ШАЛМАН «У МОЙШИ»
Глава из романа «Иллюзион@голос.свирели»
Июль и август – самое время восхождения на горы, к чистым небесам, которые, чем ближе к ним подобраться, тем становятся гуще и наливаются тёмно-фиолетовым соком. А 1 сентября – стоп! Сезон заканчивается, горные спасатели сматывают свои снасти и идут водку пить, а восходители остаются на крутизне один-на-один с судьбой: кто уцелеет, а кто разобьётся. И речь тут идёт, конечно, не только о срыве в пропасть. С тем же успехом можно затонуть в напрягшейся, как мускул, горной реке, или накрыться на склоне снежной лавиной. Или угодить в камнепад. Многое возможно в горах.
«Умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт» — это не про ветреного Андрея Сороку было сказано. К горам он душой прикипел на Тянь-Шане, прекрасно перенося высоту в три-четыре тысячи метров и располагая к себе местных скотоводов – пил с ними, как губка, всё подряд, все бодрящие напитки от ячменной бузы до денатурата под кодовым названием «Ликёр синие ночи». К «братьям нашим меньшим» — верховым лошадям, а других там и не водилось – он относился с великолепным легкомыслием, отнюдь не боясь, в отличие от коренных москвичей, сверзиться наземь, и не сходил с седла по восемь-десять часов кряду.
Гордая высота гор манила его; здесь он чувствовал себя полноправным совладельцем вершин, с которых весь необъятный мир послушно распахивался под ногами, а единовластным владельцем был Главный Восходитель, присутствующий, но невидимый на своём Седьмом небе.
На Тянь-Шань Андрей попал в юные годы. В ту зыбкую пору роста передвижники ещё не успели захватить воображение молодого художника; таинственный маг Николай Рерих одурманивал его своей красивой горной загадочностью. Острое желание взглянуть на голубые лощины и ледяные отроги глазами Рериха привело его на Тянь-Шань, к горе с волшебным названием Хан-Тенгри, золотым и серебряным. Бродя со складным мольбертом вокруг горы, Андрей Сорока писал эскизы, совершенно не похожие ни на Рериха, ни на Левитана. В своём профессиональном занятии он не склонен был уступать чьим-либо персональным влияниям, а гиперреализм только начинал прокладывать тропинку к его мировосприятию. Такое случается с творческими личностями, и это упрямство иногда бывает отрадно.
С вялотекущим временем всё менялось вокруг нас – и постепенно, и скачками, а горы оставались на месте. И эта незыблемая узнаваемость тоже была близка и дорога взыскательному взгляду художника Андрея Сороки. Вслед за Тянь-Шанем, на другой год, Андрея понесло на Памир с его высочайшими пиками-семитысячниками, с его Великим ледником, перемоловшим в своём чреве немало очарованных путников. Не то, чтобы Сорока так уж верил в свою счастливую звезду-охранительницу, просто он не задумывался, что может произойти вслед за тем или иным его шагом. Снесёт течением при переправе через осеннюю реку Сууксай? Конь, потеряв подкову, соскользнёт с всадником вместе с тропы в обрыв? Всё может быть, но, может, ничего и не будет. Так что нечего и гадать, и замусоривать себе голову предположениями – всё равно никто не знает ничего. Вперёд, сестра моя лошадь! Чу!
Он ездил в горы раз, а то и два в год, летом и зимой – как позволяли обстоятельства. На этот раз, разделавшись с «Тройкой» для «Трёх волхвов», Андрей улетел на Памир. Путь его привычно вёл через Бишкек, потом через Ош на Алай. В аэропорту «Манас» Сороку встречал старый товарищ ещё по Строгановке, анималист Джума Кадырбаев, настоящий мастер по лошадям. Лошадь – уважаемое животное в Киргизии и почётное, поэтому доброе изобразительное мастерство Джумы делало его незаурядным человеком на родине. Даже крепче, чем американцы – свои автомобили, киргизы любят коней. Это и понятно: «кадиллак» только везёт, а лошадь, в придачу, даёт целебный кумыс, и её можно съесть, если нагрянет голод. Поэтому она куда ближе и родней человеку, чем другие звери, например, сурки, из которых нельзя варить плов, потому что они разносят чуму.
