ВЗГЛЯД ИЗ ЗАЗАБОРЬЯ
Голков Виктор, Минкин 0лег. Правдивая история Страны Хламов. – Издательство Летний Сад 2017 г Москва, переиздание (Кишинев: Hyperion, 1991). Виктор Голков родился в 1954 г. Окончил Московский энергетический институт. Поэт, прозаик, критик, автор 9 книг. Живет в Израиле, в Азуре.
Олег Минкин родился в 1952 г. Окончил Московский сельскохозяйственный институт. Поэт, прозаик, переводчик на белорусский язык классических произведений мировой литературы. Живет в Вильнюсе.
Перечитывать книги – занятие чаще всего неблагодарное: то, что когда-то волновало, оказывается схемой, и белые нитки виднеются, приключения тривиальны, любовь слащава, шутки натянуты… Особенно если между первым и вторым прочтением легло много времени. Или много событий.
Книгу Виктора Голкова и Олега Минкина “Страна Хламов” я прочла в июле 1991 года, еще т а м, в Кишиневе. Книга была стопкой машинописных страниц, страна – не Хламов, а реальная – уже растрескалась, но еще не развалилась, и я, сидя на чемоданах, читала – уже не редактор, еще не эмигрант. И вот – книга вышла; там, в Молдавии, льется кровь; и Страны Советов более нет, а Страна Хламов – есть.
“Есть на свете такая Страна Хламов, или же, как ее чаще называют сами хламы – Хламия. Точнее, это даже никакая не страна, а всего лишь небольшое местечко, где теснятся одноэтажные деревянные и каменные домишки, окруженные со всех сторон Высоким квадратным забором. Тому, кто впервые попадает сюда, кажется, будто он оказался на дне глубокого сумрачного колодца, выбраться из которого невозможно, – настолько высок этот забор. Сами же хламы, родившиеся и выросшие здесь, к подобным сравнениям, разумеется, не прибегают”.
Так начинается книга. Все ясно, думала я, читая рукопись, Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, “История города Глупова”… Но чем дальше, тем больше завораживало меня нечто, отличающее “Страну Хламов” от других утопий и антиутопий. Это нечто – авторское присутствие.
Обычно автор утопии – конструктор и наблюдатель, бог созданного им мира. И в «Городе Глупове», и в «Мы», и даже в «1984» – везде автор знает и понимает неизмеримо больше своих героев, и рано или поздно все разъяснит читателю. В.Голков и О.Минкин – там, внутри своей Страны Хламов. Пусть она и смешна, и страшна – она для них.
И эта авторская включенность создает неповторимую лирическую интонацию: “Коренастая фигура, обтянутая полувоенным френчем, выросла как бы из-под земли. Суровый и незнакомый богемовцам хлам застыл в самой угрожающей, на какую только был способен, позе, На его лице зловеще блестели черные очки, а по губам гуляла жестокая улыбка. “Смирно, интеллигенты!” – казалось, сейчас выкрикнет он. В этот момент воем известный художник Крутель Мантель оперся на Смока Калывока, стряхнул с сигареты столбик пепла на его полувоенный френч и с задумчивой улыбкой обратился к аристократке Гортензии Набиванке: “Ужас вечера в том, что вслед за вечером неизбежно наступает утро. А что может быть хуже неизбежности?” Вот она, затаенная мечта: использовать тирана одновременно как подлокотник и как пепельницу! Но милая богемная бредятина хрупка, она исчезает, чтоб дать место хорошо организованному бреду в масштабах целой Хламии. И авторы тут бессильны помешать: антиутопия не сказка…
Мне кажется, современная русская литература пытается дотянуться до жизни, дорваться до читателя – сквозь непридуманный драматизм, сквозь непреходящее ощущение катастрофы, отбивающее интерес ко всему. И, конечно, адекватно отразить свое время, не скатываясь в публицистику и декларативность. Авторам “Страны Хламов” это удалось. Их книга достаточно сиюминутна, чтобы быть интересной до крайности напряженному и политизированному читателю; она достаточно фольклорна, т.е. отражает едва ли не все ныне живущие в постсоветском обществе идеи и мифы, и достаточно художественна, чтобы не быть скороспелым откликом на события.
