупости какие, прожить снова жизнь, испытать сладкие минуты….Куражится ангел со своей добычей, забавляется? А как по-другому объяснить его предложение?
С другой стороны, что я теряю? С этой постели мне уже не встать, почему не попробовать? Если плата окажется позором или нарушением закона я всегда могу отказаться и вернуться назад».
– Очень правильное заключение, – воскликнул Самуил, выбивая трубку. – Ну, начнем прямо сейчас?
И Зуся в знак согласия опустил веки.
Там, в розовой полутьме, скрывался целый мир. Да-да, весь мир его жизни был там, и Зуся тут же, очертя голову бросился по следам несостоявшихся удовольствий.
Начал с кваса. Того самого, сладкого и пахучего, наполнившего рот тягучей слюной. Память о мокрой тяжести кружки преследовала его с самого детства. Но сейчас, идя по следам, он не стал дожидаться, пока полька вынесет кружку, а последовал за ней в избу.
Жбан с квасом стоял в сенях, и когда полька брала ковш и кружку с полки, Зуся сразу увидел, как по деревянной, черной от грязи крышке снуют здоровенные тараканы. Его передернуло от отвращения, а полька, ничего не замечая, сняла крышку, выудила ковшом двух плавающих на поверхности тараканов, выплеснула их в помойное ведро, набрала полную кружку кваса и протянула:
– Пей, милок.
Зусю чуть не вырвало. Он обернулся и, что было сил, бросился вон из избы.
«Ладно, с квасом не получилось, – подумал он, не желая открывать глаза. В розовой полутьме за прикрытыми веками все казалось простым и доступным. – Куда бы отправиться теперь? А, Гжешка! Конечно, Гжешка!»
История с ней, тщательно затертая, вытесненная на самую границу воспоминаний, за которой начиналась серая пустошь беспамятства, не давала ему покоя до самой женитьбы. Да, он преодолел искушение, ушел от соблазна, но голая Гжешка с призывно протянутыми руками, коричными пятнами вокруг сосков тяжелых грудей и черной мышью приходила к нему чуть ли не каждую ночь. Не раз и не два он оказывался в ее жарких объятиях и просыпался, перепачканный от восторга. Только жена сумела спасти его от этого липкого ночного безумия. И вот теперь представилась возможность сравнить, насколько отличается лихорадочное наслаждение снов от того, как это могло быть на самом деле.
Он снова оказался в спальне, освещенной лампадкой, увидел зазывно приоткрытый рот Гжешки и блеск ее глаз, но теперь не бросился наутек, а со спокойствием опытного мужчины пошел навстречу распахнутым объятиям.
Да, он ожидал подвоха, вроде тараканов на жбане с квасом, и был готов к нему, примерно представляя, что может его оттолкнуть или испугать. От Гжешки крепко пахло духами. Зуся понимал, что их аромат должен перебить запах пота и других испарений, выделяемых женским телом после дня тяжелой работы, но отвращения не испытывал. Духи пахли довольно приятно, и значит, главное препятствие, которого он опасался, было преодолено.
Руки Гжешки легли ему на плечи, а живот крепко прижался к его животу, вызвав умопомрачительную волну восторга. Светлые округлые пятна покрывали шею Гжешки, подобно воротнику. Днем их не было видно из-за кокетливо повязанного платка, но сейчас, даже при тусклом свете лампады, даже прикрытые слоем пудры, их трудно было не заметить.
Зуся уже собрался прильнуть к влажным губам женщины, как вдруг понял, что ничего не получится. Почти полвека, проведенные рядом с женой, незаметно сделали свое дело. Да, ругала она его, и он, случалось, отвечал ей, но если оглянуться на прожитые годы, хорошего в их общей жизни было куда больше, чем плохого. И самым главным, о чем он даже не подозревал и что понял только сейчас, была привычка. Женщиной для него была только жена, единственной в мире женщиной, к которой он мог прикоснуться. И за многие годы, за тысячи этих прикосновений, в нем укоренилось точное представление о том, как должна пахнуть женщина, какой должна быть ее фигура, интонации голоса, ласки. Гжешка настолько не походила на впечатанный в его сознание образ, что тело отказывалось признать в ней женщину, отказывалось однозначно и недвусмысленно.
– Извини, – Зуся высвободился из объятий Гжешки и сделал два шага назад. – Ничего не выйдет, извини.
– Я помогу тебе, хлопчик! – вскричала Гжешка. – Иди ко мне, помогу!
«Хлопчик, – с горечью подумал Зуся. – Эх, будь я действительно хлопчиком, может, все пошло бы по-другому».
– Извини, – повторил он, отвернулся и вышел вон из комнаты.
Год спустя, проезжая через тот же постоялый двор, Зуся обнаружил в нем другого хозяина, менее расторопного и более говорливого, чем Гжешка.
