ЗАПИСКИ ТЮРЕМНОГО ЭСКУЛАПА
Как я дошёл до жизни такой?!
Судьбе было угодно, чтобы на одном из этапов своей профессиональной карьеры я стал безработным. Диплом о высшем образовании автоматически причислял меня к категории “безработных интеллигентов”, имеющих “свою”, отдельную биржу труда. Исполнив необходимые формальности, я попал в руки мастера своего дела: смысл жизни этой дамы состоял в изыскании для безработных докторов таких должностей, на которых их профессиональный талант смог бы раскрыться во всей красе. С этой интеллигентной, не лишённой чувства юмора дамой мы быстро нашли общий язык. Наше еженедельное общение (как того требовала инструкция) было обоюдно приятным. Мы обменивались свежими анекдотами, обсуждали кинопремьеры, спектакли и выставки, иногда вскользь касались политики, но ни разу не заговорили о медицине.
На одной из таких встреч моя кураторша как бы между прочим сказала:
“Кажется, ты когда-то был психиатром?”
Сказано это было больше утвердительно, чем вопросительно, поскольку ей были хорошо известны все подробности моей небогатой трудовой биографии.
“Было дело“, – легкомысленно ответил я, не предполагая, что это признание повлечёт за собой так далеко идущие и в чём-то роковые последствия.
“Вот и отлично, – сказала она. – Сходи-ка ты в гости к тюремным психиатрам. Им как раз нужен врач. А вдруг что-то и выгорит”.
В течение пятиминутной беседы в отделении судебной психиатрии всем стало ясно, что я абсолютно не тот человек, которого здесь ищут. Когда я уже собирался уходить, доктор, которой всего несколько минут назад не удалось приютить меня в психушке, неожиданно вспомнила:
“Постой-ка. Кажется, нашим соседям тоже нужен врач. Пойдем я тебя им представлю. Может быть, там тебе повезет больше “.
Она взяла меня за руку и перевела через узкий коридор. Сделав этот маленький шажок, я оказался в совершенно ином мире.
Не утруждая читателя техническими подробностями, скажу только, что через неделю после той “исторической” беседы я стал частью медицинской службы тюремного ведомства Израиля. А через полгода, надев погоны, превратился в равноправного члена семьи “гулаговских лепил”.
***
Все годы, проведённые “в неволе”, я старался, как мог: по мере сил и ограниченных профессиональных возможностей лечил “мальчиков и девочек”, стремясь хоть чем-то облегчить их душевную и физическую хворь. Пациенты приходили и уходили. Большинство из них, рано или поздно, возвращались на очередной виток. Я же терпеливо ждал их на том же месте. Они меня помнили, я их, естественно, нет. Ведь заключенных много, а доктор один. На одном из бесконечных приемов прибывший со свежей партией заключённых незнакомый мне молодой человек заметил:
“А ты, доктор, когда служил на юге, курил отечественные сигареты. А теперь куришь американские”.
Сказано это было не в упрек, не из чувства ущемленного патриотизма, а просто так, как констатация факта. Я был поражён, хотя виду и не подал. Сам же для себя сделал вывод: окружающие меня люди, хоть и мелькают, как картинки в детском калейдоскопе, видят и слышат многое из того, что не предназначено для их глаз и ушей. Находясь за рабочим столом, я, в отличие от моих подопечных, мало что вижу, почти ничего не слышу, а из того, что непосредственно не связано со здоровьем пациента, почти ничего не допускаю в сознание. В такой структуре, как тюрьма, невозможно постоянно находиться в сознательном контакте с окружающим миром. Для того, чтобы удержаться на плаву, нужны хорошие фильтры, прочные заслонки и умение абстрагироваться от окружающей реальности. И, тем не менее, несмотря на выработавшийся с годами иммунитет, кое-что из увиденного, услышанного и пережитого всё-таки просочилось внутрь, застряло занозой в памяти, оставило шрамы в душе и синяки в сознании. Любой, даже ничтожный эмоциональный довесок к этой ноше делает ее еще более обременительной и менее пригодной для восприятия.
Прошли годы. Наступил момент, когда я почувствовал, что уже не в силах тащить на себе эти неподъемные тюки человеческой злости и агрессии. Надежда избавиться от внутри-тюремной реальности и потребность в ассенизации души и мозга и привела меня за письменный стол.
***
Стандартное утро в “моей” тюрьме – начало обычного рабочего дня внутри замкнутого пространства, не похожего ни на какой другой мир. Внешне здесь все дни схожи между собой, как однояйцевые близнецы. На самом деле, они отличаются друг от друга абсолютной непредсказуемостью событий, нестандартностью ситуаций, несхожестью проблем и неординарностью решений. Здесь ярче, чем где бы то ни было, проявляется диалектический принцип единства и борьбы противоположностей.
Мой рабочий день открывается отработанным до автоматизма ритуалом вступления в тюремные врата, когда по коридору разносится громкий голос:
“Дверь, пожалуйста”. (Почти как: “Сезам, откройся!”)
Голос принадлежит мне, но слышу я его так, как будто он доносится откуда-то издалека. Хочется верить, что этот феномен вызван только акустикой тюремных коридоров, а не “голосами”, обитающими в моем сознании. В ответ на мое искреннее желание поскорее попасть внутрь заветной обители, слышен громкий щелчок электрического замка. Еще миг – и я уже внутри.
Усевшись в рабочее кресло, я в первую очередь достаю из тумбы стола ёмкость с надписью “Пиво Маккаби”. Работающий в амбулатории зек, не говоря ни слова, забирает этот сосуд и скрывается во “внутренних покоях” амбулатории. Через несколько минут он возвращается, бережно неся перед собой полулитровую кружку, до краёв наполненную тёмной жидкостью. Воздух в амбулатории моментально наполняется запахом свежеприготовленного кофе. Всю первую половину дня этот сосуд будет неотъемлемой частью натюрморта на моем рабочем столе. К концу утреннего приёма кофейная жидкость в бокале уже холоднее воды в озере в конце осени, а ее объем едва покрывает дно кружки.
Всё, что произошло внутри тюремных стен за время отсутствия врача, обязательно должно пройти через его руки. Любая бумажка медицинского содержания с нетерпением ожидает автографа эскулапа. Глупость, но написанная и заверенная кем бы то ни было, становится юридическим документом, способным в дальнейшем спасти, или погубить любого работника системы. Эту гору бумаг следует внимательно прочесть, рассортировать по срочности и важности, подписать, а потом вывалить на стол к помощнику. Зарегистрированная в толстом журнале, каждая бумага навечно исчезает в предназначенной ей архивной ячейке. В этом замкнутом пространстве всё развивается циклично, как в диалектике: я – им, они – мне обратно. Вся деятельность персонала амбулатории наполнена ощущением, что каждый из нас постоянно пытается ухватить зубами собственный хвост, прекрасно понимая, что все эти усилия тщетны.
Бывает момент, когда мой стол на несколько минут пустеет от бумаг. Это зрелище создает мимолетную иллюзию отлично выполненного задания. Но этот не больше, чем фикция. Еще миг – и всё начинается сначала. Бумаги, подписи, типы, лица, рожи, образы и образины.
Не выходя из-за стола, тюремный эскулап может проводить ежедневные конкурсы на звание:
“Рожа сегодняшнего дня”.
Их победитель получит право на участие в соревновании “Рожа месяца”, в надежде выйти в финал, тем самым став участником конкурса: “Рожа года”.
Апофеозом этой коллекции, несомненно, будет “Самая Рожистая Рожа” моей тюремной карьеры. Но это уже не в моей компетенции. Этот титул сможет присвоить лишь читатель, познакомившись с героями моих очерков.
Мои подопечные
За более чем полтора десятка лет, проведенных “в неволе”, мне редко встречались лица. В основном это были “типы”, “типчики”, “субъекты”, “образы” и “образины”. Эти существа нетвердо стоят на нижних конечностях. Их руки направлены исключительно на захват всего, что находится в пределах досягаемости. Слуховой аппарат этой категории индивидуумов настроен на единственную звуковую волну: они умеют слышать только самих себя. Их глаза видят лишь то, что плохо лежит. Они постоянно заняты поисками тех, кому можно безнаказанно нанести ущерб. Их осязание безошибочно воспринимает только запах крови. Из всех чувств, присущих любому живому организму, здесь превалируют чувства злобы, агрессии, неудовлетворённости, удачно сочетающиеся с жадностью, садизмом и садомазохизмом. Рядом с этими извращенными рефлексами успешно уживаются чувства любви и глубокой жалости, но исключительно к самим себе. Поступками преступников движут моральная ущербность и духовная нищета.
