МАНДЕЛЬШТАМ: ПОСЛАНИЕ К ЕВРЕЯМ
Трактовка стихотворения Мандельштама «Где ночь бросает якоря» как «послания к евреям» впервые прозвучала в книге Н. Ваймана и М. Рувина «Шатры страха» («Аграф», 2011). Затем, в моей книге «Черное солнце Мандельштама» («Аграф, 2013), она была дополнительно и, как я полагал, исчерпывающим образом обоснована. Но я недооценил силу предубеждений и «внутреннего протеста». Недавно известный мандельштамовед Леонид Видгоф любезно прислал мне свой доклад об этом стихотворении Мандельштама, который он прочитал 27.12.16 в Исторической библиотеке в Москве, а затем 4.2.2017 в доме-музее Пастернака. (Доклад можно прослушать здесь; текст будет опубликован в сборнике «Сохрани мою речь…»). В своем докладе Леонид Видгоф цитирует мою трактовку, но не принимает её, придерживаясь другой. Поскольку это неприятие разделяют и другие уважаемые литературоведы, я вынужден вновь вернуться к этой теме.
В своем докладе Леонид Видгоф подробно рассматривает все известные версии, что дает мне возможность для их опровержения опереться на его основательную работу. Приведу еще раз разбираемое стихотворение:
Где ночь бросает якоря
В глухих созвездьях Зодиака,
Сухие листья октября,
Глухие вскормленники мрака,
Куда летите вы? Зачем
От древа жизни вы отпали?
Вам чужд и странен Вифлеем,
И яслей вы не увидали.
Для вас потомства нет – увы,
Бесполая владеет вами злоба,
Бездетными сойдете вы
В свои повапленные гробы.
И на пороге тишины,
Среди беспамятства природы,
Не вам, не вам обречены,
А звездам вечные народы.
Авторитетный исследователь творчества поэта А. Г. Мец, составитель полного собрания сочинений, датирует стихотворение 1920 годом. На первой публикации была еще пометка «Коктебель», что подкрепляет эту датировку: в это время Мандельштама носило по югу России, охваченному пламенем Гражданской войны.
О ком же речь в этом стихотворении, кого поэт называет «сухими листьями октября», летящими незнамо куда? Надежда Яковлевна Мандельштам и известный исследователь творчества поэта А. Морозов выдвинули версию о большевиках. В том смысле, что именно они «отпали», оторвались от «древа жизни» и вообще были истинные оторвы. Ну и «октябрь», конечно. Не случайно же помянут…
Л. Видгоф не согласен с такой трактовкой и справедливо подмечает, цитируя Е.А. Тоддеса, что упрек в неприятии христианства (Вам чужд и странен Вифлеем) в адрес большевиков звучит нелепо: «подобный упрек по адресу заведомых атеистов был бы бессодержателен». Добавлю от себя, что и полные отвращения и даже ненависти строки Для вас потомства нет – увы, //Бесполая владеет вами злоба, //Бездетными сойдете вы //В свои повапленные гробы плохо подходят к большевикам. Почему их злоба (очевидно, на помещиков и капиталистов) бесполая? Бездетная не значит бесполая. И допустим, что народы не обречены большевикам, но почему они обречены «звездам»? Причем эта обреченность звездам подчеркивается, как альтернатива»: «не вам, не вам». Разве большевики боролись со звездами? Более того, такая трактовка большевиков не согласуется и с контекстом политического мировоззрения Мандельштама. И до революции, и в ее эпоху Мандельштам был убежденным социалистом-революционером, о чем он неоднократно заявлял. Как пишет Л. Городецкий, Мандельштам в 1907 году вступает в партию эсеров и даже мечтает (и пытается) вступить в Боевую Организацию». Он не одобрял политику большевиков, многое пугало его, но не было идейного неприятия революционных событий. В 18-ом году он работает в советских учреждениях, выступает как деятель советской культуры на Украине в 19 году, а в 20-ом, в Крыму, был арестован белогвардейской контрразведкой и совсем не случайно (И. Одоевцева и Н. Мандельштам вспоминают в мемуарах о его контактах в Крыму с левыми эсерами и большевиками). И уж никак он не мог считать, что революционные социалистические идеи бесплодны и не дадут потомства.
