ГОРЯЧЕЕ ПИВО КРАКОВА
травелог
- Поваленные гробы
Поездка за границу – встряска для нервов, перезагрузка для ума и перезарядка батареек. Вот я и решила полететь в Польшу — закатиться в Катовице, закопаться в Закопане, влюбиться в Люблин, познать Познань, повариться в Варшаве. Но в итоге выбрала Краков – сказочный город польских королей, где что ни башня – то леденец, что ни дом – конфета.
Я тут же отправила в «фейсбук» соответствующий пост.
— Краков прекрасен, — отозвался известный блоггер, переводчик и преподаватель Арончик Левин, — только в Казимеж не ходите. Сплошные поваленные гробы.
— Неужели один Холокост? — изумилась я.
— Три синагоги, развалины декораций Стивена Спилберга и еврейский музей, где вы будете экспонатом.
Я часто выслушиваю советы и поступаю наоборот, так что поселилась как раз в Казимеже. Там ведь есть кошерный ресторан “У Зелига». Близость к точке питания весьма важна, если вам нельзя есть в обычных забегаловках.
Что касается декораций к фильму «Список Шиндлера», то они не в Казимеже, а на территории концлагеря Плашов. Спилберг не хотел таскать дорогое оборудование вверх-вниз, поэтому не снимал настоящие бараки на холме. Он выстроил киношные, внизу у карьера, где когда-то работали заключенные. Там они и стоят до сих пор, тихо разваливаясь на первоэлементы. Но в Плашов никто не ездит, кроме сумасшедших киноманов. Все ездят в Освенцим, где и памятники, и музей. А я туда как раз не хочу. Краков в один присест не осилишь, так что оставим Холокост до следующего раза.
- Летайте самолетами Дрянь-Эйр!
Моя старшая дочь, как окончила армию, принялась шастать по дешевой Европе. К услугам молодежи лоу-костеры, где цена перелета до Берлина или Будапешта может при удачном раскладе составить всего пятьдесят евро.
— Мама, не заказывай билет без меня! У тебя не получится! — уверяла дочка.
Это у меня-то? Я начала пользоваться компьютерами в 1990-м году, когда этой юной нахалки еще и в проекте не было. Вы помните, что такое девяностый год? Советская наука только-только пересела с монументальных ЭВМ на персональные компьютеры. Монитор еще назывался дисплеем и представлял собой что-то вроде молотка с крошечным экранчиком на ударной поверхности. Операционной системы «Уиндоуз» не было, файлы находили при помощи Нортон-коммандера, а по экрану бегал принц то ли Ирана, то ли Госплана.
Я заказала билет на рейс компании «Райан-Эйр», которую вскоре прозвала Дрянь-Эйр. Пришлось долго возиться с тяжелым и неподатливым сайтом, чтобы пройти регистрацию он-лайн. как того требуют правила лоу-костера. Наконец мне надоело, и я написала вебмастеру слезное письмо. Ответ пришел через неделю.
“Уважаемая Анна,
Мы благодарим Вас за то, что вы выбрали нашу компанию. Наша компания делает все для удобства клиентов и непрерывного улучшения качества обслуживания.
Мы сожалеем о том, что произошло с Вами в аэропорту Задара. Смеем уверить, что компания не виновата в случившемся. Ответственность за происшедшее лежит целиком на сотрудниках наземной службы Задара, Надеемся, что вы и впредь будете летать самолетами «Райан-Эйр»”.
Я была готова бить ко компу кулаками, но тут сайт заработал, и я прошла регистрацию. Однако о том, что случилось со мной в аэропорту Задара, я так и не узнала. Я даже не знаю, в каком из параллельных миров это случилось.
- Болезнь Звездного стража
Дочь не зря волновалась за меня. Дело в том, что я очень плохо вижу. Это называется болезнью Старгарда, по имени ученого, впервые описавшего ее симптомы. При болезни Старгарда ген, отвечающий за производство пигмента для сетчатки, сходит с ума и начинает буквально заливать обратную сторону глаза краской. Она стекает, как в миску, в центр сетчатки и откладывается там кучками. У меня нормальное периферийное зрение, а в центре вместо предметов окружающего мира я вижу светящийся бублик. Он мешает различать мелкие детали – цифры, буквы, черты лица. На компьютере я увеличиваю шрифты, а на бумаге читаю при помощи очень сильной лупы, какой обычно пользуются ювелиры. Без нее я никуда не хожу. И ее потеря равносильна внезапно наступившей слепоте.
Насколько я понимаю, Старгард — это встреча рецессивных генов мамы и папы. У всех народов такое бывает крайне редко, но у нас, ашкеназов, чаще, чем у остальных. Мы ведь прошли через генетическое игольное ушко. В четырнадцатом веке нас осталось совсем мало. Тогда после эпидемии чумы соседи устроили евреям резню – мы, видишь ли, отравили им колодцы. Спасаясь от погромов, наши деды бежали из Западной Европы в Польшу. А потом, полюбив эту страну, защищали ее и себя от наступающих полчищ Богдана Хмельницкого. За это Хмельницкий почти совсем истребил нас, но мы опять возродились из очень ограниченного ассортимента генов. Поэтому мы все друг другу – десятиюродные братья и сестры, и у нас часто случаются родственные браки и экзотические болезни.
Болезнь Старгарда, которую я романтически именую «болезнью Звездного стража», сильно ограничивает мою способность передвигаться в пространстве. В аэропорту нет и речи о том, чтобы рассмотреть табло с улетами и залетами. Нашего аэропорта имени Бен-Гуриона это не касается – в первом терминале, откуда я улетала в Краков, табло не под самым потолком, а непосредственно над столиками, где пьют кофе. Это вообще изумительный аэропорт. Самый удобный во всей Европе.
Еще мне бывает трудно рассмотреть номера автобусов. Я сажусь не туда и уезжаю к ядрене-фене. Одна азиатская тетка вот так заехала в другую страну, а вернуться сумела только через двадцать пять лет. Она не знала языка той страны, куда ее завез автобус. Через двадцать пять лет на нее случайно налетел соотечественник и помог вернуться домой. А она всего-то за хлебом в булочную вышла. Со мной такое, конечно, вряд ли случится – все-таки еще два языка, кроме русского. Но случается другое – я вижу ступеньку лестницы там, где ее нет, ставлю ногу на воздушную опору и кубарем качусь вниз. Я еще ни разу не сломала ни руку, ни ногу, потому что толстый слой жира защищает от ударов. А бывает, что я засовываю в духовку извлеченные из пакета чипсы, а потом выясняется, что это стручки белой фасоли. И еще много чего дурацкого происходит.
Моя особенность заставляет рассматривать лица людей, хоть и периферийным зрением, но рассматривать. И вообще, обонять, осязать и слушать окружающий мир –»зато я нюхаю и слышу хорошо», как говорится в известном садистском стишке.
- Косяк
Нет, речь пойдет не о косяке двери, куда прибивают мезузу. И не о “козьей ножке”, которую «забивают» наркоши. Речь пойдет о случае, когда все идет вкривь и вкось. Такой случай на современном русском языке называется “косяк”.
Мой муж, хорошо зная мою беспомощность, вдруг за сутки до отъезда потребовал, чтобы я еще раз распечатала электронные билеты. Я долго сопротивлялась, заявляя, что контролировать меня не надо, потому что я уже большая девочка и даже почти бабушка. Он продолжал нудить, и я вытащила из кармана дорожной сумки распечатку. Взгляд моего сына, присутствовавшего при разговоре, случайно упал на бумажку.
— Ты в Польшу на месяц летишь? — спросил он.
— На неделю.
— А почему обратный билет на конец ноября?
Я достала лупу и посмотрела на билет. Вот это косяк! Сослепу я выбрала 28 ноября вместо октября! Мне через несколько часов лететь, а у меня нет обратного билета!
Сын схватил мой электронный билет и загранпаспорт, и побежал к своему компу исправлять положение.
Обратный билет отменить не удалось. Новый был найден, не самый дешевый – нашей национальной и дорогой во всех смыслах компании «Эль Аль». Но сын никак не мог заплатить за билет – сайт дорогого «Эль Аля» безнадежно завис в электронном тумане.
Это длилось несколько часов. Все это время сын твердил:
— Мама, не волнуйся. Мама, все будет хорошо.
Мой царевич, мой спаситель, мой могучий избавитель! Еще совсем недавно он был мальчишкой, притом страшно любознательным и подвижным. Сын влипал в истории, из которых я иной раз вытаскивала его прямиком в больницу. И вот теперь передо мной взрослый мужик. А я расту в обратную сторону, маразмирую и влипаю в идиотские истории.
Наконец сын дозвонился до «Эль Аля» и продиктовал номер кредитки по телефону.
— Надеюсь, мама, ты извлекла урок из этой истории, — сказал он тоном недавно демобилизованного старшего сержанта, каковым и является на самом деле.
Я извлекла. Я посмотрела на моих мужчин. Они любили меня. Они обо мне заботились. Они за меня переживали. А я их не ценила и улетала от них совершенно одна в какой-то Краков.
— Мама, — подвел итоги мой ребенок, — ты можешь лететь куда угодно, но заказ билетов – головная боль. Головную боль оставь мне.
Хорошо, когда в мире есть мужчина, готовый взять на себя твою головную боль. Хорошее дело – растить сыновей, как пелось в одной советской песне.
- Летающий склеп
Наши мудрецы говорили, что сон – одна шестидесятая часть смерти. Перелет из страны в страну – одна шестидесятая депортации. Если вы желаете хотя бы отдаленно, приблизительно почувствовать, что ощущали люди, которых строили, подвергали селекции, гнали куда-то собаками, запихивали в вагоны и везли неизвестно куда, вам не нужно пересматривать бессмертный шедевр Стивена Спилберга. Достаточно купить билет на самолет.