Люди, обладающие физической неполноценностью, как правило, преодолевают этот недостаток и остаются здоровыми членами общества. Лица с душевной ущербностью всю жизнь проводят в преступлениях и умирают в тюрьме или под забором, накаченные наркотиками и алкоголем. Иногда смерть настигает их в разборках, освобождая близких от тяжкой необходимости контакта с такими родственниками. О таком человеке все стараются забыть уже на второй день после похорон. С уходом из жизни каждого из них воздух становится чуть-чуть чище, позволяя остальным дышать немного легче. Но, к сожалению, ненадолго. Где-то рядом уже рождается новый преступник. Он, правда, ещё не знает, что ему уже приготовлено место в преступном мире нового поколения, но его мать-заключённая чётко представляет себе тот путь, который пройдёт её “чадо”. Ведь ничего другого ни ей, ни ее младенцу на планете не ведомо. Таких людей Ломброзо объединил в группу “врождённых преступников” – лиц, постоянно ищущих возможность совершить преступление. А этих возможностей вокруг нас великое множество. Были бы генетика и среда.
Офицер
«Оборотень – в мифологических представлениях, сказках – человек, обращенный или обладающий способностью обращаться с помощью волшебства в какого-нибудь зверя или в какой-нибудь предмет!.
Д.Н. Ушаков. «Толковый словарь русского языка»
т. 2. стр.153 М. 2001
«Склонность к агрессии является первичной врожденной инстинктивной чертой человеческого характера».
Зигмунд Фрейд
Глава первая. Тронная речь
«Не смотрите, что на мне форменная рубаха с этими железяками на плечах. Я такой же, как и вы. Я только случайно оказался по другую сторону стены.»
Этой фразой имел обыкновение начинать свою речь заместитель начальника тюрьмы всякий раз, когда ему приходилось принимать под свою опеку новую партию заключенных. Лишь хорошо знавшие его люди могли оценить, до какой степени этот человек был искренен с подопечными. Новички еще не до конца осознавали, что на несколько долгих месяцев (или лет), хотят они того или нет, этот офицер станет для них “роднее отца родного”. Ведь только он наделен правом в любой момент наказать или поощрить заключенного. Когда встанет вопрос о досрочном освобождении, выведенная корявым почерком этого малограмотного человека подпись сыграет решающую роль в судьбе каждого из них. Но все это будет еще очень нескоро. Пока же нужно постараться прижиться на новом месте, отыскать ту нишу, где можно будет сносно пережить срок, отпущенный каждому из них законом на перековку души.
Старший офицер, в отличие от подневольных обитателей тюрьмы, сохранил за собой право относительно свободного передвижения по зоне и выхода за ее пределы. Однако, у него почти не было надежды на досрочное освобождение или амнистию. В отличие от этого “монстра в погонах,” его подопечные, отмотав срок, выходили на свободу. Попав в следующий раз за решетку, они заставали его, как и прежде, на боевом посту. Каждая новая лычка на рукаве (а позднее звезда на погонах) оставляли свой четкий след на походке этого человека, интонациях голоса, лексиконе, а главное – на мировоззрении. Преступникам, помнившим его еще молодым, бросались в глаза залысины на черепе, морщины на лице, выпадающий из брюк живот. С каждым годом усиливались одышка при ходьбе, тяжесть во взгляде, нетерпимость и вспыльчивость по отношению к окружающим. Не человек красит место, а место делает человека уродливым, кромсает душу, иссушает мозг и притупляет чувства. Обычно это происходит по отработанной схеме, верной для большинства работников такой специфической структуры, как тюремная.
***
Сегодня любой, кто хочет сделать карьеру на поприще охраны и перевоспитания заблудших душ, обязан представить документы, доказывающие его положительный ментальный и эмоциональный потенциал. Здесь даже не станут разговаривать с теми, у кого нет законченного среднего образования со сносными оценками в аттестате зрелости. Нечего надеяться быть принятым на работу в тюремное ведомство, предварительно не отслужив три года в армии. Если у “соискателя” на должность тюремного охранника кто-нибудь из родственников побывал за решеткой, его шансы получить работу резко падают. Помимо всего прочего, для того, чтобы “попасть в тюрьму,” нужно сдать экзамены. Цель такого тестирования – выявление скрытой душевной агрессии, готовности идти на неблаговидные сделки, гнуться и ломаться под влиянием уголовной среды. Стремление к легкому обогащению, алчность и страсть к наживе исключают возможность надеть голубую форму и получить в руки связку ключей.
Однако, так было далеко не всегда. Охрана в израильском тюремном ведомстве 80-х годов прошлого века выглядела иначе. Любого, готового идти служить в это ведомство, здесь принимали с распростертыми объятиями. Охранник, приведший на работу друга или родственника, получал премиальную неделю отпуска. Умевшие бодро читать и писать без вопиющих грамматических ошибок, быстро продвигались вверх по служебной лестнице, занимая просторные апартаменты начальников тюрем. В их рабочих кабинетах в рамке под стеклом, на самом почетном месте, обычно красовалась бумага, свидетельствующая, что ее обладатель прослушал курс средней школы. Документ скромно умалчивал о том, что его хозяин не был допущен к выпускным экзаменам по причине плохой успеваемости, разгильдяйства или низкой, стремящейся к абсолютному нулю посещаемости. С годами у таких тюремных старожилов наряду с привычкой одним росчерком пера решать судьбы людей, росла и крепла внутренняя агрессия. Нормальных, некогда здоровых людей тюремная жизнь ломает, а обладателей душевных изъянов делает сильными, уверенными в себе и счастливыми. Ведь каждый охранник по роду службы является вершителем человеческих судеб. Вместе со связкой ключей он получает право наказать заключенного, лишить его привилегий, свиданий с родственниками, или, наоборот, пристроить в “хорошую” камеру и дать “хлебную” должность. Нигде, кроме тюрьмы, морально исковерканные личности не чувствуют себя полноценными хозяевами жизни.
Во всем мире тюрьмы “открыты” круглосуточно, без выходных и праздников. Следовательно, и охрана здесь постоянно при деле. Заступив на смену, охранник оказывается в беспрерывно бурлящем котле: 4 часа на посту, 4 часа передышки. И снова работа, затем опять короткий отдых. Лишь спустя сутки можно передать вахту коллеге и отправиться домой. Это в теории. На практике же этот “идеальный” режим работы почти никогда не выдерживается. В часы, отведенные для отдыха, охраннику всегда найдется, чем заняться. Нужно отвести заключенного к врачу, адвокату, поприсутствовать в комнате свиданий – переделать массу мелких, необременительных, но необходимых дел. На свою следующую четырехчасовую вахту в барак или на вышку он должен заступить вовремя, чтобы сменить товарища. И неважно, успел ли он хоть часок соснуть, или что-то перекусить. Охранник, заступивший на суточное дежурство, может рассчитывать в лучшем случае на четыре часа сна за смену. Такая возможность может представиться утром, днем или, если повезет, ночью. В любое время нужно быть готовым упасть на койку и провалиться в сон. С годами привычка моментально засыпать на месте превращается во вторую натуру.
Наконец смена закончилась. Тяжелые железные ворота “родной” тюрьмы остались за спиной на целых двое суток. Отпущенное для отдыха в лоне семьи время наш герой проводит весьма своеобразно. Когда члены семейства, намаявшись за день, сладко спят, охранник “несет вахту” у телевизора с чашкой кофе, не выпуская изо рта сигарету. Ведь вести себя по-иному он не в состоянии: находясь на смене в тюрьме, в этот час он делал бы то же самое. Утром же, когда домочадцы расходятся по своим делам, на него опускается сон: там, на работе, ему чаще всего удается поспать именно по утрам. Отдохнув, наш служака отправляется проветриться в город. Встретив товарища, они живо обсуждают за чашкой кофе или бокалом пива тюремные новости.
С годами семья научается справляться своими силами: жена ведет хозяйство, дети же растут под присмотром матери, без вмешательства отца. Время от времени тюремный охранник пытается повлиять своим авторитетом на воспитательный процесс и навести порядок в семье. Как правило, это ни к чему хорошему не приводит. В лучшем случае его ремарки остаются без внимания. Такое непочтительное отношение вызывает в душе бурю, поднимает пласты гнева и агрессии. Каждый семейный скандал углубляет пропасть между главой семейства и домочадцами. Непомерно выросший на хлебе, рисе и картошке живот давит, мешает дышать и свободно передвигаться в пространстве. Кровяное давление скачет, как подстреленный заяц. Голова раскалывается от беспрерывных криков подопечных и коллег. Любой взгляд, резкий телефонный звонок, неожиданный окрик или звук сирены вызывают волну злости, гнева и агрессии. С трудом удается подавить нарастающее желание припечатать орущего к стене, растоптать раскаленный от звонков телефон, оборвать провода, по которым из динамиков обрушиваются на его голову команды начальства. Чтобы сохранить остатки здоровья, нужно срочно уносить ноги. Уход на пенсию, обычно, проходит гладко. Опытный психиатр, взглянув в глаза такому служаке, не колеблясь ставит диагноз: “профессиональный душевный износ” и с легким сердцем отправляет тюремного ветерана на заслуженный отдых.