– Андрюха! – едва завидев Сороку в ручейке прилетевших в Бишкек, радостно позвал Джума. – Здесь я!
Улыбаясь во всю ширь лица, Андрей пробирался к товарищу. Обнялись, похлопали друг друга по спине.
– А мольберт твой где? – удивился Джума. – Не привёз? Ну да ладно, я тебе здесь другой найду.
Но тут же выяснилось, что на этот раз Сорока решил ехать без мольберта – обойдётся в горах телефонными фотографиями и, по старой привычке, даст полную нагрузку глазам: супер-правдоподобно сохранит в памяти главное из увиденного. Да и альбомчик для эскизов всегда под рукой, в кармане куртки.
– Заскучал по алайской степи, — сказал Сорока, когда они выехали с аэропортовской стоянки. – Светлая горная долина. Справа хребет, и слева хребет. Юрты вдоль реки рассыпаны. Собачки брешут… Сам понимаешь.
– Это после Москвы-то? – оборотясь от руля, спросил Джума. – Шутишь или как?
– Не шучу, — сказал Андрей. – Именно что после Москвы, после Трубы. Там бардак, а здесь гарем – вещи различные.
– Ну да, — заметил на это Джума Кадырбаев, — ты оттуда глядишь, а мы – отсюда, и каждому видней… Диалектика – так это, что ли, называлось при большевиках?
Андрей промолчал, ему не хотелось вступать с товарищем в спор о преимуществах степи перед асфальтом, а гор перед подвальными пещерами.
До Алая, разумеется, следовало ещё добраться: можно лететь, можно ехать на машине. Уговорить Джуму присоединиться к Сороке не составило большого труда: анималист был человеком, лёгким на подъём.
Так или иначе, решили ехать, не откладывая. Джума сел за руль своего потрёпанного в схватках с местными дорогами Hyundai, и поехали. Как всякий горный житель, Джума водил автомобиль виртуозно и очень рисково, чего отнюдь нельзя было сказать о Сороке, который машину не водил вовсе; ему это занятие было ни к чему. Так что весь труд доставки друга на Памир лёг на плечи анималиста.
Выехали пораньше, чуть свет, и величественная Чуйская долина поглотила их, как чугунный казан рисовое зёрнышко. Огромная долина, рассечённая вдоль быстрой рекой Чу, в этот час была пуста; над юртами, разбросанными тут и там, поодаль друг от друга, курились ранние дымки. «Если видишь дым над юртой – заворачивай коня, заходи, дорого́й!» — эта поговорка всегда приходила в голову Андрею Сороке, когда ветром прекрасного беспокойства его заносило на азиатское высокогорье. Давай, заходи!
Их путь лежал через Ош, пропахший шашлычным дымком и дынями, заставленный по самое горлышко гостеприимными чайханами: старики, разувшись, там восседали кульками на деревянных топчанах, застланных кошмами, и, доливая в пиалушки из красных круглых чайничков, потягивали чаёк с курагой. В чайхане, за её глинобитными стенами и дальше, за окраинной горой Сулайман-Таш, время скользило медленно, как мёд из кувшина, и это было упоительно.
До Оша ехали весь день, изредка останавливаясь в придорожных буфетах, на скорую руку переоборудованных из жилых мазанок: лепёшка, чай, шашлык с кубиками курдючного сала. Каждый буфет имел своё название: «Пей до дна!», «Кто кого?» и несколько неожиданное для этих мест «У Мойши». Над входными дверями, заботливо защищённые козырьками от дождя, красовались, словно бы соревнуясь друг с другом, живописные картины, примитивной прелести которых позавидовал бы и Пиросмани. Краснощёкий весельчак держал у рта початую бутылку водки, узкоглазый степной воин занёс сабельку над головой казака, наставившего пистолет на грудь степняка; угадать, «кто кого» и кто падёт в этой схватке, было затруднительно. С «Мойшей» выходило не проще: дородный бородатый еврей в ермолке, с сизым почему-то носом, вовсю наяривал на скрипочке на фоне шестиконечной звезды. Откуда здесь, на Великом Шёлковом пути, взялся Мойше? А шестиконечная звезда откуда взялась? Но явление «Мойши» со скрипочкой в Чуйской долине было приятно Андрею Сороке.