Вас построят, досмотрят чемодан, вас самих и ручную кладь. Затем проверят посадочный талон и загонят в последний закуток, где вы будете ждать автобуса, подвозящего к трапу. Потом втиснут в узкое кресло, прикрутят ремнем и очень настоятельно посоветуют не отстегиваться до конца полета.
И вот я стою в последнем закутке. Народ прибывает и прибывает, а автобуса все нет. Узенькая каморка набивается людьми, дышать уже почти нечем. Ощущение такое, что вот-вот пустят газ. Евреи с их исторической памятью в таких конурках обычно истерят – помню по Праге. Но тут поляки – справа, слева впереди и сзади. Они совершенно спокойны. Они говорят друг с другом тихими, европейскими голосами. Даже непонятно, как такой тихий народ веками боролся за свою независимость и в итоге победил.
Я от скуки разглядываю их. Пятьдесят оттенков блонда – естественный золотистый, поседевший, мелированный , платиновые перышки на русом фоне, блонд с искусно затемненными корнями для придания прическе объема.
Мужья – красиво седеющие паны, похожие на лесорубов. От всех крепко пахнет одеколоном. И у всех багровые лица то ли алкоголиков, то ли больных после инсульта. Но не похожи они ни на алкашей, ни на инсультников. Догадываюсь, что это реакция белой славянской кожи на злое солнце Ближнего Востока. Похоже, паны и пани долго жарились на солнце. Неужели работали? В девяностые годы у нас было много поляков. Мужики строили виллы, а женщины – расторопные и рукастые хозяйки – хлопотали вокруг вредных польско-еврейских старух. Но те времена прошли – экономическая ситуация в Польше улучшилась. Что они делали в Израиле так долго?
Но тут прибывает, наконец, автобус. Нас везут к трапу. Я занимаю свое заранее выбранное место – лучшее в Боинге-737. Оно во втором ряду, а первого нет – передо мной на довольно большом расстоянии стенка служебного помещения. Я могу беспрепятственно вытянуть ноги и полулежать в кресле, как пассажирка бизнес-класса.
Рядом мелированная блондинка моих лет. Я сразу понимаю, что это образец законопослушности. Мы переговариваемся с ней по-английски. Она беспокоится, что сидит не на своем месте – ее место забрал Анджей, он хотел сидеть рядом с женой. Моя соседка говорит Анджею и его жене, что покажет стюардессе билет, если у той возникнут вопросы. Они говорят по-польски, но я понимаю достаточно, чтобы просечь смысл беседы. Вопросов не возникает, просто моя соседка напряжена, как всякий человек, непрерывно делающий, что должно. Наши рюкзаки мы можем спрятать под кресла, но она прочитала объявление на стенке. Нужно позвать стюардессу и попросить ее открыть багажный отсек. Стюардесса открывает. Мелированная блондинка отправляет туда свой и мой рюкзак, и немного успокаивается.
С моего места хорошо видны действия экипажа. Изящная бортпроводница, напрягаясь всем телом, вручную закрывает тяжеленную стальную дверь самолета. Другая, встав на коленки, задраивает дверь при помощи рычагов, торчащих из пола. Ни пневматики, не автоматики. Наш летающий ларчик просто закрывался. Все в порядке. Мы летим.
Экипаж советует расслабиться и уснуть. Нам настоятельно рекомендуют не отстегиваться до конца полета. Моя соседка делает то, что должно. Она не отстегивается и пытается уснуть. Не тут-то было! В салоне самолета открывается летающий склеп.
Не удивляйтесь, sklep по-польски – магазин. Трудно придумать более точное название. Шоппинг – это чума двадцать первого века, а магазины – склепы, где мы хороним нашу жизнь, время и деньги.
Нам предлагают еду и легкие напитки. Еще через полчаса – алкоголь и сигареты. Еще через час – только у нас и только для вас! – косметика фирмы Герлен со скидкой. Потом ювелирные изделия. Все это предлагается громко, в микрофон, на весь салон, сначала невнятно по-английски, а потом по-польски с шутками и прибаутками. В довершение всего начинается благотворительная лотерея в пользу сирот Польши. Вам, пани и панове, это будет стоить всего два злотых, для вас это ничто, а для детей – очень много! В самолете царит тихое, радостное возбуждение. Веселье людей по пути на родину. В их сердцах играет полонез Огинского наоборот — не прощание с родиной, а радостная встреча.
Мы приземлились и стоим в очереди к таможенникам – проштемпелевать паспорта. Поляки законопослушны. Таможенников двое. Поляки дисциплинированно выстроились в колонну по два, в затылок друг другу. Когда один из таможенников освобождается, первая в очереди семейная пара идет к нему.
Израильтяне так не могут. Они не могут строиться в затылок. Такое было во время селекций, историческая память не дает нам повторить эту пытку. Вот какой-то изрик пролезает под заградительной ленточкой, чуть не опрокидывая столбики, и летит к освободившемуся таможеннику, огибая всю очередь. В детстве у него еще был небольшой запас послушания, но он истратил его в армии, так что на гражданскую жизнь не осталось ничего. Изрик не может быть последним. В нашей еврейской очереди все первые. Поэтому наша еврейская очередь не колонна, а шеренга. При крике «следующий!» вся шеренга делает шаг вперед.
Маневр изрика ничего ему не дает. Лента транспортера еще стоит, чемоданы не поступают в зал. Но он обогнул очередь, и страшно доволен собой. Русские убили бы за такое поведение. А полякам все равно. Главное – они на родине.
- Сказание о Проглоте
Еще до поездки я приняла решение не осматривать все, что в Кракове. Просто потому, что это невозможно. Сорок музеев, три старых университета, бесчисленное количество архитектурных памятников, королевский замок, старый еврейский квартал. Но упустить королевский замок Вавель никак невозможно. Потому что Краков – город королей и прежняя столица Польши.
А началось все с легенды. Холм, на котором построен Вавельский замок, состоит из ноздреватой породы, вот и образуются полости и пещеры. В одной из них когда-то жил дракон. Ежедневно окрестные жители – висляне и лехи – приносили ему козлика или барашка. Если дракона долго не кормили, он выбирался наружу и бродил по окрестностям в поисках обеда. Тщательным пережевыванием пищи дракон не заморачивался — глотал целиком, не жуя. За это его прозвали «смок» – Проглот. Еще говорили, что он поджигает поля и ворует прекрасных лешек и вислянок, чтобы гнусно надругаться над ними в своей пещере.
Король Крак, он же Гракх, основатель города, решил избавиться от чудовища. Он послал на подвиг своих сыновей – Леха и Крака Второго. Молодые люди поняли, что силы не равны, и решили убить дракона хитростью. Братья подбросили в пещеру угощение — козла, фаршированного серой. Дракон проглотил наживку и с криком «ой, пече, пече!» бросился к Висле. Дракон выпил половину воды в реке и лопнул. Раздался взрыв, серная вонь наполнила воздух, и с чудищем было покончено.
Убив дракона, братья заспорили, кому из них первому пришла в голову гениальная идея накормить Смока серой. Во время ссоры коварный Лех убил бесхитростного Крака, свалил преступление на дракона, явился к людям победителем и стал королем. Но он ввел тяжелые налоги, и население его не полюбило. Поползли слухи, что дракона убил Крак Поэтому город так и остался Краковом, а города Лехова в Польше, по-моему, нет.
Историки все это отрицают. Крак был убит на войне, а Лех не виновен в смерти брата. Но не это важно. Важно, что народ из века в век рассказывает истории о братской вражде. Каин убил Авеля, Лех – Крака, и даже современная молодежь, сбежавшая от ужаса истории в мир фэнтези, никуда не денется от старого сюжета. Потому что и в фэнтези Смеагорл все равно убивает брата своего, Деагорла.
История Проглота казалась всего лишь старой сказкой, покуда в окрестностях одной польской деревни не нашли скелет архозавра. Чудище имело пять метров высоту и шесть – в длину. Передвигалось оно на мощных нижних конечностях, а относительно маленькие ручки-хваталки держало перед собой наготове. Скелет архозавра дополнили недостающими костями и поместили в один из музеев Варшавы.
Если посмотреть на картинку, хорошо видны травоядные, как у всех динозавров, зубы Смока. С чего бы вдруг безобидное, как корова, создание сменило веганскую диету на кетогенную? Может, динозавры оттого и вымерли, что ели вредную пищу? Делать что-то во вред себе может только разумная тварь.
Был у меня когда-то приятель, Саша Цукерман, биолог, художник и писатель. Он утверждал, что биологические виды – это народы. Один из видов Всевышний выбирает в качестве экспериментального «избранного народа». Этому виду увеличивают эгоизм, и соответственно, разум. Потому что разум – орудие эгоизма. Избранный народ начинает разрушать природу. Его задача – побороть себялюбие и создать экологическую цивилизацию. Динозавры не справились с заданием. Они начали разрушать мир, и им на смену Всевышний избрал людей.
Саша, видно, что-то такое понял, чего не нужно было знать другим людям, потому что умер он молодым. Может быть, я последний человек, который еще помнит его безумные и увлекательные теории.
Я также думаю, что Вавельский Проглот ни в чем не виноват. Зачем травоядному зверю жечь поля? Ведь на них растет еда. Зачем ему таскать прекрасных лешек и вислянок, ведь он никак не сумеет вступить с ними в половую связь, а на вкус все одно – ведь мясо он глотал, не жуя. Поля лехов жгли завистливые висляне, а поля вислян – завистливые лехи. Девушек воровали сладострастные паны. Потом все дружно сваливали преступления на дракона. В общем, это был дракон отпущения.