Казалось, что может быть лучше наступившей свободы? Но тут из глубины жизненного водоворота появляется двуглавый монстр, имя которому “невостребованность” и “ущербность.” Там, где он провел столько лет, все было “правильно.” Четко прочерченная линия делила всех находящихся под одной крышей на блюстителей порядка и его нарушителей. Роли в этой пьесе жизни распределялись режиссером, имя которому “закон.” Внутри тюремных стен всем ясно и понятно: кому следует бузить, а кому – усмирять. Любой надевший форму юнец вкупе с голубой рубахой и связкой ключей моментально обретает силу. Этой, пусть пока незначительной крупицей власти он может распоряжаться по своему усмотрению. Ему дано право решать чужие судьбы. Хоть эти решения мимолетны, сиюминутны и не влекут за собой видимых последствий, они создают ощущение причастности к клану “сильных мира сего.” Чем продолжительнее тюремная карьера, чем выше по служебной лестнице удается вскарабкаться вчерашнему тюремному “салаге,” тем сильнее растет и крепнет в этом человеке ощущение могущества и абсолютного всевластия. “Опытные воспитатели” ежедневно выливают на головы заключенных ушаты своей внутренней агрессии, освобождая место для новых порций садизма и злости, в изобилии продуцируемых их душами. Поданная на заключенного кляуза расценивается тюремным начальством как акт проявления бдительности и служебного рвения. Синяки и кровоподтеки, оставленные тяжелыми ботинками на теле “воспитуемого”, являются свидетельством серьезного отношения охранника к попытке преступника подорвать тюремные устои. Очень важно успеть за смену насытить свое садистское начало. Тогда можно будет уйти домой со спокойной душой и чувством выполненного долга. Ведь дома не очень-то покомандуешь. Не стукнешь жену тяжелой связкой ключей по затылку (в крайнем случае, отвесишь оплеуху), не лишишь детей прогулки (уйдут сами и не спросят), не запрешь наглого соседа в карцер. Как ни крути, а дома приходится вести себя по-иному. Хорошо, что есть куда вернуться. Вновь прийти туда, где ты “хозяин и вершитель правосудия. “
***
Но всему в жизни приходит конец. Ставший с годами опытным охранником, умеющим виртуозно крутить на кончике мизинца тяжелую связку ключей, научившийся в считанные доли секунды артистично открывать любой замок, бывший для одних “душкой,” для других – грозой и извергом, такой работяга однажды оказывается не у дел. Нет, он не выброшен за борт жизни по воле злого рока. Он ушел на заслуженный отдых. Заработанной в поте лица пенсии ему вполне хватает, чтобы жить безбедно. Ветерана проводили с почетом, вручив на память эмблему тюремного ведомства, пожелав долгих лет здоровья и счастья в лоне семьи на радость близким. Впереди этого заслуженного работника тюрьмы ждет спокойная жизнь, полная неги и наслаждений.
Все было бы хорошо, если бы не было так плохо. Сняв форму с погонами, этот страж закона в одночасье перестает быть “всем,” становясь “никем.” За время нескончаемых дежурств дети незаметно выросли и перестали нуждаться в его опеке и наставлениях, жена научилась управляться без него. Сейчас его присутствие в стенах родного дома и вмешательство (по большей части неуместное) в дела семьи раздражает домочадцев. Каждый час, проведенный в “застенках семьи,” превращается в пытку. Его власть, сила и статус “справедливого вершителя судеб” остались за высокой тюремной стеной. С каждым днем, проведенным на свободе, этот вчерашний борец за справедливость все явственней ощущает, что жизнь кончилась.
***
Для людей, ищущих занятие по душе, рынок рабочей силы может предложить немало интересного. Но полистав документы о скудном образовании, взглянув на послужной список, мало кто из работодателей проявит интерес к его особе. Здесь никому не нужна его луженая глотка, никого не соблазняет зычный рык, от которого еще вчера тряслись тюремные стены. Его несомненно уникальный талант виртуозно открывать любой замок настораживает, а рассказы о тюрьме не собирают больших аудиторий. Сильно поубавив амбиций, вчерашний охранник нанимается сторожить машины на стоянке. Нарядно одетые, распространяющие вокруг себя запах дорогих духов, дамы элегантно покидают свои авто. Их спутники небрежно бросают ему ключи. За “труды” ему полагаются “чаевые.” И он их исправно получает. Однако с каждой заработанной монетой настроение у некогда бравого служаки лишь ухудшается. Так и чешутся руки съездить по роже такому “господину,” а его даму извалять в песке, чтобы с них раз и навсегда слетела спесь. Но сейчас он прислуживает свободным, состоятельным людям. Они, скорее всего, даже не видят его лица. Для гостей ресторана и дискотеки он представляет собой говорящий придаток автомобильного загона.
В первые недели свободы он еще по привычке выходит в город и усаживается в кафе на автостанции. Его тянет покалякать со вчерашними коллегами, услышать новости из родного тюремного мира. Но проходит время, и бывшие сослуживцы уже не проявляют при встрече с ним бурной радости. Говорить с пенсионером не о чем, он ведь уже “не в деле.” Он тоже все больше слушает и молчит. А когда вставляет слово, задает вопрос, уточняет подробности, наталкивается на недоуменный взгляд:
“Кто, мол, это тут вмешивается в разговор старших?”
Кто-нибудь из бывших коллег, снизойдя до уровня несмышленого пенсионера, растолковывает, какие изменения произошли в тюрьме после его ухода. Это обижает еще больше. Очень скоро кипучая жизнь некогда бравого служаки становится в тягость всем и, в первую очередь, ему самому. С каждым днем растет и крепнет желание: или покончить побыстрее с этой лишенной смысла жизнью, или начать новую, которая будет похожа на ту, прежнюю. Начать жизнь, в которой он чувствовал бы себя полноценным, необходимым обществу человеком, властелином человеческих судеб, хозяином положения.
Глава вторая. Семейная хроника
Семья Букобза прибыла в страну из Северной Африки 4 марта 1952 года. Как они обживались на новом месте, как добывали хлеб насущный, как строили жилища, расспросить некого. Большинство из репатриантов тех лет были неграмотны, и семейные анналы почти не сохранили письменных свидетельств. Глава семейства, названный родителями в честь еврейского пророка Моше, появился на свет засушливым летом 1935 года. Пока семья жила в тех местах, где мусульманское население составляло (и составляет по сей день) абсолютное большинство, называть сына библейским именем было неосмотрительно и чревато. Ребенок с детства отзывался на имя Муса. Будущая супруга Моше Букобза, хотя и была наречена при рождении Тамар, многие годы звалась в семье Тамрой. С ранних лет Муса вертелся в семейной портняжной мастерской, познавая секреты ремесла. Мастерская, пользующаяся в городе хорошей репутацией, обеспечивала семье Букобза безбедное существование. Никто не сомневался, что с годами юноша приобретет необходимые навыки и унаследует семейный бизнес.
Семья Тамар Азулай считалась в городе зажиточной. Доход ей приносила торговля золотом и драгоценными камнями. Но дочери в семейный бизнес не допускались. В обязанности девушки входило учиться у матери вести хозяйство и вкусно готовить. Выйдя замуж, она будет потчевать мужа его любимыми яствами. Даже сменив место жительства, скакнув почти на столетие вперед, Тамар так и осталась неграмотной до конца жизни. Мусу Букобза сосватали к Тамар Азулай, когда юноше исполнилось 16 лет. К этому времени девушка едва достигла 14-летнего возраста. Спустя два года молодые люди создали семью. 18-летний юноша еще не был готов стать ни мужем, ни отцом, ни главой семейства. Тем не менее, он не посмел противиться воле отца. Свадьба состоялась в назначенный срок. За первые 5 лет супружества в семье родилось трое детей. Но не прожив и года, они умирали один за другим. Казалось, семье так и суждено остаться бездетной. Однако спустя три года после переселения в Землю Обетованную, у супругов родился сын. Счастливые родители нарекли его Авраамом, вознося этим благодарность Господу за долгожданное потомство. И Господь не забыл благодарных родителей. Когда Аврааму исполнилось четыре года, в семье родилась дочь Аува. А через два года – сын Эфраим. На этом логично было бы и остановиться. Но случилось почти чудо: 36-летняя Тамар родила своему 38-летнему супругу очередного наследника. Младенец был наречен библейским именем Нафтали.