– Давай зайдём! – позвал он Джуму. – Посмотрим, что там. – Ему хотелось обнаружить в забегаловке сизоносого Мойше и немного с ним покалякать.
Они остановили машину и вошли. Никакого Мойши там не оказалось: в пустом буфете стоял за стойкой хозяин — киргиз лет пятидесяти, с молодой красивой буфетчицей, и приветливо глядел на вошедших.
– Садитесь, где хотите! – пригласил хозяин. – Голубцы? Рыбку? По сто грамм?
– Что за рыбка? – поинтересовался Джума.
– Хорошая, — дал справку хозяин. – Сам ловил.
– А Мойша где? – спросил Сорока. – Там же написано! – Он кивнул через плечо на дверь.
– Нету, — сказал киргиз. – В Израиль уехал.
– А был, вообще-то, здесь? – продолжал расспрос Андрей.
– Не был, — признался хозяин. – Это мы для рекламы. Турист иногда заходит, спрашивает. Вот вы же зашли!
– На нет и суда нет, — подвёл итог Сорока. – Давай нам чайку, лепёшку погрей. Урюк есть?
– Нету урюка, — сказал хозяин. – Кишмиш есть.
– Давай кишмиш, — сказал Джума. – И по сто грамм.
«Не жизнь, а малина, — подумал Андрей Сорока, вольно распрямляя ноги под столом. – Нет урюка, зато есть кишмиш… Хорошо-то как!»
Подошла с подносом, плавно покачивая гибким телом под длинным чёрным платьем, красивая буфетчица – то ли хозяйка, то ли кто.
– Уйгурка она, — наклонившись к другу, не сводившему глаз с буфетчицы, сказал Джума.
– Откуда знаешь? – шёпотом спросил Андрей.
– Я их различаю, — объяснил Джума. — Красавица! Жениться хочешь? – И непонятно было, шутит он или говорит всерьёз. – У нас можно.
Составив с подноса на стол чай и лепёшки, уйгурка круто повернулась на пятках и, плеснув подолом по полу, вернулась за стойку. Сорока с неё глаз не сводил.
«А что! – думал и размышлял Андрей Сорока, и перебрасывал вдруг вынырнувшую идею из ладони в ладонь, как горячую картофелину. – Почему нет? Можно и жениться! Поставить юрту в долине, завести хозяйство – овец, лошадей. Хоть верблюда! Уйгурка наверняка знает, как со всем этим управляться. Это наши идиотки городские ничего не знают, кроме как глотать противозачаточные таблетки и шляться по лавкам. А какой здесь свет дивный для работы – не то что в подвале, на Трубе. Освещенье – перламутровое! И Кир бы приспособился к вольной жизни, вместо того, чтобы на эти свои кнопки жать с утра до вечера». Всё было хорошо, замечательно — кроме Кира: Андрей допускал, что не приспособится сынок, что кнопки для него куда важней, чем бараны с верблюдом. Да и родная Труба ведь не вечная – городские власти, для улучшения культурного фона, грозят выселить гиперреалиста за городскую черту, а в его мастерской оборудовать пивное заведение. Хорошо ещё, у Кира нашлись важные кнопки и в Моссовете, он нажал куда надо, и пивная идея была отложена под сукно. Временно. А «постоянно» наступает только на кладбище, но и это не факт, а только предположение. Вон и вечно живого, но всё же почившего в бозе Ленина собираются выселять из его мраморного теремка.
