Зима стояла мерзкая. Почти не прекращались дожди, над городом висел плотный туман. Надсадно выл портовый ревун — предупреждал об опасности. Грязь, жидкая грязь — неизменный спутник одесской зимы — заполняла улицы, попадала в подъезды и прихожие, бурыми пятнами оседала на одежде.
Выходить из дома не хотелось. Вернувшись с работы, Шломо выскакивал только на Эдины уроки. Но и они перестали радовать. Общий настрой проник и сюда. И хотя ГБ вроде как пропала и всю зиму не давала о себе знать, тоскливое ощущение не отпускало — что же дальше?.. Разрешений не было. Зато в «Огоньке» появилась громадная — на разворот — статья о Грише Вассермане из Ленинграда, Эдином друге и учителе.
— Посадная статья, — решил Ян. — Гришка на волоске висит. Ему бы теперь свернуться, подлодкой — на дно. Может, отсидится. Но ведь он, как козел — упрямый. Пока по мозгам не получит, не остановится.
Непомнящие бегали звонить в Ленинград — поддержать, посоветоваться: Эда считала Гришу своим равом.
С Катанчиком Шломо и Аня сблизились еще больше. Особенно когда его отношения с родителями обострились до предела — отец нашел и сжег фирменный, не самиздатовский, «Эксодус», с таким трудом выпрошенный в Москве. Яшка теперь дома только ночевал. Голодный, промокший, приходил к Шломо каждый вечер. Его пытались накормить, он гордо отказывался и беззастенчиво врал — только, мол, от стола. Все знали, что и на работе за него взялись — не иначе как по просьбе ГБ. Заказов почти не давали, платили по семьдесят рублей в месяц. Пообедать где-то Катанчик не мог. Он похудел еще больше, но все так же носился по городу с черным «дипломатом», набитым литературой.
— Смотри, влопаешься со своим чемоданом! — увещевал его Шломо. — Брал бы одну-две книжки! Если что — скажешь; нашел вчера в телефонной будке.
— Да ну! — отмахивался Яшка. — Будто они не знают!
— Знать — их личное дело, а не пойман — не вор! И вообще, хоть не всем подряд книги давай, мало ли на кого нарвешься!
— Так не пойман — не вор! И потом, читал, у Канделя написано: «Нам доверять, нам и расплачиваться за доверие». Я предпочитаю доверять и делать.
Сбить с этой позиции его было невозможно. Ян несколько раз отлавливал Катанчика на улице, сажал в«Ладу»и часами «чистил мозги». От Левы Ройтбурда, отмотавшего срок по лагерям, он четко усвоил — нельзя рисковать, лезть на рожон. Осторожность во всем Ян возвел в принцип и забаррикадировался со всей компанией от общения с мало-мальски подозрительными людьми. «Не доверяй, не доверяй, — твердил он Катанчику — Ради того, чтобы еще десять человек прочитали «Израиль сегодня», не стоит сидеть в тюрьме, терять здоровье, лучшие годы жизни».
Сам Ян обычно о каждом наводил справки, устраивал проверки. Одну в свое время не прошел, по его мнению, Шайка. И Ян приговорил — зугтер!!! Но и Яна, с которым все считались по вопросам безопасности, Яшка не слушался. Он хотел, чтобы как можно больше евреев знали правду об Израиле, полюбили его, стремились туда так же, как стремился в Израиль он сам. В этом Катанчик видел цель своей жизни. Только одно огорчало его: не погода и даже не конфликты с родителями — они до сих пор не давали ему разрешения на подачу, — а стычки с Эдой. Эда постоянно ругалась с ним по любому поводу. То из-за идиша, который он ненавидел — идиш-шмидишь, пусть в галуте на нем говорят, в местечке. То из-за сионизма, который Катанчик ставил превыше всего. Когда Эда в конце урока, закрыв Тору, целовала ее, он демонстративно вытаскивал из кармана крошечный израильский ежегодник и чмокал портреты Бегина и Навона. Он чуть не сорвал празднование Хануки, требуя рассказов только о победах еврейского оружия от Маккавеев до Шестидневной войны. Для Эды же прежде всего был важен религиозный смысл праздника. Катанчик ни с того ни с сего то обижался на Эду, то методично доводил ее до слез. Шломо не понимал их отношений, пока Катанчик не признался, что любит ее, давно любит — с тех пор, как она «подобрала» его в синагоге. Он даже делал попытку объясниться, но был отвергнут. Почему? Не до того, мол, сейчас — учеников, слава Б-гу, прибывает, а учителей — раз-два и обчелся. Вон какой воз она тянет! Ни минуты свободной! «Но... — заключил Катанчик, — это все ерунда. Просто не нравлюсь я ей, наверное...».
