Ярче
— Чувствуешь, как весной пахнет?
За ночь двор занесло снегом, а утром сугробы превратились в коричневое месиво. Нужно было позавтракать, а для этого выйти за хлебом, проделав длинный, опасный путь в соседний двор. Десятилетний сын предлагал сходить самостоятельно, но я боялась, что по прибытии хлеб превратится в пончики. Наш спор о вреде хлебобулочных изделий затянулся. К вечеру мы выдвинулись вместе, но тормознули у дома — вдохнуть аромат улицы.
— Даааа…— мечтательно протянул ребенок, стянув под нос медицинскую маску, теряя равновесие и падая в грязь. Цепляться в грязи было не за что, поэтому я полетела вслед за ним. Из черной лужи мир казался ещё свежее. Мы выползли на свет, отряхнулись и пошли в темноту.
— В темноте пахнет зимой! — заметил сын и, на всякий случай, остановился. Я резко шагнула в сторону и осмотрела периметр. На углу, в тусклом свете нервного светофора полоскался человек. Мы присмотрелись и узнали соседа. Это был мужчина средних лет из квартиры сверху, из квартиры снизу, из соседнего подъезда, из дома напротив. Это был вездесущий, среднестатистический, клонированный сосед, всегда поддатый и ласковый, в черной куртке и черной шапке, по вечерам обладающий повышенной парусностью. Его сносило собственным перегаром к самому краю дороги. Медицинской маски на нем не было.
Мы с ребенком переглянулись.
— Я не хочу его трогать, — заныл сын. — Пусть падает мимо нас!
— Он сейчас под машину попадет. Тебе его не жалко?
— Он без маски! Ему самому себя не жалко!
Сосед тем временем доплелся до указателя, закрутился вокруг него спиралью и осел в мокрый снег.
— У него нет костей, я тебе давно говорил! Или он резиновый!
Из курса жизненного опыта общей реанимации Склифа я помнила, что пьяные не только хорошо гнутся, но и с трудом ломаются. Падая с пятого этажа, бухарик может не покалечиться и даже не получит отек мозга. Весь секрет в том, что в расслабленном состоянии кости не такие хрупкие, как в напряженном, а сосуды пьющего не поддаются тяжелому отеку, поскольку во многих местах закупорены.
Повредить мозг алкоголика так же трудно, как и найти.
Но вслух говорить я этого не стала. Раскрывать военные тайны подрастающему сыну не было никакого педагогического смысла.
Какое-то время мы с ребенком отстоялись в темноте, оценивая суммарную грузоподъемность. Данные не сходились. Сын настаивал на невмешательстве:
— А если он заразный? Давай позвоним в полицию или в «скорую»?
— И они приедут послезавтра, если вообще приедут.
— А в психиатрическую? Есть же такая?
— Тогда они увезут большую часть нашего района.
Сосед, все это время безрезультатно пытавшийся подняться, горячо обнял столбик и уронил голову. Через минуту послышался храп. С чистой совестью опытных следопытов мы пошли в магазин.
На прилавках цены радовали неузнаваемостью. Если руководствоваться названием сети, то жить стоило «Ярче», но расходы на продукты явно противоречили этому лозунгу. Ценник поднимался с каждым днем на один рубль. Мы выдвигали разные объяснения такого маркетинга, но решили остановится на самом позитивном. Вероятно, постоянных покупателей пытались уберечь от инфаркта.
Мне всегда было интересно понять, откуда начинается рост цен. Где эта точка, этот один единственный человек, принимающий решение сделать тяжелее жизнь миллиарда людей. Где-то же он должен быть?! И почему ни один ушлый журналист до сих пор его не нашел? И почему я не продала эту идею какому-нибудь независимому американскому изданию и не открыла сбор на оплату услуги профессионального киллера?
Так я думала, набирая необходимое и протискиваясь между покупателями, забившими узкие карантинные проходы, похожие на мышиные норы.
Русский потребитель удивительно терпелив. Он готов смириться с любыми лишениями, молчать как слабосоленая рыба, потерять последнее. Одно лишь может возбудить его сознание и пнуть на подвиг самовыражения — лишение его собственной норы. Именно поэтому наш маленький район, несколько лет назад пущенный под реновацию, выстоял в неравной борьбе. Пролетарии вдруг обнаружили признаки гражданского общества и высыпали на улицы, чтобы отстоять свои добротные сталинки. Испугались все, но не владельцы магазинов. Наоборот, цены в районе подскочили, особенно после введения карантина, когда еда стала последним источником радости. Сегодня на ценники уже никто не смотрел, тем более до нового года осталось всего две недели. Теперь все дни стали похожи на праздники. Наконец-то люди зажили сегодняшним днем.
