Баллада о корабельных крысах
Насколько сейчас помню, в 70-х годах прошлого века эти пожелтевшие, покрытые выцветшей латиницей странички подарил мне на пьянке в общежитии Минского политеха один португальский студент, который утверждал, что он прапрапра- (и еще несколько раз пра-)
внук легендарного поэта Луиша де Камоэнса, и что эти страницы якобы являют собой единственный экземпляр поэмы его прославленного предка. Я же, будучи сильно навеселе, принял этот подарок, и более того, обязался его перевести. Протрезвев, я подумал: «А вдруг португалец не слукавил? Вдруг он сказал правду?» Я попытался вернуть ему текст, но оказалось, что он уже уехал за кордон, и адреса его никто из соседей по комнате не знает. Когда я по поводу его адреса обратился в деканат, меня попросили обождать, и вызвали представителя КГБ. Я быстро сообразил, что к чему, и ретировался, проще говоря, сбежал. Не хватало еще за связь с иностранцами искать на свою задницу приключений. Никаких упоминаний об этой поэме ни в архивах, ни в литературных энциклопедиях португальской поэзии я не нашел, так что ручаться за подлинность текста не могу. Но свое обещание исполнил. Вот моя версия перевода.
Если крысу лишают ушей и глаз,
осязания и обонянья,
но она лабиринты проходит враз –
в ней живет изначальное знанье.
1
Луна дробилась у бортов
и падала на трап.
И три десятка спящих ртов
глушили моря храп.
И колыхалась простыня
колеблемой воды,
в своей постели хороня
бродячих рыб следы.
Глубины с высью наравне
играли в перевес
свеченьем тварей в глубине
и звездами небес.
Неделю продержался штиль
и Божью ночь одну.
И не будил заснувший киль
сквозную глубину.
А утром заворчало дно,
и отступила тишь,
и горизонт свело в пятно,
похожее на мышь.
Оно у края дальних вод
всходило над водой,
и обложило небосвод
свинцовою бедой.
И волн взметнувшихся обвал
свалил матросов с ног,
и рулевой уже штурвал
удерживать не мог.
И водопад взметнулся над
кормой из рваной тьмы,
и разорвавшийся канат
матроса сбил с кормы.
И ослепленная вода
росла за разом раз,
и не боролись мы, когда
за борт смывало нас.
Канаты вырвало из рук,
нас волокло на ют…
И чей-то голос крикнул вдруг:
«А крысы не бегут!»
Ползут, безмолвны и легки,
из трюма тридцать крыс,
и долго смотрят нам в зрачки,
и уползают вниз.
Нам подыхать без похорон,
все небо вперевёрт.
Трещит обшивка с трех сторон,
и волны через борт.
И новый накатился вал,
нас к шлюпкам понесло,
и брат у брата пояс рвал,
и вырывал весло.
Один восстал на одного,
и дно пробила течь.
Здесь никому не до кого,
и некого беречь.
Мы, место кулаком деля,
крошили рты враскрут.
Бегут матросы с корабля,
а крысы не бегут.
Пятнадцать крыс едва живых,
превозмогая страх,
глядят, и вера дышит в их
омолненных зрачках.
Погибель наша – их вина:
дурной крысиный сглаз.
И налетевшая волна
смешала крыс и нас.
И разнесла, как будто бес
людей свистал на дно.
Здесь до земли, как до небес,
а небо – вот оно!
И молний жидкое стекло
обдало верх и низ,
и мачту с парусом снесло,
и осветило крыс.
И боцман крикнул: «Бейте их!»
И крыс загнали в кут,
и били в морды, в ребра, в дых,
а крысы не бегут.
Идут со смертью пополам,
и смерти вопреки,
семь крыс, и смотрят в душу нам
слепящие зрачки.
И черным светом обожгло
следы кровавых луж,
и ощутили мы тепло
крысиных черных душ.
И в этот страшный светлый час
среди глазастой тьмы
вселилась крысья вера в нас,
что не потонем мы.
И встал к штурвалу рулевой,
как на живой погост,
и мы пробоину собой
задраили внахлест.
В плену грохочущей кормы
и у волны в плену,
привычно развернулись мы
форштевнем на волну.
И воскрешенною рукой
мы отводили смерть,
и успокоил наш покой
морскую круговерть.
Катился выдохшийся шторм
в темнеющую даль,
и в море сыпал звездный корм
небес ночной хрусталь.
2
Кто бил едва живых в живот,
тот изойдет во сне
той силою, что в них живет
со смертью наравне.
Дух каждой жертвы дармовой
берет убийц в полон.
Но каждый жив, пока живой
и верой наделен.
И чувство первого стыда
разъединило нас,
и разошлись мы кто куда,
не подымая глаз.
И не хотели мы смотреть
на дело прошлых рук,
на крысий долг, на крысью смерть,
на боль крысиных мук.
Шуршала пена за кормой,
как миллион мышей,
и наше судно шло домой –
к забвенью прошлых дней.
Когда задул прибрежный бриз
и показался порт,
мы тушки полумертвых крыс
отправили за борт.
И погружаясь в светлый мрак,
легко принявший их,
на нас они смотрели, как
слепые на слепых.
И нас покинул прежний дух,
и души застил дым,
и различил оглохший слух
молитву по живым.
То голос крысы молодой,
забитой под настил,
стелился тихо над водой
и к небу восходил:
«Господь, живых людей прими,
слепых в душе своей
за то, что Ты нам быть людьми
велел, где нет людей.
За то, что мертвым дал приют
отдельно от живых,
где верой той они живут,
что здесь сгубила их.
Даруй же милость, Высший Царь,
прости живых калек
за то, что крыса – Божья тварь
скорей, чем человек.
Взгляни, господь Всевышний, вниз,
и в сердце их прими
за то, что люди – племя крыс,
и им не быть людьми.
За то, что их слепая плоть
живет душе грозя.
За то прости их, мой Господь,
за что простить нельзя.
Небес и моря глубина,
Твоя, Господня власть»…
3
И в море бросилась она,
и в небо вознеслась.
И гибелью ее влеком
слабел молитвы звон.
И пробку боцман кулаком
из бочки вышиб вон.
И мы забылись за вином,
и пили, как во сне
меж дном морским и винным дном
на корабельном дне.
Иль нас Господь крысиный спас,
или судьба сама,
но за вином один из нас
к утру сошел с ума.
Молитву он поет без слов,
и плачет – сед и сиз –
словно на берег крысолов
скликает мертвых крыс.
И с пьяной утренней тоски
нам показалось вдруг,
что солнца черные куски
посыпались вокруг.
А из восставших донных вод,
с открывшегося дна
к нам крыса первая идет,
за ней еще одна.
И шли ожившие тела –
хвостатый экипаж,
и вот последняя пришла…
И кончился мираж…
Блеск!!! /от слога,характера,силы напряжённости , светлого мрака и чёрного света/ Теперь я,наконец, прочту те 2 книги Григория Трестмана,которые стоят на моей полке уже далеко не один год. Извинения и БЛАГОДАРНОСТЬ