Хана тоже нервничала. Столько лет в отказе! Когда кончится это проклятие! Годы идут, Эде замуж пора. А за кого?.. Как-то на уроке, когда разговор зашел о Сарре, умершей, не дождавшись Ицхака и Авраама с акеды
41,
у Ханы вырвалось: «Бедная Сарра, и она не увидела внуков!» Эда покраснела, швырнула на стол карандаш, закрыла лицо руками.
— Мама, в конце-то концов, что ты меня мучаешь, ну что ты хочешь от меня! Чтобы я все бросила?.. Хорошо, найди мне жениха! Выйду замуж и нарожаю тебе внуков. Сколько захочешь! А Тора, иврит... Пусть все пропадает, лишь бы тебе было хорошо с внуками!
Хана заплакала.
— Как ты можешь так говорить! Разве это я имела в виду!..
Эда молчала. Шломо выскользнул из-за стола, жестом показал Катанчику — сматываемся! — и тихо вышел.
Было уже темно. Привычно из глубины двора фигуру Шломо осветили «Жигули». Сквозь окна подъезда хорошо просматривались лестница и дверь в квартиру Непомнящих. Ученики быстро уходили — один за другим. «Жигуленок» не суетился по двору — просто стоял на выезде с включенными фарами. Начал накрапывать дождь. С моря подул резкий ветер. «Ну и работенка у них!.. — подумал Шломо. — Торчи тут сутками в любую погоду!»
На лестнице наконец показался Катанчик. Он постоял у двери Непомнящих, покачал головой, побежал вниз. Шломо видел, как он скачет через две ступеньки. На втором этаже не горела лампочка.
Катанчик исчез в темноте. Дождь хлестал теперь вовсю. — Сейчас я ему устрою! Нет, чтоб сразу уйти! Сидит,трепется!
Шломо спрятался за дверью. Катанчика не было. Уж не повязали его там, часом? Шломо шагнул в темный подъезд. Катанчик сидел на ступеньках, уткнув голову в колени. Шломо схватил его за руку, насильно поднял.
— Простудиться хочешь? Совсем двинулся?
— Не трогай! — вырвался Катанчик. — Мне все равно!
Они долго бродили извилистыми темными аллеями садика, вдоль бесконечно чугунной ограды артучилища, за которой на плацу строем гоняли под дождем курсантов; долго вышагивали — туда-сюда — по двору Шломо... Катанчик не успокаивался. Даже не согласился зайти — чаю выпить, обсохнуть. Так и убежал тогда в ночь — мокрый насквозь, в растрепанных чувствах.
Только Меир неизменно острил и хранил спокойствие, Меир, который всегда сидел в стороне или уходил в дальнюю комнату. Он вроде бы ничего и не замечал, погруженный в свою глухоту, в какие-то никому не известные дела. Однако, когда в компании возникали ссоры, он метался от одного к другому — «ребята, каждый человек на счету!» — и мирил. Через несколько месяцев после того, как Шломо с Аней начали ходить в их дом на шаббаты, он вдруг заявился к Ане на работу, вызвал ее на улицу и пожаловался, что его женщинам трудно и хлопотно готовиться к субботе. Аня поняла, обиделась. С тех пор «сеуду» она устраивала у себя. Со временем обида забылась, зато появился еще один дом — еврейский дом, где в эрев шаббат
42
пеклись халы, зажигались свечи, где хозяин, хоть и запинаясь, читал «кидуш».
Как-то в феврале, в тот день, когда умер Андропов и все судили-рядили, что дальше, Меир позвал Шломо к себе в дальнюю комнату. Дальнюю — потому что попадали в нее из коридора через спальню. Там прятали гостей, привозивших литературу, там беседовали только с самыми близкими людьми. Там же хранились старые книги. Надоело с ними возиться синагогальному завхозу Илюше, вот он и предложил Шломо — забирай сколько хочешь этого барахла! Сдать в макулатуру нельзя, а кому они нужны, кроме ваших? Так что забирай и по-быстрому, чтоб никто не заметил... Меир, Эда и Шломо несколько раз мотались тогда в синагогу на такси. Хватали все подряд и тащили, тащили, тащили домой эти вместилища еврейской культуры, валявшиеся под лестницей, ведущей на женскую половину. Потом, когда разобрались, поняли — многое не по зубам. Были там столетние прекрасно сохранившиеся тома Талмуда, раввинские респонзы, труды по Кабале. Часть переправили в Москву, часть — в Ленинград, Грише, остальное, что и столичным «хахамам» показалось слишком сложным, осталось лежать у Меира в комнате. В этой комнате, похожей на синагогальную библиотеку, в комнате, пропитанной невыветривающимся тяжелым запахом старых, давно не листанных книг, и предложил Меир Шломо написать сценарий Пуримшпиля.