На новом месте Моше Букобза пошел работать на швейную фабрику. На работе он был тихим, покладистым, исполнительным, немного застенчивым. Но переступив порог родного дома, этот человек моментально преображался. Всю неудовлетворенность, приниженность, ущербность, которые приходилось заталкивать глубоко внутрь на службе, Моше Букобза выплескивал на головы близких. Нетерпеливый сердитый звонок оповещал семью о приходе хозяина. Моше требовал, чтобы ко времени его возвращения домой, у двери дежурил кто-нибудь из детей. Если отцу приходилось ждать больше десяти секунд, первая оплеуха доставалась тому, кто открывал дверь. Достать ключ из кармана и самому отпереть замок он считал ниже своего достоинства. Ведь это он кормит и одевает семью бездельников, великодушно позволяя этим дармоедам существовать вместе с ним под одной крышей. Первая оплеуха открывала шлюзы агрессии. Накопившиеся за день злость и ярость беспрепятственно выплескивались наружу, обрушиваясь тяжелым валом на головы домочадцев. Больше всех доставалось Тамар. Если, вернувшись с работы, Моше находил дверь в детскую закрытой, это не только не избавляло детей от “положенной” им порции затрещин, а, напротив, усиливало злобу и ярость отца. Запертая дверь давала волю его черным фантазиям. Воображение рисовало картины заговора, предметом которого был он.
Вечерняя трапеза была обязательной для всех членов семьи. Исключение делалось лишь больному ребенку, да и то только в том случае, если температура подбиралась к сорока градусам, и он не мог держаться на ногах. Отец самолично мерил больному температуру, а затем решал, позволить ли ребенку во время ужина находиться в постели. На этих ежевечерних семейных сборищах абсолютное право голоса имел лишь глава семьи. Жене и детям позволялось напрягать голосовые связки только когда требовалось ответить на вопрос отца. Любая попытка “пофилософствовать,” или, упаси Господи, выразить свое мнение, сомнение или несогласие с отцовской “аксиомой,” бесила Моше. Нередко мирно начавшийся ужин заканчивался синяками на лице Тамар, шишками на детских макушках и горой битой посуды. На какое-то время настроение главы семьи улучшалось. Но это динамическое равновесие было очень зыбким. Чтобы добиться состояния душевного комфорта, ему необходим был новый ураган злости и агрессии. Детям следовало идти спать не позже 11 вечера. Жена, уставшая за день, отправлялась в постель и тут же проваливалась в сон. Но у мужа на ее счет были совсем иные планы.
“Подумаешь, заснула! Не велика важность! Не принцесса! Все равно целый день болтается без дела. Завтра выспится”.
Нет никакой причины, чтобы не получить немедленно то, что ему причитается по брачному контракту. Он не принимал никаких просьб, доводов, убеждений, шедших вразрез с его сиюминутными желаниями. Чем упорнее Тамар противилась выполнению своего супружеского долга, тем сильнее это распаляло садиста-мужа. Ярость сдавливала горло, вызывала ощущение удушья. Обделенный кислородом мозг переставал четко воспринимать происходящее вокруг. Перед глазами начинали плясать черно-красные круги. Букобза чувствовал, что, если немедленно, сию минуту, не получит женского тела, сперма, смешавшись с кровью, ударит в мозг. Затуманенным от злости взглядом он с трудом различал лицо лежащей перед ним женщины. Сейчас перед ним находилась не Тамар, а неодушевленный сосуд для удовлетворения звериного полового инстинкта. Любая, даже неосознанная попытка жены оказать сопротивление, приводила его в неистовство. Оставив на ее лице отпечаток своего грозного кулака, он наваливался сверху всей тяжестью грузного тела. Горячий маховик начинал грубо двигаться по сухому шершавому туннелю. Каждое движение вызывало боль, приводящую к инстинктивному стремлению уклониться от этих неприятных ощущений. Еще удар кулаком, женский крик, и тишина. Наконец-то сперма изливается наружу и наступает долгожданное облегчение. Сейчас можно спокойно заснуть до утра. Завтра снова нужно идти туда, где следует быть тихим, прилежным, вежливым и дисциплинированным. Ведь в глазах сослуживцев Моше Букобза спокойный, воспитанный человек и исполнительный трудяга.
Глава третья. Яблоко от яблони
Внешне в этом доме все было благополучно. Каждую субботу по утрам семья Букобза отправлялась в синагогу. Впереди шел отец. Его тяжелая поступь и сосредоточенный взгляд из-под насупленных бровей не оставляли сомнений, что идет глава клана. За отцом по старшинству шли сыновья. На полшага позади семенила Тамар. Она шла, опустив голову, устремив взгляд под ноги. Ее глаза шарили по земле, будто старались отыскать утерянную семейную реликвию. Замыкала шествие дочь. Несмотря на то, что Аува была в семье вторым ребенком, она не могла идти впереди братьев: место женщины в семейной иерархии всегда остается на задворках.
Аува первой разбила семейную скорлупу. Собрав в старую хозяйственную сумку скромные пожитки, не попрощавшись ни с кем, дочь навсегда ушла из дому. Такой шаг был равносилен предательству. Отец громогласно проклял дочь, запретив матери и братьям не только пытаться вернуть беглянку в лоно семьи, но и, вообще, пытаться наладить с ней контакт. Одна из соседок как-то рассказала по секрету Тамар, что видела, как Аува работает маникюршей в парикмахерской на автовокзале в соседнем городе. Сама Аува, стремясь побыстрее забыть кошмары родного дома, никаких контактов с семьей не искала.
Старший сын после службы в армии в семью не вернулся. Он уехал в Иерусалим и посвятил себя изучению Торы. Теперь этот малограмотный портной не посмеет поднять руку на своего ученого отрока.
Эфраим, второй сын, рано прибился к миру уличной шпаны. Для юноши это был единственный способ почувствовать себя человеком. Мальчику импонировало, что старшие ребята считают его своим. Он с готовностью выполнял мелкие поручения братвы: сгонять с пакетиком на другой конец города, принести записку или посылочку. Прошло совсем немного времени, и юноша “сел на иглу.” Многолетние чувства страха и приниженности исчезли. Место застенчивости и нерешительности заняли грубость и стремление доказать любому, на чьей стороне сила. В одной из уличных стычек Эфраим пырнул ножом полицейского. Результат – две серьезные статьи, общим сроком на восемь лет. Отец громогласно проклял сына, опозорившего доброе имя семьи. Моше Букобза строго-настрого запретил домочадцам навещать Эфраима в тюрьме и, вообще, упоминать в доме имя преступника.
Глава четвертая. Судьбоносное решение
Эта сцена врезалась в память Нафтали навечно. Маленького роста, полноватый, с противным, скрипучим голосом, полицейский по-хозяйски разгуливает по комнатам. У него на плечах погоны с одной маленькой звездочкой. Нафтали не знает, что означает это звание. Но по всему видно, что этот человек наделен властью. И властью нешуточной. Полицейский выбрасывает из шкафа вещи, вытряхивает на пол содержимое ящиков стола, роется потными руками на полках с нижним бельем. Даже отец, который на голову выше непрошенного гостя, молча стоит в углу, не пытаясь прекратить этот произвол. Через час, очевидно умаявшись, офицер уходит. Надев на Эфраима наручники, полицейские уводят брата с собой.
Окончив 10 классов, Нафтали решил бросить школу и идти служить в полицию. Но для того, чтобы надеть полицейскую форму, нужно было иметь аттестат о среднем образовании. О том, чтобы продолжать учиться, не могло быть и речи. Решив получить власть над людьми, юноша уже не мог думать ни о чем другом. Перекантовавшись три года в тыловых частях, Нафтали Букобза стал обладателем законного документа, подтверждающего его “армейское прошлое.” Несмотря на это, служба в полиции так и осталась для него недосягаемой мечтой. Зато тюрьма приветливо распахнула перед Нафтали свои двери.
Скоро Нафтали Букобза уже числился на хорошем счету у начальства. Он добросовестно исполнял возложенные на него обязанности, тщательно следил за поведением подопечных, спешил довести до сведения руководства тюрьмы каждую мелочь, которая, по его мнению, выходила за рамки “нормального” тюремного быта. Вохровец Букобза не проявлял сантиментов ни к коллегам, ни к подопечным. Он не считал себя ни ябедой, ни доносчиком, ни подонком. Тем не менее, став свидетелем обычных человеческих отношений между коллегой-охранником и заключенным, Нафтали, как того требовала инструкция, спешил сообщить об этом начальству. Сочувствие к заболевшему или получившему травму заключенному было ему неведомо. Власть, данная этому человеку всего на сутки, возносила его в собственных глазах на недосягаемую высоту. Сейчас в стенах родного дома Нафтали тоже стал чувствовать свою весомость, значимость и силу. Исчезли тихий, заискивающий голос и устремленный в землю взгляд. Ушел многолетний страх перед отцом-тираном, хотя до поры до времени Нафтали старался этого не показывать.