В итоге, на мой взгляд, и на взгляд многих исследователей творчества Мандельштама, в их числе и Л. Видгофа, трактовка стихотворения как обращенного к большевикам не выдерживает критики.
Л. Видгоф, в опровержение версии о большевиках, выдвигает еще один аргумент: «В стихотворении очевиден мотив бегства; но большевики никуда не бежали». Зачем исследователю понадобился этот дополнительный, в сущности, лишний аргумент, ведь версия об «отпавших» от древа жизни большевиках и так отпала? Он оказался нужен для другой, прямо противоположной трактовки: поэт обращается к белоэмигрантам. Такой трактовке придерживались маститые литературоведы и специалисты по творчеству Мандельштама О. Ронен, К.Ф. Тарановский, С. Бройд, Е.А. Тоддес, М.Л. Гаспаров, согласен с ней и Л. Видгоф. И в самом деле, если в стихотворении речь идет о бегстве, то оно вполне может оказаться обращенным к белоэмигрантам: они уж действительно убегали из России. Однако у этой версии есть одна загвоздка: в стихотворении ничего не говорится о бегстве. Просто нет в нем ни такого слова, ни «мотива», и уж тем более его «очевидности». «Сухие листья октября» никуда бежать и не могут, они «летят». И летят они ни в коем случае не целенаправленно, а рассеянно, в разные стороны. Они летят, потому что опадают, оторвавшись от древа по естественным причинам, а не в результате насилия. Да и не очень-то далеко от него отлетают. Откуда же взялся этот «очевидный мотив бегства», как утверждает Видгоф? Оказывается, о бегстве пишет М. Гаспаров: в 1920 г., когда решался вопрос, эмигрировать вместе с белыми или остаться; поэт решает остаться и укоряет бегущих в том, что они не увидали рождающегося нового мира[1]. (выделено Гаспаровым) То есть «мотив бегства» появляется у М. Гаспарова, ученого безусловно авторитетного, заслуженного, академика и т.д. Но М. Гаспаров пишет о мотивах бегства у самого Мандельштама, возможно, они и были, тем более что от Крыма или Кавказа «недалеко до Смирны и Багдада», как писал поэт, и очевидцы вспоминают, что «В то время такая поездка из Феодосии не представляла никакого труда – были бы деньги»[2]. Но если Мандельштам подумывал о бегстве, то как он мог укорять «бегущих в том, что они не увидали рождающегося нового мира»? И что делать с упреком в антихристианстве? Видгоф справедливо замечает, что бегущие беляки никак не должны были бы подвергаться такого рода нападкам: ведь среди бежавших очевидное большинство составляли приверженцы консервативных ценностей, «веры отцов» и т.п.
Чтобы все-таки убедить читателя в возможности такой интерпретации, нужно сделать воистину «парадоксальное» умозаключение, и Л. Видгоф его делает, дважды при этом употребляя слово «парадоксальный». Это умозаключение творится с помощью авторитетов, в частности Тоддеса, и его суть в следующем: Мандельштам относился «к революции как к событию провиденциального характера», подобному христианскому обновлению мира. Следовательно, «плохими христианами»… парадоксальным образом оказывались отвернувшиеся от революции и бегущие от нее.