— Видишь, в каком все состоянии! — сказал Меир. — Надо встряхнуться. Давай придумаем что-нибудь очень веселое, обнадеживающее! Поставим в большой комнате стулья — места хватит, пригласим всех — и Иду обязательно, пусть порадуются!
Как делают Пуримшпиль, Шломо толком не знал. Читал когда-то у Шолом-Алейхема о местечковых музыкантах, о целых спектаклях с песнями и плясками. Но все это было давно. Последний Пуримшпиль в Одессе устраивали, наверное, еще до войны... Да и как сравнишь условия местечка — условия полной духовной свободы — с тем, что происходит сейчас. Это тебе не шолом-алейхемовская Украина! Усилиями фашистов и коммунистов от еврейской культуры и следа не осталось... Да и как развернешься в одной комнате — не такой уж и большой: всего метров двадцать квадратных?.. Шломо кинулся к Хадашу. Он, хоть и работает маляром, но когда-то закончил режиссерский факультет театрального училища... Как подступиться к сценарию, Хадаш тоже не знал.
— Какой из меня уже режиссер? Давай лучше сам! А я, чем смогу, помогу. Пожалуйста!
Остальные отвечали тем же... Шломо понял — деваться некуда и сел писать сценарий. Традиционную форму Пуримшпиля он решил не использовать и придумал вот что. Мордехай уехал в Палестину и прислал Эстер вызов (на вызов Шломо собирался наклеить большую фотографию Шайки). Амман — он же начальник персидского ОВИРа — отказывал Эстер в выезде — по «держиму». Ненависть Аммана к Эстер постоянно подогревала Зереш. Она попрекала Аммана: к Эстер ходят иностранцы, приносят японские магнитофоны, кассеты и прочие импортные штучки, которые та будто бы использует для изучения палестинского языка, а он не добытчик и не начальник ОВИРа вовсе, если не может положить конец заграничному безобразию и заполучить в дом что-нибудь из этих вещиц. Чтобы успокоить жену, Амман организовывает нападение на очередных туристов прямо в подъезде Эстер и забирает их сумки. Но награбленное — магнитофон, карта Палестины и жвачка — только разжигает алчность Зереш. Теперь она требует, чтобы Амман вместе с ней уехал в Палестину. Амман предлагает Эстер сделку: Эстер выступит на пресс-конференции, раскается в желании изменить родине и зачитает поддельные письма якобы обманутого Мордехая, мыкающего горе на чужбине. За это Амман даст ей визу, а она пришлет из Палестины вызов ему и Зереш. Эстер соглашается. Но на пресс-конференции, после вступительного слова Аммана о проделанной им лично огромной работе в деле возвращения заблудшей овцы в лоно отечества, Эстер рассказывает все как было. Аммана исключают из партии, выгоняют с работы. Не выдержав упреков Зереш, он вешается. Эстер уезжает в Палестину.
Сценарий писался на удивление легко. Слова словно сами укладывались в строфы гекзаметра. За неделю сценарий — сорок рукописных страниц — был закончен.
— Нес гадоль гайа по!
43
— воскликнул Шломо, поставив последнюю точку.
Он снова и снова перечитал написанное — формально придраться не к чему. О советской власти — ни строчки. Но... Намеки были столь прозрачны, пародия столь очевидна — тут тебе и любимые словечки генсеков, и газетные штампы... — столько ненависти к СССР и любви к Израилю звучало буквально в каждой фразе, что Шломо испугался. Одно дело — иврит и религия. Совсем другое — подобный спектакль. Ида как-то сказала ему: «Главное — чувствовать свой уровень. КГБ всегда определяет тебе некие рамки. Если ты устоял перед первым давлением и держишься в них — можно ничего не бояться Эти рамки можно даже потихоньку расширять... Лет десять назад и не мечтали, чтоб спокойно с кучей гостей шаббат провести. А вы каждый шаббат собираетесь, и никто с проверками, с обысками не врывается... Но, если рамки резко перескочишь, выйдешь на другой уровень — тогда бьют... Так что — держи уровень!»
«Не перескочим ли мы с этим Пуримшпилем?» — думал Шломо.
В моцаэй шаббат
44
в дальней комнате он прочитал сценарий Хане и Меиру. Хане, казалось, все нравилось. Меир сидел молча, внимательно слушал, ничем не выдавая своего отношения. Шломо даже засомневался — слышит ли?
— Ну, — спросил Шломо, закончив чтение, — сколько лет за такое можно получить?
— На всех хватит, — сказала Хана.
Меир посмотрел на нее. Внимательно посмотрел.