– А где предыдущая хозяйка? – спросил Зуся, заказав чаю.
– Та утопилась в речке, – охотно ответил хозяин.
– А почему?
– Дурную болезнь подцепила. От всех скрывала, пока нос не начал проваливаться.
Самуил не обманул. Пройденные пути безропотно открывались перед мысленным взором Зуси. Его жизнь напоминала длинный шлагбаум, наподобие тех, которыми перегораживали въезд в расположение воинских частей. Черные полоски, белые полоски… И к каждой можно было прикоснуться, да-да, просто протянуть руку к любому событию в жизни и снова оказаться в нем.
Поначалу Зуся с воодушевлением пустился в эту игру, но вскоре охладел. О, если бы он оказался в том же месте с той же головой на плечах и с тем горячим током молодой крови! Но сейчас, умудренный опытом многих лет, с погасшим сердцем, осыпанным горьким пеплом перегоревших желаний, он просто не хотел ввязываться в приключения.
Ему трудно было определить, сколько прошло с тех пор, как, опустив веки, он оказался в розовой полутьме и начал новое путешествие по уже прожитой жизни. Минуты или годы, не поймешь, время в полутьме текло как-то по-другому. Честно говоря, ему уже прискучила эта игра. Ведь в итоге все получалось точно так же, как оно вышло в первой жизни, менялись только причины. Ему так ни разу и не удалось ухватить ускользнувшее наслаждение, а еще раз проживать неудачу, но уже по иной причине, надоело. И тут он вспомнил про богача. Вспомнил так ясно и четко, словно смотрел на картины жизни со стороны, будто хладнокровный наблюдатель.
Жил в Куруве еврей по имени Алтер, богатый, но дурной. Как такое может быть, непонятно! Все тому дивились, разводили руками, но, в конце концов, принимали – реальность словами не переделаешь.
Всевышний дал Алтеру хорошую практическую сметку, однако начисто лишил возможности учиться. Ну не понимал человек Талмуда, не мог связать один с комментарий с другим. На уроках он лишь посмеивался, и на все вопросы отвечал только одно:
– Моего отца благословил большой ребе.
– Какой?
– Не скажу, семейный секрет. Отец попросил у ребе, чтобы его сын был связан с раввинами и цадиками. А ребе благословил меня на богатство. Как же так? – удивился отец. – Если твой сын станет богачом, – улыбнулся ребе, – раввины и цадики сами захотят быть с ним в связи.
На людях Алтер смеялся, но, затворяя дверь и оказываясь в тишине своего роскошного дома, огорчался бесконечно. Все евреи как евреи: задают вопросы, спорят с раввином, ведущим урок, пытаются, хоть и безуспешно, гнуть свою линию, а он сидит, почти ничего не соображая, тупой, словно пьяный поляк из шинка.
Спал Алтер плохо. Не зря написано в «Поучениях отцов»: множащий богатство множит заботы. А заботы гонят сон, как пастух стадо.
Он ненадолго проваливался в мутное забытье, просыпался, когда в поту, когда с бьющимся сердцем и сразу шел в туалет. Долго справлял нужду, стоя босыми ногами на холодном полу, и снова ложился. Часа за два-три до рассвета заснуть уже не удавалось. Беспокойные мысли накатывались одна за другой, разрушая песочный берег ночного спокойствия.
Он поднимался, омывал руки, произносил наизусть вызубренные еще в детстве молитвы, пил чай без сахара и направлялся в синагогу. Оказавшись там ни свет, ни заря, часто первым, Алтер читал псалмы до самого начала молитвы. Ничего другого он все равно не умел делать.
После Алтера в синагоге появлялся шамес Зуся и начинал готовить помещение. Зажигал свечи, собирал молитвенники и складывал их аккуратными стопками на столе, если было нужно, подметал, а в холодные зимние дни успевал даже затопить печку. Синагога наполнялась запахом горящих дров, блики пламени весело плясали в поддувале, и от этого чувство необыкновенного уюта и тепла охватывало молящихся.
Как-то раз Алтер уселся за колонной, поближе к окну, и Зуся его не заметил. Зато богач обратил внимание, что шамес, зажигая свечи, тихонько бормотал себе под нос то ли благословение, то ли специальную молитву. Не в силах сдержать любопытства, Алтер подошел к Зусе, когда тот занялся растопкой печи, и без обиняков спросил:
– Зуся, что ты шептал во время зажигания свечей?
– Я говорил: да будет свет! – ответил Зуся.
– Да будет свет? – удивился богач. – Это Всевышний в начале творения говорил такие слова, а ты здесь при чем?
– Я помогаю Всевышнему освещать наш мир, – сказал Зуся. – Зажигая свечи, благодаря которым евреи смогут молиться, я участвую в Творении.