То есть беляки, почти сплошь православные, убежали из России потому, что сдуру не поняли, что происходит ее христианское обновление. На помощь такому воистину парадоксальному утверждению призывается и Александр Блок с его знаменитым окончанием поэмы «Двенадцать», где впереди красноармейского отряда вышагивает «в белом венчике из роз» сам «Исус Христос». «Не забудем, — пишет Видгоф, – и о взглядах Д. Мережковского и З. Гиппиус, говоривших о христианском обновлении». Да, конечно, Мережковский и Гиппиус мечтали о революции, как о христианском обновлении, мистерии перехода анархии в теократию, но именно они не только бежали от конкретно случившегося «обновления», но и стали его самыми лютыми и непримиримыми врагами. Возможно, что Блок и в самом деле ощущал революционную стихию, как стихию христианского обновления, Наталья Бонецкая считает «Двенадцать» «иллюстрацией» учения Мережковского, но чета Мережковских, уже осознав, чем является эта революция на самом деле, порвала с Блоком всякие отношения после публикации поэмы, увидев в ней «злобную пародию на их анархию-теократию»[3]. Блок же стал, как считает Бонецкая, «жертвой своего прямо-таки детского простодушия». Многие из таких блаженных кликуш, к ним можно присовокупить и Андрея Белого, увидевшего в революции Воскресение (поэма «Христос воскрес», написанная в том же 1918 году), потом каялись, что не только беду накликали, но и освятили ее. Но это другая тема.
В любом случае, Мандельштам относился к революционной стихии прямо противоположным образом: как именно антихристианской. Можно назвать его видение Революции «провиденциальным», но это было провиденциальное видение катастрофы. Он сравнивал Россию с Иудеей, в том смысле, что над Россией, как и над Иудеей, не принявшей Христа, сгущается вечная ночь богооставленности: Ночь иудейская сгущалася над ним[4]. И в стихотворении, посвященном Керенскому («Когда октябрьский нам готовил временщик…»), поэт пишет:
Благословить тебя в далекий ад сойдет
Стопами легкими Россия.
Здесь Россия действительно уподобляется Христу в эпизоде его «сошествия в ад». Но этот эпизод догматического предания Церкви, и вообще довольно спорный с теологической точки зрения, не имеет никакого отношения к идее религиозного возрождения Мережковского, как известно, крайне антицерковной. И Мандельштаму важно отметить этим метафорическим намеком «праведность» Керенского[5], а не спасительный в религиозном смысле характер большевистской революции, против которой Керенский действовал изо всех сил. А сама Россия у Мандельштама все-таки сходит в ад[6]. И воцаряется «скифский праздник», жуткий и «омерзительный», а на месте христианской России встает новый, языческий град:
И как новый встает Геркуланум
Спящий город в сияньи луны…
Мандельштам видел в революции не христианское обновление России, а ее прощание с христианством и со всей прошлой, христианской культурой. В 1917 году он называет «новый» мир неосвященным, а себя – последним патриархом:
Как поздний патриарх в разрушенной Москве,
Неосвященный мир неся на голове,
………………….
Как Тихон – ставленник последнего собора.
В защиту тезиса о беляках Л. Видгоф находит еще одну неожиданную и много говорящую деталь: инвективы в адрес беглецов напоминают риторику Н.М. Языкова, его гневные обличения в стихотворении «К ненашим» (1844), в котором мы находим текстуальное совпадение с одним из мест в стихах Мандельштама:
Народный глас – он Божий глас, –
Не он рождает в вас отвагу:
Он чужд, он странен, дик для вас.[7]
Ср. у Мандельштама в «Где ночь бросает якоря…»: «Вам чужд и странен Вифлеем…».
Схожая гневная риторика – стихи Языкова начинаются: «О вы, которые хотите / Преобразить, испортить нас…»; ср. с Мандельштамом: «Куда летите вы? Зачем…» и пр. Языков клеймит ненавистных западников, Мандельштам же, парадоксальным образом, использует риторику славянофильствующего поэта…
Допустим, что Мандельштам использовал риторику Языкова, но для чего? Чтобы «заклеймить ненавистных западников»? Но белоэмигранты вовсе не были «западниками», скорее наоборот, «почвенниками», это большевики, вооруженные немецкой философией, мечтали о модернизации и вестернизации. Мандельштам и сам в этот период был «западником», поклонником Чаадаева. Да и в выражениях О вы, которые хотите / Преобразить, испортить нас… и Куда летите вы? Зачем… нет, на мой взгляд, ничего общего. Разве «белые» хотели «преобразить, испортить» Россию? Так что деталь, найденная Видгофом, никак версию о «белых» не подкрепляет.