Хотя легенды об извращенной страсти драконов к женщинам существуют у всех народов. Евреи – не исключение. Согласно мидрашам – легендам, служащим комментариями к Торе, Змей из Ган Эден (Эдемского сада) был прямоходящим зверем с четырьмя конечностями и хвостом. Он походил на человека и отличался разумом – «змей был хитрее всех зверей полевых». Этот первобытный дракон полюбил Хаву-Еву, и всю бодягу с запретным плодом затеял лишь для того, чтобы убить Адама и взять себе его красивую жену. Ничего не вышло: из Райского сада Адам и Хава ушли вместе, а Змей лишился конечностей, и с тех пор его потомки ползают на брюхе. Ну, чем не предание о де-эволюции земноводных?
В наши дни возникла новая конспирологическая теория, согласно которой не все люди – люди. Некоторые представители человечества — рептилоиды, потомки драконов. Рептилоиды хотят извести род людской. Для этого они когда-то засеяли землю пшеницей, вредной для человеческого желудка. Евреев эти ненаучные фантасты относят к рептилоидам. Это мы хотим извести человечество. Поэтому дракон отпущения – это мы.
История с рептилоидами питает, как водится, литературу. Например, в романе Якова Шехтера «Астроном» действует некий Драконов – потомок Змея-Горыныча. Но он не еврей, а, наоборот, «настоящий русский человек» и патриот. Именно Драконов в конечном итоге и губит главного героя – еврейского мальчика Мишу Додсона.
В общем, не дает людям покоя легенда о драконе. Туристы и туристки, ломая каблуки, лезут в пещеру Смока на Вавеле, позируют у железной статуи дракона, каждые пять минут пыхающей огнем, и покупают на Главной площади Кракова сувенирных драконов разных размеров и статей. Смок – главнейший символ Кракова, даже более важный, чем краковяк и краковская колбаса.
- Красный кирпич
В Польшу испокон века ездят кто за чем. Кто за полячками младыми, у которых очи светятся, будто две свечки. Кто за бухлом, кто за барахлом. Сортов водки здесь немеряно: Выборова, Зубровка Соплица… всех не перечесть. И барахло недорогое: русские туристы целые дни проводят в необъятном торговом центре Галерия Краковска, радостно бегая от склепа к склепу.
У культурных людей – культурные запросы. Известный блоггер Арончик Левин и его жена Марина ездят за средневековым изобразительным искусством и органными концертами. А хасиды и «литваки» – помолиться на старом кладбище Казимежа, где похоронены великие раввины прошлого – Рему и Мегале Амукот, а также знаменитый Святой Скупец из Кракова.
Я же из тех странных личностей, что ездят «за туманом и запахом тайги». Я поехала за листопадом, потому что не видела настоящий листопад без малого тридцать лет. И Бог послал мне бабье лето – ясные, теплые дни конца октября, овеянные падающей листвой. Я гуляла по парку Плянты, кольцом расположенному вокруг Старого города, и глядела, как неслышно падают листья на ковер, сотканный из недавно опавших собратьев. Оказывается, у листопада свой особый запах. Не сладко-гнилой, как у прелой листвы, и не пряный, как у свежих листьев, но удивительно нежный и тонкий аромат свежеопавших, только что впитавших влагу земли. Когда-то так пахли Сокольники – единственное место в России, по которому я скучаю.
Однажды Плянты прицепили мне на лацкан пальто шестиконечную желтую заплатку. «Что это? – подумала я сослепу, — неужели реквизит Стивена Спилберга до сих пор летает над городом?» Я поднесла заплатку близко к глазам. Это оказался маленький пожелтевший кленовый листок.
«Роскошные апартаменты» — так называлась моя гостиница на краю Казимежа. Она находится в новых зданиях, выстроенных на руинах первой в Кракове газовой электростанции. Остатки старого здания местами использованы в новой конструкции. Выходя в город, я каждый раз проходила мимо отреставрированной кирпичной стены с чугунными заплатками печных дверок. И стена, и чугунные детали выглядели так, будто их специально отполировали и отмыли – да как отмыли! Каждый кирпичик будто отдельно терли зубной щеткой, полировали, покрывали глазурью.
Красный кирпич Кракова достоин особого разговора. Он не светло-красный и не ноздреватый, нет. Он темно-кораллового оттенка и гладкий, так что кажется съедобным, и его хочется лизнуть. Такой цвет имеют оправленные в серебро кораллы в сувенирных рядах Сукенице на Главной площади старого города. Краков любил итальянских архитекторов, а те любили красный кирпич. Если бы московский Кремль сумел как-нибудь переспать со Златой Прагой, у них родилось бы прекрасное дитя – Краков. Куда бы я ни шла, темно-коралловые соборы кострами взлетали в ярко-синее небо бабьего лета.
- Казимеж
Напротив моих роскошных апартаментов, по ту сторону улицы Святего Вавжинца… Да, станешь тут святым, если родная мама Вавжинцем обозвала. Впрочем, имена Иекутиэль и Педоцур ничуть не лучше. Так вот, по ту сторону Святего Вавжинца – маленькая площадь, называемая Юда. Почему Юда? Потому что на нее с огромного, почти глухого торца здания глядит мальчик Юда, нарисованный израильским мастером стрит-арта Филом Пеледом. Юда – подросток, и на его гигантском, во всю стену, лице покоится гримаса, характерная для подростков: я тот, кого никто не любит. Нервный, ранимый и обиженный Юда символизирует, по замыслу художника, вечно гонимый еврейский народ.
На крошечной площади имени Юды тесно стоят фуд-траки – вагончики с быстрой едой. Вечером из ярко освещенных окон официантки протягивают вниз горячую пищу: блинчики, бутерброды с разнообразной начинкой, кофе, печеную картошку. Столики жмутся друг к другу, и сидеть за ними очень уютно. По вечерам я выбегала из гостиницы попить здесь кофе. О, если вы не пили кофе в Кракове, то вы вообще не знаете, что такое кофе! Даже арабы Восточного Иерусалима не варят такой вкусноты. И дело тут не только в мастерстве, но и в других, совсем особых исходных продуктах.
Странно, но из всех уголков Кракова я теперь скучаю только по этому пятачку на улице Вавжинца. Может быть, потому, что и дом с одноглазым торцом, и строения вокруг будто пришли отсюда из Сокольников. Впечатление нарушают только причудливо-фигуристые печные трубы.
За Юдой открывается Казимеж – город, давным-давно построенный польскими евреями. Король Казимир, правивший в четырнадцатом веке, разрешил им селиться на этой земле. Он вообще был инициатором строительства городов и каменных домов, развития ремесел и торговли. Ему нужно было городское население. Но славен он не только этим. Казимир ввел налоговые льготы для крестьян, за что паны обзывали его «холопьим королем». Еще он заключил множество мирных договоров по старой, хорошо отработанной схеме «территории в обмен на мир».
Историки его оправдывают: он отдавал те территории, которыми сложно было управлять. Вот бы нам в Израиль этого Казимира! Уж он-то договорился бы с египтянами об отдаче сектора Газы Египту. Польскому еврею Менахему Бегину в свое время не удалось: как ни упрашивал он Садата забрать Газу назад, египтяне не соглашались ни в какую. Вот и мучайся мы теперь с этим разбойничьим гнездом!
Кстати, евреи появились в Польше еще в десятом веке. На монетах Мешко, первого христианского короля Польши, надпись «Мешко, круль польский» выполнена ивритскими буквами. И отчеканена эта монета была также в Кракове. Точнее, в деревеньке, на месте которой позже возник великий город.
Во время моей первой прогулки по Казимежу, я просто вошла в город, не разбирая дороги, в проулок справа от Юды. Смартфон был не в помощь: родная компания Голан Телеком отключила меня за то, что я не сумела купить у них пакет телефонных разговоров и интернета. Я честно пыталась купить, но застряла моя кредитка. Разрулить эту проблему можно было, лишь позвонив в компанию, но как позвонить, если отключен телефон? Впрочем, нам, с нашим Звездным стражем, сложно разбирать мелкие названия улиц на картах Google Maps. Мы просто спрашиваем дорогу у встречных, как это делалось в старину.
И вот я оказалась у Старой синагоги, Альтшуль. Здание пятнадцатого века, из красного, разумеется кирпича. Мужественная, крепкая постройка главного зала, к которой притулился, точно ища защиты, низенький женский зал. Крыша-гармошка женской молельни с торца напоминает покрытые платочками головы толпящихся женщин. Здание, как многие другие еврейские постройки, — незатейливое, но добротное и живописное из-за поздних пристроек. Еврейские дома, что в Кракове, что у нас в Бней-Браке, похожи на лесные пни, со всех сторон облепленные опятами.
Казимеж сохранился, как и старый Краков вообще. Немцы пощадили его. Здесь взорвалась нейтронная бомба системы «холокост» – людей убили, а задания оставили. Впрочем, Старую синагогу нацисты как раз пытались взорвать – может быть, видели в ней некий символ. Мощное здание рухнуло лишь отчасти. В пост-социалистические годы, когда обновляли Казимеж, синагогу достроили, и она стоит сегодня во всей красе, как будто и не случилось ничего.
Про эту синагогу у нас писали, будто в ней молились хабадники, а потом глава местной еврейской общины пан Тадеуш Якубович приказал закрыть дом молитвы, потому что песни и пляски хабадников плохо действуют на старое здание. На что раввин Гурари объяснил журналистам, что пан Тадеуш поднял арендную плату, а хабадники не готовы платить такие сумасшедшие деньги. Что-то тут журналисты напутали: в здании Альтшуль находится еврейский музей (где я буду экспонатом), а молитвы происходят совсем в другом месте. Впрочем, гуляя по Казимежу, я поняла, что происшествия двухмесячной давности уже успели обрасти легендами. Что уж говорить о событиях четырнадцатого века!