— Я так не думаю, — возразил, будто роняя каждое слово. — Надо ставить... Мы обязаны это поставить.
И началось. Успеть бы к Пуриму! Эда с Ханой отменили уроки — каждый вечер шли репетиции. Все роли играли мужчины
45.
Хадаш, хорошо пародирующий Брежнева, — Ахашвероша, Катанчик — Аммана, Аба и Ашер — туристов... Преодолевая неприязнь, Шломо предложил Блюменталю сыграть роль слуги — почти без слов, зато почти во всех сценах. Удивил Меир. Никто не предлагал ему участвовать в спектакле, чтобы не ставить в неловкое положение из-за глухоты. Но он сам вдруг вышел на первую репетицию, повязав кухонный передник Ханы, нахлобучив на голову ее парик, с большой никелированной поварешкой в руках.
— Я буду Зереш. Брюзжать и ругаться у меня хорошо получается!
Эстер играл самый молодой Эдин ученик с девичьим румянцем на щеках.
Шломо нервничал. Все, кроме Хадаша, имевшего хоть какой-то сценический опыт, плохо запоминали текст, путались, сбивались. Больше всего он боялся за Катанчика. Занятый распространением литературы, тот бегал по городу и пропускал репетиции.
— Яшка! — умолял Шломо. — Ты же все испортишь! Если Амман будет запинаться, ничего не получится...
— Что я тебе — актер! — возмущался Катанчик. — Еще бы на сорок страниц больше накатал, графоман!
За несколько дней до Пурима Катанчик и вовсе улетел в Москву. И как ни бесился в душе Шломо, сказать ничего не мог — сам же уговаривал Яшку сделать «брит-мила». В Москве наконец все организовали — нельзя не ехать Катанчик и так совершил подвиг: панически боясь «Аэрофлота», полетел самолетом. Деньги на билеты и на операцию дал ему Ян.
«Г-споди! — молился Шломо. — Пошли хорошую погоду! Застрянет он там на неделю, хоть все отменяй!..»
Вернувшись в срок, Яшка набросился на Шломо.
— Это ты во всем виноват! — кричал он. — Ты меня уговаривал, что это не больно. Знаешь, что мне там устроили!
— Знаю, знаю, — успокаивал его Шломо. — Ничего страшного. Скажи лучше, что с текстом?
— Да ты просто издеваешься! Какой текст! Я две ночи не спал. Когда ножи эти увидел, сбежать хотел — на лестнице меня Барух Яников повязал... Текст! Тут человека покалечили, а он про текст спрашивает!
Слова тем не менее Катанчик знал уже неплохо. У остальных тоже все вроде встало на место. Отдельные сцены практически были готовы, но целиком Пуримшпиль еще ни разу не играли — собрать всех участников никак не удавалось. Устроим генеральную репетицию в сам Пурим днем, решил Шломо, благо праздник выпадал на воскресенье.
Но вначале была суббота — царица-суббота, отдых от работы, от суеты — быть может, нужной и даже приятной, но — суеты. В синагогу по субботам Шломо не ходил. Полтора часа пешком туда, шахарит
46,
полтора — назад... Получался не «онег шабес», а хождение по одесским улицам. По субботам он отсыпался, молился не спеша — вдумывался, вчитывался в слова, скороговоркой проглатываемые в будни... Даже из скудного набора кошерных продуктов, добытых в одесских магазинах, Аня всегда умудрялась приготовить на трапезу что-нибудь вкусное. После трапезы он шел к Эде на урок недельной главы, потом приходили гости. Опять — трапеза, потом — авдала
47,
потом... После этой субботы потом был Пурим...
Размеренное течение субботнего утра прервал Меир. Пришел с неизменным своим спутником, Мотэком, и вытащил Шломо, не успевшего насладиться всеми блюдами трапезы, прямо из-за стола.
— Быстро одевайся и пошли! У нас — фронцы. Скоро набежит народ — спокойно не поговоришь, А ребята интересные...
Фронцев не было давно — с Суккот. Или ГБ их перехватывала, или ограбленные американочки понарассказывали ужасов «за всю Одессу»... Фронцев ждали с нетерпением — чтобы проверить свои знания в иврите, а главное, чтобы еще и еще раз ощутить связь с далеким свободным еврейским миром, который думал о них, посылал специально людей для поддержки. С появлением фронцев Израиль, казавшийся порой лишь прекрасной сказкой, ощущался реальностью. Может, когда-нибудь произойдет чудо — и все они попадут туда наконец...
