Литературный портрет к 90-летию писателя
«И тут обнаруживается, что кое-что все-таки есть! Есть пишущие устройства, рук не марающие! В один прекрасный день на маленькой своей улице, где новых вещей и предметов вообще не бывает, в руках некоего сверстника ты видишь замечательное вечное перо».
Асар Эппель. «Чернила неслучившегося детства»
Идут годы, небеспредельными оказываются книжные шкафы, приходится держать книги в два ряда. Не факт, что лучшие из них впереди. На какое только модное имя не наткнешься, прежде чем отыщешь три солидных пухлобумажных тома прозы Асара Эппеля. Откроешь любой из них, пробежишься по паре-другой страниц, и… Вот у кого все слова брошены в долготу дней, в немыслимую протяженность времени, вот у кого любой персонаж освоен до самой распоследней чепухи – до табачного крошева в карманах. Да что там персонаж, предметы – и те хранят память сожительства с их владельцами.
Его проза кажется изолированной от прозы коллег-современников, ей всегда присуща вольность построения, тщательная отделка, богатство образов и средств выражения… Отсутствие в ней «чего-то особенного» оборачивается тем, о чем ты даже не подозревал, а остальное – лежит под рукой, на случай если вдруг понадобится взбодрить себя сходством с героями.
Иногда я жалею, что увлекся фотографией так поздно: сколько портретов людей исключительного дарования и свойств не успел сделать. Я начал снимать, когда Эппель был еще жив, но, будучи неуверенным в себе, снимал спорадически. И потом, не думаю, что Эппель поощрил бы мои забеги вокруг него с фотоаппаратом в руках. Успокоил бы несколькими словами: «Афанасий, я вас умоляю!..», после чего сложил бы на груди руки по-пушкински – Асар Исаевич умел это делать – и уставился бы в одну точку – от дня сего во дни укравшего самописку будущего писателя, ночей не спавшего, любовавшегося ею. Сколько слов впереди во всей силе своей, сколько литературных реминисценций!..
Слово вылепило его таким, каким я его помню. Даже ассирийская внешность не расходилась с именем Асар. (По одной из версий оно означает – след Бога, по другой – сила или величие Его.) Казалось, слова приходили к нему сами и сами же, после небольшой обработки, отправлялись навстречу собеседнику. Не припомню, кто бы мог в повседневной жизни столь безупречно управлять квадригой собственной речи.
Но Асару Исаевичу, видимо, того мало было, он успевал проследить полет не только собственных слов. Если собеседник ошибался, непременно поправлял его. Делал это, правда, крайне корректно, отведя в сторонку и говоря на пониженных оборотах. Деликатность его была еще одним свойством натуры. Где на 5-й Новоостанкинской, то есть, конечно же, на Травяной, он этому обучился, в каких полутемных бараках и проходных дворах? Впрочем, у некоторых его друзей запечатлелись в памяти и оскалы мэтра, и гримасы раздражения. Но я подобных вспышек у Асара никогда не наблюдал. То ли он со мной всегда был любезен, то ли возраста уже был почтенного в пору, когда мне выпало видеть его.
С непорядочными людьми Асар Исаевич старался дел не иметь изначально. Разумеется, по возможности. Система «свой-чужой» у него сбоев не давала. Он умел, особо не упиваясь моментом, выдать точную характеристику любого проходимца.
Не был чужд Асар Исаевич и выстраиванию литературных стратагем, которым придавал значение немалое:
– Я ведь никогда, ни одного дня на службу не ходил, – делился он как-то со мной весьма важным фактом своей биографии, – во все времена зарабатывал словом.
Во все времена, чтобы зарабатывать словом, нужно состоять в отношениях с системой. Был ли Асар Исаевич с ней в ладу? Скорее всего, нет. Он терпел ее, она – его: была осведомлена о его непростом характере.
Мой дядя, драматург Лев Соломонович Новогрудский, будучи старинным другом Эппеля, говорил мне, что тот всегда жил по своему уставу, выработанному с незапамятных времен. Я вспомнил дядины слова, когда однажды побывал у Эппеля дома. Все стены указывали на то, что хозяин живет в соответствии со своей, эппелевской философией. Она видится мне чрезвычайно простой и в чем-то созвучной стоикам. Главным в ней было не нарушать принципов порядочного, интеллигентного человека.
Сегодня, когда в отечественной литературе все так расшатано и разболтано, было бы правильно ввести этого «ловца слов», «героя стиля» Асара Эппеля в «Клуб лучших писателей ХХ века», мне кажется, это помогло бы нашей литературе справиться с турбулентностью. К тому же в этих рамках Эппелю – самое место. Он по праву заслужил его покрытыми литературными долгами, как в области перевода, так и в прозе малых форм. Уверен, и Бруно Шульц с Виславой Шимборской, которых Эппель переводил, и Андрей Платонов с Исааком Бабелем, на которых он равнялся, поддержали бы нас.