Уйгурка снова подошла, с водкой и кишмишом. Андрей открыто её разглядывал, старался оттиснуть в памяти: тонкого набора лицо с нежным овалом подбородка, дерзко выпуклые приоткрытые губы, чуть тронутые тушью крылышки бровей, летящие от переносицы к вискам. Тёмные, цвета спелой черешни глаза смотрят независимо, дико. Гибкое тело колышется в свободном платье, маленькая грудь с острыми сосками угадывается беспрепятственно под чёрной лёгкой тканью, украшенной красной вышивкой. Девушка выглядит лет на семнадцать-восемнадцать, не больше, и так оно и есть.
Допили водку, доели кишмиш, поехали дальше.
– До Оша дорога приличная, — сказал Джума, объезжая выбоины, — а оттуда уже по тракту. Перевалим Талдык и направо, на Алай. Ночевать будем в Оше.
– У меня там сапоги когда-то украли, в Оше, — без сожаления вспомнил Сорока. – Кирзачи. В Доме крестьянина, прямо из-под койки. Ночью. А в комнате человек десять жильцов.
– Надо было под голову подложить, тогда б не украли, — со знанием дела заметил Джума. – В прошлом году китайцы гостиницу «Ош» построили, теперь спокойно… Ты Кубатбека помнишь? Пейзажиста?
– Который с нами учился? – уточнил Андрей. – Помню, конечно.
– Он, знаешь, уже лет пять как дервиш, — сообщил Джума.
– Не может быть! – удивился Андрей Сорока.
– Может, может, — сказал Джума. – В пещере живёт, за горой. Мы к нему заскочим по дороге. Хочешь?
– Да, конечно! – зажёгся Сорока. – Интересно же! Кубатбек! Это ж надо! Может, бутылку захватить?
– Им нельзя, — сказал Джума. – Не положено. Он уже старик, сам увидишь.
– Какой там старик! – возразил Андрей. – Ему вокруг сорока́, как нам, а ты говоришь — старик.
– Он на семьдесят смело тянет, — объяснил Джума. – У него весь организм рассохся.
Кубатбек сидел, скрестив сложенные в коленях ноги, на вытертом коврике, у входа в свою пещеру, и сосал насвай. Завидев подъезжающих, он, не спеша, выплюнул шмоток зелёной слюны и обстоятельно высморкался. За его спиной, в глубине жилища лимонно светилась электрическая лампочка, подвешенная на шнуре к своду. Пожалуй, более уместной в каменной дыре дервиша пришёлся бы керосиновый светильник или хоть лучина.
– Это ему местный один богач воздушку протянул, — подгоняя машину поближе к пещере, объяснил Джума. – Кубатбека тут все уважают, он книжку пишет.
Хозяин признал Андрея Сороку с первого взгляда, как будто добрые пэри заблаговременно слетели с небес в пещеру дервиша и нашептали ему весть о приходе сокурсника. Может, так оно и случилось. Чего не бывает?
А Кубатбек, шустро поднявшись со своего коврика, принялся Сороку обнимать и зачем-то целовать его в голову, как человеческую ценность. Джума терпеливо стоял в сторонке, не показывая удивления от бурной радости дервиша на появление старого знакомца из прошлой жизни. Постояв, Джума опустился на скамейку с чугунными боковинами, вынесенную, можно предположить, из общественного парка — там горожане отдавали должное культурному досугу: пели под караоке. Когда, наконец, Кубатбек выпустил Сороку из объятий, тот облегчённо подсел к Джуме на его скамейку.
– Ты немного изменился, — сказал Андрей. – Выглядишь старше наших лет.
– Солнце меня прокалило, — ничуть не расстроился Кубатбек. — Кожа задубела. А кожа – что? Комбинезон. Главное, что внутри.
– А что там? – спросил Сорока. – Душа?
– Точно никто не скажет, — сказал Кубатбек. – Большевики, вон, говорили, что кишки-печёнки, а больше ничего нет. А там целый мир заповедный, и я в нём хожу, как слепец с клюкой. И ты, и Джума. И Шайтан… Эй, Шайтан!
