ШАБТАЙ ТЕЛЬ-АВИВСКИЙ
«Яаков Шабтай был влюблен в свой город – Тель-Авив».
Эдна Шабтай, вдова писателя
65 лет назад – в 1955 году – в газете «Ха-Арец» был напечатан первый рассказ тогда никому не известного молодого ивритского литератора Яакова Шабтая «Дядя Шмуэль»… Так на небосклоне новой ивритской прозы началось восхождение будущей яркой звезды.
Яаков Шабтай (1934-1981) – писатель, чье имя в литературных кругах Израиля окружает почти легендарная атмосфера. Литературоведы практически единодушно признают его виднейшим мастером среди писателей своего поколения. Многие видели в нем даже “великую надежду ивритской литературы”. Оставив после своей преждевременной смерти (у него с молодости было больное сердце) немного произведений, Шабтай занял особое место в современной израильской литературе.
В 1977 году вышел в свет первый крупный роман Шабтая «Зихрон дварим» (по тексту произведения можно перевести как «Памятка», «Протокол» и как «Память вещей»).
…В конце 70-х годов ХХ века в израильской прозе окончательно обозначился отход от принципов реалистическо-психологической школы, доминировавшей до этого времени. Поворотным пунктом этого процесса можно считать появление упомянутого романа Шабтая. Это многоплановое произведение, главный конфликт которого строится вокруг отношений между экзистенциальной действительностью жизни израильской молодежи 60-х годов ХХ века и реальностью, которая составляла суть жизни поколения их родителей – польских евреев, приехавших в Палестину еще в 30-е годы.
Действие разворачивается в Тель-Авиве – городе, который был создан отцами, но к судьбе которого причастны и дети. Умело пользуясь разнообразными литературными приемами, важнейшими из которых для Шабтая являются языковые (внешне это выражается в виде длинных, порой лишенных знаков препинания групп предложений), автор как бы снимает покров за покровом в поисках глубинных причин и мотивов как в макрокосмосе романа, так и в его фокальных точках – жизни персонажей, у каждого из которых где-то в глубине есть надлом, шрам, оставленный эмиграцией. В романе показано влияние этой морально-психологической травмы на поколение детей, фактически – на весь социально-духовный облик последующего поколения израильтян.
Роман производит впечатление совершенно оригинального произведения, созданного без особого пиетета к образцам, израильским или мировым. Книга отличается явно модернистским духом, во многом близким манере Пруста, Джойса и Фолкнера. Хотя в ивритском названии книги «Зихрон дварим» нет слова “непрерывное”, оно незримо присутствует на каждой из её 275 страниц, ибо все вместе они представляют собой по сути одну-единственную непрерывную повествовательную фразу. Не случайно вышедший позднее на английском языке на Западе, этот роман стал весьма известным именно под названием “Past Continious” («Прошедшее продолженное»).
Западные литературоведы также оценили книгу весьма высоко. Так, видный американский специалист проф. Роберт Альтер писал: “«Память вещей» – подлинный поворотный пункт, обозначивший окончательное повзросление израильской литературы”, и далее: “С книгой Шабтая израильская литература впервые по-настоящему вышла на авансцену послевоенной прозы”.
Сегодня нас интересует важный аспект романа – Тель-Авив и отношение к нему Шабтая, явно считавшего город одним из главных персонажей. В этой связи мы публикуем перевод воспоминаний Эдны Шабтай о значении и месте Тель-Авива в жизни самого прозаика.
Эдна Шабтай
СЛОВНО КЛЕЩАМИ ВДРУГ СДАВЛИВАЕТ МЕНЯ ТОСКА…
Почти всегда, когда я выхожу на тель-авивские улицы, он идет со мной. В марте – месяце его дня рождения – он со мной во всем, к чему бы я ни обратилась. Как в то весеннее утро, когда я шла от пересечения улиц Жаботинского и Дизенгофа к Банку Апоалим, расположенному у площади (Цины Дизенгоф. – А.К.).