Но оставим «контекст» и вернемся к тексту. Если Мандельштам обращается к белоэмигрантам, и «летят» означает «бегут», то как понять эти вопросы: Куда летите вы? Зачем от древа жизни вы отпали?, ведь ясно, куда они летят-бегут – в сторону ненавистного Запада, и совершенно понятно, почему «отпали»: поскольку здесь пока что случилась неприятность, как пишет поэт в «Четвертой прозе». Допустим, они не разглядели «христианского обновления» России, «яслей не увидали», но почему же им, всем этим православным, «Вифлеем» чужд, то есть чуждо христианство? Допустим, что «Вифлеем» – метафора революции, но тогда почему же он «странен»? Что странного в революции? Да и бегут они не от ее «странности», наоборот, – от ее однозначности. И, наконец, как может последняя строфа относиться к белоэмигрантам – Не вам, не вам обречены, //А звездам вечные народы? Поставьте вместо «вам» белоэмигрантов и получите полную нелепость. Л. Видгоф считает, что речь идет даже не о простых беляках, а об «идеологах» в широком смысле, идейных противниках революции, допустим, но разве они боролись со звездами, противостояли каким-то звездам? Мне трудно себе представить, что другие литераторы не видят всех этих неувязок. Остается предположить одно: идеологические «оковы», а проще – предубеждение. Уважаемые мандельштамоведы просто не в состоянии принять единственно правильное прочтение, согласное не только с текстом, но и с контекстом: стихотворение Мандельштама это «послание к евреям».
Вернусь вкратце к изложению этой трактовки в моей книге «Черное солнце Мандельштама». Л. Видгоф добросовестно цитирует из нее характеристику общего подхода Мандельштама к «еврейскому вопросу»:
Если Мандельштам что и принял в христианстве безоговорочно …, то именно христианскую историософию, касающуюся судьбы еврейского народа: после рождения Христа народ сей свою историческую миссию исчерпал и фактически умер для истории. А те евреи, которые христианства не приняли, но упрямо продолжают жить, стали символом духовной слепоты и немощи, исторической дряхлости и бесплодности, символом усыхания.
Видгоф не только цитирует, но и вроде бы соглашается с таким контекстом:
Несомненно, в стихах и прозе Мандельштама интересующего нас периода встречаются антииудейские высказывания, и Н.И. Вайман совершенно справедливо обращает внимание на данный факт: это и стихотворение «Эта ночь непоправима…», написанное в 1916 г. (заметим, что эти стихи очевидно связаны – что давно установлено – с хомяковским стихотворением «Широка, необозрима…», где христианство противопоставлено иудейству); и стихи 1917 г. «Среди священников левитом молодым…» <…>; это и зачеркнутый антииудейский фрагмент из статьи «Скрябин и христианство»: «Бесплодная, безблагодатная часть Европы восстала на плодную, благодатную – Рим восстал на Элладу… Нужно спасти Элладу от Рима. Если победит Рим – победит даже не он, а иудейство – иудейство всегда стоит за его спиной и только ждет своего часа – и восторжествует страшный противуестественный ход истории – обратное течение времени…». И евангельские детали в стихотворении «Где ночь бросает якоря…» дают, казалось бы, основание для антииудейского прочтения произведения.
Приведя эти цитаты, какой же вывод делает исследователь?
Согласиться же с мнением Н.И. Ваймана об антиеврейской направленности стихотворения Мандельштама мы не можем (подчеркнуто мною – Н.В.).
