ВАЛЕНТИНА ПЕТРОВНА
В восемьдесят первом году до наступления дефицита учителей оставалось лет десять. Дефицит, царивший во всех областях нашей жизни, в провинциальных городах проявлялся, скорее, в недостатке учительской нагрузки. Пряников в виде дополнительных учебных часов, как всегда, не хватало для всех. Но в этом учебном году мне неожиданно привалило счастье: меня приобщили к давно существующему проекту обслуживания на дому. Суть его заключалась в том, что учащиеся ПТУ, не обладавшие своей общеобразовательной базой, среднее образование как бы получали как бы у нас в школе. Вернее, прямо у себя в общежитии, куда мы обязаны были его привозить.
Общежитие располагалось в обычной обшарпанной пятиэтажке в одной из дальних новостроек. Добиралась я туда с Валентиной Петровной Дедковой, учительницей математики, на троллейбусе. Валентина Петровна по дороге рассказывала о родительском собрании в этом ПТУ, куда меня не позвали, потому что планировали отдать эти часы кому-то другому. Она объясняла мне, чем эти ученики отличаются даже от наших, в большинстве своём не блещущих ни интеллектом, ни желанием учиться. Здесь учились дети из крымских сёл, которым строительное ПТУ давало возможность не только обрести всегда нужную специальность, но вырваться из деревенского рабства и, обретя лимитную прописку, обосноваться в городе.
Я слушала рассеянно. Предстоящая задача поверхностного тестирования будущих учеников для коррекции программы под их небольшие возможности не казалась мне сложной. Собственно, мне сегодня предстояло провести диктант, а Валентине Петровне – дать несколько задач и примеров для проверки степени усвоения программы за восьмой класс.
В общежитии мы разошлись по классам, и я принялась диктовать специально подобранный несложный текст. Диктовка моя продвигалась еле-еле, вернее, всё время стопорилась из-за нескольких учеников, сидящих в разных концах класса. Остальные тоже писали медленно, не удерживали в памяти диктуемое предложение, но не переспрашивали, а просто останавливались и смотрели на меня. Я возвращалась и повторяла снова и снова. Но эти хотя бы писали. А те несколько даже не начали писать. Так и сидели перед пустыми листками и спокойно смотрели на меня. Вопросы мои о том, что им мешает, просто игнорировали и как будто удивлялись, зачем я их им задаю. Они не шумели и не пытались мне помешать, но почему-то никак не могли начать записывать диктуемый мною текст.
Валентина Петровна тем временем закончила своё тестирование и уже несколько раз заглядывала ко мне, показывая знаками, что пора закончить, что время позднее, и задерживаться в этом районе не стоит. Я перестала обращать внимание на саботажников, но всё равно едва добралась до середины диктанта.
– Да соберите вы, наконец, эти работы! – сказала уже в полный голос Валентина Петровна, входя в класс. – Они всё равно больше ничего не напишут.
– Они писать не умеют, – проходя мимо, прошептала мне на ухо, и сама, быстро двигаясь между рядами, принялась собирать наполовину исписанные или просто исчёрканные листки.
– Всего хорошего! Все свободны! – весело говорила она ученикам, с грохотом и толкотнёй покидающим класс.
На обратном пути в троллейбусе я молчала, ошеломлённая словами Валентины Петровны. Коллега моя, напротив, не выглядела ни смущённой, ни огорчённой. Она не первый год работала в этом ПТУ и принимала реальность такой, какой та была.
– Ольга Михайловна, мы не делаем ничего плохого. Мы просто даём этим несчастным детям шанс закрепиться в городе. В деревнях ведь учителей не хватает. Часто кто-то один ведёт половину предметов, не имея самой элементарной подготовки. Переводят из класса в класс – у нас ведь второгодников нет – и выдают в своё время свидетельство о неполном среднем. Если бы вы хоть раз побывали на родительском собрании, где мамы-доярки плачут от радости, что их дитя наконец-то в городе. Они готовы нам руки целовать. Я не преувеличиваю. Да что с вами? Вы не заболели? Им не надо читать-писать. Они научатся класть плитку и будут жить припеваючи. Да ещё квартиру в своём управлении получат. Идёмте лучше ко мне чай пить.
Добрая Валентина Петровна повела меня к себе, и по дороге весело рассказывала свою историю. Она с мужем и дочерью совсем недавно – менее трёх лет – обосновались в Симферополе. А до этого жили во Владивостоке, куда она попала из Поволжья по распределению после пединститута. В вечерней школе учились морячки срочной службы, в принудительном порядке получавшие среднее образование. Морячкам нравилось шутить с молодой учительницей и звать её на свидания. И с одним из них она даже сходила несколько раз в кино.