Идя по восточной стороне улицы Дизенгофа, немного дальше кондитерской “Угати”, что напротив улицы ШИРа (Шломо Ехуда Рапопорт, 1790-1867, с 1847 г. – главный раввин Праги, известный еврейский философ и литератор. – А.К.), в которой сидят утренние посетители, пьют кофе и наслаждаются знаменитыми сдобными пирожками, выпекаемыми здесь (и я когда-то покупала и приносила домой эти пирожки), я быстро прохожу мимо тучного человека, стоящего неподалеку от угла улицы Йодфат. Перед ним страница с нотами, и он играет на скрипке. Это больше похоже на скрип, чем на музыку, и так отличается от игры струнного квартета, который в последние годы располагается на тротуаре у входа в пассаж “Ход” на улице Дизенгофа, дом 101, и из вечера в вечер, к удовольствию прохожих, наполняет всю улицу праздником чарующих звуков Моцарта и Гайдна. Однако именно этот скрипящий звук останавливает меня в потоке пешеходов и возвращает назад к меланхоличному скрипачу, уставившемуся в нотный лист, что перед его глазами. В этот момент я вспоминаю, что сердце Янкеле всегда согревалось при виде уличных музыкантов.
“Спасибо вам”, – говорю я и кладу монетку в футляр от скрипки, а на экране памяти, что перед моими глазами, вижу, как Яаков идет рядом со мной по западной стороне Дизенгофа от улицы Фришмана к Гордона, мимо “Равеля”, который тогда все еще был кафе, останавливается, ищет в кармане монетку. Я слышу его чуть смущенный, извиняющийся голос: “Именно вот такие, кто не умеет хорошо играть, кто пиликает, больше всего и согревают мне сердце”. Словно клещами сдавливает меня вдруг тоска, когда я вспоминаю этот голос, в котором было столько оттенков, голос живой и теплый, обладавший богатым диапазоном настроений и чувств.
Я как раз прохожу перед пассажем на улице Йодфат, в этом месте в середине семидесятых годов размещался чудесный книжный магазин под названием “Лирик”, в котором можно было посидеть, выпить кофе, шоколада или чаю за счет заведения и просто почитать. Мы захаживали туда вдвоем взглянуть на книги, а иногда договаривались встретиться там и пойти погулять вечером, когда я обычно возвращалась из университета, а он выходил в перерыве между своей работой.
* * *
Одним летним вечером 1981 года – каникулы были в полном разгаре, и я со спокойной душой могла позволить себе с наслаждением устроиться на деревянных ступенях и погрузиться в чтение, кажется, это был недавно вышедший в свет сборник любовной поэзии Ехуды Амихая, – я вдруг услышала сзади голос девушки, очень молодой и бодрый голос, говоривший кому-то, кто был с ней: “Если хочешь настоящую книгу, книгу на все времена, то купи “Протокол” Яакова Шабтая”.
Это было удивительно. “Протокол” к тому времени уже удостоился нескольких глубоких критических статей, признания писателей и литераторов, а также премии Ассоциации книгоиздателей за 1978 год, однако по-настоящему публика откроет роман для себя лишь после неожиданной кончины человека, который написал его. А тому предложению – “Если хочешь настоящую книгу, книгу на все времена, то купи “Протокол” – Янкеле порадовался уже тем же вечером, когда я поспешила вернуться домой, чтобы рассказать ему об этом.
Он знал ценность книги, которую написал. В глубине души знал, что “это настоящая книга, книга на все времена”, хотя никогда не высказал этого вслух. Даже когда Дан Мирон (профессор, крупный современный израильский литературовед, эссеист и редактор. Давний друг четы Шабтай. – А.К.), вернувшись из поездки в США весной 1978 года и лишь тогда прочтя книгу, опубликовал о ней большое эссе, в котором назвал роман “шумной неожиданностью”, пришел к нам домой и целый вечер, не переставая, хвалил его, пока вдруг не умолк, помолчал и спросил, слегка пораженный: “Но скажи, как ты вообще написал такую книгу?!” – даже тогда Янкеле только смущенно улыбнулся.