Алтер аж затрясся от волнения.
– Зуся, пожалуйста, отдай это мне! Ты же знаешь, я не могу учиться, а тут такая заповедь идет в руки. Я ведь все равно прихожу в синагогу раньше всех, вот и буду зажигать свечи. Уступи! Не бесплатно, за каждую неделю получишь один золотой, четыре в месяц. Ты же человек со стесненными средствами, а я со стесненными способностями. Давай поможем друг другу! Идет?
С того дня началась в доме Зуси совсем другая жизнь. Один золотой в неделю – большое подспорье! Но минул месяц, другой, третий и шамес задумался: правильно ли он поступил? А что делает еврей, когда сам не находит ответа на вопрос? Идет к раввину.
Ну, ходить к раввину не было необходимости, ребе Ашер сам приходил по пять раз в день в центральную синагогу Курува: вести молитву, давать уроки, разговаривать с прихожанами.
На следующий день Зуся остановил раввина после утренней молитвы и попросился на разговор. Ребе не стал откладывать дело в долгий ящик, сел с Зусей в дальнем углу синагоги и внимательно выслушал.
– Тебе сколько лет? – спросил он после длительного раздумья.
– Сорок восемь.
– А дочке Алтера?
– Шесть.
Раввин снова задумался.
– Нет, нехорошо, – наконец произнес он. – Ты ведь уже получаешь за эту работу жалованье из общины.
– Так что, расторгнуть договор? – спросил Зуся. Жалко четырех золотых в месяц, ох, как жалко, но он не зря чувствовал, что дело не совсем чисто, ох, не зря.
– Нет, – ответил ребе Ашер. – Оставь все, как есть. Человек ценит лишь то, за что платит. Бери с Алтера деньги, но откладывай их в сторону. Всевышний пошлет тебе возможность употребить их на доброе дело выполнения заповеди. И в итоге вы оба окажетесь в выигрыше.
От разговора с раввином Зуся пришел в некоторое недоумение. Причем здесь дочка Алтера, причем ее возраст? А уж его-то причем? И почему доброе дело выполнения заповеди? Есть доброе дело, есть выполнение заповеди. Почему вместе? Но ладно, сказано, значит сказано.
Вырвать из тощего семейного бюджета один золотой в неделю стоило больших слез и немалых упреков. За долгие годы семейной жизни Зуся уже привык выслушивать от жены обвинения в собственной никчемности, укоризны и оскорбления. Особенно тяжело приходилось в сезонные обострения, осенью и весной.
– Опять ты возвращаешься ни с чем, нищий! – кричала жена, стоило ему переступить порог. – Меня не жалеешь, детей своих пожалей! Как они в такой обуви в хейдер пойдут?! А шапки, на шапки посмотри! Их только на чучело огородное нахлобучивать! А рубашки? Дырка на дырке! У всех мужья, как мужья, деньги зарабатывают, а мне попался неудачник и неумеха.
Зуся молчал, безропотно выслушивая упреки. Он сравнивал себя с праотцем Авраамом, с той лишь разницей, что Авраам возложил своего сына на жертвенник по слову Бога, а Зуся, по слову раввина, возлег на него сам.
Быстро ли, коротко ли, прошли двенадцать лет. Медленно катилась жизнь в Куруве, но года, почему-то летели, как лошади под гору. Не остановить, ни унять.
Единственная дочь богача Алтера обручилась в восемнадцать лет. Поздновато, по курувским понятиям, да только вины девушки в том не было. Всем она взяла, и умом, и красотой, и большим приданым. Сватались к ней пачками и пачками получали отказ. Алтер знал цену своему сокровищу, и с той же придирчивостью, с какой много лет лелеял и пестовал дочку, подбирал ей самого лучшего жениха. И выбрал, наконец, отыскал замечательного парня, сына раввина из Риминова.
Молодые встретились два раза, понравились друг другу, и дело завертелось. Породниться с раввинской семьей – большая честь! Алтер взял на себя все расходы на свадьбу и денег за дочку положил щедро, пятьсот золотых.
– Зачем нам с женой роскошь? – повторял он. – Поживший человек довольствуется малым. Старость не должна быть богатой, старость должна быть долгой, но это к деньгам отношения не имеет. Деньги нужны в молодости, когда глаза горят и сердце просит.
Беды начались за две недели до свадьбы. Нежданные и беспощадные, как удар молотка. Неудача взяла в руки косу и принялась выкашивать все, что Алтер возводил на протяжении многих лет. Коса свистела без устали день и ночь, и за одну неделю Алтер из богача превратился в бедняка.