Фронцы приносили необходимые для учебы магнитофоны, учебники, кассеты и то, что не купишь в Одессе ни за какие деньги — «мезузы», «талиты», «тфиллин» и даже причудливо сплетенные из разноцветного воска «гавдальные» свечи. Гебисты всеми средствами старались не пустить иностранцев на проспект Гагарина к Непомнящим. Но нынешние гости — иерусалимский ешиботник Герцль и математик из Бар-Илана Моше — сумели обмануть натасканных, оснащенных всевозможной техникой, но неготовых к нестандартным уловкам чекистов. Рано утром в субботу, в дождливую холодную субботу, выбежали ребята из гостиницы на утреннюю разминку — в кедах, в тонких спортивных костюмах. Ни одному нормальному человеку и в голову не придет, что в таком виде можно пробыть на улице более четверти часа. А они и не пробыли... Прекрасно сориентированные кем-то, пробежали они по знаменитой Малой Арнаутской вниз — до Пушкинской, завернули за угол, словили такси и через десять минут уже стучались в двери Непомнящих.
Шломо опоздал. Катанчик был уже тут как тут. Герцль оказался «каховцем», сидевшим в американской тюрьме за участие в демонстрации в защиту советских евреев — вызволил его оттуда лично Кахане. Моше тоже весьма сочувственно относился к раву Меиру. Катанчик уселся между ними, и только совместными усилиями гостей, пришедших на трапезу, удалось остановить поток его вопросов.
— Эдка, — спросил Шломо, — ребята завтра еще в Одессе?
— Я рассказала им про Пуримшпиль, и они решили остаться у нас ночевать. Вдруг, говорят, завтра не сумеем прорваться — пропустим праздник. Пусть лучше потом вышлют за нарушение режима... Я думаю, и для нас хорошо, если в квартире иностранцы. Может, ГБ не посмеет сорвать спектакль. Пока свяжутся с начальством, пока разрешение получат — мы уже закончим.
— Ребята хотят посмотреть? Прекрасно! Я и им работку подыщу. Сыграют самих себя — фронцев, которые приходят к Эстер.
Вечером Шломо поехал в синагогу. У Непомнящих Герцль тоже читал Мегиллу
48,
но первый раз в жизни Шломо хотелось послушать ее из уст стариков. В промерзлом неотапливаемом зале старики читали Мегиллу по очереди — не хватало дыхания, не хватало сил. Даже шум как следует поднять не могли. Какие уж там трещотки — ногами еле топали. Шломо принес с собой трещотку, оставленную еще Шайкой, — большую, грубо вырезанную из жести, с наклеенным на ней синим «маген-давидом». Он крутил, крутил, крутил ее что было сил — за всех. Старики улыбались, одобрительно качали головами... Где вы, чтения Мегиллы, описанные Шолом-Алейхемом! Где разноцветные маскарадные костюмы, где разрисованные, разрумяненные детские лица, веселые соревнования — кто кого перешумит? Где атмосфера праздника, ощущение причастности к избавлению?
В полутемном зале на жестких без спинок скамейках жались друг к другу старики. И ни одного, ни одного — в городе с почти стотысячным еврейским населением, — ни одного еврейского ребенка! Да и кто рискнул бы привести сюда детей — под фотообъективы пристроившихся напротив синагогальных ворот серых «Волг»? Не радоваться — плакать навзрыд хотелось от такого праздника...
Утром все собрались у Непомнящих. Герцль читал Мегиллу напевно и быстро, четко выговаривая каждое слово. Бедные соседи! Что думали они, слыша крики, свист? Пол сотрясался, Мотэк тявкал, Пизэр, только что приехавшая с Идой и совершенно обалдевшая от такого количества людей, от шума, оглушительно лаяла и выла.
Провели репетицию. Все стыковалось, шло гладко. Только Яшка немного сбивался — слова до конца он так и не выучил.
— Черт с тобой, — не выдержал Шломо. — Сяду в первом ряду, подскажу когда надо! Ничего! Простят!
Моше и Герцлю написали на бумажке русские слова ивритскими буквами: «Мы протестуем! Мы иностранные подданные!»
Абба и Ашер играли теперь сотрудников персидской службы безопасности.
Шломо с завистью посматривал на Эду, которая по ходу действия синхронно переводила все на иврит. Моше и Герцль смеялись, но зачастую невпопад — подтекст они почти не понимали.
Закончили репетицию поздно — за несколько часов до начала трапезы...
Квартира Непомнящих заполнялась гостями. У входа каждому вручали маску или бумажный колпак с пейсами. В коридоре висела самодельная афиша с программой вечера — «Первая и последняя гастроль перед отъездом в Израиль». Во всю длину большой комнаты, украшенной разноцветными гирляндами, красовался плакат для сцены пресс-конференции — «По стеклам поползу я в Персию родную, о, как я мог свершить ошибку роковую!»