В нем была неподдельная скромность. Скромность знающих. Как в стихотворении Авраама Бен Ицхака (Авраам Сона, 1883-1950, ивритский поэт, при жизни опубликовал лишь 12 стихотворений. Возлюбленный Леи Гольдберг, написавшей о нем мемуарную книгу “Встреча с поэтом”. – А.К.) “Счастья сеющих не убудет”.
* * *
Каждая прогулка по улице Дизенгофа снова и снова открывала мне перемены, происходящие в Тель-Авиве, без которых в нем не бывает ни дня. И тем утром, направляясь к восточному окончанию этой улицы, немного не доходя до ее пересечения с улицей Фришмана, я увидела завершение дней старого магазина игрушек “Ехуда”, большая витрина которого всегда притягивала взгляд обилием медвежат, кукол, пестрых коробок с играми и прочих игрушек, радовавших сердце. Это был центр притяжения для детей, проходивших здесь, да и не только для детей.
В наши редкие приезды в Тель-Авив в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов (в 1955-1967 годах Эдна и Яаков Шабтай жили и работали в кибуце Мерхавия. – А.К.) мы покупали в этом магазине подарки Хамуталь, нашей старшей дочери. Отсюда, когда ей исполнилось шесть или семь лет, мы привезли ей на день рождения набор “Юный ученый” с баночками и пробирками, о котором она мечтала с тех пор, как увидела его, навещая в тот год на Песах бабушку и дедушку, живших на улице Фруга. Возможно, это был первый толчок, который с годами привел к тому, что она стала изучать медицину. Сюда я приезжала, чтобы купить подарки Орли, нашей младшей дочери, когда мы уже жили на улице Лурии (Йосеф Лурия, 1871-1937, – педагог, публицист и редактор. Приехал в Палестину в 1907 г. и преподавал в гимназии “Герцлия”. Был председателем Союза учителей и заведующим отделом образования Всемирной сионистской организации. – А.К.), дом 1, недалеко от площади (Цины Дизенгоф. – А.К.). Сюда же я снова приезжала в последние годы, чтобы купить подарки внуку.
Несколько недель назад, когда я проходила здесь и увидела табличку “Мы закрываемся”, я зашла и купила маленькой Авигайль большого медведя, который одиноко сидел на уже пустой полке.
“Мы закроем магазин еще до конца марта, – сказала мне хозяйка, жена Ехуды. – Мы вынуждены. Уже нет никаких сил”.
А в то утро в конце марта, о котором я рассказываю, из витрины на меня смотрела только пустота, темная пустота. Пуста большая витрина, пусты полки. Улица лишилась еще одного магазина, который некогда был маленьким миром, полным жизни, – исчезло еще одно памятное место.
* * *
На обратном пути домой, а теперь я живу на севере Тель-Авива, я иду по его улице, улице Фруга (на улице Фруга, 15 – в доме его родителей, Яаков Шабтай жил в юности. Этот дом также описан в обоих романах прозаика – “Протокол” и “Эпилог”. – А.К.). Если бы Янкеле действительно смог вдруг быть здесь, рядом со мной, он бы узнал ее. Здесь произошли лишь небольшие изменения, по крайней мере, что касается “домов для рабочих” (один из кварталов жилых домов, которые Гистадрут строил для своих членов. – А.К.), стоящих от угла улицы Фришмана до прохода на улицу Мапу. Однако на отрезке, расположенном ближе к улице Гордона (часть, которую он обычно называл “дома Габимы”), с оглушительным шумом реставрируют дом номер 34 – трехэтажное здание постройки тридцатых годов в стиле «баухаус». Надпись на большом щите гласит: “В охраняемом здании продается пентхаус 16 кв. м. + лоджия. Трехкомнатные квартиры, особый пентхаус с окнами во двор”.
Я спрашиваю себя, хотел бы он жить здесь, вспоминаю его голос, исполненный грусти, в последнем интервью по радио, которое он дал незадолго до смерти: “По улице моих родителей, по этой улице я не хожу”, – и отвечаю себе, что, если бы он был здесь, то возможно, очень возможно, что – да, хотел бы.