Я, конечно, зашла в музей, полюбовалась знаменитой оградой бимы – сквозной филигранной беседкой из чугунных цветов и листьев. Позади бимы сидела экскурсия польских школьников. Гид рассказывала им, почему в синагоге нет меноры, а только ханукальные светильники, что такое Святой ковчег, почему обстановка такая простая – не как в церкви. Они слушали внимательно, даже благоговейно: не шевелились, не шептались, не рылись в мобильниках.
«Похоже, здесь любят евреев, — подумала я. Что же, мертвых любить удобно и необременительно. Попробуйте полюбить живых, тех, кто ссорится из-за бабла и лезет вперед, огибая всю очередь. Перефразируя Гоголя, «полюбите нас живенькими, а мертвеньким нас всякий полюбит».
От старой синагоги начинается улица Шерока, что, конечно же, значит «широкая». По ней хорошо видно, что евреи не могли договориться между собой о единстве архитектурного ансамбля (Растрелли расстрелял бы!). Здания похожи на своих хозяев – одно, будто высокий человек в знатной крыше-штраймле, другое, как толстенький коротышка в ермолке.
В одном из углов Широкой колготился народ, и я пошла туда. Оказалось – вход в Новую синагогу, она же «синагога Рему». Новая синагога не намного младше Старой, но что поделаешь – название приклеилось навсегда.
Рабби Моше Иссерлес, аббревиатура имени которого на иврите «РАМА», в Кракове зовется «Рему». Он жил во второй половине 16-го века и был самым знаменитым из многочисленных раввинов Казимежа. Его галахические постановления влияли на жизнь всех евреев земли Ашкеназ, то есть, Центральной и Восточной Европы. В его честь синагога и носит свое второе название.
Перед каменными воротами с треугольным фронтоном и чугунными решетчатыми воротами стояла еще одна школьная экскурсия, но здесь дама-гид с британским флажком по-английски рассказывала, почему именно родители Рему удостоились такого сына:
— Отец Рему торговал в лавке. Однажды накануне субботы к нему зашел покупатель-иноверец. Он долго выбирал товар. Солнце клонилось к закату, близилась суббота, и рабби Исроэль попросил покупателя уйти – ему нужно было вовремя закрыть магазин, чтобы подготовиться к шаббату. Посетитель разозлился, начал угрожать, но рабби Исраэль не испугался. Шаббат важнее всего – важнее прибыли и прочих дел. Вот за это Бог и подарил ребе Исроэлю такого выдающегося сына.
Я вошла в узкий двор, зажатый между кургузыми, как грибки, поздними пристройками. Поперек двора тянулся длинный стол, за которым сидел кассир в кипе.
— Вход в синагогу бесплатный, — объяснил он, — но пожертвование обязательно. Мы собираем деньги на ремонт Айзиковой синагоги.
Отдав пожертвование, я наконец вошла внутрь. Здание неожиданно оказалось высоким и полутемным. Потолок терялся где-то в вышине и был бы совсем невидим, если бы не горящие позолотой медальоны – то ли лепные, то ли нарисованные. Звездный страж не давал разглядеть их как следует.
Здесь была какая-то загадка, магическая тайна. Евреи хорошо умеют прятать свое достояние . Со двора, стоя меж кургузых грибков, и не скажешь, что впереди – статное, красивое здание. Представляю, как пугались иноверцы, входя сюда по деловым надобностям. Ведь это похоже на страшную сказку про мальчика Ганса. Вот он заходит в покосившуюся избушку колдуньи и неожиданно оказывается под высокими готическими сводами. Выйдя наружу уродливым Карликом-носом, Ганс обнаруживает, что прошло не полчаса, а семь лет. Евреи прятались от страха перед внешней властью, а внешний мир, испугавшись их почти магических уловок, неустанно демонизировал евреев, наделяя сверхъестественными чертами.
Рядом с синагогой Рему – старое кладбище. Могилы стоят не тесно, тут и там видны проплешины, поросшие травой и забросанные опавшими листьями. Вспоминаю, как в фильме Спилберга кладбищенскими монументами мостят дорогу к концлагерю Плашов. Надгробия лежат там до сих пор, только тропинка заросла камышами и стала совсем узкой.
«Нет, так дело не пойдет, — решила я, — так я Казимеж не увижу. Надо искать гида».
- Мартин
Гиды толпились у Старой синагоги, в самом начале Широкой улицы. Точнее сказать, не гиды, а водители желтеньких экскурсионных машинок, похожих на парковые трамвайчики. Роль гида в таких машинках отдана аудио-записям.
— Хочу экскурсию, — объявила я.
От толпы водил отделился симпатичный молодой мужчина. Звездный страж не давал хорошенько рассмотреть черты его лица, но от него исходила хорошая энергия веселого и уверенного человека.
— Какой язык?
— Русский или английский.
— Если выберете английский, останетесь со мной. Я проведу экскурсию сам, мне кассета не нужна. Меня, между прочим, зовут Мартин..
Он заботливо постелил плед на холодное клеенчатое сидение машинки. Оказался смешной, говорливый и со своим собственным взглядом на вещи – настоящий проводник по городу.
— Вот это Старая синагога. Видите, она стоит ниже уровня земли, как будто для нее с специально вырыли котлован? Знаете, зачем это?
Христиане запрещали евреям строить синагоги выше церквей. А им тоже хотелось молиться в просторных, высоких залах. Так вот, сначала вырыли котлован, потом построили синагогу. Со стороны она не кажется высокой, запрет не нарушен. Но, если войти внутрь, там ого, какие потолки! Однако евреи стали спрашивать у раввина, зачем он велел врыть дом молитвы в землю. И он ответил: это для того, чтобы осуществить сказанное в Писании: «Из глубин воззвал я к Тебе». А во дворе синагоги памятник. Здесь немцы построили тридцать поляков и расстреляли их. Синагогу взорвали, но город восстановил ее не так давно. Казимеж лежал в запустении десятки лет. После войны, когда не стало евреев, квартал заселили бродяги и наркоторговцы. Жители Кракова боялись сюда ходить. Казимеж восстановили только после того, как Польша перестала быть социалистической.
— Жаль, что в наше время нет закона, который запрещал бы строить выше церквей, — сказала я, — а то понастроили мечетей и нарушили исторический облик городов Европы.
Мартин не поддался на провокацию, может быть, потому, что в Кракове нет высоких мечетей. И людей в хиджабах и арафатках я там не видела.
— Чей храм выше, а чей ниже – это глупости. Давай лучше я расскажу тебе, как возник Казимеж. Он называется так в честь короля Казимира Великого. Это единственный король Польши, которого так величают. Казимир хотел, чтобы по соседству с его столицей, Краковом, возник еврейский город. Пусть, — думал он, — христиане и евреи конкурируют друг с другом. Оба города от этого только выиграют.
А еще говорят, что он полюбил еврейскую даму. Казимир вообще любил многих женщин. Он все мечтал, что очередная возлюбленная подарит ему сына. Но это не значит, что он относился к женщинам как к орудию продолжения рода. Для каждой из своих любимых он делал все! Дарил им замки, земли, дворцы. Эстерке он подарил остров. Посмотри на карту. Вот здесь Висла распадалась на два рукава — один протекал севернее, другой чуть южнее. Между ними образовался остров. На нем и был построен еврейский Казимеж. Вода защищала его от врагов. А потом северный рукав Вислы закопали, и Казимеж стал частью Кракова.
— А Эстерка родила ему сына? – спросила я.
— Она родила двух дочерей. Они не приняли христианство, остались в вере своей матери. Тогда Казимир женился на Ядвиге. Она-то и родила ему наследника.
Уже после того, как мы с Мартином распрощались, я прочитала другую версию сказки об Эстерке. Ее кстати, могли звать Двора или Хая. Или такой женщины вовсе не было. Но всякую возлюбленную короля-иноверца евреи называют «Эстер» в честь библейской царицы, что была женой царя Ахашвероша-Артаксеркса. Даже разнесчастную Монику Левински умудрились сравнить с царицей Эстер, да не будь они помянуты рядом. Так вот, Двора, или Хая, или Эстер, согласно другой версии, таки родила Казимиру сына. Он крестил его, назвал Немиром и забрал с собой во дворец. Ядвигу ему сосватали родственники, возмущенные романом короля с еврейкой. Казимир и ее не обижал, регулярно навещая в спальне. Поэтому она молчала и терпела присутствие Эстерки. Потом Эстерка родила еще сына и двух дочерей. Когда король умер, она взяла троих младших детей и оставила город. Больше никто и никогда не видел ее. Она бесследно пропала.
«А Эстерка вдруг пропала, будто вовсе не бывала, — подумала я на этом месте. Что ж, она могла быть и демоном. Ведь мидраши рассказывают, будто царица Эстер никогда не жила с царем Ахашверошем. Настоящая Эстер так и оставалась в доме своего двоюродного брата Мордехая. Но Мордехай, великий кудесник, сотворил демоницу и послал ее во дворец. Влюбленный Ахашверош не замечал странностей жены. Для него лже-Эстер представлялась красивейшей в мире женщиной.
— Чтобы Казимеж мог расти, — продолжал меж тем Мартин, — король освободил евреев от подати на жилье. Они платили лишь налог на строительство лавки, а дом над ней строили без налога. Поэтому в первых этажах всех домов – магазины, и все дома разные. Строили, кто во что горазд.
Сейчас здесь, в основном, не лавки, а рестораны. Вот видишь, там — ресторан «Ариэль». Ничего особенного, но дорогой. Люди платят не за еду, а за вид. Потому что вход в это здание Стивен Спилберг снял в своем фильме. Ему показалось, что это самое еврейское здание на Широкой улице. А самый лучший ресторан вот там – это раньше была центральная миква. Но ты не расстраивайся, есть еще две действующие миквы. Потому что у нас тут живут ортодоксы. Это, знаешь, такие, в черных шляпах.