Фронцев обступили, затерли в угол. Народу все прибавлялось. Из Бендер, из Черкасс приехали отказники. Почти всех Шломо знал в лицо. В толчее он заметил двух ярко накрашенных, расфуфыренных девиц. Привычные для одесской улицы, здесь они смотрелись странно.
«Откуда такие?» — мелькнула в голове Шломо мысль, но тут же забылась в суете.
Он побежал за Монькой с Раей, которые ждали его на трамвайной остановке. Когда они возвращались все вместе, два гебиста, стоявшие не скрываясь прямо в центре двора, проводили их злобными взглядами. Шломо демонстративно по-дружески помахал им рукой — стоите, ребята? Ну-ну!.. Стойте! У вас — своя работа, у нас — своя...
Он и в самом деле не испытывал чувства ненависти к этим простым украинским парням. Разве от них что-то зависит?.. Все — от Ашема
49,
от нашего собственного поведения... Шломо часто теперь вспоминал слова Ребе Иосефа Ицхака Шнеерсона, предыдущего Любавичского Ребе, сказанные им почти шестьдесят лет назад в ленинградской тюрьме таким же вот чекистам: «Всевышний посылает мне испытание, это моя проблема и Его, как я пройду это испытание. А вы для меня — ничто, абсолютное ничто, орудия Его воли».
— Если Ашем захочет, — говорил Шломо, — Мацегора ноги нам будет целовать, на руках отнесет к самолету. А будет на то Его воля, Мацегора в зону упрячет — пикнуть не успеем. Так Мацегора — при чем? Конечно, он — враг. Но... Если мне на голову падает сосулька, я что, должен ненавидеть кусок льда? Скорее уж, надо винить солнце, ветер, повлиявших на эту сосульку. Но вернее — себя! Значит, я что-то нарушил и в виде упавшей сосульки получил наказание.
— Монька! Ты сделал, что я просил?
— Обижаешь! — Моня достал из кармана фотокассету. — Весь город обегал, пока нашел. Дефицит! Держи!
— Нет-нет! У меня времени не будет, я — суфлер. Отщелкай сам все действие и заодно меня разочек не забудь! Фотоаппарат — у Ханы.
В квартиру набилось уже человек семьдесят. Все улыбались, кричали; включенный на полную мощность, орал магнитофон. Шломо закрылся в дальней комнате помолиться Минху.
50
Сосредоточиться не удавалось. Шум проникал и сюда. В соседнюю комнату кто-то вошел. Из-за двери Шломо услышал голоса Моше и Длинного. Они разговаривали по-английски.
«Ого! Длинный! Даже от Яна — делегат! — подумал Шломо. — А ведь Ян категорически возражал против Пуримшпиля».
К ним в комнату вошла Хана. Длинный перешел на русский и с нарочитой галантностью поздравил ее с днем рождения.
— О, Г-споди! А я-то, идиот! Совсем забыл... Всякая кавана
51
у Шломо пропала. Он почувствовал, что не может уже стоять вот так, читая малопонятные, труднопроизносимые слова. Ему захотелось прервать молитву.
«Бормочешь тут что-то, — досадовал он на себя, — а рядом — живой израильтянин, ешиботник из Иерусалима. Пойди, поговори с ним. Когда еще такая возможность представится?.. И вообще. Пора бы проверить, как там актеры. Пуримшпиль ведь — тоже мицва
52
...».
Он закрыл сидур. В комнату вошла Аня. С утра она пекла огромный — на весь противень — ументаш
53
и просила Шломо прийти за ним. Только сейчас он про это и вспомнил.
— Аннушка, прости! Уже бегу! — Шломо умоляюще поднял руки.
— Как же! Дождешься от тебя помощи! Сама уж принесла... Ты Хану, конечно, еще не поздравил? Вот я купила в подарок косынку. Очень красивая. Один недостаток — вражеская.
— Египетская, что ли?
— Сирийская. Но этикетку я срезала. Быстренько лови Хану и вручай!
— Вот тут, матушка, ты маху дала! С Эдкой недавно учили — делать подарки чужим женам не принято.
— Совсем вы с ума посходили! Подумаешь, Хане он подарок не может вручить! Ну, и не надо! Сама отдам...
В большой комнате сцену уже отгородили доской, положенной на табуретки. Все как-то устроились, расселись — на стульях, на диване, на спинке дивана, на подоконниках... Потом, когда вспоминали, понять не могли — как столько народу вместилось. Наверное, все-таки произошло чудо — стены раздвинулись.
Монька с аппаратом наготове сидел в первом ряду. Шломо окинул взглядом комнату. Зрелище впечатляло. Лица, лица, лица... раскрасневшиеся, взволнованные. Среди всех выделялся Длинный. Он стоял позади, обмотав вокруг головы белое махровое полотенце. Концы полотенца кокетливо свисали по обе стороны. Огромный, ловко сделанный тюрбан настолько не вязался с серьезным, даже грустным видом Длинного, что Шломо чуть было не рассмеялся.