В ответ на зов из пещеры появился устрашающе крупный, весь в чёрных и белых пятнах, алабай, и, вразвалку подойдя к хозяину, положил лобастую волчью голову ему в согнутые колени.
Тема внутреннего мира не слишком увлекала Сороку, обсуждать её с дервишем он не имел желания. Склонность к гиперреализму приучила Андрея видеть мир таким, каков он есть на первый взгляд, а не кажется на второй или третий. Задубелый Кубатбек с первого взгляда производил впечатление помутившегося умом человека, душевно неуравновешенного. Что у него на душе? А чёрт его знает: чужая душа – потёмки. Но Андрей Сорока не жалел, что ветер горных странствий занёс его к бывшему сокурснику, проживающему в пещере.
– А тебя к мольберту не тянет? – сворачивая в сторону от колючей темы, спросил Андрей. – Порисовать? Тут у вас такие пейзажи потрясающие!
– Нет, не тянет, — с большим безразличием, как о чужом, сказал дервиш. – Я другим занят.
– Он книгу пишет, — подал голос Джума. – Я тебе уже говорил…
– Роман? – с сомнением спросил Андрей Сорока.
– Нет, не роман, — сказал Кубатбек. – Трактат. «Плевок ангела, или вероятность невероятного», так это называется.
– Здо́рово… — сказал Андрей; название ему понравилось. Художники, начиная с передвижников и кончая супрематистами, до такого никогда не додумывались. – Вот бы почитать! Много ещё осталось?
– Много мне ещё жить осталось? – поглаживая голову алабая у себя на коленях, спросил Кубатбек то ли у Андрея, то ли у собаки, то ли у ночи, набитой звёздами. – Кто знает… Так и с трактатом: живу и пишу.
– Если электричество отключится, — озабоченно заметил Андрей Сорока, — весь твой текст может пропасть. Ты защиту поставил на компьютер?
В чёрных глазах дервиша забрезжило гадливое выражение:
– Я пишу от руки, — он сказал веско, — в школьных тетрадках. Компьютер – зло, гибель: он душит натуральное будущее.
– А люди уверены, что компьютер это и есть будущее, — без подъёма возразил Сорока.
– Люди ошибаются, — сказал Кубатбек. – Поэтому я не с людьми. Я с Богом.
«Хорошо, что Кир этого не слышит, — подумал Андрей Сорока. – А то бы он повёл себя неадекватно».
Но самым удивительным было то, что Сорока, хоть и с оговорками и втайне от самого себя, готов был принять кошмарный прогноз дервиша. Жили люди и до компьютеров, и, как говорится, ни в чём себе не отказывали. Нахлынула новая эра, в каждом доме компьютер и мобильник – и что? Люди теперь счастливы? Но тогда зачем Кир бьётся над своей программой и нажатием нужной кнопки собирается облагодетельствовать человечество – окунуть его в виртуальное фальшивое счастье? И что случится потом?
Дервиш, высказавшись, неподвижно сидел на своём коврике и бормотал что-то себе под нос – то ли говорил с собакой, то ли с самим собой; да это и не составляло никакой разницы.
– Джума, у тебя есть компьютер? – спросил Андрей Сорока у своего спутника.
– Конечно, — ответил Джума. – Два. На одном у меня всё про коней, а на другом я в игры играю. Кайф!
У самого́ Сороки тоже был компьютер, железные мозги которого бережно хранили картины Андрея, и целую коллекцию работ западных мастеров, которых он намечал перевести в свою гиперреалистическую манеру, но побаивался угодить под суд за заимствование чужой интеллектуальной собственности.
Делиться своими сомнениями с Кубатбеком, брезгливо сторонившимся действительности, Андрей не стал: дервиш, прикрыв глаза, безмятежно дремал на своём коврике. Возможно, ему снился ангел, собравшийся в кого-то плюнуть. Тревожить хозяина было небезопасно: алабай мог кинуться и порвать. Гости тихонько поднялись со скамейки и отступили к машине.