— Да уж знаю, — отвечала я, — все жители моего города в черных шляпах. Более того, и мой муж в черной шляпе.
— В городе долго не было евреев, — сказал Мартин, — сначала немцы убили почти всех. Выжили только те, кто работал на Шиндлера. Потом в шестидесятые годы оставшихся выгнали коммунисты. Коммунисты боялись евреев, потому что у тех были родственники за границей, и много всякой информации, которую русские власти хотели скрыть от поляков. Еще русские принесли с собой водку. Пьяным народом легче управлять. И это было для нас проблемой.
— А сейчас? – спросила я.
— А сейчас это уже не проблема. Нет, мы любим выпить. Я, например, люблю ликер в кофе. Теперь у нас независимость. Мы боролись за нее веками. Нас ведь все время кто-то захватывал: то Германия, то Австрия, то Россия. Я – первое поколение в моей семье, которое живет при независимости.
— Я тоже, — сказала я, – потому что я первая уехала в Израиль.
— Когда жизнь наладилась, — продолжал Мартин – евреи стали возвращаться сюда. В Кракове пять тысяч евреев, а в Казимеже триста ортодоксов. Вот это, видишь – ресторан «Клезмер-Гойз» – дом клезмеров. Он не кошерный, но там кошерное вино и пироги. Ты ведь знаешь, кто такие клезмеры? А в Кракове они особенные. Самый старый умер недавно. Ему было хорошо за девяносто, и он был совершеннейший гений.
— А вон там, — Мартин указал на типично казимежский дом, верхний этаж которого явно пристроили позднее и в другом, более цветистом стиле, — родилась Елена Рубинштейн. Она выросла в очень бедной семье и была младшей из дочерей. Когда ей исполнилось семнадцать, она привела в дом молодого поляка и сказала, что выходит за него замуж. Мама и папа очень испугались. Они отправили ее в Австралию к тетке, от греха подальше. Там она стала делать свой первый крем – сначала только для подруг. Потом она уехала в Париж и подняла цену на крем в триста раз. Так она разбогатела. Это вторая знаменитая еврейка Казимежа, сразу после Эстерки.
— Вот это Высокая синагога. Она не выше других, ее называют Высокой по другой причине. Когда-то евреи жили не только в Казимеже. В самом Кракове у них была своя улица, называемая Жидовской. Но там стоял костел святой Анны, а он сгорел. И церковь обвинила евреев в поджоге. Это, конечно, была полная ерунда. Но христиане и евреи поссорились. До этого целых два века они жили в мире и согласии, а тут возник конфликт. Не из-за пожара, конечно, все это глупости. Люди всегда ссорятся только из-за денег.
«Дракона отпущения не было. Не на кого было валить поджоги, — подумала я, — и евреи стали драконом отпущения».
— После этого евреев выселили из Кракова и запретили вновь селиться там, — продолжал Мартин, — они отправились в Казимеж. Понадобились новые места для молящихся. И тогда переселенцы построили вот эту молельню, как раз на той улице, где жили христиане. Прихожане боялись, что христиане будут мстить и ворвутся в синагогу. Поэтому они заперли первый этаж, а молельный зал для мужчин устроили на втором. Вот оттого-то синагога и зовется Высокой.
Мы снова пустились в путь и остановились на площади, застроенной торговыми палатками.
— Тут был бедняцкий квартал, — сказал Мартин, — представь себе, что на месте этих киосков когда-то стояли покосившиеся деревянные домики бедноты. У бедняков не было денег на говядину. Перед субботой каждый покупал курицу и шел к ритуальному мяснику. Ну, ты знаешь.
— К шойхету, — уточнила я.
— Да, и шойхеты сидели вон в том круглом здании, видишь? Бедняки подходили, каждый со своей курицей, и шойхеты резали куриц там, внутри. Пока бедняки ждали очереди, они общались между собой. Это было место встречи, здесь делились последними новостями и слухами.
— А, это и есть знаменитый Округлик! – сказала я.
— Окрунгляк – поправил Мартин.
Окрунгляк представлял собой низкую ротонду из потемневшего, щербатого красного кирпича. Народ и сейчас толпился вокруг здания – оно считается в Кракове почти что культовым. В Окрунгляке делают знаменитые запеканки – огромные горячие бутерброды с разнообразной начинкой. В палатках и на прилавках торговали сувенирами и живописным старьем.
Мы поехали дальше.
— Вот это Темпл, единственная реформистская синагога Кракова. В будние дни тут читают лекции по еврейской культуре. В субботу иудейское богослужение, а в воскресенье – христианское. Считается памятником архитектуры из списка ЮНЕСКО. Вот ЮНЕСКО ее и ремонтировал. Ортодоксы так ненавидят церковь-синагогу, что обходят ее стороной, лишние километры проходят, только бы не попасть на эту улицу. А вон там – еврейский культурный центр, где шабаты проводят. Я люблю приходить к евреям на шабат. Как польская свадьба. Сначала пьют и едят, а потом поют и танцуют.
Наконец мы остановились у Айзик-шуль.
— Айзик Якубович был богатый еврей, — начал Мартин, — он решил построить синагогу для богатых. Ему это удалось – она на три сантиметра выше одной из церквей. И женское отделение здесь не на первом этаже в пристройке, а на балконе. Все это – балкон, лестницу, ведущую на второй этаж – он сумел сделать, потому что у него были деньги. Сейчас, как видишь, здание в ремонте. Оно закутано в тряпки. Хабадники вытащили отсюда свиток Торы, чтобы он не пострадал. Как только вытащили, городские власти заявили, что это уже не синагога, раз здесь не молятся, и попытались забрать здание себе. У нас ведь есть закон о свободе вероисповедания, так что отобрать дом молитвы просто так нельзя. Вот они и воспользовались случаем. Теперь идут суды – хабадники, еврейская община Тадеуша Якубовича и городские власти тянут здание каждый себе. Ну, ясное дело. Люди ведь ссорятся либо из-за денег, либо из-за имущества.
— А вот тут, — мы остановились у внушительных размеров двери, — единственный в Казимеже и во всем Кракове кошерный ресторан.
— Мне сюда, — сказала я.
- Легенда об Ицике-пекаре
Краковские евреи считают, что Айзик, построивший Айзик-шуль – тот самый пекарь Ицик из народной легенды. Никакой он был не богач. Наоборот, горький бедняк. Не на что было купить муки, чтобы испечь хлеб и продать его, поэтому печь в доме Ицика-Айзика долгое время оставалась холодной.
Но однажды ему приснился сон, будто под королевским мостом в Варшаве зарыт клад. Невзирая на сопротивление жены, Айзик отправился пешком в Варшаву. На балаголу у него просто не было денег.
К королевскому мосту Айзик подойти не смог – его охраняли гвардейцы. Один из них спросил у бедно одетого еврея, что тот ищет. Айзик рассказал про сон.
— Ну, приснится же всякая ерунда, — отвечал солдат, — мне вот приснилось, что у какого-то краковского Айзика в холодной печи зарыт клад. Что же мне теперь, в Краков ехать?
Айзик тут же собрался домой. Невзирая на сопротивление жены, он разобрал печь и нашел старинный клад золотых монет. На эти деньги и была построена синагога, что на целых три сантиметра выше какой-то церкви.
Этот сюжет не раз использовался в литературе. Человек отправляется на поиски клада и находит его у себя дома. Например, в романе Александра Иличевского «Перс» главный герой оставляет родной Апшерон и путешествует по миру. Он ищет вычисленного им «праотца» – первичную материю, основу всего живого на земле. Это переходная форма между минералом и бактерией. Герой Иличевского называет ее LUCA. Он исследует Америку, ездит на нефтепромыслы в разных странах мира, путешествует по Европе, по Иудейским горам, живет в Москве, потом снова возвращается на родной Апшерон. Там, на дне буровой скважины, и отыскивается Лука – микроб лукавый.
Лично я думаю, что прото-материя – это то, что на языке Торы называется «тогу ва-вогу». «Вначале сотворил Всесильный небо и землю, и земля была «тогу ва-вогу». Переводов у этого выражения тьма-тьмущая. Скорее всего, «тогу ва-вогу» значит «необыкновенная неопределенность». Я пытаюсь представить эту непредставимую неопределенность – она зыбится, волнуется, вздымается и опадает, то ходит волнами, то образует воронки, и над ней собирается то туман, то подобие пены. В общем, нечто вроде Соляриса в фильме Тарковского. На что это похоже? Скорее всего, на поверхность пива в пивной кружке. Пиво – всеобщий эквивалент и основа жизни на земле. Почему? Да потому, что оно объединяет людей. Пиво всегда кошерно, кто бы его ни сварил, и я могу пить его в любом городе мира, куда бы меня ни впустили с моим израильским паспортом.
А это значит, что мне срочно нужно пива и немного куриного бульона. Кажется, в последний раз я ела горячую пищу еще вчера, до полета.
- Массолит
Я толкнула дверь кошерного ресторана «У Зелига». Дверь была заперта. Вместе со мной у входа толпилось еще человек пять или шесть. Глаза у них горели голодным огнем.
Неожиданно дверь отворилась изнутри, и к нам вышел кудреватый молодой человек.
— Ресторан закрыт, — объявил он, — да, это единственный работающий кошерный ресторан в Кракове, но сейчас он не работает. Нет клиентов. Приходите в семь. Может быть, мы откроемся.