Кто-то, конечно, может мне возразить, сказать, что Асар Эппель уже давно увенчан славой, что признание его мастером высочайшей пробы состоялось еще при его жизни. Награды, книжные ярмарки, переводы прозы, наконец, симпозиумовское собрание сочинений… Да, конечно, все это так, но знаков внимания, которые он заслужил, уверен, ему не хватало, как и настоящего понимания его творчества. Многих критиков и читателей раздражала «пышность» стиля Эппеля, уникальный строй фразы, невероятная пластичность, зыбкость формы… Все это было и остается по сей день сложным для читателя и требует его соучастия. Но что поделать, если у Асара Исаевича даже прическа была сложно устроена.
Невысокий рост, крепкая спина и крепкие, как у школьного трудовика, руки. Взгляд масличных глаз из-за очков пытлив и цепок, легкая талмудическая улыбка прячется в небольшой с проседью бороде. Движения неспешны, как неспешны все его рассказы. Его кредо – никуда не торопиться. Он знает: библиотеки составляются из перевеса в один голос, и тот, кто читает книги, безоговорочно доверяет «голосу сверх того». Он знает: на качество прозы влияет готовность переписывать текст бесконечное число раз.
– Когда я чувствую, что глаз «намылен», я меняю кегль. Вот вы, Афанасий, меняете кегль?
Я улыбаюсь, говорю, что не меняю ни кеглей, ни шрифтов, что мне достаточно одного – двенадцатого «Times New Roman».
– Ну, как же так!.. Обязательно меняйте шрифты. «Courier New» двенадцатым максимально приблизит вас к печатной машинке, а это очень важно, это не позволит вам расслабиться…
Помня, что одна из лучших эппелевских книг начинается с перечня чернил, чернильниц и перьевых ручек, рассказываю ему о своей печатной машинке «Kappell», трофейной, родом из Хемница.
– Чистый музейный экспонат, – говорю. – Я долго не мог ее променять на компьютер.
Асар понимает меня, вздыхает, сочувствует, но окапываться в прошлом не желает:
– Вы пробовали экран чернить, а шрифт белить? Идемте, идемте, я покажу вам, как это делается. На самом деле все очень просто…
Он проводит меня в свой кабинет и демонстрирует на ноутбуке искусство фокусника. У меня такое чувство, что это домашняя заготовка.
Мы любим чужой опыт, но добываем из него для себя до обидного мало полезного. Много позже я случайно зачернил экран на планшете, выбелил шрифт и не узнал собственного текста. Разумеется, вспомнил Эппеля. Вообще, следует признать, я его часто вспоминаю. Не будь Асара Исаевича, разве вышел бы я на еврейскую улицу.
– Афанасий, хочу взять вашего «Британика» в «Прозу еврейской жизни». Вы же не будете против?
Как я мог быть против?!
– Тогда замените «резника» на «мохеля», а лучше на – «моэля».
Я безмерно благодарен Эппелю за то, что он не только опубликовал мой рассказ «Обрезание Британика» в сборнике «Проза еврейской жизни», но и указал на ошибку, которую я допустил, а редакторы журнала пропустили.
– Кстати, Афанасий, – он не отказывает себе в удовольствии поправить меня снова под самый конец беседы, – правильно говорить «обрезание», а не «обрезание».
Эппель написал мне несколько рекомендательных писем – для вступления в Союз московских писателей и ПЭН-клуб. Они лежат в моем архиве, иногда, когда я начинаю сомневаться в себе, я их перечитываю.
– Афанасий, в «Лехаиме» знают, что вы получили премию Казакова?
– Нет, Асар Исаевич. Да и зачем это нужно?
– Что значит «зачем»? Я вас не понимаю, я сейчас позвоню…
И позвонил, и в журнале вышло поздравление с моей фотографией на крыше одного из зданий Рижского вокзала, которое в ту пору занимала редакция.
А еще через некоторое время он позвонил мне как-то поздно вечером, ему необходимо было поговорить со мной о судьбе моего дяди. Сначала он осторожно выпытал, что я думаю о дядиной «лебединой песни». Затем, убедившись, что мы с ним на одной волне, поинтересовался, что в таком случае я намерен предпринять. Я пообещал Эппелю завтра же этим заняться. Немного успокоившись за друга, Эппель начал задавать мне вопросы литературного свойства.
– Вы пишете?
– Нет, – говорю, – очень много работы в журнале.