Из кирпичиков вроде бы общеупотребительных строят В.Голков и 0.Минкин нечто совершенно свое: “Именно способностью хламов впадать в зимнюю спячку историки позднее объяснили тот факт, что они вообще сохранились как разновидность, и так называемая Новая жизнь, про приход которой уже начали всерьез поговаривать, так и не наступила.
Проснувшись, хламы узнали про Возрождение, начатое мало кому известными до этого “подвижниками” во главе с Хитером Смитером. “Таким образом, мы стоим на пороге Возрождения!” -торжественно говорили они, обрадованные возможностью разговаривать, почти утраченной во время кровавого правления Смока Калывока. “Ах, как это романтично – Возрождение”, – шептали хламки, смакуя полузабытое слово “романтично” и озирались: а вдруг их истолкуют не так, как следует?”
Думается, именно фольклорность “Страны Хламов” определяет язык и стиль повествования. Все очень просто: без экспериментов над формой, с использованием минимума выразительных средств и лаконично. Любая деталь, любой символ – это знак, понятный каждому, поскольку потенциальный читатель – современник и живет в поле тех же проблем, фактов, идей. Едва намеченная ирония – там, где ирония, и тут же – лирика совершенно всерьез, без боязни вызвать насмешливую улыбку читателя. А когда читатель уже совершенно встал на точку зрения какого-нибудь персонажа, уже готов смотреть на все его глазами – вдруг холодный душ авторской речи, абсурд, описанный сухим репортерским языком, ибо: “Очень хочется описать настоящие живые чувства. Но поскольку существует страна, обнесенная Высоким квадратным забором, приходится примириться с тем грустным фактом, что никаких настоящих чувств в этой стране нет и быть не может.”
Странно и неожиданно для нынешних времен, но “Страна Хламов” – не чернуха. Авторы верят во что-то трудноформулируемое, нет, это не скоропостижно вошедшая в моду на территории б. Союза религиозность. И верить им вроде бы не во что: гений страдания и последний романтик Гицаль Волонтай /имена героев книги заслуживают отдельной статьи!/ сперва погублен на строительстве “канала, соединяющего Пруд с самим собой”, а после реабилитирован посмертно. Бывшая аристократка Гортензия Набиванка басит хриплым голосом: “К такому в бригаду я не пошла бы”, что, как вы понимаете, тоже следствие пребывания на строительстве канала. Главный пункт программы профессионального борца за свободу Хитера Смитера – “требование позволить ему всенародно взойти на трибуну в черном камзоле”. И тем не менее иностранец Шампанский, в очередной раз запаковавший свои чемоданы, остался в Хламии…
Ох уж этот иностранец Шампанский! “Коренное население Хламии – хламы и иностранец Шампанский, который, хотя и родился в Стране Хламов, является, однако, владельцем заграничного паспорта”, – сказано уже в самом начале книги. Он и невольный свидетель, и жертва хламской истории, и упорный строитель своего, отдельного мира, в котором завтрак важнее, чем государственный переворот во дворце напротив, – словом, еврей, хотя слова этого в книге нет. Но – по всему видно…
“Доподлинно известно только то, что первым его /будущего “диктатора Смока Калывока – М.Ц./ увидел иностранец Шампанский, Было уже довольно темно, и иностранец заметил Смока Калывока только тогда, когда лоб в лоб столкнулся с ним. “Сорри”, – сквозь зубы процедил Шампанский, потирая ушибленное место, и пристально посмотрел в глаза незнакомцу в наглухо застегнутом полувоенном френче. Незнакомец ничего не ответил, и Шампанский в который раз подумал, что было бы нелишне использовать наконец свой заграничный паспорт и навсегда покинуть опостылевшую Страну Хламов”. Чего только не претерпел иностранец Шампанский! Толпа мусорщиков выбивала стекла его особняка, диктатор опубликовал декрет об изгнании всех иностранцев /а Шампанский был единственным. / Бывшая аристократка – Гортензия Набиванка “смачно сплюнула на начищенный штиблет Шампанского”. А в день рожденья Шампанский получил тяжелым, как утюг, кулаком по голове – и не кому-нибудь принадлежал этот кулак, а борцу с диктатором. Но Шампанский так и не воспользовался своим заграничным паспортом – он лишь укладывал и снова распаковывал чемоданы… И когда в Хламии “все утонуло в хлещущей круговерти, и никто не спасся… сиротливо колыхалась на волнах чудом уцелевшая тетрадь в синей обложке – юношеский дневник иностранца Шампанского. “Что нужно хламам для счастья? Немного любви, горстку звезд над головой, каплю сострадания…” Думаю, такая трактовка иностранца Шампанского дала бы много пищи для размышлений тем, кто во всех несчастьях видит прежде всего происки “малого народа”, вот только читают эти господа мало, да и выводы их из любой информации одинаковы…
“Страна Хламов” – это восемь маленьких повестей в одной книге. Первая – как бы изложение хламской истории с какого-то момента до окончательной гибели государства, остальные – судьбы отдельных персонажей. Вот тут авторы дают себе волю.