– Дедков оказался далеко не глуп, хоть вырос в деревне. Представляете, Ольга Михайловна, он старший из десяти детей. И внешне хорош.
Он сделал ей предложение сразу, как только получил аттестат. Должно быть, ему казалось, что средняя школа – вполне достаточное образование для мужчины. Но Валентина Петровна так не думала.
– Мне, конечно, замуж было пора – двадцать шесть лет. Но без высшего я не соглашалась. И сказала Дедкову (она и сейчас мужа звала «Дедков»): «Поступай в институт. Вернусь из отпуска – поженимся, если поступишь», – и уехала на два месяца.
Он поступил, и они поженились.
Жили поначалу в её комнате в коммуналке. Родилась дочь. Когда стал инженером на большом военном заводе – получили уже на троих – двухкомнатную хрущёвку. Дедков быстро продвигался. У него для этого имелось всё необходимое: титульная национальность, крестьянское происхождение, высшее инженерное образование и членство в партии, куда он вступил ещё на флоте.
Дома руководила Валентина Петровна. Она сразу после свадьбы установила чёткий порядок семейной жизни, определила права и обязанности.
– Он пригласил как-то своих морячков отпраздновать что-то. Прихожу с работы, смотрю: сидят в комнате, пьют, закусывают, смеются. А мне Дедков: «Валя, принеси. Валя, унеси». Я промолчала, всё принесла, но когда гости ушли, сказала ему: «Вставай, надо посуду вымыть и прибрать здесь». Он чуть челюсть не потерял от изумления. Думал, раз я теперь жена, значит, – ему прислуга. А я говорю: «Я никогда не попрошу тебя сделать лишнее, но если нужно будет, ты и посуду будешь мыть, и пол, и бельё стирать».
И всё. Никогда у нас не случалось конфликтов на тему, кому что делать в доме. А уж когда родилась дочка… Роды были трудные, с осложнениями. Я лежала полгода – врачи вставать не велели. Так он и пелёнки стирал, и еду мне готовил. Аллочку обожает. Всё думает: она маленькая, хочет на плечи посадить, как когда-то, а она уже в университет поступила, на романо-германском учится.
Тем временем мы пришли. Дедковы жили в новостройке, в обычном хрущёвском доме на третьем этаже без лифта. Впрочем, тогда, кажется, все жили без лифта. Зато квартира была трёхкомнатная, чем Валентина Петровна не уставала восхищаться.
– Мужа сюда перевели, и сразу – на должность главного инженера. А мы с Аллочкой только приехали, мне говорят: идите смотреть квартиры. Дали машину с шофёром и три адреса. Я посмотрела эту первой и больше смотреть не стала. На троих – три комнаты – чего ещё лучше.
В то время, когда я стала появляться в их доме, её мужа ещё более продвинули, и он стал заместителем генерального директора огромного завода. Завод только назывался телевизионным, а на самом деле был военным и небольшое количество телевизоров выпускал только для отвода глаз. Непонятно, чьих: все знали, что завод военный.
Валентина Петровна явно ещё не привыкла к роли жены большого начальника. Она носила – не первый десяток лет, как мне показалось – старое драповое пальто мышиного цвета и столь же заслуженную шляпу. Ей было слегка за сорок, но она уже давно, по обычаю советской провинции, примерила на себя роль пожилой дамы и так в ней и осталась. Очень скоро на моих глазах, благодаря резко возросшим финансовым возможностям, доступу к закрытым распределителям и новым знакомствам в номенклатуре, она стала меняться. Но внутренне осталась прежней: доброй, жаждущей справедливости, хорошей учительницей. И при всём своём уме она ещё долго сохраняла удивительную наивность.
Мы с нею испытывали друг к другу сильную взаимную симпатию, которая не переросла в дружбу, наверное, потому, что среда обитания, в которую её закинула судьба жены крупного советского руководителя, была чужда мне, если не сказать – враждебна.
Много позднее, когда Дедков стал генеральным директором своего завода, они получили другую, приличную чину квартиру в центре города с ванной, отделанной чёрным кафелем, и одной лишней комнатой, с которой поначалу не знали, что делать. Потом Валентина Петровна устроила там столовую. Это было очень неудобно – всё необходимое приходилось носить из кухни, а потом уносить обратно – но отдельная столовая – это признак роскоши, и Валентина Петровна радовалась, как ребёнок.