Вот так растешь, учишься, пашешь, стареешь, строишь грандиозные планы, а потом все рушится в один момент, потому что какой-то крестьянин в далекой китайской деревне, выпив, видимо, лишнего, сожрал недожаренную дичь. Один единственный человек, запустивший спираль роста цен и чудовищного падежа народонаселения планеты. Но он ли виновник? Интересно, виновника нашли?
У жизни все-таки есть чувство юмора, и оно черного цвета.
Мы с ребенком всегда предпочитали зеленый. Потому что после пяти лет моего вегетарианства, а затем мясной деградации этот цвет напоминал мне о моральных ориентирах. Когда-нибудь я снова перейду на осмысленное питание и смогу привить его сыну. Пока мне удалось только передать любовь к зеленому цвету.
Может быть, поэтому нас тянуло к зеленой вывеске ближайшего магазина «Ярче», где продавцы и кассиры по-родственному носили маски ниже лица и жаловались друг другу на жизнь в присутствии покупателей.
— Вот так и проведу, и встречу НГ: возьму банку пива, сяду на МЦК и поеду по кольцевой!
Кассирша средних лет в белой блузке и зеленом фартуке быстро перекинула продукты через кассу и, посмеиваясь, продолжила:
— Ну, а что? Так дешевле всего. На остальное нет денег. Остальное нам теперь не по карману!
Она натянула съехавшую маску и подала мне оплаченные продукты.
Молодой продавец, к которому обращалась кассирша, равнодушно продолжил выкладывать товар на полки и никак не прореагировал на признание.
Мне захотелось поддержать женщину, подбодрить, но потом я представила себя на ее месте, вспомнила о мирной жизни, и с меня слетела вся ирония.
Одиночество и электричка, меняющийся пейзаж, любимое нефильтрованное пиво. Когда только открыли МЦК, я взяла сына, села в новенький вагон, чтобы нарезать четыре круга по верхнему метро. Вдоль линии путей город открывался заново: заброшенные здания, пустыри, куски неухоженных парков будто проснулись от забытья, выстроились в ряд и звали углубиться в неисследованное пространство. Весь следующий год я сходила на незнакомых станциях и шла куда глядели глаза. Только пара остановок были оставлены «на потом», потому что стеклянные крыши выходов и новенький, ещё пахнувший углем асфальт, обрывались лесом — глухим и пугающим. Тогда я брала на прогулки новых друзей, встречающихся мне с такой же периодичностью, как эти станции, и уже не ограничивала себя в познании.
Транспортное кольцо слишком буквальная метафора моей жизни, чтобы ее использовать. Точность метафоры не сопоставима смыслу. Проговоренное становится ложью, поскольку точно называет то, что меняется ежесекундно. Рассказ всегда связан с уже произошедшим, и только поэзия способна исполняться — программировать сочинителя на будущие приключения.
Нет, мне было нисколько не жаль эту одинокую кассиршу из воображаемого новогоднего вагона. Я могла только завидовать ее ощущениям, ее открытию. Ведь чем меньше людей вокруг, тем четче голос жизни. Жизнь сама по себе приключение, где повороты сюжета ждут на каждом шагу. И тем она увлекательнее, чем ты более открыт. Все предположения исполнимы, все фантазии способны сбыться. И даже там, где снег становится коричневым и валяются бухие соседи, можно разглядеть радость находок.
Хорошо бы при этом не растерять реальность в виде купленных продуктов, рвущихся из пакетов — тонких, как финансовое благополучие.
На обратном пути мы вернулись к светофору с христианскими мыслями о том единственном китайце, которому вовремя не помогли. Вдруг мы бы запустили тот самый механизм, раскрутившийся затем в спираль несчастий? Я не могла себе позволить наступить на бабочку. Но оставленный спящим мужик таинственно исчез.
Зато у нашего дома мы нарвались на скучающую соседку, со всей социальной бдительностью ожидающую беспомощную, интеллигентную добычу. Мы всегда стараемся обойти ее активность метров за десять, но сумки не позволили осторожничать. Завидев меня и оценив мой перепачканный недоумением вид, она завопила на весь двор:
— Нет, ну вы посмотрите на эту мамашу! Рожает кто попало! Ты где валялась, курва?! Не стыдно тебе бухать при ребенке? Позорище!
Сын от неожиданности заржал конем. А я сгруппировалась, сконцентрировалась, открыла рот и выдохнула весь свой жизненный опыт.
Над подъездом горел тусклый свет, повидавший все оттенки декабрьских ид. Зима только начиналась. Вдалеке, в палисаднике старого стадиона, одинаковые алкаши собирались стайками, чтобы испить обогащенный кислородом портвейн. Лужи чернели будущим. Там, в асфальтовой глубине, плавал набранный на печатной машинке текст. Буквы лежали плотными слоями, не оставляя просвета. Но среди этого наслоения можно было различить свои собственные слова, выступающие с каждым днем все ярче.