«Сниму-ка я всех! — решил он. — Потом раздам карточки. Пусть будет память!..» Он сделал несколько снимков, стараясь никого не пропустить. Только Рая предусмотрительно отвернулась.
Раздался смех. В дверях показался Катанчик. Одели его под Арафата — рубашка с погончиками, куфия, огромные кирзовые сапоги. Поверх куфии — советская полковничья фуражка без кокарды.
Публика зааплодировала. Шломо махнул рукой. Начинаем!
К его удивлению, все шло хорошо. Катанчик вошел в раж и ни разу не запнулся. В сцене, когда Амман, жалуясь на «жисть свою поломатую», уговаривает Эстер прислать ему вызов, произнося слова:
«Какой ОВИР, ну разве это воздух — сплошная пыль от множества бумаг!» — он так хряснул рукой по столу, что из старых книг полетели облачка пыли.
Шломо радовался — шпильки оценивались, намеки понимались. Смеялись в неожиданных даже для него самого местах.
Появление Меира вызвало настоящий фурор. Всеобщее воодушевление захватило и актеров. Абба с Ашером так накинулись на фронцев, что отломали крышку у новенького магнитофона. Моше и Герцль с натуральным иностранным акцентом истошно вопили: «Мы протестуем! Мы иностранные подданные!» А чего стоила песня на мотив «Черного ворона»: «Мацегора, йецер горо
54
, что ты вьешься надо мной? Ты победы не дождешься. Йецер горо, я не твой!..»! Даже Пизэр не могла усидеть на месте — то и дело врывалась в комнату, прыгала, лаяла. Ида с трудом уволакивала ее в коридор.
Заключительную сцену Катанчик сыграл просто блестяще. На глазах его выступили слезы, в голосе зазвучало неподдельное страдание. В конце концов он упал на колени и уполз из комнаты. Аплодисментами взорвалась вся квартира Непомнящих.
— Это все Шломо! — кричал Катанчик. — Это он постарался!
— Да ты просто талант! — бросилась к нему Сарра. — Неужели все сами придумали?
Протиснувшись сквозь толпу, Длинный схватил Шломо и выпихнул на кухню.
— Рехнулись? Друг другу срок намотать хотите?! Из Москвы сценарий получили, из Москвы! Понял? Так всем и говорите! И уйми Сарру немедленно! Что за провокационные вопросы?..
Шломо такая предусмотрительность показалась излишней. Разве эту женщину остановишь? Длинный метнулся в большую комнату, что-то зашептал Сарре на ухо. Острая, нестерпимая боль вдруг возникла в груди Шломо. Он еле дотащился до Эдиной комнаты, лег прямо на кучу пальто, наваленных на диване. Ида принесла воды.
— Сейчас пройдет. Не волнуйся! Это — нервы.
— Ну как вам? Понравилось?
— Да. Очень хорошо. Остро! И придраться вроде не к чему... Впрочем, придерутся, если захотят. Это они умеют... Да что мы будем сейчас о них говорить! Смотри: я подарок тебе приготовила.
Она протянула Шломо большой, грубо сделанный железный «маген-давид».
— Один узник Сиона выточил его в зоне. И мне передал. Не буду называть имени — он до сих пор еще там...
А потом была аделаида
55.
Шломо напился... Фронцы оказались рядом за столом. Он все подливал им и подливал, спрашивая: «Ну, где Мордехай?..»
Потом пели израильские песни, пытались даже танцевать. Под конец вечера что-то будто толкнуло Шломо. Он собрал валявшиеся по столам листы сценария, незаметно сунул уходившей Геуле — спрячь подальше. Хана тоже бродила по комнатам, подбирала брошенные где попало тексты ролей, рвала их на мелкие кусочки. Аббе через чьи-то головы она передала отснятую фотопленку.
Утром на работу Шломо не поехал — не было сил. Немного придя в себя, поплелся к Непомнящим. И тут он увидел «хвост». Какой-то парень с типично гебистской, самодовольно-наглой физиономией шел за ним всю дорогу. Но во дворе у Непомнящих никого не было. Хана отмахнулась — померещилось. Для подстраховки она поглядела из-за шторы в окно, выходившее на улицу.
— Никого!.. Если уж возле нас гебистов нет, когда фронцы еще не ушли — чего им за тобой ходить!
— Фронцы здесь?!
— Конечно. Ты ж их споил! До сих пор спят. Фронцы проснулись только к часу дня, быстро поели, хотели убежать в чем есть — в тех же спортивных костюмах. Хана насильно надела на них Эдины старые куртки.