Да-да, он вылетел в трубу, пошел по миру, протянул ножки. Хорошо, что хоть успел заплатить за свадьбу, но на приданое денег даже близко не осталось. И взять их было неоткуда: кто одолжит в пух и прах разорившемуся торговцу целое состояние, пятьсот золотых?! Напасть пришла столь внезапно, что слухи о беде, постигшей Алтера, не успели далеко разлететься, и в Риминове еще никто не знал о полном разорении курувского богача.
Алтер пребывал в полнейшем смятении. Как поступить: сообщать жениху или не сообщать. Жених парень порядочный и честный, и невеста ему очень нравится. Если сообщить, вряд ли тот станет отменять свадьбу. Бог поможет, удача вернется, и Алтер, конечно, первым делом выполнит данное обещание.
Беда в том, что вокруг жениха много советчиков-доброхотов. Начнут нашептывать, предупреждать, остерегать. Бывали, бывали случаи, когда из-за приданого все рушилось.
Смолчать? Рассказать после свадьбы? Еще хуже, это значит намеренно обмануть. Вот тогда у молодого мужа будет настоящий повод для возмущения.
Хоть до Риминова слух о разорении Алтера докатиться не успел, но в главной синагоге Курува эту новость не обсуждал только ленивый. Когда ее сообщили Зусе, тот встрепенулся, точно гончая, почуявшая след.
Вот оно, доброе дело! Вот она, заповедь! Как в воду глядел ребе Ашер. Бросив все дела, Зуся поспешил домой, выгреб из тайника отложенные золотые, заперся в чулане, чтобы жена, не приведи Господь, не увидела, пересчитал. Пятьсот семьдесят шесть.
Он сложил деньги в три торбочки, тщательно запрятал под одеждой и пошел к Алтеру. Никто об этом не должен узнать, как сказано: настоящая помощь та, которая оказывается негласно. Ведь слава и уважение это тоже плата, которая вычитается из заслуги заповеди.
Честно говоря, больше всего Зуся боялся, что слух о его невиданной щедрости дойдет до жены, и тогда… и тогда. Ему было даже страшно думать о том, что случится тогда, чем закончится для него такая слава.
Слава Богу, все осталось в тайне. Алтер поначалу отнекивался, но, узнав, что речь идет о его собственных деньгах, молча схватил торбочки.
За свадебным столом Зуся сидел на самом почетном месте, за одним столом с женихом, рядом с раввином из Риминова. Разумеется, столь неожиданное возвышение шамеса тут же породило множество слухов, и заняло внимание досужих болтунов Курува дня на полтора. Но никому даже в голову не могло прийти, что, на самом деле, послужило причиной почета.
Алтер свои обязательства перед женихом исполнил до конца, молодые начали самостоятельную жизнь, а бывший богач на семьдесят шесть золотых затеял небольшую коммерцию и неплохо преуспел. Нет, к прежнему богатству он не вернулся, но встал на ноги и встал очень крепко. Будучи человеком честным и благодарным, Алтер взял себе за правило пятничным утром отправлять жене шамеса муки для хал, две дюжины яиц, рыбу и мясо, вино и овощи. Жена Зуси не раз и не два приступала к мужу с требованием объяснить непонятную щедрость Алтера, но тот лишь пожимал плечами.
И вот сейчас шамес с острым сожалением вспомнил об этой истории. Почему он отдал все деньги? Ведь мог половину оставить себе, тоже затеять коммерцию, и уже потом, разбогатев, вернуть оставшееся. А собственно, почему не попробовать? Шлагбаум-то вот он, прямо перед глазами, руку протяни.
Так Зуся и сделал. Зашил двести золотых в кожух, сел на телегу вместе с другими бедняками и покатил в Краков. Заподозрить, что в потертом кожухе бедняка скрыто целое состояние, мог только сумасшедший.
Стучали копыта лошадей по начинающей подмерзать земле, мерно скрипели колеса, и Зусю постепенно наполнила дорожная безмятежность, особое состояние покоя, когда не нужно ни о чем заботиться, беды и заботы отложены до конечной станции, и все, что остается путнику – рассматривать дорогу.
Желтые от стерни поля, серые холмы Галиции, зябко стынущие оголенные деревья, белые столбики дыма над черными крышами, упирающиеся прямо в низкое мутное небо. Почему-то во второй попытке прожить жизнь он постоянно оказывался в осени. Желтые поля и голые рощи уже сводили Зусю с ума.
После полудня дорога завернула в кленовую рощу. Холодный ветер гонял опавшие листья, они заполнили выбоины в дороге и мягко хрустели под колесами. В самой середине рощи, когда поля полностью скрылись за стволами деревьев, телегу остановили лихие людишки с топорами в руках.
– Какие еще разбойники? – удивлялись пассажиры. – Сроду их тут не бывало! И кого они собрались грабить? Нищих?
Атаман в низко сидящей меховой шапке, с лицом, закутанным в шарф, подошел к телеге и рывком вытащил из нее шамеса.