К гостинице «Ош» подъехали за полночь. Усталость валила с ног. На вместительных китайских кроватях, под шёлковыми покрывалами с драконом, привольно спалось, и утречком, на раннем рассвете, путники отправились дальше. Небо на востоке, над Китаем, прежде чем налиться розовым соком обновлённого дня, светилось нефритовой зеленью неспелого яблока.
Ветер наддавал и пел, раструб долины, стиснутой по сторонам горными цепями, а сверху покрытой синим солнечным шёлком, сужался к перевалу и переходил в обрывистое ущелье. Края долины золотисто желтели. То был особый мир высокогорья, отличный от низового мира плоскостей.
– Не заснёшь? – участливо спросил Андрей сгорбившегося над рулём Джуму. – Спали-то всего-ничего.
– Тут заснёшь… — объезжая колдобину, пробормотал Джума в ответ и добавил: — Давай будем говорить, так быстрей время пройдёт и спать не захочется.
Легче всего разговор сплёлся бы о красивой уйгурке, оставшейся в буфете – но Андрей не желал, чтобы Джума взялся бестактно подшучивать на эту тему: Сорока душевно сожалел, что воображённая им юрта с баранами и верблюдом растаяла вместе с само́й девушкой из забегаловки «У Мойши». А ведь могло всё сложиться иначе.
Не давая Джуме первому затеять разговор, Андрей потянул товарища в сторону, подальше от уйгурки – к Кубатбеку.
– У него, вроде, жена была? – вспомнил Сорока.
– Была, была, — сказал Джума. – Русская. И дети. Я на свадьбе гулял.
– Они – где? – спросил Андрей. – В Россию уехали?
– Подевались куда-то, — пожал плечами Джума. Судьба семьи дервиша его, как видно, не занимала. – Может, уехали.
– А зачем он вообще всё это затеял? – продолжал расспрашивать Андрей. – Пещера и вообще?
– Душа велит, — привёл довод Джума. – При советской власти его сразу бы посадили, а теперь можно.
– Ну да, — согласился Андрей Сорока. – У нас тоже такое бывает. Я одного такого знал, он песни писал, богатый был парень: дача зимняя, из кабаков не вылезал. А потом взял и ушёл в монахи.
– Песни, говоришь, писал? – вдруг проявил интерес Джума. – Хорошие?
– Плохие, — оценил Сорока.
– Может, поэтому ушёл? – предположил Джума. – В монахи?
– Дело тёмное, — усомнился Андрей. – Я, например, ни за что бы ни ушёл.
– У вас монахов не бывает, — проявил знание Джума. – Куда ты пойдёшь?
– Ну, это, как раз, не проблема! – отмахнулся Андрей Сорока. – Наши евреи в христианство переходят просто пачками. Перешёл – и иди себе хоть в попы, хоть в монахи.
– А выше – можно? – поинтересовался Джума. – В патриархи, например? Возьмут?
– Ну, не знаю, — усомнился Андрей. – Едва ли: там своих желающих хоть отбавляй. Евреев им только не хватало…
– Иисус Христос тоже, говорят, был еврей, — осудил несправедливость Джума. – И это никому не мешало.
– Правда, — кивнул головой Сорока. – Прошли те времена, другие наступили.
Разговор лился легко, без запинок. Христос, выкресты, монахи.
– У нас, если еврей захочет идти в дервиши – на здоровье! – гордясь, сообщил Джума. – Хоть в имамы. Можно. Но никто не идёт. А Кубатбек взял и пошёл.
– Это у него, всё же, от разногласий, — помолчав, предположил Сорока.
– Разногласий? – переспросил Джума. – Он тихий был человек, ни с кем не спорил, не ругался. С кем разногласия-то?
– С новой жизнью, — с большим убеждением сказал Сорока. – Он, знаешь, Джума, из старого времени. И я. И ты тоже.
– То есть как? – уточнил Джума.
– Это как готтентота затрапезного, — пояснил Андрей, — взять и посадить в небоскрёб, на сотый этаж. Ни тебе пустыни, ничего. Всё чужое, скука смертная. Да и высоко.
– Ну и что? – спросил Джума. – Он же в Москве учился, не в кишлаке бараньем.