Послесловие переводчика
Благодаря появившемуся в 2003 г. на русском языке второму роману Я. Шабтая “Эпилог” (перевод с иврита Наума Ваймана), читатели могут еще более убедиться в том, какое действительно значительное место в творчестве этого одаренного прозаика занимал Тель-Авив.
На иврите «Эпилог» («Соф давар») был издан в 1984 г. – спустя три года после преждевременной кончины автора. Роман увидел свет благодаря большой редакторской работе Э. Шабтай и Д. Мирона, которые из 1100 страниц незавершенной рукописи подготовили целостное произведение, одно из сильнейших в ивритской прозе 70-80-х годов ХХ века. Смерть Шабтая вызвала чувство горечи у всех, кто ожидал от этого талантливого художника новых ярких книг.
Шабтай любил город, в котором родился, прожил немало лет в юности, до службы в армии, и в который вернулся в 1967 г. уже с семьей и прожил последние 14 лет своей жизни. Он умер от сердечного приступа ночью 4 августа 1981 г. в маленькой квартире на последнем этаже дома номер 1 по улице Ицхака Лурия в центральной части Тель-Авива.
И вот в конце 90-х годов прошлого века в средствах массовой информации в Израиле началась кампания за присвоение имени этого крупного писателя, драматурга и переводчика одной из тель-авивских улиц. Возникал естественный вопрос – почему 17 лет спустя после кончины Шабтая вдруг заговорили о необходимости увековечивания его имени в Тель-Авиве?
Причин, на мой взгляд, было несколько. Во-первых, отмечалось двадцатилетие со времени выхода в свет первого, так удивившего читающую публику романа Шабтая “Протокол”. До этого – в 1994 г. книга была в очередной раз переиздана и снова тепло встречена критикой и читающей публикой. Во-вторых, в конце 1995 г. был издан двухтомник драматургических произведений этого автора под названием “Пьесы: Корона на голове и другие”, также привлекший к себе внимание. В-третьих, в 1996 г. в Израиле был снят, а в 1998 г. показан и по телевидению художественный фильм “Вещи” по роману “Протокол”. Режиссером и автором сценария был известный израильский режиссёр Амос Гитай. Популярности фильма содействовали и известные актеры, игравшие в нем: Аси Даян (сын Моше Даяна), Лея Кениг, Рики Галь и сам Амос Гитай. Наконец, театр “Гешер” в самом конце 1998 г. подготовил премьеру спектакля по пьесе Шабтая “Трапеза” (на иврите “Охлим”, т.е. “Едящие”) с участием нескольких своих ведущих актеров – Леонида Каневского, Евгении Додиной, Владимира Халемского, Евгения Гамбурга. В спектакле звучат также стихи Я. Шабтая. Отметим, что впервые эта пьеса была поставлена еще в 1979 г. в иерусалимском театре “Хен”. Таким образом, в конце 90-х годов в культурно-художественной жизни израильского общества наблюдался своего рода ренессанс интереса к творчеству Яакова Шабтая и самой его личности.
Инициатором идеи присвоения имени Шабтая тель-авивской улице был режиссер Дорон Цабари. Идею подхватила вдова писателя Эдна Шабтай: “Тель-Авив обязан называть улицы именами творцов, которые делают город заметным на карте литературы и культуры, и Яаков Шабтай, без сомнения, сделал это”. Далее Э. Шабтай предложила, чтобы имя ее покойного мужа присвоили… улице им. Шимона (Семена) Фруга, ведь он-де жил в России и писал не на иврите, а на русском и идише… Зато на этой улице в доме 15, доме родителей Шабтая, будущий известный израильский писатель провел детство и юность.
В этой связи обратим внимание на слова самого Шабтая из вышеприведенного мемуарного очерка: “По улице моих родителей, по этой улице я не хожу”. Эдна Шабтай не объясняет эту явно звучащую странно фразу мужа о, казалось бы, любимой улице, на которой прошли детство и юность. У нас есть гипотеза для объяснения этой ситуации.