– Это все отговорки. Вы должны писать. Пишите хотя бы по два-три абзаца в день, вот увидите, когда-нибудь они сложатся в текст. Сами удивитесь.
А потом спросил:
– Хотите, я вам прочту начало своего нового рассказа?
Я, конечно, тут же согласился. Сказать, что я был удивлен, мало: мне всегда казалось, что Эппелю уж точно есть кому почитать на досуге не остывшие еще рассказы.
Слова демонстрировали мне свою первородную суть. Рижское взморье, пена морская, мелкий пляжный песок, неподалеку сосны качаются, женщина бредет вдоль берега, терзаемая балтийским ветром… Женщина оставляет следы, набегающие волны смывают их.
Абзац шел за абзацем. Я увлекся обстоятельствами жизни героини. Казалось, в эту минуту я понял и романтическую душу своего дяди. Я понял, что помогать ему не нужно.
– Ну как? – поинтересовался Эппель голосом, который я сейчас напрасно пытаюсь припомнить: голоса исчезают из памяти первыми.
Я сказал все, что думал.
– Афанасий, вам нельзя доверять, вы по-восточному комплиментарны.
Возможно, он был прав. Должен заметить, что годы исправили это мое качество солярного человека. Но, сколько бы времени ни прошло и как бы оно ни изменило меня, я по-прежнему считаю Асара Эппеля непревзойденным мастером современного рассказа и горжусь моим знакомством с ним.
Сейчас уже не вспомню, при каких обстоятельствах мы познакомились, вероятно, где-то у дяди Левы или у моих родственников на Красной Пресне, куда дядя Лева мог запросто Эппеля привести, а может, еще где-то. Память моя так неуступчива в этом вопросе из-за того, что я узнал о нем еще до моего знакомства с ним: отец всегда привозил из Москвы последние литературные новости, в которых часто фигурировал и наш герой.
Почти все мои встречи с Эппелем при желании можно было бы отнести к разряду случайных, если бы они не выходили за отведенные случаем рамки. Их совсем немного, ровно столько, сколько необходимо, чтобы часто вспоминать.
Особенно ценю я нашу случайную встречу на Новом Арбате с неспешной прогулкой до самого дома Асара жарким летом 2003 года.
Вот кто был щедр на советы литературного свойства! Он так много надавал их мне в тот раз, что мы даже немножко поспорили из-за одного. Речь шла о «лишнем» в прозе. Асар Исаевич считал, что от лишнего следует избавляться немедленно. Демонстрировал он это почему-то на примере из моих опубликованных текстов. С одной стороны, мне было приятно, что он их читал, с другой – обидно. Я защищался. Я говорил, что «отводы» нужны, что иногда они смещают перспективу, дают возможность по-иному взглянуть на текст.
– Ну, тогда это уже не лишнее, тогда нам с вами следует определиться, что считать «лишним».
Я немного злился на Асара Исаевича, однако мне было интересно знать, куда же он все-таки вырулит.
– В вашей прозе много Хемингуэя… Вы же человек другого поколения, зачем вам Хемингуэй? Какая разница, кто какие сигареты курит – «Голуаз» или «Житан»?
Я продолжал защищаться: люди курят разные сигареты, и их названия тоже формируют портрет, к тому же сигареты могут выступать в качестве и сюжетного топлива, и даже развязки.
Глаза его искрились, отступать он не желал.
– А скажите мне тогда, зачем вам понадобилось писать Город с прописной буквы. Такой уже был у Булгакова. Это его копирайт!..
Удивленный тем, как быстро и без предупреждения Асар смахнул тему «лишнего» с повестки дня, я выпалил на одном дыхании:
– Город с большой буквы был еще у древних римлян.
Булгаков, Хемингуэй, Кортасар… Кого только я ни привлекал к нашему спору, все напрасно. Мы так и не определились в тот день, что считать «лишним». У лишнего так много личного.
Осенью того же года в МГПИ состоялся парный творческий вечер: Максим Амелин читал стихи, а я недавно опубликованный рассказ «Письмо от Ларисы В.».
В конце вечера Асар Исаевич подошел ко мне, сказал, что рассказ ему понравился. Я расцвел, но рано:
– Скажите, Афанасий, а вы в Греции были?
– Нет, – говорю.
– Если бы вы были в Греции, вы бы не смогли написать такой рассказ, вы бы заблудились в подробностях.
Я понял, что наш арбатский спор о «лишнем» продолжается.
Продолжается он и по сей день. Всякий раз, когда я сажусь за новую вещь, я сожалею о том, что тогда в летних арбатских сумерках мы с Эппелем так и не определились, что же считать «лишним». Насколько же легче мне было бы сегодня это лишнее вычеркивать…