Первая отсидка, как это бывает в большинстве случаев, оказалась для Эфраима далеко не последней. За годы пребывания в тюрьме он стал тяжелым наркоманом, готовым отдать душу дьяволу за порцию зелья или пару таблеток снотворного. Выйдя из тюрьмы, он вернулся в мир “братвы”. Сейчас он был среди шпаны уже не мальчиком на побегушках, а “отмотавшим срок” уважаемым уголовником. Наркоман со стажем, Эфраим сегодня сам гонял мелюзгу с пакетиками по городу, поощряя их таблеткой или несколькими кристаллами порошка за быстро и удачно выполненное поручение. Каждый “настоящий” наркоман знает, что пребывание на воле – это всего лишь передышка перед следующей отсидкой. Эфраим нисколько не сомневался, что и его ждет такая судьба. Когда полиция в очередной раз явилась в дом Букобза с обыском, Нафтали еще надеялся, что это ошибка или недоразумение. Ему хотелось верить, что скоро все прояснится и брат вернется. Но на деле все оказалось не так.
Как того требовала инструкция, Нафтали незамедлительно поставил в известность тюремное начальство о факте ареста брата. Его вызвали на инструктаж, где он подписал бумагу, что не будет навещать брата, находящегося под следствием. Надежды Эфраима на помощь и поддержку не оправдались. Заключенного Букобзу поместили в тюрьму на другом конце страны. Но внутритюремный телеграф работает быстро. Информация, которая идет по этому каналу связи, как правило, хорошо проверена. На вопрос, каким образом сокамерникам Эфраима стало известно, что его родной брат служит в тюремном ведомстве, комиссия, разбирающая дело об убийстве заключенного, ответить не смогла.
Глава пятая. Не хлебом единым
“Голь на выдумки хитра.” А тюремная – тем более. Особенно, когда этой голи в камере, как селедок в бочке, а в пустых головах шаровой молнией гуляют злость и агрессия. При небольшом полете фантазии буханка хлеба может стать роковой.
Камера, в которой заключенный Эфраим Букобза стал двенадцатым сожителем, ничем не отличалась от сотен клеток, в которых тюремное ведомство держало своих подопечных. Состав населения был пестрый и часто менялся. Сущность же всегда оставалась одной и той же. Неизменный распорядок дня, повторяющиеся в одни и те же часы переклички. Время от времени в камерах проводятся спонтанные обыски. Во время шмона у заключенного можно найти и изъять много интересного. Но чтобы забрать хлеб, основу повседневного рациона, такое никому в голову не придет. И буханка хлеба оставалась открыто лежать на столе, не привлекая к себе внимания охраны.
Если извлечь из хлебной буханки мякоть, образуется полость, стенками которой являются тонкий слой мякиша и пропеченная хлебная корочка. Слегка подгнившие, мелко нарезанные, засыпанные сахаром фрукты заполнят эту хлебную полость до отказа. Процесс брожения в такой естественной емкости идет быстро. Спустя несколько дней уже начнет образовываться новый продукт. Немного терпения, и эта бродящая полужидкая масса наберет крепость. Процесс пойдет веселее, если время от времени добавлять в суррогат ломтики свежих фруктов и сахар. Чем большим терпением запасутся тюремные алхимики, тем крепче будет брага. Полученный таким незамысловатым способом напиток будет чем-то средним между крепленым вином и фруктовым самогоном. Он отвратителен на вкус, зато бьет в голову, развязывает языки и руки.
В ночь, когда Эфраим Букобза впервые оказался на новом месте, обитатели камеры дегустировали зелье. Из двенадцати жильцов к столу были приглашены только восемь. Остальные “крепко спали и ничего не слышали.” Неизвестно, сколько браги было выпито до того, как кровь, разбуженная алкоголем, закипела, а мысли заволокло кроваво-красным туманом. “Базар” стал громче, тон беседы – угрожающим. Чтобы выпустить пар и дать душе развернуться, не хватало лишь повода. Оглядевшись, кто-то из подвыпивших искателей приключений уткнулся взглядом в фигуру спящего на полу новенького.
Сквозь сон Эфраим почувствовал резкую боль в боку. Чья-то сильная рука сдавила горло, отчего приток воздуха в легкие почти прекратился. Ощутив острую нехватку кислорода, Эфраим попытался вдохнуть сильнее. Но это не помогло. Вокруг было темно. Букобза попробовал встать на ноги, позвать на помощь, но, получив сильный удар кулаком в лицо, вновь оказался на полу. Нависшая над ним раскрасневшаяся злобная рожа к общению не располагала, маленькие глазки извергали потоки злобы. Эфраима парализовал ужас. Новая попытка обрести свободу лишь усугубила положение: от удара ногой по ребрам явственно послышался хруст костей. Затем из носа хлынула кровь.
“Смотри, не переусердствуй, – раздался в темноте хриплый нетрезвый голос, – еще нужно будет с ним покалякать.”
Эфраима подняли с пола и прислонили к стенке. “Беседа” началась. Пьяные, окутанные перегаром слова вываливались изо рта говорящего. От запаха слезились глаза и першило в горле. Время от времени речь “оратора” прерывалась приступами сильной икоты.
Отпираться и отрицать не имело смысла. Эфраим признался, что его родной брат служит охранником в тюрьме. Попытка убедить собеседников, что Нафтали поступил на работу совсем недавно и не имеет никакого отношения к судьбам этих людей, потерпела фиаско.
Чьи-то грязные рваные трусы временно превратились в кляп, которым Эфраиму заткнули рот, а сдернутая с постели простыня – пеленкой, крепко связавшей ему руки и ноги. Это было сделано исключительно из добрых побуждений: не хотелось, чтобы Эфраим своими криками нарушил сон сокамерников. Им ведь с утра на работу. Не гуманно из-за мелкой склоки мешать отдыху честных тружеников. Нехорошо портить настроение и охране: намаявшись за день, они тоже должны соснуть часок-другой. Завтра их ждет тяжелая работа (возня с трупом, дача показаний, и другие малоприятные, но неизбежные процедуры). И вообще, мало ли что еще может произойти за ночь. Пусть отдохнут бедолаги, пока тихо.
Когда дежурный офицер утром открыл дверь камеры, ее обитатели мирно спали. Внутри царил обычный бедлам, присущий перенаселенному пространству после ночи. В воздухе стоял странный запах, но охранник не придал этому значения. Не досчитавшись одного заключенного, он откинул занавеску, за которой помещались туалет и душ. Взгляд охранника натолкнулся на человеческое тело. Труп лежал на животе, уткнувшись лицом в унитаз. В глаза бросался порез на шее. Шрам хотя и был глубокий, рана уже не кровоточила. Голова свободно болталась на чудом сохранившемся лоскутке кожи. Ни первую, ни последнюю помощь оказывать здесь было уже некому.
Проведенное расследование не выявило прямого виновника убийства. Эфраим же заплатил жизнью за карьеру брата, став жертвой квинтэссенции человеческой злости, помноженной на тюремную скуку, хроническое безделье и смекалку местных производителей алкоголя.
Глава шестая. Пылкая страсть
Убийство брата неожиданно сослужило Нафтали Букобза хорошую службу. Стремясь хоть как-то компенсировать смерть близкого человека, начальство направило этого молодого охранника на офицерские курсы. О такой удаче вчерашний салага не мог и мечтать. Вся школа знала, как оказался здесь этот грубый, ограниченный, агрессивный человек. Тем не менее, все окружающие постоянно делали ему маленькие поблажки. Преподаватели сочувствовали юноше, не требуя от него высоких показателей в учебе, а сокурсники терпеливо вдалбливали в безмозглую голову сухие параграфы тюремного кодекса.
Став офицером, Нафтали, наконец, получил долгожданную власть над людьми. Молодой офицер остервенело, расталкивая локтями сослуживцев, оговаривал и чернил коллег в глазах начальства. Ему ничего не стоило подставить ножку вчерашнему приятелю. В тюрьме не было заключенного, на которого Букобза не собирал бы компромат. Несмотря на малограмотность, Нафтали научился ловко строчить доносы. Руководство тюрьмы всегда внимательно относилось к информации с “переднего края.” Каждая следующая кляуза укрепляла в этом ничтожестве в погонах ощущение власти над людьми. Давно исчезли клоунские ужимки, заискивающая улыбка и постоянный страх в глазах, бывшие столько лет неотъемлемой частью его жалкой натуры. Грубая, граничащая с истерическим криком речь стала для офицера Нафтали Букобза одним из символов принадлежности к “сильным мира сего.”
Офицерское жалование позволило Нафтали навсегда покинуть семейную клоаку. Он снял комнату в квартире недалеко от тюрьмы. Во второй комнате обитал его коллега, тюремный охранник, а в третьей – незнакомая дама. Большую часть суток соседка отсутствовала. Долгое время Нафтали даже не знал ее имени, не говоря уже о том, чтобы познакомиться с этой представительницей прекрасного пола поближе.