Это то, что я уже не раз слышала в Кракове, и не раз еще услышу: да, это еврейский ресторан, но он не кошерный. Да, мы единственный работающий кошерный ресторан, но сейчас мы не работаем. Как пройти в Старый город? Дойдите вон до той улицы, где ходит трамвай, но сейчас он не ходит. Да, мы называемся «Кофе и запеканки», но кофе мы не варим, у нас только запеканки. Я бы рассердилась на подобный сервис, но память о недавно допущенном гигантском косяке сделала меня терпимее к людям. Все мы в душе пофигисты и склонны ошибаться.
Однако я не люблю, когда откровенно «крутят динаму». В интернет-сайте говорится, что Зелиг должен работать с девяти утра до одиннадцати ночи. Сейчас середина дня. Зелиг закрыт. Я для него – не клиент. Хотя я так голодна, что готова сожрать не только куриный бульон и фаршированную рыбу, но и парочку столов вместе со стульями.
Делать нечего. Надо искать вегетарианскую кафешку. И вскоре я нашла ее по пути от улицы Юзера к моему отелю. Кафешка носила трогательное название «Massolit».
Я вошла и поняла, что хозяева что-то явно напутали с русской литературой – смешали в одну кучу Булгакова с Ильфом-Петровым. Художественно покарябанные стены и артистически ободранный пол намекали на столовку для бедных студентов с морковным зайцем в меню. Впечатление довершали грубая мебель и черная труба неизвестного назначения, тянувшаяся под потолком.
Гостиница – не дом, поэтому кто я здесь, если не бездомный поэт? А бездомному поэту в Массолите следует писать на салфетке плохие стихи. В ожидании морковного зайца, состоявшего из салата и яичницы, я написала речь Казимира, обращенную к Эстерке:
Моя любовь, дарю тебе Казимеж,
Живи и царствуй в нем, как королева,
Неважно, что родня подняла хипеш:
Смотрите, мол, король пошел налево!
Я вновь пишу цепочку древних знаков,
Страстей моих раздвоенную книгу,
В душе Казимеж, а на сердце Краков,
В душе Эстер, но я люблю Ядвигу.
И да, это была лучшая яичница в моей жизни!
- Горячее пиво
Русским людям иногда кажется, что говорить по-польски очень просто. Следует заменить «р» и «З» на «ж» – и польский язык у тебя в кармане. Вот какая история случилась много лет назад с профессором К., почтенным отцом одной моей московской подружки.
Профессор К. преподавал экономику в московском ВУЗе. Иногда ему приходилось ездить на научные симпозиумы стран – участниц Варшавского Договора. Очередной симпозиум проходил, как и положено, в Варшаве. Мобильных телефонов тогда не было. Администратор отеля помогла профессору К. связаться с Москвой.
— Пани была очень любежна, — сказал профессор.
Пани залилась краской до корней светло-льняных волос. Профессор быстро побежал в свой номер и достал польско-русский словарь. «Любежный – сладострастный» – прочитал он.
Вечерами в гостиничном номере было необыкновенно тихо. В моем израильском доме примерно сорок детей на двенадцать квартир. Говорю «примерно», потому что евреев запрещено пересчитывать. Такой плотной и стойкой тишины у нас никогда не бывает. То крякает, собираясь зареветь, чей-то младенец, то его пятилетний брат тащит велосипед по ступенькам, то орет благим матом пришедший из школы соседский пацан, чья мамаша заперла дверь и отправилась спать. Тишина в гостиничном номере поначалу лечила нервы, а потом начала пугать. Чтобы услышать человеческие голоса, я стала включать телевизор. А там – одни польские программы.
Ну что же, телек – отличный учитель языка. В первый вечер я понимала процентов десять, потом – двадцать. Подойдя к тридцати, ты уже догадываешься обо всем. Администрация, значит, делится на скарбову и податкову. То есть, имущественную и налоговую. Ага, скарб – просто собственность, а не собственность бедняков. А что такое «бардзо»? Очень? Много? Сильно? Судя по тому, как часто употребляется, и то, и другое, и третье. С каждым днем я понимала язык все бардзее и бардзее и под конец совсем обардзела – смело подходила на улице к панам и паненкам, чтобы спросить дорогу. Спрашивала я по-русски, отвечали они по-польски, но недоразумений почти не возникало.
Кстати, паны на вид замкнуто-недоверчивые. Может, поэтому у чеховских провинциалов и возникло выражение «поляк надутый». Хотя чья б корова мычала! У русских у самих в ходу поговорка «смех без причины – признак дурачины». Однако это признак вовсе не дурачины, а молодого американца. Целой компанией они сидят на Главной площади, смотрят на старинное здание Сукенице и ржут. Время от времени, заметив, как тихо вокруг, кто-то из американцев одергивает собратьев. Они тихо беседуют минуты две или три, а потом снова принимаются греготать.
Так вот, о панах. Они немного брутальны, как и положено потомкам воинов, пахарей и лесорубов. Брутальны и одновременно парфюмерны. Идет по улице такой вот суровый лесоруб, а за ним стелется леденцово-пудреный шлейф, как за девушкой.
И вот я сижу на Главной площади, куда добралась, спросив дорогу у милой старушки. «Просто-просто целый час, — сказала старушка, — до улицы, где ходит трамвай, но сейчас он не ходит. И потом просто-просто целый час». Ну, хорошо, просто-просто, это прямо-прямо. Но целый час? Неужели час топать? С моей скоростью это будут два часа. Добравшись до Главной площади за двадцать минут, я поняла, что целый час означает «все время».
Очень хотелось пива, но я умудрилась простудиться, и холодное пиво в такой час (такое время?) мне ни к чему.
— Какие горячие напитки у вас есть? – спрашиваю у официантки по-английски, но она говорит только по-польски, хотя мы на центральной площади Кракова, самой большой старинной площади Европы, где гуляет толпа туристов.
— Кофе, кофе с ликером, чай, горячее пиво.
Горячее пиво! Вот это удача! Я буду пить пиво в Кракове и не простужусь!
Она приносит чудесный напиток из пива с имбирем, лимоном, корицей и гвоздикой. Тонко нарезанные пластинки имбиря плавают на поверхности, как льдины по океану. Плотно сбитая пена сугробами лежит на имбирных льдинах. Сначала пиво горьковатое, но, чем ближе подбираешься к лимонной дольке, Титаником затонувшей на дно, тем сладостней становится мир.
Грегочут молодые американцы, говорят по-польски необразованные официантки – а польский в их устах не шипящий, нет. Он звеняще-шелестящий, как птицы в листве. И звук лошадиных копыт по брусчатке, вкусный, как лед в коктейле. Крепкие лошадки, серые в яблоках и белые, тащат тележки с туристами. Постепенно темнеет, небо над Сукенице наливается абрикосовым вареньем. Над площадью летают тучи голубей, но плеск голубиных крыльев почти не слышен за шумом копыт.
Передо мной самый знаменитый костел Кракова – Мариацкий, то есть, собор Святой Марии. Одна его башня выше другой. Говорят, двум братьям-строителям дали задание построить костел с башнями-близнецами. В те времена в башнях-близнецах еще не было ничего зловещего. Закупив красного кирпича, братья принялись за работу. Сначала башни росли в одинаковом темпе, но потом старший из строителей стал обгонять младшего. И младший, не выдержав поражения, зазвал брата на берег Вислы, вонзил нож в его сердце, и сбросил мертвое тело в реку.
Историки говорят, что ничего подобного не было. Да, строили два брата, у одного кончились деньги, вот он и прекратил возведение башни. Но важно не то, что говорят историки, а то, что думает о своей истории народ. А народ упорно рассказывает об убийстве Крака – Лехом, старшего строителя башен – младшим. И даже молодежь, ушедшая в мир фэнтези, все равно читает у Толкина про убийство Деагорла Смеагорлом.
- Телевизор как зеркало польской революции
В номере я снова врубаю мой зомбоящик. Телевизор так же подходит для изучения страны, как и городские улицы. Потому что по ящику показывают то, что хочет видеть народ. Телевизор – зеркало желаний совокупного поляка. Или русского, или израильтянина – смотря в какой стране стоит зомбоящик.
Русский телевизор – сплошное судилище. На одной программе судят молодую девчонку за то, что она не умеет одеваться, «как настоящая женщина». На другой – жениха. Пришел свататься, а квартиру не купил. На третьей судят жену алкоголика и дочь запойного пьяницы за то, что не умеет воспитывать детей (а у кого она могла бы научиться этому?) В общем, русский народ не ищет ответа на вопрос «Что делать?», так как ничего поделать уже нельзя, но по-прежнему хочет знать, кто виноват.
В израильском телевизоре говорящие головы молчат: трудно говорить с набитым ртом. Израильские говорящие головы непрерывно жуют. На одной программе муж и жена готовят обед, в судках тащат его в гости, другие гости тоже приносят жратву. Все жрут, обсуждают сожранное. На другой программе компания друзей едет в Китай, все идут в ресторан, заглатывают улиток и червяков, обсуждают сожранное. На третьей программе молодые кулинары пекут торты и какие-то невероятные десерты, жюри жрет, хвалит, ругает, выставляет оценки.
В польском телевизоре на первой программе куаферы красят блондинок. Один мелирует, другой тонирует, третий создает «паерья», четвертый подкрашивает корни. На другой программе реалити-шоу. Молодая мать-одиночка впустила в дом съемочную группу и дизайнеров со строителями. Они провели у нее образцовый ремонт. Со слезами на глазах она благодарит их и набивает детскую комнату дареными игрушками. На третьем канале почтенная дама, похожая на постаревшую Барбару Брыльску (или это она и есть?) рассказывает молодой маме, как уберечь ребенка от гриппа и заодно рекламирует детскую микстуру. На четвертом конкурс свадебных платьев. Дизайнеры одевают невест, те падают в объятия женихов, все едут в костел из красного кирпича.