И далее следует объяснение, почему невозможно с этим мнением согласиться:
Но почему евреи названы сухими листьями именно «октября»? Указание на октябрь не может служить «опознавательным знаком» иудейства. Мы не можем согласиться с мнением Ваймана, что это «простая метафора», обозначающая не более чем «степень усыхания».
Но я и не утверждал, что указание на октябрь служит опознавательным знаком иудейства. Это всего лишь метафора усыхания, но усыхания-омертвления именно еврейства! Сухость у Мандельштама – ходячая метафора безжизненности: река в царстве мертвых у него «сухая» (В сухой реке пустой челнок плывет), сухая шуршит соломинка, соломинка убита, суха и его собственная жизнь (Уничтожает пламень/Сухую жизнь мою), ведь он тоже еврей и остался бесплоден вопреки главной иудейской заповеди. Так почему же с этой метафорой нельзя согласиться? Видимо, потому что если «октябрь» не служит «указанием» на революционные события, то все трактовки перечисленных и маститых интерпретаторов повисают в воздухе. На самом деле содержание этого стихотворения не имеет отношения к революции. Это послание к евреям, причем гневно-обвинительное! Начнем с первой строфы. Если считать, что сухие листья октября это не «желтые» (евреи), а «красные» или «белые», и они «бегут» (белые – на Запад, красные – неясно куда), то что, позвольте спросить, они забыли в глухих созвездьях Зодиака, где ночь бросает якоря? Л. Видгоф честно признается: Мы не знаем, что значит «В глухих созвездьях Зодиака». Но все-таки какое-то объяснение нужно дать, иначе вся версия провалится, и исследователь находит такой выход:
думается, место пребывания ночи, то пространство, где она «бросает якоря» – это Запад, страны, где «западает» солнце, страны заката.
Запад, конечно, большая бяка, и там всегда собираются разные темные силы, но поскольку речь не о направлении, а о географическом месте, то солнце на этом проклятом Западе не только «западает», но и ежесуточно вновь восходит, тогда как в стихотворении речь идет о ночи, которая бросает якоря, и Л. Видгоф, с присущей ему прямотой, совершенно правильно толкует эту метафору:
Когда корабль бросает якорь, он останавливается. Бросить якорь –<…> укорениться где-либо.
А «укоренившаяся ночь» для Мандельштама – это ночь иудейска. Поэт говорит об этом неоднократно:
Эта ночь непоправима,
А у вас еще светло,
У ворот Ерусалима
Солнце черное взошло.
«Черное солнце», солнце ночи, – это не метафора временного или периодического «заката», Оно взошло над Ерусалимом две тысячи лет назад, когда иудеи не приняли и не признали животворного солнца христианства. С тех пор они живут в вечной тьме, и поэт говорит о себе: Я проснулся в колыбели – //Черным солнцем осиян.
В другом стихотворении у него Ерусалима ночь и чад небытия.
И, конечно, эта ночь не имеет географических координат – она не на Западе и не на Востоке, ее координаты метафизические, она бросает якоря в глухих созвездьях Зодиака. Почему Зодиака? Да потому что двенадцать колен Израиля связаны со знаками Зодиака с глубокой древности. В Книге Чисел (2; 1-33) дано описание лагеря евреев вокруг сооруженной по указаниям Моисея Скинии Завета: «И так сказал Господь Моисею и Аарону: Каждый при знамени своем со значками отчего дома их да стоят сыны Израиля станом; поодаль от шатра соборного стоять им станом вокруг (подчеркнуто мной – Н.В.). А стоящие станом впереди, к востоку: знамя стана Йегуды по ополчениям их… А стоящие подле него станом: колено Иссахара… Колено Звулуна… Знамя стана Реувэна к югу, по ополчениям их… Подле него стоять станом колену Шимона… Затем колено Гада…», и т.д. В этом построении ясно просматривается зодиакальный круг: Стан Иегуды (Иегуда, Иссахар, Звулун), располагался к востоку и соответствовал весне, стан Реувена (Реувен, Шимон, Гад) на юге – лету, стан Эфраима (Эфраим, Менаше, Биньямин) на западе – осени, северный стан Дана (Дан, Ашер, Нафтали) – зиме. Изображения колен Израиля в виде знаков Зодиака было характерно как для древних синагог (среди руин древних синагог Галилеи и плато Голан сохранились мозаики с изображениям зодиакального круга с обозначением месяцев по имени колен Израиля) так и для средневековых, а также и современных, в Северной Африке, в Восточной Европе и других местах[8]. И смысл первых двух строк: ночь бросает якоря в стане Израиля.