В этот субботний вечер Нафтали был свободен от службы. Он очень не любил такие вечера. В тюрьме по пятницам заключенных и охрану потчуют осьмушкой курицы с рисом. Набив до отвала брюхо рисом и хлебом, можно было долго переваривать съеденное, оглашая пространство громкой отрыжкой удовольствия. Эта “благородная” отрыжка считалась здесь неотъемлемой частью кулинарного праздника. Ее не только не стыдились, а, напротив, соревновались, у кого это получается громче и смачнее. После ужина работники субботней смены удобно устраивались с чашкой кофе, закуривали и начинали “мыть кости” коллегам. Делалось это не по злобе, а исключительно от скуки, по привычке беспрерывно молоть языком. Для особей из породы тюремных надзирателей самое страшное наказание – остаться наедине с самим собой, а самая мучительная пытка – пытка тишиной. Какофония звуков защищает их от самих себя, от внутренней пустоты и никчемности.
Сосед Нафтали сегодня дежурил, так что даже перекинуться парой слов было не с кем. Бить ноги по улицам пустого города было лень. Не зная, как убить время, Нафтали сидел на диване, упершись пустым взглядом в голую стену.
За дверью послышались шаги. Нафтали оторвал тело от продавленного дивана и высунул голову через дверной проем. Огромная мясная туша двигалась по коридору, натыкаясь на стены. Стоптанные до предела домашние туфли наполняли пространство звуками, подобными скрежету неотесанных каменных глыб, методично раскачиваемых циклопом-великаном. Талия у этого создания отсутствовала напрочь. Спина переходила в то, что по замыслу Создателя должно было быть элегантной женской попочкой. Из прорези между ягодицами торчал хвост халата. На звук открывающейся двери дама оглянулась, и ее заплывшие жиром щелочки глаз уперлись в Нафтали. Внешне эта женщина годилась ему в матери. Большой и гладкий лоб, без признаков происходящего за ним мыслительного процесса, был пропорционален ее слоновьим габаритам. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что лицо этой дамы с незапамятных времен не посещали ни улыбка, ни сомнения, ни тревоги. 32-летняя Сара по многу часов в день мыла посуду в дешевом ресторане. Возможно, в этом была часть секрета ее необъятных размеров. Взгляды обитателей коммуналки встретились. Неизвестно, что прочел каждый из них в глазах незнакомца, но между ними моментально возник контакт.
Через полчаса Нафтали и Сара, уставившись на экран, внимательно следили за судьбами героев очередного душещипательного мексиканского сериала. При своей абсолютной жестокости к окружающим, эти люди становились сентиментальны до слез, когда дело касалось героев “мыльных” опер. Они старались не пропустить ни одной серии, долго обсуждая поступки героев, искренне болея душой за своих любимцев. Досмотрев очередную серию, соседи вместе поужинали и, не сговариваясь, отправились в постель. Под тяжестью тел молодой пары диван в комнате у Сары издавал звуки в диапазоне от жалобного мышиного писка до злобного рыка голодного тигра. Нерастраченная сексуальная энергия обоих партнеров, наконец, выплеснулась наружу. Умаявшись, любовники заснули лишь под утро.
На второй день Нафтали переселился к Саре. Ни один из них не питал иллюзий относительно внезапно вспыхнувшей страсти и чистой любви. Каждая из особей нашла в партнере не более, чем удобный сосуд для сливания гормонов.
Глава седьмая. Осечка
Прошло пять лет. Букобза неустанно карабкался вверх по служебной лестнице. Сейчас плечи Нафтали гнулись под тяжестью большой звезды майора, что должно было свидетельствовать о его неоспоримых заслугах перед тюремным ведомством. Месяц назад он занял кресло зам. начальника тюрьмы. Его беседы с подчиненными на неслужебные темы прекратились. Для них в его лексиконе остались лишь приказы, да угрозы. С каждым днем Нафтали все внимательнее прислушивался к словам начальства: ведь его карьера полностью зависела от благосклонности старших по званию. Он ни на минуту не сомневался, что в жизни нет ничего важнее, чем взобраться на верхушку служебной лестницы. Удачное продвижение по службе не могло не отразиться на отношениях Нафтали с Сарой. Она так и осталась простой посудомойкой, а значит должна была беспрекословно подчиняться командам старшего офицера, выполнять любые его желания и прихоти. Он шел по стопам отца, оставляя своей сожительнице роль матери.
В основном Нафтали и Сара жили мирно. Между ними не было ежедневных скандалов, из окон квартиры не вылетало душераздирающих призывов о помощи. Полицейские не держали эту пару на заметке, как социально опасную. Правда, время от времени Саре доводилось почувствовать на своей шкуре властную руку сожителя. Мощный кулак приземлялся на ее голову или оказывался у нее между глаз не по злобе, а просто так, для профилактики. Чтобы помнила, кто здесь старший, кто хозяин, кого нужно слушаться, кому подчиняться. И Сара помнила и не сопротивлялась. Вообще-то с партнером ей повезло. Нафтали был мужик не злой, не деспот, не садист, не избивал до полусмерти, как это бывало в других семьях. Ведь он был не какой-нибудь бродяга-наркоман, а настоящий офицер. Майор Букобза даже дома не снимал форму. Прохаживаясь по квартире с сигаретой в зубах, он время от времени останавливался перед зеркалом, чтобы полюбоваться блеском эполет. А что до того, что иногда поколотит, так с кем не бывает. Дело житейское.
Лучшие часы совместной жизни Нафтали и Сара проводили у телевизора. Они наизусть знали, в какой день и в котором часу пойдет очередная серия любимого телесериала. С каждым днем таких сериалов становилось все больше. Уже приходилось напрягать память, чтобы вспомнить, чем закончилась предыдущая серия, и не спутать судьбы героев мексиканской “мыльной оперы” с жертвами судебного произвола в аргентинской теленовелле. Если очередная серия заканчивалась благополучно, партнеры отправлялись в постель в хорошем настроении, где с удовольствием предавались физиологии. Когда на экране богатая донна не желала признавать в нищем оборванце своего сына, брошенного ею 30 лет назад, сердца Сары и Нафтали наполнялись гневом. В такую ночь оба долго не могли заснуть, ворочались и тяжело вздыхали.
В то дождливое зимнее утро Сара проснулась от сильной головной боли. В горле першило, дышать через забитый нос было трудно. Налетавший волнами легкий озноб свидетельствовал о поднимающейся температуре. Встать с постели оказалось не так-то просто: голова кружилась, ноги предательски гнулись от слабости. Отхлебнув несколько глотков горячего чая, с трудом протолкнув в глотку таблетку жаропонижающего, она отправилась на работу. Занятая по горло, Сара целый день старалась не обращать внимания на сигналы, которые посылал ей больной организм. Но к концу смены она уже еле держалась на ногах. Появившийся утром легкий сухой кашель усилился. Сейчас он донимал ее беспрерывно, выворачивая наизнанку все внутренности. Вернувшись домой, Сара застала своего сожителя в привычной позе. На столе в большой чашке остывал кофе, в зубах дымилась сигарета. Его взгляд был устремлен на экран. На звук открывающейся двери Нафтали слегка повернул голову. Не обращая внимания на больной вид подруги, он бросил через плечо:
“Садись быстрее, сейчас начнется” – не сомневаясь, что Сара поняла, о чем речь и тут же присоединится. Начиналась очередная, 641 серия бесконечной мексиканской теленовеллы. Сегодня суд должен был вынести вердикт о том, кому из двух женщин будет отдан ребенок. От этого решения будет зависеть развитие событий в следующей сотне серий этой мыльной оперы.
Разбитая вконец, Сара прошла в спальню. С трудом стянув пальто и сбросив туфли, она, как была в рабочей одежде, повалилась на постель. Не успев закрыть глаза, больная провалилась в пустоту. Но буквально спустя несколько минут всплыла из забытья: громкие, бухающие удары сотрясали тело, как будто где-то под ухом стреляли из пушки. С каждым вздохом дышать становилось труднее. Разлепив набухшие веки, Сара огляделась вокруг. Прошло несколько минут, прежде чем она сообразила, что источником этого необычного шума был ее громкий кашель. Приподнявшись на локтях, Сара села. В этой позе дышать стало немного легче.
“Нафтали”, – позвала она слабым голосом. Ответа не последовало. Ее сожитель был полностью поглощен судьбами мексиканских матерей. Сейчас ему не было никакого дела до болезни сожительницы. Крикнуть громче у Сары не было сил. Подняв с пола тапок, больная запустила им в Нафтали. Не достигнув цели, туфель угодил в лампочку под потолком. Раздался взрыв, и в комнате наступила темнота.
Такой наглости майор Букобза не ожидал. Пока Сара, изображая из себя больную, скулила в соседней комнате, это, хотя и раздражало, но не мешало наслаждаться шедевром киноискусства. Но когда в ответственный момент на голову посыпались осколки, а за ними полетел потрепанный башмак, пришло время принимать меры. Оторвав обрюзгшее тело от дивана, Нафтали направился в спальню. Нужно было поскорее задать трепку подруге, чтобы успеть вернуться к экрану, не потеряв нить драматических событий.