Ночью, когда маленькие белокурые ангелы засыпают в своих кроватках, на экране появляется академического вида дамочка в очечках. Профессорским голосом пани рассказывает зрителям о секс-игрушках дигитальной эпохи. Изящный вибратор для девушек заряжается от разъема USB девичьего лэптопа. А вот микрофон для домашнего исполнения караоке. Его верхняя часть свинчивается. Теперь можно навинчивать насадки. Одну – для дам. Мужчинам целых две: резиновая вульва – пасть акулья, и дрожащая розовая какашка для массажа простаты.
В общем, поляки с честью вышли из трудностей девяностых и нулевых. Теперь они готовы прельщать красивыми прическами, жениться, рожать детей, въезжать в новые дома, заниматься сексом друг с другом или с гаджетами.
Польская история успеха — предмет зависти украинцев. «Почему у них получилось, а у нас нет? – вопрошают украинские блоггеры на «Ютьюбе». Им на хорошем русском отвечает молодая польская блоггерша: закон о рыночной экономике стал для нас шоковой терапией, но мы, начиная с девяностых годов, не сходили с пути рыночного развития, как бы трудно ни было. Мы затянули пояса, мы трудились, не покладая рук. Да, Евросоюз влил в нашу экономику миллиарды, но лишь после того, как убедился, что мы и сами можем стоять на ногах.
Думаю, блоггерша не учла, что русский медведь выпустил Польшу из когтей, а вот Украину выпустить не захотел.
- Вавельский замок
Гид Мартин сообщил, что с завтрашнего дня уходит в отпуск и отправляется в Сицилию. Так что взять меня на экскурсию по Старому городу он не сможет. Но это ничего – желтые экскурсионные машинки разъезжают везде. Кого-нибудь где-нибудь, да поймаешь.
И вот я вижу пустую машинку у высокого красного костела на границе Старого города и Казимежа. Кажется, вчера Мартин рассказывал мне про него. Там деревянный декор нижнего яруса, каменный средний ярус и золото поверху, что символизирует крестьян, средний класс и шляхтичей с королями.
— Возьмешь меня на экскурсию по Старому городу? – спрашиваю я у водителя по-английски. У него смуглое живое лицо и круглые черные глаза.
— Не могу. У меня группа в костеле. Сейчас выйдут, и я поеду дальше. Но я тебе вызову Петруся. Петрусь говорит по-русски. Ты ведь по-русски говоришь?
— Да, конечно.
— Меня зовут Димитрис, я грек.
— Калимеро! Мы соседи. Я из Израиля. А почему ты живешь в Польше, раз ты грек?
Вместо ответа он показывает безымянный палец с обручальным кольцом.
— И как тебе Польша?
— Здесь хорошо делать бизнес. Но мне тут холодно, — он зябко ежится, хотя на дворе плюс пятнадцать, и ярко светит солнце.
Димитрис говорит с Петрусем по телефону. «Тут дивчина стоит у Тела Христова и хочет в Старый город, — говорит он. Я рада слову «дивчина». Пустячок, а приятно.
Петрусю лень рассказывать о Старом городе, хотя я одна в машине, а он говорит по-русски. Меня снабжают наушниками, и говорильная машина принимается курлыкать. Вот это здание, похожее на свадебный торт, слегка разваленный гостями – самый главный-преглавный театр Кракова. Вот это – Флорианские ворота, это – Барбикан. Дома и названия мелькают, как в диапроекторе моего детства.
Но однажды Петрусь останавливается и жестом просит снять наушники. Мы стоим у Папского окна. Про любимого папу Иоанна Павла Второго он должен рассказать сам. Машине никак нельзя доверить такое тонкое дело.
— Папа останавливался в этом доме, когда приезжал из Ватикана в Краков. Он подходил вот к этому окну на третьем этаже, а тут, внизу, собиралась толпа. Приезжали со всей Польши. Из Лодзи, Закопане, Катовице, даже из Познани и Люблина, хотя это далеко. Люди задавали Папе вопросы, и он отвечал. Так продолжалось много часов. Поэтому он сказал как-то, что легко быть Папой в Ватикане, но трудно в Закопане.
Лицо Петруся осветила любящая, благодарная улыбка. В этот момент он походит на любавического хасида, только что рассказавшего майсу о Ребе. Окно, в котором когда-то появлялся Папа, заложили кирпичом, а поверх кладки написали икону. Теперь она сверкает золотом на солнце, и видна отовсюду, яркая, как второе светило.
Мы продолжили путь и вскоре добрались до Вавельского замка – конечной цели моего путешествия.
— Скажи, а почему это место называется «Вавель»? – спросила я.
— Просто так называется, — ответил Петрусь.
Вопрос мой не праздный. «Вавель» слишком напоминает наше «Бавель» – Вавилон. И всякий человек на древнем Ближнем Востоке знал, что Бавель – это Бав Эль – врата Бога. Но у евреев все, не как у всех. Тора сообщает, что Бавель происходит от корня «б-л», означающего путаницу. Бавель – это место, где Бог перепутал человеческие языки. Это было наказание за попытку спутать умы идолопоклонством, заставить забыть, что Бог – один.
В результате древней путаницы недостаточно сменить «р» и «з» на «ж». Нужно учить польский язык, потому что «любежна» – это не любезна, а сладострастна. И «час» – это время, и «просто» не значит просто, но «прямо». Так что все не просто, и прямых путей нет.
Зато я иду по прямому пути к воротам замка. Поднимаюсь по широкому пандусу, ведущему в гору. Слева от меня – стена красного кирпича. На ней золотыми чешуйками сверкают таблички с именами жертвователей, давших деньги на ремонт замка. А навстречу мне спускаются туристы. И говорят они по-польски, по-русски, по-украински, по-белорусски и чешски. Польша – страна славянского туризма и эмиграции. Все славянские языки сливаются в единый праславянский. Вавель – это место, где Господь смешал и спутал наречия славян.
Помню одну милую израильскую старушку девяноста семи лет. Она сидела на инвалидном кресле, но еще не впала в маразм. Лишь иногда, забыв, какой нынче год и век, старая Берта принималась разговаривать на языках своего детства. Чаще на идише, но случалось – на смеси польского, русского и украинского.
— Бабушка, ты на каком языке говоришь? – спрашивали взрослые внуки.
— А гоише, — отвечала старушка.
Вот и я почти говорю на общеславянском «гойском» языке. Главное, меня может понять любой славянин. Так немцы понимали идиш – первую наддиалектную форму немецкого. В то же время случалось, что жители разных областей Германии не понимали друг друга.
Рассуждая таким образом, я добралась до главной площади Вавельского замка и любовалась теперь собором, где покоится прах польских королей. Снаружи собор напоминал букет цветов в вазе. Каждая эпоха добавляла новый цветок – то золотой тюльпан купола, то астру высокой шатровой башни.
Получив аудио-гид, я вошла в собор. Гид подвел меня к цельно серебряной гробнице Святого Станислава, поражавщей тщательной проработкой деталей. Машинка пояснила, что злобный князь Болеслав убил епископа Станислава, своего родного брата. Болеслав, князь боли, убил стройного станом Станислава, и не нашлось Мстислава, чтобы отомстить. Что ж, в каждом столетии брат убивает брата – Каин Авеля, Лех – Крака, один строитель башни – другого, Болеслав – Станислава. Причем последнее убийство не оспаривается историками. Оно было на самом деле.
Я подошла к уютной, как диванчик, обитой розовым сафьяном гробнице королевы Ядвиги. Аудио-гид повел меня к могиле Казимира. И тут машинка застряла. Вместо того, чтобы вести к следующему королю, она раз за разом повторяла, что Казимир, в отличие от своего отца, был вовсе не коротышкой. Он был мужчина статный и дородный, и его любили женщины, а он любил их. И он, единственный из всех королей, до сих пор считается великим – строил города, развивал торговлю, покровительствовал и селянам.
Я побродила еще немного по собору и вышла на улицу, чтобы выпить кофе. Села у края обзорной площадки. Стена красного кирпича косо уходила вниз, к реке. Висла сияла нежным светом октября, по ее поверхности плавали золотые чешуйки волн. Ветер гнал в синее небо белый прогулочный аэростат, похожий отсюда на головку одуванчика, который почему-то облетает не по зернышку, а весь целиком поднялся в воздух. Только тут я заметила, что вокруг носятся целые тучи голубей – черных, точно карликовые вороны, скучно серых, как в Москве, белых, как в Греции, и уж совсем невероятных – темно-синих, с голубой кружевной оторочкой по краю крыла.
Один такой красавец нагло сел на спинку стула прямо напротив меня и принялся выпускать анилиновую струйку помета – я еле успела выхватить сумку у него из-под хвоста. Он не сдался, пересел прямо на стол и стал клевать крошки печенья, оставленные прежними едоками. Тут я вспомнила, что голуби эти – заколдованные рыцари, ждущие своего Мессию.
Когда-то в Вавельском замке жил король, которому очень занадобились деньги. Они были нужны ему для ведения войны. Король отправился к местной Бабе-Яге. Та, как водится, приняла добра молодца, и даже денег пообещала, но только взамен король должен был отдать ей своих рыцарей. Правитель не придал значения ее словам – на что старой ведьме солдаты? Наутро он проснулся и не нашел ни одного рыцаря. Но над Вавелем носились тучи голубей – черных, белых, серых и синих. Каждый держал в клюве камешек. Голуби уронили камешки на землю, и те превратились в золотые монеты. Теперь у короля были деньги, но не было армии. Ведь все мы знаем из русской сказки, что лесные волшебники не выдают сразу и дудочку, и туесок: надо выбрать что-то одно. И вот теперь голуби живут в Вавеле и ждут, пока король родится снова и вернется к ним. Только он один может их расколдовать. Правда, для этого ему придется найти в местном лесу колдунью, а это в наши технологические дни весьма непросто.