– А то, — тоскливо сказал на это Сорока. – Как бы это объяснить… Новое время пришло, его к старому никакими канатами не притянешь; сиди и помалкивай, чтоб тебя ретроградом не обозвали, а то и похуже — просто дураком тупым.
– Ну да, кнопочная цивилизация, — беспечально сказал Джума. – Это ты сам придумал? А мне всё равно, как меня обзовут; я от моих коней ни на шаг не сдвинусь. Ни в дервиши, ни в раввины не пойду, ни в попы – мне и так хорошо.
– Тогда ещё не всё потеряно, — усмехнулся Андрей Сорока. – Нашему поколению дадут уйти, а там хоть трава не расти.
– А как же Кубатбек? – сказал Джума. – Его все уважают, к нему очередь стоит – посоветоваться. Насчёт болезней тоже.
– Молодые ходят? – спросил Сорока. – Нет? Ну, вот видишь: у молодых другой прицел, для них дервиш – пещерный человек, не более того.
– Питекантроп, что ли? – ухмыльнулся Джума.
– Вроде, — сказал Андрей. – Для Кубатбека компьютер – железный ящик, а для наших детей живое существо. Они с ним разговаривают, хвалят его, гладят по головке. Поглядеть со стороны – можно сказать: сумасшедшие. Они, а никакой не Кубатбек.
Сразу за перевалом, оседлавшим спину горы, перед путниками распахнулся Алай – подкрашенная жёлтым прохладным солнцем высокогорья долина, открытая и влекущая, как «Маха обнажённая» испанца Франсиско Гойи. Обрамлённая по обе стороны цепями снежных хребтов, долина катила от перевала вниз, к низовью, мускулистую реку Кызыл-Су, быстротекущую. Там, внизу, в зелёном устье Алая, цвёл кишлак Джиргиталь, одним своим дивным персиковым названьем оживляющий колыбельную песню мира.
А долина, обнажённая и безлюдная, вольно лежала на своём каменном ложе; ни драгоценная роскошь леса её не обременяла, ни оскорбляющие Божий простор шлакоблочные человеческие постройки. Вдоль форельей реки и поодаль от неё, там и здесь, редко пузырились молочно-белые юрты и коричневели саманные кибитки. И лениво, по служебной обязанности, перебрехивались собаки.
– Как хорошо, что ничего тут, в Алае, не меняется, — с опаскою скосив глаз на Джуму, клюющего носом над рулём, сказал Андрей Сорока. – Собачки лают, караван идёт.
– Меняется, меняется! – оживился Джума. – Раньше тут были одни ямы да колдобины, теперь развелись «лежачие полицейские»: трясёт ещё хуже, можно ось сломать… А ты говоришь — «не меняется»!
– Да я ж не про «полицейских», — продолжил разговор Сорока. – Я вообще говорю: мир в горах сохранился, как был, как в историческом музее – юрты, забегаловка «У Мойши». Или вот ты, например: как коней рисовал, так и рисуешь.
– А ты «Трёх богатырей» как подновлял, — привёл свой довод Джума, — так и подновляешь.
– Ну да, — без спора согласился Андрей. – Я последний гиперреалист, других нету. Нашим детям моё супер-правдоподобие ни к чему, им прописные истины как корове седло.
– Корове, — в раздумье повторил Джума. — Седло…
– У них, — ожесточился Андрей Сорока, — всё своё: и будущее, и прошлое – не наше. У них свои понятия – даже о добре и зле, которые когда-то были для нас вечными, свой птичий язык. Услышь его Александр Сергеевич – поморщился бы, как от кислого, и сплюнул: «Чур меня!»
– А ты откуда знаешь, – усомнился Джума, — Про Пушкина? Сплюнул или нет?
– Знаю! – заверил Андрей Сорока. – У меня сын такой. Он с приятелями как начнёт на этом своём языке чирикать – хоть святых выноси: ни звука не поймёшь.
– Мой тоже, — угрюмо признал Джума. – Это их собственный язык. Компьютерный… Но со мной говорит на нормальном.