Взгляд майора Букобза уперся в лежащую в ногах у Сары подушку. Одним движением офицер, привыкший усмирять подопечных, накрыл ею лицо женщины. В комнате сразу стало тихо. Какое-то время через пуховый барьер еще доносились приглушенные стоны, но Нафтали уже ничего не слышал. Он был полностью поглощен драмой, разворачивавшейся в эти минуты в далекой Мексике.
К большой радости Нафтали на этот раз все закончилось благополучно. Справедливость восторжествовала. Суд постановил отдать ребенка той из матерей, за которую Нафтали болел всей душой. Счастливый конец фильма привел его в прекрасное расположение духа. Букобза решил повести себя как настоящий офицер и не устраивать подруге выволочку за неблаговидный поступок. Он собирался лишь разок опустить ей на черепушку кулак и сразу помириться. Такой хороший вечер должен был закончиться по-хорошему.
Но не тут-то было. Нафтали громко позвал Сару, но она не откликнулась. Решив, что подруга заснула, он прошел в спальню. Тело его сожительницы мирно покоилось на постели, рот был по-прежнему закрыт подушкой. Букобза подошел ближе и потряс Сару за плечо. Но безрезультатно. Еще не до конца осознав размер катастрофы, Нафтали начал бить Сару по щекам, пытаясь привести в чувство. Но она была мертва. Угол подушки перекрыл дыхательные пути, и больная задохнулась. Если в далекой Мексике на этот раз все кончилось благополучно, в доме у Нафтали Букобза случилась трагедия. Он убил женщину.
Глава восьмая. Поступок настоящего офицера
Для чего человек изобрел огнестрельное оружие? Хотелось бы верить, что это было сделано исключительно в целях самообороны. К сожалению, многовековая история человечества показала, что это достижение инженерной мысли направлено, в основном, на истребление себе подобных. От такого вывода на душе становится пакостно, а прогресс теряет смысл.
Как офицер тюремной службы, Нафтали Букобза имел право на ношение оружия. И он с гордостью пользовался этим правом. Пристегнутая к широкому ремню кобура с тяжелым маузером делала этого человека еще значимее в собственных глазах. Нафтали очень любил возиться с оружием. Когда у майора было плохое настроение, он доставал пистолет, разбирал его, бережно протирал, смазывал каждую деталь, потом так же любовно собирал. К сожалению, за все годы службы ему ни разу не представилась возможность воспользоваться им в деле. Зато на стрельбах на учебном полигоне Нафтали отводил душу. Он испрашивал себе двойной набор настоящих (не холостых) патронов и самозабвенно палил по “врагу.” Умение хорошо владеть оружием было отмечено начальством. Этот “комплимент” делал Букобза абсолютно счастливым.
Прошло какое-то время, пока Нафтали, стоя над бездыханным телом подруги, осознал, что случилось непоправимое. Этот грубый, ограниченный офицер как мог, по-своему любил свою женщину. Ее смерть подкосила Нафтали. Впереди возникла перспектива мучительного одиночества. Букобза еще не осознал, что это он виноват в ее смерти, а, следовательно, именно ему, а не кому-то другому придется отвечать за содеянное перед законом. Сейчас его пугала потеря единственной близкой души, бывшей рядом с ним уже не первый год. Поняв, что сожительницу не вернуть, Букобза решил отправиться вслед за ней.
Пристально глядя на холодное умиротворенное лицо Сары, Нафтали достал пистолет и приставил к виску. Потом, отложив оружие в сторону, подошел к телефону и набрал номер. Звонком в полицию он известил власти об убийстве Сары. Покончив с этим, майор Букобза вновь взял оружие и нажал на курок. Раздался легкий щелчок. Нафтали окунулся в мир, в котором властвовали темнота и тишина.
Прибывший наряд полиции обнаружил на постели труп женщины, а на полу – тело мужчины. У мужчины, рядом с пулевым отверстием около правого виска, четко прослеживались следы свежей крови. Прибывший врач “Скорой помощи” сумел прощупать у самоубийцы слабый нитевидный пульс. С пулей, застрявшей где-то между извилинами мозга, майор тюремной службы Нафтали Букобза был срочно доставлен в ближайшую больницу.
Глава девятая. К счастью, он не Эйнштейн
Открыв глаза, Нафтали долго не мог восстановить в памяти ход событий. Он не понимал, где находится и как тут оказался. Майор Букобза не мог знать, что пребывает на больничной койке уже пятые сутки. Ощущение времени стерлось. Время осталось там, за стеной травматической амнезии. (Амнезия – потеря памяти, происходящая обычно в результате травмы головного мозга).
Нафтали попытался встать, но не тут-то было. Нога, прикованная кандалами к остову кровати, описав в воздухе короткую дугу, вернулась в исходное положение. Амплитуда движения руки была ограничена наручниками, соединяющими запястье с рамой койки. Через несколько секунд в поле зрения больного появилось мужское лицо, а вслед за ним рубаха так хорошо знакомого ему цвета и покроя.
Не проявив никаких эмоций при виде вчерашнего коллеги, раненый закрыл глаза и погрузился в сон. Когда арестованный вновь открыл глаза, палата была залита солнцем. Нафтали почувствовал на себе чей-то взгляд. Глаза незнакомца смотрели серьезно и внимательно. В них не было ни злости, ни злорадства, так присущих ему самому и его коллегам. Раненый был еще слишком слаб для серьезного разговора, и беседу с врачом пришлось отложить. Лечащий врач навещал пациента по нескольку раз в день. Хотя прямая опасность для жизни миновала, вероятность развития осложнений после такой тяжелой мозговой травмы продолжала оставаться реальной. Вчерашние коллеги Нафтали круглосуточно дежурили у его постели, сменяя друг друга каждые восемь часов. Это делалось вовсе не из теплого отношения к бывшему майору: так требовала инструкция. Убив подругу, Букобза перешагнул ту грань, которая все годы отделяла его от его же подопечных. Еще совсем недавно он сам навещал арестованных в больнице, контролируя, бдительность охранников. Обнаружив погрешности, Букобза никогда не упускал случая устроить выволочку подчиненным.
Когда состояние больного стабилизировалось настолько, что он уже мог адекватно реагировать, доктор поведал Нафтали о случившемся. Букобза был доставлен в больницу практически в безнадежном состоянии. Его череп украшали два входных и одно выходное пулевые отверстия. Одна пуля прошла навылет, учинив сквозняк в черепной коробке, вторая застряла в сером веществе мозга. Стреляные гильзы полиция обнаружила на полу недалеко от тела самоубийцы. Чтобы докопаться до застрявшей в мозгу пули, нейрохирургам пришлось немало попотеть. К счастью, ни один из жизненно важных мозговых центров выстрелами задет не был. На месте операции зиял кратер внушительных размеров, прикрытый тонкой полоской кожи и стерильной марлевой повязкой. Нафтали придется перенести еще не одну операцию, чтобы придать черепу вид и форму, близкие к первоначальным. Но об этом говорить было еще очень рано. Сейчас следовало беречься, чтобы не застудить и не засорить мозги, отделенные от внешнего мира лишь тонким лоскутком кожи, пришитым на живую нитку.
Для науки давно не секрет, что чем примитивнее живой организм, тем выше его способность к регенерации. Жизнестойкость простейших поражает. Чем сложнее живое существо, тем после каждого катаклизма оно медленнее приходит в норму.
Нафтали Букобза можно было с легкостью отнести к той категории счастливцев, у которых деятельность ментальной, интеллектуальной и эмоциональной сфер отнимали так мало энергии, что его физическое тело сохранило почти первозданную (близкую к одноклеточным) способность к восстановлению. Он поправлялся так хорошо, что через месяц врачи уже могли думать о выписке.
Глава десятая. На своем месте
До чего же надоело Нафтали лежать бревном на удобной больничной койке, часами разглядывая чистую голую стенку палаты. Ни послания собрата, ни матерной надписи, ни картинки девицы в соблазнительной позе на этой свежевыбеленной плоскости не было. Шаги персонала, обутого в мягкие тапочки, были почти не слышны. Человеческие голоса доносились откуда-то издалека: и больные, и врачи общались между собой почти шепотом. Иногда, правда, кто-нибудь из круглосуточно охранявших его бывших сослуживцев, ненароком обращался к коллеге “как принято.” Но, натолкнувшись на укоризненный взгляд сестры, или врача, это громкое, не к месту сказанное слово, моментально ретировалось. В этих стенах “тюремщики” не хозяева. Здесь они гости, и далеко не самые желанные. Охранников терпят по необходимости, не выказывая должного почтения ни форменным рубахам, ни нашивкам, ни погонам. Окажись эти анемичные морды медиков сейчас у него дома, в тюрьме, он быстро объяснил бы им, как ведут себя в “приличном” обществе.