Подразумеваемым сюжетным стержнем книги служит история отдельно взятой страны – к сожалению, не выдуманная. И идеи, вдохновлявшие главного героя повести “Сундук” Болтана Самосуя, тоже не с хламского потолка взяты: “Между тем, тяга совершить справедливый поступок необычайно усилилась в нем. Много лет, как безумный, бродил Болтан по тропинкам Нескучного сада с тщетным намерением кого-нибудь спасти” . И спас – вытащил из Пруда Смока Калывока, причем вытащил насильно: Смок жил в пруду, будучи потомком страшной жабы-хламоедки, некогда утопленной(!) бесстрашным борцом за справедливость, дедом Болтана Насекаником Смелым. Все вроде бы поддается однозначной расшифровке: Насеканик Смелый – карикатура на рыцарей революции, которые, мол, были чисты – лишь после начались извращения линии партии. Самосуй – деятель первых пореволюционных лет, самозванный осчастливливатель, владелец Сундука /истории/, нечаянно подаривший Хламии своего приемного сына Смока и упустивший из своих рук – в Смоковы! – Сундук. Все вроде бы однозначно и даже иллюстративно, но лишь на первый взгляд: чтобы понять и прочувствовать эту книгу, совсем не обязательно знать историю отдельно взятой страны. Приведу длинную цитату – хочется показать, как из расхожих мифологем В.Голков и 0.Минкин делают произведение искусства: “Сомнений не было: он /Гицаль Волонтай – М.Ц./ наткнулся на останки своего приятеля Болтана Самосуя вперемешку с содержимым его знаменитого сундука. Канал, задуманный Смоком как первый шаг к так называемой Новой жизни, прошел как раз через могилу того, кто первым возвестил ее грядущее пришествие. … И хотя Болтана уже не было в живых, а, значит, ни дом, ни портрет /женский, найденный Гицалем в могиле Болтана, а прежде лежавший в сундуке – М.Ц./ больше не принадлежали ему, – Гицалю, некогда страстно мечтавшему завладеть портретом, неожиданно захотелось положить его на прежнее место – в сундук. Охваченный этим непонятным ему самому желанием, он заковылял к дверям…
Первое, что бросилось в глаза Гицалю, была неестественная по сравнению с другими вещами чистота сундука. Хотя все вокруг утопало в пыли, он выглядел новым, и даже медные заклепки на его обручах торжественно блестели, как бы только что выйдя из рук мастера. Крышка не была замкнута и отворилась легко, без единого звука.