– И мой, — сказал Сорока. — Мы для них – артефакты, вот что я тебе скажу. И мы должны с этим смириться и отойти в сторонку.
– Но он меня любит! – сказал Джума.
– Как талисман, — сказал Андрей Сорока. – Антикварный.
– И тебя? – спросил Джума. – Как талисман?
– И меня, — сказал Андрей.
Долина расширялась, иллюстрируя огромность каменного мира; люди с их собаками, лошадями и машинами казались на ней скупо рассыпанными по столу хлебными крошками. И белый под вечным снегом пик Авиценны возвышался над Алаем и властвовал.
– Хочешь туда, наверх? – с любопытством спросил Джума.
– Не хочу, — сказал Андрей Сорока.
– Это бывший пик Ленина, — пояснил Джума. – Там народу побилось – ой-ёй-ёй! Только пик Сталина выше был, тут недалеко, но его тоже переименовали.
– Не хочу, — повторил Андрей.
Названия меняются вместе с политической конъюнктурой, а горные пики остаются стоять. Что-что, а горы бывшими не бывают. Когда-то, лет двадцать назад, Андрей мечтал подняться на семитысячник, но теперь азарт прошёл, да и дыханье уже не то. Для полноты жизни и живости души необходимо, чтобы хоть одна какая-нибудь мечта оказалась неосуществлённой – не то наступит однолинейность счастья и не с чем будет его сравнить. А так знаешь наверняка, что не взойдёшь на бывший пик Ленина. Не выучишься играть на арфе. Не полетишь в ракете на Марс. Это – нет! И от осознания невозможности покой обволакивает душу.
Взойти на гору, перевести дыхание и поглядеть из-под ладони на дивный мир под ногами – это цель ни с чем несравнимая, глубокий глоток восторга. Действительно, нельзя же приравнять к восторгу сам процесс восхождение — этот выматывающий до последней черты подъём по крутизне, смертельно опасное карабканье к фиолетовому небу высокогорья! Но, как не без горечи подмечено, каждому овощу свой сезон…
Андрею Сороке был знаком этот эффект Большой горы, и вниз по Алайской долине, мимо пика, он проезжал не впервые. Вот и сейчас, глядя на великана, Андрей рассуждал умиротворённо: почему, поднимаясь к вершине, никогда не думаешь о том, что спуск будет куда трудней подъёма. Действительно, почему?
– Приедем до темноты, — сказал Джума. – Переночуем в Кара-Мазаре, у товарища моего, шахматиста. Он куурдак варит – лучше не бывает. Сюинбай его зовут.
– Шахматиста? – отклонился от горных рассуждений Сорока.
– Ну да, — сказал Джума. – Он обрадуется, что мы приехали.
– А он знает, что гости к нему? – спросил на всякий случай Андрей Сорока.
– Откуда ему знать? – удивился Джума. – Приедем – узнает.
«Счастливые люди, — подумал Сорока. – Куурдак, шахматы…»
– Он харчевню, что ли, держит? – поинтересовался Сорока достатком Сюимбая. – Кауурдак из воздуха не сваришь.
– В шахматы он играет, — внёс окончательную ясность Джума. – На деньги. Кого хочешь, обыграет.
– Тогда в порядке, — успокоился Андрей. – Понятно.
И сюда, значит, долетели веяния нового времени. Зарабатывать игрой в шахматы куда престижней, чем ловлей снежных барсов. Теперь очередь за напёрсточниками, они тут покажут горной публике, как родину любить.
День сломался в зените, скользил к горизонту. Небесный свет редел на глазах, и обозначились тени вещей; попрохладнело. На Западе чистое розовое солнце медленно погружалось в горный проём, как Вирсавия в свою купальню под бесстыдным взглядом Давида, царя. Пугающе красивый кизиловый закат ложился на землю. Глядеть на него было страшно, словно бы он, неправдоподобно прекрасный – последнее, что дано нам увидеть перед Концом света.
Правду говорят: от прекрасного до страшного один шаг.