Что касается «глухоты», то у Мандельштама эта распространенная метафора невосприимчивости – одна из характеристик иудейства, не принявшего Христа. Стихотворение «Где ночь бросает якоря» всегда публикуют рядом с другим стихотворением, тоже имеющим «антиеврейскую направленность»: «Вернись в смесительное лоно». Стихотворение обращено к жене, Надежде Яковлевне Мандельштам, она названа в нем именем нелюбимой жены Иакова Лии («Ты будешь Лия – не Елена!»), и брак с ней приравнивается к инцесту («Иди… на грудь отца в глухую ночь»). Т.е. она возвращается в кровосмесительное лоно иудейства, в его глухую ночь…[9] В разбираемом стихотворении глухота упоминается дважды: евреи названы не только «сухими листьями октября», но и «глухими вскормленниками мрака». Мог ли Мандельштам назвать «глухими вскормленниками мрака» большевиков? Ну, приверженцы антиреволюционной версии могут сказать, что, мол, конечно, они этот мрак и установили в России. Пусть так, но разве они из него вышли? Тогда надо считать Россию изначально и вечно страной мрака. Мандельштам так не считал. И поэтому не мог и «белых» назвать «вскормленниками мрака» – он не считал прошлое России мраком. А двухтысячелетнюю историю евреев после неприятия Христа – считал. И именно евреи не увидали яслей нового мира, именно им Вифлеем, как место рождения Бога, был чужд и странен. И именно поэтому они отпали от древа жизни, ибо для Мандельштама древом жизни и культуры, было, конечно, христианство. Это он в статье 1921 года скажет: теперь каждый культурный человек – христианин. Иудеи, стало быть, вне культуры, пребывают во мраке. И поэтому его возглас Куда летите вы, зачем? – риторический, и означает: для вас все давно закончилось, хватит без толку суетиться, либо умрите, либо переходите в христианство, как я. И этот возглас удивительно совпадает по интонации и по интенции с возгласом Гордона, героя романа Пастернака «Доктор Живаго», по сути, возгласом самого Пастернака: Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь, как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь. Будьте со всеми.
И именно для евреев, по мнению Мандельштама (и Пастернака) «нет потомства», нет продолжения, нет перспективы: Бездетными сойдете вы /В свои повапленные гробы. В Евангелии от Матфея Христос говорит о фарисеях и книжниках, как о лицемерах, подобных «гробам повапленным, которые красивы снаружи, а внутри полны мёртвых костей и всякой мерзости». Именно фарисеи и книжники не признали Христа Богом, а после катастрофической войны с Римом выбрали для народа другой путь, путь Талмуда. Для Христа и для Мандельштама они – лицемеры. А вот большевиков, или белоэмигрантов никак нельзя назвать лицемерами: и те и другие прекрасно знали за что воюют и не скрывали своих целей. И Л. Видгоф подтверждает: они лицемерами не были.