Отец Шабтая был строительным рабочим (не случайно семья Шабтай получила квартиру в “квартале рабочих”, построенном Гистадрутом на ул. Фруга), человеком с сильно выраженным классовым пролетарским сознанием. Между старшим Шабтаем и сыном существовали сложные взаимоотношения – “узы любви вперемешку с горечью и гневом”, как вспоминал последний. А вот свою мать Машу Я. Шабтай очень любил и глубоко переживал ее смерть. Когда умер и отец, в силу жизненной необходимости Шабтай был вынужден продать (с согласия своего младшего брата Аарона, ныне известного поэта) квартиру родителей на улице Фруга. Вот с этого момента, по нашему мнению, и могло измениться отношение писателя к этой тель-авивской улице. На это указывают и другие косвенные, но значимые факты. “Когда он (Я. Шабтай. – А. К.) был вынужден продать квартиру… – вспоминает близкий друг писателя Барке Харпаз (в 90-е годы прошлого века – административный директор тель-авивской Синематеки. – А.К.), – он почти заболел от этого. Янкеле не мог простить себе…”
Так или иначе, но предложение о переименовании было передано на рассмотрение в комиссию по увековечиванию имен и наименованию улиц при муниципалитете Тель-Авива. Как это принято, тогдашний мэр города Рони Мило представил эту идею на заседании упомянутой комиссии и по истечении положенных десяти дней, при отсутствии возражений у членов комиссии предложение должно было быть утверждено.
Научно-творческая общественность сопротивлялась. Появились отдельные недоуменные статьи вроде “Шабтай вместо Фруга?” (“Едиот ахронот”, 30.10.1998), а также пошли протестующие письма в газеты. Так, известный профессор-литературовед Нурит Говрин справедливо писала: “Новый писатель, каким бы значимым он ни был, не отменяет важности творчества своих предшественников… Я приветствую решение назвать улицу именем Шабтая, но ни в коем случае не вместо Фруга или кого-либо другого”.
Э. Шабтай не сдавалась: “Улица Фруга заслуживает называться именем Шабтая, поскольку явно тяготеет к его прозе и особенно – к двум его большим творениям о Тель-Авиве – романам “Протокол” и “Эпилог”. …А имя Фруга можно перенести на другую улицу” (“Едиот ахронот”, 27.11.1998).
Принятие решения неожиданно затянулось – в результате прошедших в Израиле всеобщих выборов в конце 1998 года произошла и смена мэра Тель-Авива: вместо Рони Мило (“Ликуд”) муниципалитет возглавил Рон Хульдаи (“Авода”). Понятно, что у нового городского головы и его команды в первые месяцы были дела и поважнее, чем увековечивание имен писателей и других деятелей культуры.
Так или иначе, но почти год спустя после начала дискуссии – в июле 1999 г -. состоялось присвоение имени Яакова Шабтая новой улице на самом северо-востоке Тель-Авива в микрорайоне “А-Миштала” (“Питомник”). У известного литератора там достойные соседи: улица его имени соседствует с улицами имени Макса Брода, поэта-авангардиста Давида Авидана, лауреата Госпремии Израиля композитора-песенника Саши Аргова (дружившего с Шабтаем и написавшего на его стихи ставшую известной песню «Улицы Тель-Авива») и видного детского писателя Левина Кипниса. В итоге и Э. Шабтай довольна: “Я думаю, Янкеле Шабтай может чувствовать себя здесь спокойно, поэтому согласилась”.
А мне все же немного грустно: я разыскал на самом севере Тель-Авива и побродил по неприметному, скромному пешеходному переулку имени Яакова Шабтая, 200 метров длиной… В городе, ставшем одним из героев его рассказов и романов, талантливый прозаик мог бы удостоиться немного большего.
Число переизданий романа Шабтая “Эпилог” уже приблизилось к двадцати.
Статья и перевод – д.ф.н. Александр Крюков