- Хала Таргова
Я, конечно, не поехала в Краков только за бабьим летом и желтой листвой. Есть у меня еще один интерес. С недавних пор я причислила себя к клану барахольщиков, то есть, коллекционеров. Я собираю старинные брошки, а также старинные сумочки. Брошки – моя особая любовь. Их площадь достаточно велика, чтобы на ней уместилась целая картина, иногда – барельеф. И такое произведение искусства я могу поднести к глазам и рассмотреть в лупу — тут мне Звездный страж не помеха. В картинных галереях сложнее. Болезнь Звездного стража превращает любую картину в творение пуантилизма. А тут еще я забыла лупу в сумке, сданной в гардероб художественной галереи, что над Сукенице. Без лупы мне не удалось рассмотреть имен художников на табличках. В общем, я ходила по галерее неизвестных художников, определяя про себя – во это польский Репин, а это польский Брюллов, только всадница совершенно обнажена и светится перламутровой белизной на фоне вороного коня.
Но после субботы, одиноко проведенной в гостинице, наступило воскресенье. А воскресенье – базарный день. И рядом с крытым рынком Хала Таргова, что значит «торговый зал», открывается под навесами и без них крестьянский рынок, окаймленный барахолкой. Всякий коллекционер знает, что европейская барахолка –чистое счастье. Особенно если это старый город, и торгуют местные жители, а не индусы с арабами. И местные торговцы основательно раскопали своих подвалов и шкафов перетрясли. По воскресеньям странствующие любители старья отправляются на блошиные рынки в поисках сокровищ.
Хала Таргова примостилась между эстакадой и убойным, как кувалда, зданием торгового центра. Он похож на советский кинотеатр: название «Ударник» так и просится на фронтон. С другой стороны, поверх моста из ржавых, как старая кровь, кирпичей, бесшумно несется сверкающий поезд. Этот поезд – сама Польша, завоевавшая свободу и летящая вперед над засохшей кровью войн и восстаний. Внизу плещется барахолка. Нам, подслеповатым людям, внятны скорее шумы и запахи, чем образы. Здесь пахнет окисленным металлом и уксусом, которым продавцы очищали металл от налета времени. От мужчин несет розой, жасмином и сандалом, от женщин – бутербродами, заготовленными на весь базарный день. Из забегаловки слева разит шуармой и пойлом, отдаленно напоминающим настоящий краковский кофе – такой родной израильский запах! На седых головах, неярких лицах, старом серебре и поддельной иудаике из латуни покоится серая патина дней. Эти вещи состарились вместе с хозяевами. Теперь и те, и другие вышли на рынок, чтобы продавать и быть проданными. По базарным артефактам можно проследить всю историю Польши не хуже, чем в отличном историческом музее Кракова. На ящиках, самодельных прилавках, складных столиках – коллекции старинных орденов – польские и советские награды, немецкие кресты. Тут же рядом кинжалы и кортики всех мастей. Нумизмат разворачивает перед знатоками классер, где в уютных пластиковых кармашках лежат монеты, любовно разобранные по странам и эпохам. Вот у кого бы получиться арабам, внавалку кидающим старые деньги в миски и чашки на блошином рынке Яффо! Над всем этим дзынькает и дзенкает польская речь. Напрасно белорусы обзывают поляков «пшеками». Они не пшеки, они дзеньки. Суровые, невозмутимые лица дзен-буддистов в медитации. Торговцы спокойно стоят спиной к товару, демонстрируя равнодушие к покупателям и воришкам. Впрочем, найдись здесь воры – наваляли бы купцы этим курвам по первое число (курвами поляки обзывают всех, кто им не нравится, впрочем, совсем беззлобно и даже не повысив голос).
Я останавливаюсь у прилавковдедов-сумочников. Вот она, моя мечта – целиком сплетенная из серебряных колечек сумочка начала двадцатого века, с металлическим тонким фермуаром, с застежкой-поцелуйчиком. Губки «поцелуйчика» украшены синими камешками (в дальнейшем выяснилось — топазами).
— Почем ваша сумочка?
— Сто злотых.
Это очень, очень дешево. Но западло покупать сразу, не поторговавшись. Все-таки я с Ближнего Востока. Отхожу к прилавку брошечников.
— Это чешские брошки?
— Это все наши, польские, — старуха обиженно поджимает губы.
Я открываю шкатулку, по виду из резного камня, с потертым золотым узором на крышке. Внутренность источает химически-смолистый запах.
— Бакелит, — гордо сообщает старуха.
Бакелит, первая, древняя пластмасса, придуманная химиком Лео Бакеландом еще в начале двадцатого века, и служившая военным целям разных держав. В Советском Союзе из нее делали страшные черные телефоны класса «товарищ Сталин на проводе». Вырезали и украшения., которые из-за своей редкости стоят сегодня дороже, чем из камней того же цвета. Но бакелитовая шкатулка – еще более редкая вещь. Покупаю и ее, и несколько дешевых, но красивых брошек для своей коллекции.
Теперь почетный круг по базару. Вступаю под навесы – а там нескончаемые просторы букинизма. Бумажные книги, вынесенные на заброшенный берег океаном интернета. Жаль, все они по-польски. Лежат, покрываясь песками времени. Ветер и случайные прохожие листают их, страницы желтеют и рассыпаются в прах прямо на глазах.
За книгами вдруг открываются цветочные ряды. Огромные букеты гладиолусов, астр, пионов и нарциссов – такой знакомый запах, точно в подмосковной электричке, груженной дачниками, что везут домой свой ароматный урожай. Здесь, в глубине крытой части рынка, полутемно. Цветы тоскуют по свету, и всякий, кто покупает букет, спасает их от неминучей гибели.
Я прохожу рынок насквозь. На другой стороне, между навесами и шоссе с трамвайными путями — снова барахолка, на этот раз – вещевая. Когда-то Стивен Спилберг не стал одевать массовку в наряды, сшитые костюмерами. Его продюсеры расклеивали на столбах и заборах Кракова объявления – мол, скупаем одежду сороковых годов. Поляки радостно достали старье из сундуков. Несчастные женщины с фабрики Шиндлера, которых по ошибке привезли в Освенцим, кутаются от секущего снега в подлинные шали военной поры. Этот гардероб потерян, он рассыпается вместе с киношными бараками Плашова. Здесь, в картонных коробах и на табуретках – вещи семидесятых, старье из моего детства. Кожаные сапоги на белой «манке», сапоги-чулки, А-образные мини-юбки из шотландки, штопаные рейтузы давно умерших бабушек. Мельком окидываю взглядом и иду назад, к моим старикам-сумочникам.
— Почем эта сумка?
— Пани вже пытала.
— Отдайте за девяносто.
— Добре.
Потом выяснилось – сумочка из Германии, 1900-го года выпуска. Ювелир сказал – из серебра. Эксперт, оценивший сумку, утверждал, что из альпаки – одного из многочисленных серебряных сплавов начала двадцатого века. Базарный день в Кракове обернулся неожиданной удачей.
- Домой
В самолете национальной компании «Эль Аль» втискиваюсь в кресло, пытаюсь вытянуть ноги и расслабиться. В голове и теле мечта – вот сейчас бы горяченького, кошерненького. Надоела за неделю веганская сухомятка. Конечно, в Эль Але мне дадут кошерный обед. Небось, как в старые времена – пюрешку, куриную ножку, помидорчики-шерри и на закуску – шоколадный мусс на соевом молоке, потому что обычное не едят после мяса.
Рядом со мной – словоохотливый пожилой израильтянин. Рассказывает, как заранее заказал себе через интернет билет на фабрику Шиндлера, а иначе пришлось бы долго стоять в очереди. Потом говорит:
— Хотел еще сходить в Айзикову синагогу, но она заперта. И представляете, когда хабадники закрыли ее на ремонт, люди пана Тадеуша ворвались ночью в молитвенный зал и вынесли оттуда все – столы, стулья, даже шкаф со свитками Торы. И все для того, чтобы доказать, будто это не синагога, а здание принадлежит светской общине. Тадеуш Якубович считает, что синагога – лично его, ведь он потомок Айзика Якубовича, который ее и построил. Ужас! С такими евреями антисемитов не надо!
Это уже четвертая версия легенды о раввине Гурари и пане Тадеуше. Интересно, сколько версий накопится к концу двадцать первого века?
Над нами склоняется стюардесса.
— У вас есть кошерная еда?
— Я не говорю на иврите, — отвечает по-английски сотрудница национальной компании «Эль Аль».
Я повторяю вопрос по-английски.
— Горячая еда не кошерна, — говорит бортпроводница, — могу принести кошерные бутерброды.
Они продали родину китайцам! Я опять буду жевать морковного зайца!
— Скажите, — обращается ко мне мой любопытный сосед, — могу я задать вам личный вопрос? Вот вы современная женщина. У вас смартфон, вы летаете самолетом, небось, у компьютера сидите. Зачем вам все эти сложности? Ну, кашрут, например?
Я бормочу что-то о привычке, ставшей второй натурой. А на самом деле все не прямо-прямо и не просто-просто.
На самом деле кашрут и суббота – последняя преграда, отделяющая нас от остального мира. И с этим миром мы можем дружить, общаться и торговать. И даже очень хорошо можем торговать, с кайфом.
Но мы не можем слиться с ними совсем. Мы не можем стать им братьями. Это попросту опасно. Потому что брат всегда убивает брата. Каин – Авеля, Лех – Крака, Болеслав – Станислава, один строитель — другого. И немецкие евреи когда-то считали себя братьями немцев, а польские евреи – поляков.
А мы, прошедший через генетическое игольное ушко народ, друг друга пока не убиваем. Ограничиваемся ночными налетами на синагоги. И потому мы еще живы – в вечной борьбе, возне и суете.
Браво!