Нафтали поправлялся быстро. Температура, подскочившая в первые сутки после операции, начала медленно снижаться и через неделю уже пришла в норму. Операционная рана была чистой. Шов на черепе не гноился. Сейчас его донимали частые головные боли, а в том месте, где отсутствовала кость, мозгам было холодно и неуютно. Любое случайное дуновение отдавалось в черепной коробке сквозняком. Ветер гулял в голове, надувая парусом тонкий листок кожи над раной. Врачи запрещали Нафтали носить головной убор, объясняя это тем, что на свежем воздухе под лучами солнца рана заживет быстрее. Букобза смотрел на врачей исподлобья, но не перечил. Когда же доктор выходил из палаты, больной доставал из-под подушки тюбетейку и напяливал ее на макушку. Какие же они наивные, эти вольные доктора! Им ни разу не пришло в голову устроить шмон. Охранявшие его вчерашние коллеги молчали: головной убор не входил в перечень недозволенных предметов, и до тюбетейки им не было никакого дела.
Нафтали хотел вернуться в тюрьму и вновь ощутить себя полноценной личностью, в руках которой находятся судьбы других, более слабых индивидуумов. По привычке он видел себя в форме с офицерскими погонами и маузером на боку. Он еще не осознал, что сейчас его повезут в застенки в кандалах и наручниках.
После очередной перебранки с лечащим врачом по поводу затянувшегося лечения, подследственный майор Нафтали Букобза был выписан из отделения. Он был счастлив, что эта “пытка медициной,” наконец, завершилась. Первое понимание новой ситуации стало проникать в его травмированный мозг, когда, освободившись от больничной пижамы, вместо привычной рубахи с погонами он получил коричневые брюки и куртку со штампом тюремного ведомства, а охранник ловким движением защелкнул на его лодыжках и запястьях кандалы. Близкие сердцу предметы сейчас ограничивали не чью-нибудь, а его жизнь. Нафтали стал понемногу осознавать, что все, чем он еще недавно жил и дышал, осталось в иной, прошлой, ставшей недосягаемой для него жизни.
Состояние здоровья не позволяло поместить Нафтали в тюремную камеру, и его отправили под наблюдение эскулапов в погонах. Месяц, проведенный вчерашним майором в тюремном лазарете, стал для него тяжелой пыткой. Вначале он смотрел на всех свысока, по инерции причисляя себя к “сильным мира сего.” Когда один из соседей попытался доходчиво объяснить бывшему офицеру, что сейчас его место “у параши,” дело чуть не кончилось рукопашной. Майор продолжал чувствовать себя вершителем судеб “этой рвани” и не был готов мириться с фактом, что стал одним из них. Букобза стал оборотнем – человеком без прошлого и, скорее всего, без будущего. Хотя его травмированный мозг и осознавал факт убийства Сары и неизбежности наказания, душа Букобза не могла примириться с этим. Подругу, конечно, было жалко (не со зла ведь он ее кончил, сама виновата), но главная трагедия была для него в другом. Нафтали в момент перемахнул через ту черту, которая отделяет “власть имущих” от тех, о ком эта власть постоянно печется, охраняет, кормит и лечит.
Непростой диагноз и тяжелая операция требовали продолжения медицинского наблюдения. Время от времени Нафтали Букобза следовало вывозить на проверку в “вольную” больницу. Для любого заключенного каждый такой выезд за пределы тюрьмы – событие. Это возможность хотя бы на короткое время разорвать серый тюремный быт, насладиться солнцем не через решетку, а свободно, как это делают люди, не ограниченные статьями Уголовного Кодекса и не обремененные долгами совести. Для бывшего майора Нафтали Букобза каждый такой выезд превращался в душевную пытку.
Когда Букобза сообщили о предстоящем “выходе в свет,” он невольно представил себе, как, одетый в форму, устроится рядом с водителем и будет сопровождать преступника. Затем наступило отрезвление. А где же преступник? Оказалось, что убийца тут, рядом. Следовало лишь натянуть на себя коричневые брюки и куртку и дать сковать руки и ноги кандалами. Отпечатанная в голове матрица “властелина” не готова была уступить место новому образу “подопечного этой власти.” После двух выездов за пределы тюрьмы Нафтали наотрез отказался от дальнейших проверок. Не помогли ни уговоры врачей, ни задушевные беседы с социальным работником. Он был непреклонен.
“Нечего мне там искать. Все равно новые мозги не поставят”, – заявил он в ответ на очередную попытку старшего врача убедить его в необходимости продолжить наблюдение и лечение. Никто из окружающих не догадывался об истинной причине столь категоричного отказа. Держать такого заключенного в больнице не имело смысла, и Нафтали Букобза был переведен в тюрьму.
***
Хотя колеса судебной машины крутятся медленно, дело, тем не менее, все-таки двигалось вперед. Время от времени его возили на заседания окружного суда, где он хоть и внимательно слушал ораторов, но с трудом вникал в смысл речей защиты и обвинения. Когда на горизонте возникли контуры приговора, он, наконец, до конца осознал, что стал убийцей. Та жизнь, в которой он был хозяином положения, безвозвратно ушла в прошлое. Убив Сару, Нафтали стал преступником. Даже если он и выйдет из тюрьмы через полтора десятка лет, вернуться к прошлой жизни ему уже не светит. Впереди его ждет многолетнее унижение, с которым лучше было покончить прямо сейчас.
Учитывая “героическое прошлое” майора Букобза на ниве перековки заблудших душ заключенных, в тюрьме его содержали отдельно от остальных. Те, кто еще недавно находился у него “под каблуком,” вполне могли попытаться посчитаться с этим вчерашним блюстителем порядка. Содержание в камере-люкс позволяло Нафтали неспеша и тщательно подготовиться к уходу из жизни. Никто не обратил внимания, что последнюю неделю он был не в духе, почти не разговаривал, мало ел, ночами сидел на койке, устремив пустой взгляд в стену, смоля одну сигарету за другой. Социальный работник, приставленный следить за душой арестованного, не потрудилась расспросить своего подопечного о мучавших его проблемах. Он ведь у нее не один. Дай Бог успеть отбиться от тех, которые наседают и требуют от нее доброго слова, сигарет и кофе из тюремного фонда. Если подопечный молчит, очень хорошо. Пусть и дальше молчит. Не может ведь она (несмотря на свое “верхнее” образование) пробиться в чужие мозги (даже через открытый череп) и выудить оттуда суицидальные мысли. Чужие души и мозги потемки, особенно, когда не очень хочется в них плутать, а душевного тепла и света с трудом хватает, чтобы обогреть и осветить свою жизнь.
Сирена в стенах тюрьмы всегда звучит неожиданно и тревожно. При первых звуках этой рвущей барабанные перепонки и натягивающей нервы “музыки” персонал бросает свои дела и устремляется к месту происшествия. Обычно в первых рядах оказываются фельдшер и врач: в такие моменты центральная роль отводится именно медикам. Помощь следует оказать как можно быстрее, пока еще есть надежда вернуть человека к жизни. Это удается далеко не всегда, но стремиться к этому следует постоянно.
Увидев болтающееся на штанине тело заключенного, фельдшер моментально приступил к делу. Один конец этой импровизированной виселицы был привязан крепким узлом к торчащей из стены трубе, второй – нежно охватывал шею висельника. Подпрыгнув, фельдшер изловчился и повис на удавке. Полотно затрещало и порвалось. Оба тела грохнулись на пол. Чьи-то ловкие руки полоснули ножом по импровизированной петле, освободив шею. Отработанными до автоматизма действиями фельдшер приступил к оживлению висельника.
Подоспевший врач и прибывшая по экстренному вызову реанимационная бригада “скорой помощи” присоединились к фельдшеру. Благодаря (а возможно и несмотря на) усилиям медиков, Букобза был возвращен к жизни.
Когда к неудавшемуся самоубийце полностью вернулось сознание, и он вновь стал адекватно воспринимать окружающую действительность, фельдшер собрал инструменты, намереваясь покинуть место событий. Перед тем, как оставить пациента одного, он цинично, но популярно объяснил ему сущность его проблемы:
“Зря старался. Видишь, и там тебя не хотят…”
***
P.S. Бывший тюремный майор, а сейчас заключенный Нафтали Букобза, осужденный судом на 16 лет тюремного заключения за непреднамеренное убийство сожительницы, до сих пор пребывает в родных тюремных стенах. Он прилежно трудится, не бузит, не нарушает режим, находится на хорошем счету у начальства. Лишь зимой время от времени приходит к врачу с жалобой на то, что у него “мерзнут мозги.” Когда ему становится совсем скучно, заключенный Букобза пишет жалобы в Высший суд справедливости, требуя заставить медиков тюремного ведомства направить его на пластическую операцию за государственный счет, поскольку он, как и все остальные заключенные, находится на полном государственном обеспечении.