– Мне сказали, что Дедков по номенклатурным правилам теперь равен первому секретарю обкома. У нас бывают главные руководители города и области, и приезжие. Это Крым, сюда часто приезжают, и всех надо хорошо принять. Мне советуют сделать такие приёмы регулярными. Но знаете, Ольга Михайловна, им не хватает интеллигентности, нет интересных разговоров. Если бы вы согласились бывать у нас по вечерам.
Я молчала. Представить меня за одним столом с первым секретарём обкома или заезжим секретарём ЦК нашей доблестной партии могла только наивная Валентина Петровна.
– Вы не завистливая, – говорила мне Валентина Петровна, примеряя наряды, присланные ей из Москвы. – Носить почти некуда. В школу не хочу – завидуют. Вот вам покажу.
Она удивлялась и хвалила мои простенькие самосшитые платьица, украшенные вышивкой.
– Вам надо было стать художником-модельером.
И я соглашалась. Это была одно из неосуществлённых мечтаний.
А однажды, разглядывая моё новое платье, из полосатой простынки, с вышитыми по всему полю лёгкими стрекозами и цветками, с чёрной бархатной ленточкой вместо пояса, сказала вдруг как бы про себя: «Бедность очень молодит».
Валентина Петровна активно поддерживала меня в моих как всегда непростых отношениях с администрацией школы. Однажды я случайно услышала её разговор с директрисой. Внезапно освободилось место завуча, и начальница наша находилась в состоянии непростых размышлений. Чужого вводить в коллектив она не хотела, а среди своих достойной кандидатуры не видела.
– Ольга Михайловна лучше всех подходит на эту должность, – сказала Валентина Петровна. – Здесь нужен грамотный и порядочный человек. Почему вы о ней не подумали?
– Вы с ума сошли! – взвизгнула директриса. – Уж её-то гороно ни за что не утвердит, неужели вы сами не понимаете?
Валентина Петровна не понимала, а я поняла сразу – пятая графа. Знак порчи, советская «пятая печать». И не рвалась я в завучи. Вернее, мне такое в голову никогда не приходило. В этой школе я не чувствовала себя двоечницей, но роль Пеппи-Длинный-Чулок на меня всё время пытались натянуть.
С директрисой у Валентины Петровны тоже не складывалось.
– Вы подумайте, Ольга Михайловна, – жаловалась она мне. – Ну чего бы ей со мной не дружить? Мы и по возрасту подходим, и по положению (Дедков тогда был ещё замом генерального директора). Так нет. Строит из себя барыню и обижается всё время, не пойми на что.
Характер у нашей начальницы и вправду был вздорный.
Валентина Петровна теперь приходила в школу в дорогих элегантных платьях и выглядела в них весьма достойно. Это ещё больше обижало директрису, и она всё чаще злым словом или намёком доводила Валентину Петровну до слёз. Я не понимала такой реакции на поведение нашей хулиганки. Мне казалось, что все давно знают цену её словам и не воспринимают их всерьёз, а Валентина Петровна виделась человеком, так надёжно защищённым своим статусом, что огорчаться из-за слов директрисы, которая замечания в журнал пишет с ошибками, не должна. Но было то, что было.
Однажды в учительской я застала горячее обсуждение новости, принесенной начальницей. Якобы она пришла недавно к Дедковым, но остановилась перед дверью и не позвонила, а быстро ушла, потому что внутри на повышенных тонах шло выяснение отношений. Будто бы Валентина Петровна обвиняла мужа в неверности.
Новость почему-то живо задела учительскую. Уж очень благополучной казалась многим наша коллега. Кто-то уверенно говорил, что ничего удивительного нет, Валентина Петровна не молода, а в номенклатурной среде молодая любовница – это норма и даже необходимость. И дура она будет, если доведёт дело до развода. Ей бы лучше сделать вид, что она ничего не знает.
Мне стало неприятно и стыдно. Я вышла из учительской, но мысли об услышанном потащились за мной. Нравы номенклатуры и не только были мне известны давно, и ничего нового для меня в учительской не сказали. Но к Валентине Петровне я чувствовала уважение и симпатию, и мне не хотелось, чтобы эта мерзость имела к ней отношение. О Дедкове же я думала далеко не так хорошо. Уже довольно давно я старалась не приходить к ним, если он дома. С того раза, когда он в свой обеденный перерыв вышел из душа в халате и непринуждённо присоединился к нам с Валентиной Петровной в столовой, будто бы специально выставляя свои голые ноги на моё обозрение. Он торопился, а меня настоящей гостьей не считал. Не его поля ягода.