– Вот ты-то нам и нужен, голубчик! – пробурчал он, передавая побелевшего Зусю в руки другого разбойника.
– А ты езжай, себе, езжай, – бросил атаман возчику. Тот взмахнул кнутом, лошади взяли с места и спустя минуты в роще остались только Зуся и грабители.
– А ну, скидывай кожушок! – велел атаман. – Давай, давай, шевелись.
Зуся покорно стал раздеваться.
– Кто их навел, кто? – лихорадочно соображал он. – Ни одна живая душа не знала про монеты. Как этот бандит догадался?!
Атаман взял кожушок и похлопал рукой точно по тому месту, куда Зуся зашил золотые.
– Двести монет, а? Неплохая добыча!
Зуся обомлел. Невозможно, немыслимо! Никому на свете не было известно, сколько золотых он зашил в кожушок.
Атаман снял шапку, размотал шарф и расхохотался.
– Самуил! – вскричал Зуся. – Так это ты, Самуил!
– А кто же еще, разве не признал?
– Вот теперь признал! Сделай милость, объясни, что все это значит?
– А то, голубчик, что пришло время расплачиваться. Или ты нам помогаешь, как обещал, или мы забираем деньги, и греби дальше нищим.
– Уф, – Зуся отер лоб. Несмотря на холодный ветер и отсутствие кожушка, его бросило в пот.
– Чем расплачиваться, как? Что тебе нужно?
– Мы тайное братство слуг Всевышнего, чистых католиков! – степенно начал Самуил. – Все это мишура, – он небрежно кивнул на топоры в руках его подельщиков. – На самом деле мы хотим добра. В первую очередь католикам Польши, а во вторую остальному человечеству, и евреям тоже.
– И как же вы хотите принести это добро? – осторожно спросил Зуся.
– Здесь не простая роща, – с важным видом произнес Самуил. – В ней есть особое место. Его обнаружил почти триста лет тому назад святой примас Николай Куровский и собственноручно воздвиг небольшой алтарь. Он же и положил начало тайному братству. Если бы люди знали, чем они обязаны этой роще, на ее месте давно высился бы огромный костел. Но чтобы победить, нужна внезапность, а значит скрытность! Понимаешь меня, Зуся?
Зуся покорно кивнул, хотя для чего нужна внезапность в духовной работе, не мог уловить. А скрытность? Ладно еще, евреи, гонимый и притесняемый народ, должны скрываться, чтобы не злить иноверцев, но полякам на своей земле от кого прятаться?
– Пойдем! – воскликнул Самуил, – Я покажу тебе святыню.
Он двинулся вглубь рощи, громко шурша палыми листьями, Зуся побрел следом, остальные разбойники замыкали шествие, продолжая держать в руках топоры.
«Он просто сумасшедший, – вдруг подумал Зуся. – Конечно, умалишенный! Какое еще святое место в роще, какие к черту чистые католики?!»
– Сними сапоги, – провозгласил Самуил, замирая, как вкопанный. – Мы подошли к святой земле.
Он оперся спиной о ствол, стащил сапоги и, блаженно пошевелив пальцами ног, приблизился к валуну посреди поляны.
– Вот он, алтарь! – упав на колени, Самуил истово поцеловал землю, сдвинув рукой палые листья.
«Безумец, безумец, – лихорадочно соображал Зуся. – С ним бессмысленно спорить, надо на все соглашаться. Лишь бы ноги живым унести!»
Самуил наскреб полную горсть подмерзшей земли и протянул ее в сторону Зуси.
– Чувствуешь, святость, чувствуешь?
– Чувствую, – покорно согласился Зуся.
– Это хорошо, это правильно, – заметил Самуил, поднимаясь колен. – Мы хотим, чтобы святость засияла не только на этой заброшенной поляне, но воцарилась в сердце Польши, в Кракове!
– Достойное желание, – поддакнул Зуся.
– И ты нам в том поможешь! – воскликнул Самуил. Быстро перебирая ногами, он подбежал к Зусе и протянул ему зажатую в кулак землю. – Вот эту часть святости ты привезешь в Краков и бросишь в колодец на рыночной площади напротив Ратушной башни. Это и есть та самая маленькая просьба. Не забыл?
Зуся остолбенел. Он ожидал чего угодно, но только не такого предложения.
– Я вижу, ты боишься, – усмехнулся Самуил. – Думаешь, что я подсовываю отраву. Не бойся, Зуся, все честно и чисто! – он поднес кулак ко рту, раскрыл его и, высунув длинный розовый язык, жадно облизал землю.
– Хорошо! – поспешно ответил Зуся. – Привезу и брошу. Давай сюда.
– Не так быстро! Святость не терпит суеты!
Свободной рукой Самуил достал из-за пазухи бархатный мешочек темно-вишневого цвета и бережно пересыпал в него землю.