Очень интересен в третьей строфе мотив еврейской «злобы». На самом деле злобой по отношению к евреям охвачен в этом стихотворении, и в некоторых других, сам Мандельштам, охвачен за то, что они его «клеймили» своей кровью, и от этого клейма ему вовек не избавиться. В другом стихотворении Мир должно в черном теле брать… он называет их «уродами»: От семиюродных уродов /Он (мир – Н.В.) не получит ясных всходов. На евреев здесь указывает священное для них число семь. Грубо физиологично и сочится ядом по отношению к себе и племени своему стихотворение «Вернись в смесительное лоно», где брак между евреями назван кровосмесительством. Даже в стихотворении на смерть матери он «находит место» для неприязни и отторжения от своего племени: Благодати не имея //и Священства лишены, они живут при свете черного солнца…
Русскому интеллигенту эпохи СССР, оппозиционно настроенному по отношению к власти, и тем более еврею, еще и возмущенному государственным антисемитизмом, очень трудно принять Мандельштама, кумира, мученика и духовного ориентира оппозиционной интеллигенции, написавшего великий диссидентский лозунг «Мы живем, под собою не чуя страны», гневно и брезгливо отвергающим еврейство. «Не мог Мандельштам так физиологически отвратительно, так ужасно написать о евреях», — сказал мне недавно приятель, человек умный, широко образованный и хорошо знающий творчество Мандельштама. Но ветхозаветные пророки говорили о своем народе еще ужасней.
Народ грешный, народ обремененный беззакониями, племя злодеев, сыны погибели (Исайя 1-4). Во что еще бить вас, продолжающие свое упорство? (1-5) От подошвы ноги до темени… язвы, пятна, гноящиеся раны… (1-6) …всем отступникам и грешникам – погибель, и оставившие Господа истребятся. (1-28) За то возгорится гнев Господа на народ его, … и поразит его, так что содрогнутся горы, и трупы их будут, как помет на улицах… (2-25)
В заклятиях пророков была именно физиологичность: воздам в недро их, сказано у Исайи; Я развеиваю их веялкой за ворота земли, лишаю их детей…, вторит ему Иеремия. А Мандельштам, как и положено поэту, ощущал себя пророком, что было и в русле уже сложившейся русской традиции, и в русле христианской традиции, по которой эти пророчества относятся и к евреям, отвергающим истинного Господа, то есть Иисуса Христа.
Мандельштаму не чужд и издевательский тон по отношению к евреям:
На Моховой семейство из Полесья
Семивершковый празднует шабаш.
Здесь Гомель – Рим, здесь папа – Шолом Аш
И голова в кудрявых пейсах песья.
………
Семи вершков, невзрачен, бородат,
Давид Выготский входит в Госиздат
Как закорючка азбуки еврейской…
В устах нееврея это прозвучало бы грубым антисемитским выпадом. И здесь тоже активно и издевательски педалируется священное для евреев число семь, как и их малый рост (в ту эпоху). А вот пример из «Четвертой прозы», инвектива в адрес Аркадия Горнфельда, патриарха русской либеральной публицистики, с коим у Мандельштама разгорелся скандал о плагиате:
К числу убийц русских поэтов или кандидатов в убийцы прибавилось тусклое имя Горнфельда. Этот паралитический Дантес, этот дядя Моня с Бассейной…, выполнил заказ совершенно чуждого ему режима, который он воспринимает приблизительно как несварение желудка.
Это не только обвинение, но и донос. И очень физиологично.
Спор между христианами и иудеями, по мнению Мандельштама, решен окончательно и бесповоротно, но в стихотворении возникает еще один интересный мотив. Оказывается, по мнению Мандельштама, победа христианства не окончательна. И не за ним будущее. А будущее за язычеством. Здесь надо заметить, что христианство Мандельштама было декоративным, оно было культурным «дресс-кодом», он просто хотел быть как все, и рядился в христианские одежды. Какие-то христианские доктрины он принимал (как, например, отношение к евреям), какие-то не принимал. И не забудем, что он с юных лет был не только эсером, но последовательным поклонником эллинской культуры, и в русской культуре ценил именно эллинский, а не христианский «след». Поэтому, когда в итоговой четвертой строфе речь заходит о будущем народов, Мандельштам говорит не о христианском блаженстве усевшихся за пиршественный стол вместе с Авраамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небес (Мф 8:10-12), а о беспамятстве природы, и о том, что народы обречены звездам. Это может быть сказано только в пику евреям и их безумной вере в то, что «вечность Израиля не обманет» и что Аврааму быть, по словам Завета, отцом многих народов: и произведу от тебя народы, и цари произойдут от тебя (Бытие 17-6) и, как сказано: Умножу семя твое, как звезды небесные… и благословятся в семени твоем все народы земли (Бытие, 22-17,18). Нет, Не вам, не вам… а звездам, восклицает Мандельштам. Язвительностью по отношению к вере Израиля в собственную вечность и избранность звучит и выражение «вечные народы»: не Израиль вечен, а «народы». Что, кстати, противоречит словам апостола Павла: «Весь Израиль спасется» (Послание к римлянам 11:26).