Ослепительно яркий свет заставил романтика зажмуриться. Когда же он рискнул опять раскрыть глаза… стало очевидно, что источником света является веник, а, точнее, его невыносимо яркие спицы-прутья, переходящие в более тусклую металлическую рукоятку. Рядом с веником располагался толстый том в красной обложке, на которой зловеще поблескивало золотое тисненое название: “Справедливость и пути достижения оной” – сочинение Болтана Самосуя. … Стараясь больше ни о чем не думать, он вытащил из-за пазухи портрет и, мимоходом глянув на женское лицо, опустил его в разинутую пасть сундука. Глаза женщины, наполнившись слезами, блеснули ему из глубины, и в ту же секунду крышка с треском захлопнулась – он едва успел отдернуть руку. … Сундук внезапно покрылся налетом пыли и плесени, осел и как-то рассохся. Гицаль вторично откинул крышку. На дне рядом со ржавым стальным веником знакомо желтела пухлая пачка страниц в картонной обложке, на которой размашистым почерком Болтана было выведено: “Справедливость и пути достижения оной”. Так и не отважившись взглянуть на портрет, Гицаль захлопнул сундук и вышел вон.”
Утверждение классика, что красота спасет мир, всегда казалось мне некоторым преувеличением. А прочтешь такое – и верится, что живое чувство покроет ржавчиной стальные прутья репрессий, превратит всесильную догму в кипу никем не читанных пожелтевших листков, грозную историю отправит на приличествующее ей место…
Совершив магическое действие, Гицаль Волонтай сгинул – так же необъяснимо, будто растворился в воздухе. А на отполированном черенке его лопаты /Гицаль вместе с другими интеллигентами соединял Пруд с самим собой…/”зеленели мелкие нежные ростки – такие неправдоподобные и лишние на фоне белой неподвижности последнего мартовского снега”. Свежим покоем свершившегося чуда веет от этих страниц. Вот, казалось бы, символ веры авторов! Но это не так.
Каждый персонаж книги, каждый хлам – как бы живая клетка единого организма. Высокий квадратный забор – данность их мира, и судьбы человеческие – только “Кружева на заборе” /так называется последняя повесть/. Можно, как Сугней Чурила, построить внутри общего свой маленький квадратный заборчик и, отгородившись таким образом от всех, упоенно петь хламский национальный гимн – поскольку никаких других песен Чурила не знает. Можно, как Гицаль Волонтай, уложить огромный рюкзак с альпинистским снаряжением, взять в руки ледоруб, трогательно попрощаться со всеми, подойти к Высокому квадратному забору, примериться, надеть монтерские “когти”… и вернуться домой. Можно, как любопытствующие хламы, разглядывать в щели Высокого квадратного забора таинственное и привлекательное Зазаборье – только вырваться из-за забора нельзя. И не потому, что альпинистское снаряжение для этого не годится или кто-нибудь стережет забор, нельзя по определению… И сегодня я с ужасом думаю: а что, если В.Голков и 0.Минкин, строя свой условный мир, ухватили самую суть наших взаимоотношений с родиной? Похоже, что оттуда и в самом деле не выбраться: вот уже полгода мы в Германии, а я все еще воспринимаю происходящее там, как “у нас”…
Хламия – страна овеществленного мифа, где самая бредовая идея, будучи высказана, обретает плоть. Иностранец Шампанский презрительно пожимает плечами, когда недруги объявляют его магистром некоего ордена, более древнего, чем сама Хламия, и обвиняют в спаивании хламского народа. Но в ночь землетрясения Шампанский с ужасом увидит между тучами зловещее лицо Магистра в остроконечном колпаке, ибо было сказано, а в Хламии что ни скажи – все сбывается.
И еще один ключ к философии “Страны Хламов”. Иностранец Шампанский, избитый, едва придя в себя, бормочет: “Круг замкнулся!” И правитель Биф Водаёт, насильно отрываемый Смоком Калывоком от трона-качалки, в отчаянии шепчет то же самое. При всех иллюзиях, опасениях и надеждах живет в хламах неизбывное ощущение движения по кругу, тотальной предопределенности.
Я верю, что книга В.Голкова и О.Минкина, увидевшая свет в не самое располагающее к чтению время, тем не менее , найдет своего читателя и читаться будет долго, обрастая примечаниями и разъяснениями по мере того, как описанный в ней способ жить будет уходить в прошлое.