– Бросишь прямо так, вместе с мешочком, – сказал он, протягивая его Зусе. – Но перед тем как бросить, скажешь: я делаю это во имя славы истинного Бога! Повтори!
Зуся взял мешочек и быстро повторил. Бессмысленно перечить сумасшедшему. Сказать, что требует, взять мешочек, унести ноги. А там подумать, как лучше изобразить, будто выполнил обещание.
– Вот и замечательно! – радостно вскричал Самуил. – Отправляйся немедленно. Одна беда, дороги нынче опасные, лихих людишек хватает. Отряжу-ка я с тобой двух крепких парней, чтоб ни одна холера не помешала. Не волнуйся, они тебя доставят до самого колодца, днем и ночью охранять будут. Под их защитой можешь спать спокойно до самого Кракова.
Самуил заложил два пальца в рот и свистнул, как настоящий разбойник. Сразу из-за деревьев раздалось лошадиное фырканье, и вскоре к поляне, влекомая могучим битюгом, подкатила телега с разбойного вида возницей. Два бандита подхватили Зусю под локотки, забросили в телегу, набитую сеном, а сами уселись рядом, слева и справа.
– Желаю вам удачной дороги! – осклабился Самуил. – Вороной у вас крепкий, до самого Кракова потянет без отдыха, а хлеб и бочонок с водой найдешь в сене. Чего еще надо? Завтра к вечеру Зуся, ты будешь на рыночной площади. Пошел!
Он снова свистнул, да так резко и заливисто, что битюг рванул с места и галопом понесся через рощу, каким-то чудом огибая деревья.
«Ну, попал, – думал Зуся. – Ни сбежать, ни отвертеться. Что делать, что делать?»
Вокруг тянулся тот же осточертевший осенний пейзаж Галиции, поля сменялись перелесками, телега прокатывалась через деревни, грохотала по мосткам через речки с черной, предзимней водой. Битюг не знал устали, гнал и гнал неспешной трусцой, ни на мгновение не сбавляя шага. По рытвинам и колдобинам, по черной, раскисшей грязи, а иногда, сокращая путь, прямо по полю.
«Заколдованный он, что ли, – думал Зуся, глядя на блестящую от пота черную спину битюга. – Не может обыкновенный конь так долго скакать без отдыха. И главное – ровно-ровно, словно это не лошадь, а заводная игрушка».
Он вытащил книжечку псалмов, чтобы найти утешение в словах царя Давида, но сидящий слева попутчик резким движением заставил его закрыть книгу.
– А вот этого не надо, – глухо произнес разбойник. – Смотри лучше на дорогу и думай о своей жизни.
И тут Зуся окончательно понял, в чьи лапы угодил. Понял, и затрясся от ужаса.
Человек, вошедший в дом архиепископа Кракова, не церемонился. Решительно отодвинув плечом слугу, вставшего у него на дороге, он направился прямо в приемные покои архиепископа.
– Нельзя! – закричал вслед слуга. – Остановитесь, его высокопреосвященство отдыхает.
Незнакомец, не обращая внимания на его слова, взялся за массивную серебряную ручку двери, украшенной орнаментом из слоновой кости. Слуга взметнул над головой руку с колокольчиком для вызова стражи, да так и замер, не в силах ни позвонить, ни опустить руку, ни даже вымолвить слово.
Несмотря на черную сутану, архиепископ краковский, оставаясь наедине с самим собой за плотно закрытыми дверьми, жизнь вел достаточно пеструю. Не отказывал себе ни в дорогом вине, ни в изысканных яствах, сдобренных диковинными специями, ни в роскошной посуде, ни в легкомысленных книжках.
Вот и сейчас, плотно пообедав, он сидел, удобно расположившись в глубоком кресле, опустив ноги на подставку с мягкой подушечкой. В одной руке архиепископ держал кубок со сладким рейнским вином, помогающим пищеварению и ласкающим язык, а второй перелистывал лежащую на коленях книгу шалопутного содержания. Разумеется, читал он ее для того, чтобы понять, как скверна улавливает сердца, дабы отыскать спасение от пагубы и подсказать его прихожанам.
Мирянин, ворвавшийся в покои без стука и приглашения, начал говорить еще с порога, предвосхищая негодующий жест святого отца.
– Прошу простить мою наглость, ваше высокопреосвященство, но я принес вам наиважнейшие сведения, не терпящие отлагательства.
Он сорвал шляпу, которую носили только очень богатые шляхтичи, и склонился в столь низком поклоне, что рыжие вьющиеся кудри упали на лицо.
Архиепископ не любил, когда мешали его послеобеденному отдыху, а уж случаев, когда кто-то врывался к нему без приглашения, он вообще не помнил. Но что-то в тоне незнакомца и особенно изящество и глубина поклона остановили закипающий гнев.