«Беспамятство природы» противоречит и собственному «бергсонизму» Мандельштама. В «иудаистической» системе Бергсона природа и жизнь есть память, и позднее, в «Грифельной оде» поэт уже заговорит об «ученичестве миров», а какое может быть ученичество без памяти? Он и пишет: «Твои ли, память, голоса, учительствуют…» Но в разбираемом стихотворении «Где ночь бросает якоря» он отчаянно, быть может, в последний раз, пытается расплеваться с евреями, и с еврейством в себе, со своей собственной неумолимой кровью-душой…
Этот очередной побег к язычеству, к анонимным и холодным, «молчащим» звездам, вместе с характерным, в духе Ницше, эллинским пессимизмом, наметился уже в стихотворении «Феодосия» (1919): Но трудно плыть, а звезды всюду те же. С начала 20-х годов, в стихах «Промежутка» этот мотив звезд, коим «обречены народы», последовательно нарастал, но нарастал вместе с неприятием их «грубой», «жестокой» и «колючей» власти: Твердь сияла грубыми звездами; И ни одна звезда не говорит; жестоких звезд соленые приказы; идти под солью звезд; Я дышал звезд млечных трухой; В плетенку рогожи глядели колючие звезды. Кроме прочего, этот мировоззренческий поворот к звездопоклонству был связан и с тем, что говорить в 1920 году, когда революция уже победила, о грядущей победе христианства было и политически «неправильно», а приспособленчество Мандельштаму никогда не было чуждо.
[1] Гаспаров М.Л. Примечания / Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза. М.: Рипол Классик, 2001. С. 758 – 759.
[2] Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В трех томах. Т.1. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. Стр. 569
[3] Н. Бонецкая «Мережковский и Блок: январь 1918-го»
[4] «Среди священников левитом молодым…» (1917)
[5] Как известно из предания, Спаситель еще перед Воскресеньем, спустился в ад, дабы освободить дохристианских праведников (список обсуждается и оспаривается до сих пор).
[6] В «Сумерках свободы» он назван «летейской стужей» («Мы будем помнить и в летейской стуже,/Что десяти небес нам стоила земля»). Тут я в очередной раз не согласен с Тоддесом, считавшим, что это стихотворение «за» революцию, но это другая тема, хотя «все со всем связано», особенно у Мандельштама.
[7] Языков Н.М. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель, 1988. С. 351.
[8] Вот несколько примеров: античная синагога 3 века н.э. в Хамат Тверия; потолок синагоги в г. Ходоров, Польша, 17 век; тунисская синагога Ор А-Тора (свет Торы) в Акко, 20 век, и другие. Можно посмотреть на сайте:
http://www.kriptoistoria.com/forum/index.php?pp=s36t35w8yq0xpazv5hdb&f=1&vt=list&tst=all&m=11993
[9] «Обращено к Н.М., которая вспоминала: «Вероятно, наша связь остро пробудила в нем сознание своей принадлежности к еврейству…»» (Мец А. Г. «Комментарии» // Мандельштам О. Э. Полное собрание сочинений и писем. В трех томах. Т.1. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. стр. 568)