Всё это следовало забыть, поскольку ко мне не имело ни малейшего отношения и никак не могло повлиять на наши отношения с его женой.
Но Валентина Петровна однажды сама со мной заговорила о слухах, будоражащих учительскую. Заговорила с обидой на коллег, будто бы радующихся её поражению, но быстро перешла к сути дела.
– А если даже так, Ольга Михайловна, посудите сами, кем я буду, когда разведусь? Предположим, он оставит мне квартиру, но жить я буду на мою учительскую зарплату. Аллочка взрослая, скоро окончит институт, мне даже алиментов не положено. Согласитесь, что умные женщины так не поступают.
Я не верила своим ушам. У меня были совсем другие представления об уме. Ум был тесно связан с достоинством, был его частью. И отношения в семье не могли основываться на примитивных представлениях о роли мужа и жены, идущих из тёмного крестьянского прошлого. «Для щей люди женятся, для мяса замуж идут». Я была уверена, что до сих пор и Валентина Петровна думала так же. Но сейчас в её жизни что-то сломалось, и ей нужно было время это осознать.
Я не стала возражать и спорить. Потом жалела, что не противопоставила общепринятой другую точку зрения.
Валентина Петровна выбрала стать «умной женщиной», и по мере её укрепления в этом выборе, мы стали отдаляться. Внешне это не было заметно, но живая эмоциональная наша связь как-то отсохла.
Она всё так же поддерживала меня на совещаниях и в моих сражениях с директрисой, делилась событиями в семье, но откровенности прежней уже не было.
Летом Валентина Петровна ездила теперь в санаторий министерства обороны во Фрунзенское. Место чудное у подножия Аю-Дага. Раньше носило греческое название Партенит – и оно шло ему гораздо больше. В переводе «партенес» означает «дева». В древности там находилось святилище таврской богини, которой приносили в жертву пришельцев. Если бы древние тавры дожили до современных пришельцев, равнодушных к истории, культуре, ко всему, что выходило за простенькие рамки их жалких представлений, что бы они сделали? – Но они не дожили. И белая башня вельможного санатория уверенно испортила роскошный пейзаж, но совсем погубить его не смогла.
Валентина Петровна никогда не рассказывала о своих впечатлениях от пребывания в этом удивительном месте. Говорила только о публике, которая ездит туда, о новых важных для неё знакомствах, о том, что Аллочка уже выросла, и ей необходимы сверстники из подходящей среды.
В те далёкие времена мой муж Игорь страстно увлёкся историей древнего Крыма, и мы с друзьями и с подросшими детьми активно и с большим удовольствием ходили под его руководством в походы по пещерным городам, и каждый такой поход приносил открытия и впечатления, которыми хотелось делиться. Валентина Петровна слушала с живым интересом и роняла иногда: «Надо же, а мы во Фрунзенском так скучаем!»
– Идёмте с нами, Аллочке будет интересно, – предлагала я совершенно искренне, но брови моей собеседницы удивлённо ползли вверх, и она даже не отвечала. Её система ценностей очевидно претерпела серьёзные изменения.
Потом Аллочка вышла замуж – совсем не так, как планировали родители, за курсанта военного училища, с которым познакомилась на одном из совместных вечеров девчачьего иняза и военного вуза. Родители жениха были из «простых», как сказала Валентина Петровна: отец – подполковник, служит на Западной Украине. Но перечить дочери не стали. Дочь любили и хотели, чтобы она была счастлива.
Через год родилась внучка. Она была всего на неделю старше моего младшего сына Феди, и общие интересы и волнения, связанные с появлением в семьях младенцев, на время опять сблизили нас с Валентиной Петровной. Но и это быстро рассосалось. Моя жизнь отнюдь не стала благополучнее к этому времени, и пропасть между нами только увеличилась. К тому же, мое поведение никак не укладывалось в понятие «умная женщина», и Валентина Петровна не могла взять в толк, какие же претензии у меня могли быть к мужу, если даже никакой другой женщины не просматривалось.
Мне было жаль, когда Валентина Петровна ушла на пенсию – почти сразу по достижении пенсионного возраста. Работать она любила и умела. Видимо, сказалось то, что и с новой директрисой у неё не сложилось.
А потом мы уехали в другую страну, и через много лет мне рассказали, что Валентина Петровна умерла, не дожив до шестидесяти. У неё случился инсульт, и она несколько лет лежала парализованная, не нужная ни мужу, ни дочери. Я тогда подумала, что за усилие быть «умной женщиной» она заплатила слишком высокую цену.
Но кто подсчитал, за что и сколько мы платим?
[gs-fb-comments]