– Говори, – милостиво разрешил он. Незнакомец прижал шляпу к груди и начал:
– Враги рода человеческого задумали страшное злодейство. Жиды решили отравить Краков.
– Это не новость, – слегка поморщился архиепископ. – У вас есть доказательства?
С подобного рода обвинениями его высокопреосвященству приходилось сталкиваться довольно часто. Как правило, добрые прихожане в порыве религиозного рвения выдавали желаемое за действительное. В первые годы своей службы, еще простым ксендзом, он честно разбирал каждую жалобу, но так ни разу и не сумел отыскать отравителя. При подробном расследовании обвинения рассыпались в прах.
– Да, разумеется, – ответил незнакомец. – Иначе бы я не решился столь бесцеремонно нарушить покой его высокопреосвященства.
Архиепископ вопросительно поднял брови.
– По моим сведениям, важный жид из Курува собирается завтра подсыпать яду в главный колодец Кракова.
– И чем он важен?
– Управляющий главной синагоги Курува.
– Сколько ему лет? – архиепископ отхлебнул из кубка и чуть прищурил глаза от удовольствия.
– Не меньше семидесяти. Но он еще силен и крепок.
– Объясните мне, – архиепископ снова приложился к кубку, – зачем важному человеку в таком возрасте тащиться за тридевять земель? Разве в Куруве не живут католики, разве в нем нет колодцев?
– Он хочет принести жертвоприношение во славу истинного Бога, – ответил незнакомец. – Своего, разумеется, Бога. И для этого ему нужно как можно больше жертв.
Архиепископ тяжело вздохнул. Выгнать этого дурака нельзя, начнет всем рассказывать, что его предупреждением пренебрегли. А заниматься столь явной глупостью нет времени, есть дела поважнее.
Он перевел взгляд на полуоткрытую дверь, в проеме виднелась коренастая фигура начальника стражи. Он бы давно схватил наглеца, но, видя, что его высокопреосвященство беседует с ним, замер в нерешительности, ожидая знака.
Архиепископ поставил кубок на столик, взял тяжелый золотой колокольчик и несколько раз взмахнул им. На звук, оттеснив начальника стражи, моментально явился слуга.
– Проводи этого человека к секретарю, – усталым голосом произнес архиепископ. – Пусть без промедления займется его делом.
Секретарь, итальянский аббат, присланный святой инквизицией, служил у его высокопреосвященства пятый год и прекрасно разбирался в намеках, неразличимых для постороннего уха и глаза. Архиепископ велел осторожно замять дело, но, выслушав посетителя, секретарь пришел в возбуждение. Его внутренний голос не говорил, а просто кричал, что тут все совсем не так просто.
– Что вы предлагаете? – спросил он, внимательно разглядывая рыжую, с полосами благородной проседи бороду посетителя. Аббат давно выработал манеру смотреть вроде бы в лицо собеседнику, но так, чтобы у того возникало ощущение, будто его не видят в упор.
– Я предлагаю, – твердо произнес посетитель, – устроить засаду возле колодца и взять жида с поличным. А дальше вы сумеете развязать ему язык.
– Это да, – усмехнулся аббат. – Это мы умеем. Хорошо, быть по-вашему.
Сидеть на куче мягкого сена невеликий труд, но Зуся устал даже от него. День казался нескончаемым, оранжевое солнце словно приклеилось к васильковому небу. Мерно стучали копыта битюга, скрипели колеса, похрапывали по очереди конвоирующие Зуся разбойники, а он не находил себе места от тревожных мыслей. То и дело, запуская руку в карман, Зуся ощупывал бархатный мешочек с землей и холодел от страха. То, что показалось ему в начале бредом сумасшедшего, теперь выглядело куда опаснее. Прошло несколько долгих часов, прежде чем он решился признаться самому себе, что попал в лапы нечистой силе.
Откуда-то налетел порывистый ветер, пригнал низкие серые тучи. Сразу стало сумрачно, тяжелые капли дождя застучали по плечам и шапкам. К счастью, за поворотом дороги показался постоялый двор, и когда ливень картечью ударил по старым ветлам, телега была уже под крышей.
Славно сидеть в теплой зале шинка, слушая, как стучит дождь по окнам, как воет ветер во вьюшке жарко натопленной печи. Славно прихлебывать дымящийся чай из большой кружки, чувствуя, как уют и покой разливаются по телу. Но не успел Зуся насладиться мимолетным счастьем отдыха, как стол перед ним начал заполнятся тарелками, уставленными грубой снедью – его спутники решили пообедать.
– Давай с нами, – предложил возница, обнажая желтые от табака зубы. – Бери миску, хватай чарку и наяривай.
– Я еврей, – выставил перед собой руки Зуся. – Такого не ем.
– Глупости, глупости, – настаивал возница. – Никто не видит, никто не узнает. Когда еще доведется столь славно перекусить?!
Он впился зубами в жареную свиную ножку и замычал от удовольствия.
– А ты припомни, – усмехнулся один из охранников, вгрызаясь в свиные ребрышки, – в чем топтались эти ножки?
– Зачем об этом думать? – отмахнулся возница. – Думать нужно только о хорошем.
– Правильная мысль, – согласился второй охранник. – За нее стоит выпить. Давай Зуся, понужай с нами.
– И правда, Зуся, – вскричал возница. – Ладно, есть ты не хочешь, так хоть выпей за компанию. Водку ведь ваш брат принимает?
Чтобы отвязаться, Зуся выпил чарку крепкой, чистой водки и сразу сладко захмелел. Все стало казаться не таким уж страшным, рожи попутчиков не столь разбойными, а его положение вовсе не бедственным.
Ливень кончился так же внезапно, как начался. Разбойники наспех доели, выкатили телегу и двинулись дальше. Облака унесло ветром, красное золото заката стояло над вечереющей лиловой Галицией. От усталости и от водки Зусю разморило и, свесив голову на грудь, он крепко заснул под мерный стук копыт.
Очнулся он уже в темноте, дрожа от холода. Судя по луне, была глубокая ночь, он проспал, как убитый много часов. Пытаясь согреться, Зуся обхватил себя руками и сразу почувствовал утолщение в том кармане, где лежал бархатный мешочек с землей. Запустив руку внутрь, он сразу понял, что содержимое мешочка изменилось. Земли стало больше и в ней прощупывалось нечто твердое, вроде камушков, которых раньше не было.
«Они чем-то меня опоили, – понял Зуся, – и подменили содержимое мешочка. Понятно, что не для моего блага, Самуил явно затеял какую-то гадость».
Минут десять Зуся бездумно разглядывал луну. Сейчас он понимал волков, ему тоже хотелось выть, выть от тоски и безысходности.
«Идиот, – сказал он сам себе пронзительной ясностью. – Во что ты вляпался? Если поляки поймают тебя, высыпающим непонятное зелье в колодец на рынке, как ты сможешь это объяснить? Расскажешь им про чистых католиков, святую землю и примаса Куровского? Ты закончишь свои дни в пыточной камере, а потом на костре. Идиот!»
Стук копыт превратился в барабанную дробь, возвещающую о начале казни. Зуся поднял веки и посмотрел на приоткрытую дверь в комнату, на внучку, застывшую рядом с его постелью и проклял ту минуту, когда согласился на предложение Самуила.
«Что я делаю, куда лезу? – с горечью подумал он. – Жизнь уже прожита, что я там добуду в этом Кракове? С таким трудом зарабатывал долю в будущем мире и сейчас ее лишусь, непонятно ради чего. О, Всевышний! Если Ты решил забрать меня, забери прямо сейчас, не мучай!»
Зуся опустил веки и снова оказался на катящей в Краков телеге, под черным куполом ночи, усеянным мириадами равнодушно мигающих звезд.
«Это не настоящая жизнь, – думал Зуся, – а только её отражение в моей голове. Всё прячется внутри меня, всё зависит от моей мысли, моего понимания. Я могу уйти из него по своему желанию, а могу остаться и поглядеть, что будет дальше.
Но если так, что же такое настоящий мир, и есть ли он вообще? И будущий, неужели он тоже внутри моей памяти? И почему мне так горько и больно, почему все кажется ужасающе грубым и пошлым?»
Разбойник справа зычно рыгнул, а его товарищ, сидящий слева, в ответ громко выпустил газы.
– Оп-па! – воскликнул возница и все трое весело зареготали. Не в силах больше это сносить, Зуся засунул руку в карман, проник дрожащими от волнения пальцами в нутро бархатного мешочка, вытащил твердый шарик, сунул его в рот и, что было сил, сжал зубы.
Засада, посланная аббатом, напрасно прождала целый день и всю ночь. Когда небо над Ратушной башней из черного превратилось в фиолетовое, а затем в бледно-розовое, и стало понятно, что уже никто не придет, раздосадованные солдаты решили связать рыжего незнакомца. Офицер решительно положил ему руку на плечо, но незнакомец крутанулся юлой, и припустил наутек так быстро, что догнать его не смогли.
Внучка обернулась вслед за изумленным взглядом Зуси.
– Дедуль, куда ты смотришь? Блазнится тебе, нет тут никого, только мы с тобой. Сквозняком из форточки дверь приоткрыло. Давай лучше бульону выпьем. Ладно, не поднимайся, если тяжело, я тебе осторожно волью, не захлебнешься.
Она зачерпнула ложку, наклонилась к старику и поняла, что опоздала.