— Как же мы их вернем? — спросил Герцль.
— Оставьте кому-нибудь из отказников в Москве, нам передадут...
Герцль и Моше оставили куртки в Москве и рассказали, как в Одессе, в гостинице, их уже ждали гебисты и долго допытывались, у кого они провели два дня, кто дал им эти куртки. Ребята твердо стояли на своем: познакомились, мол, на улице с какими-то девушками, загуляли, от них и куртки получили. Где живут, не помнят — не ориентируются в чужом городе. Гебисты старались быть вежливыми. Однако, когда Герцль по-русски произнес выученное наизусть: «Мы протестуем! Мы иностранные подданные!» — Яков Григорьевич взорвался, затопал ногами, заорал: «И вы, и мы прекрасно знаем, у каких девушек вы были и как провели время! На этот раз вы нас обыграли. Больше не получится. Так и передайте там у себя — ходить вам скоро будет некуда!»
Но все это произошло позднее. А пока... Они вышли на улицу под дождь со снегом, остановили такси. Обнялись.
— Шалом! — сказал Шломо. — Увидимся ли опять?..
— Увидимся. И скоро, уверен, — ответил Герцль.
Шломо усмехнулся, махнул рукой — тебе легко говорить!
Такси уехало. Праздник кончился. Топтун вдалеке выглядывал из-за угла... А с Герцлем они действительно встретились. Через четыре года — на хупе у Юдки Бунишки в Иерусалиме.
Исполняй Его волю, как свою, и тогда Он исполнит твою волю, как Cвою.
ОБЫСК
Кто-то настойчиво звонил в дверь. Шломо проснулся, посмотрел на часы: без четверти шесть. Вчера он лег поздно. Попрощавшись с фронцами, повез шалохмунес
56
Райке с Монькой. Но зайти не рискнул — хвост следовал по пятам. Зачем подставлять ребят? И так — герои: пришли на Пурим. Хорошо, что родители Шломо в соседнем доме живут. Занес сумку к ним, попросил передать. Чтоб мама не волновалась, схитрил — дома, мол, никого не застал. Позанимался с ней ивритом — и день кончился. Дома собрал черновики Пуримшпиля, порвал, раскидал обрывки по разным мусорным ящикам во дворе.
— Ну, — сказала Аня, — может теперь хоть немного семьей займешься? Ребенок забыл уже, как отец выглядит.
— Все! С завтрашнего дня устраиваю каникулы. Два урока в неделю — не больше...
В дверь уже колотили. Не включая свет, Шломо заглянул в дверной глазок. Незнакомый мужчина с жиденькими усиками, в роскошной нутриевой шапке стоял на площадке.
— В чем дело? — спросил Шломо, стараясь изменить голос.
— Сергей дома? Я — с его работы. Нужно срочно кое-что сообщить...
Шломо побежал в комнату.
— Что? ГБ? — спросила Аня, не открывая глаз.
— Они, сволочи! Быстро — к двери! Задержи разговорами! Требуй документы, ордер на обыск... Что хочешь — только не впускай! В крайнем случае, дверь — на цепочку, живот вперед — мне волноваться вредно! И тяни время...
Как назло, дома скопилось много литературы. Хотел ведь унести! Не успел. За себя Шломо не боялся. Книг жалко, труда — у него был в основном самиздат. Попробуй, отсними да отпечатай хотя бы одного двухсотстраничного Жаботинского из серии «Библиотека Алия». Слава Б-гу, хоть по пакетам разложены! Шломо встал на стул, выглянул в форточку. Ночью выпал снег и не успел растаять — грязь прикрывала тонкая, поблескивающая, переливающаяся крахмальной чистотой пелена. Ничего, сильно не запачкаются. Лишь бы спасти!.. Вниз на газон полетели книги Жаботинского и Бен-Гуриона, Любавичского Ребе и реформиста Вука. Они летели и падали, зарываясь в снег, в грязь — одна на другую, одна на другую. И не было между ними сейчас в этой промозглой, враждебной тьме никакой разницы. Выкинув почти все, Шломо заглянул в коридор — как там? Аня с матерью через закрытую дверь препирались с гебистами. Шломо вернулся в комнату, собрал оставшиеся книги, снова подошел к окну.
— Понятые! — неожиданно раздался истошный крик прямо за спиной. — Понятые! Немедленно вниз! Он все в окно выбросил!
Аня, растолковав появление Шломо в коридоре как знак, что все в порядке, приоткрыла дверь. Гебисты отшвырнули ее, беременную, в сторону, бросились прямо в комнату Шломо, прекрасно разбираясь в планировке квартиры.
— Ты что делаешь?! — заорал гебист. — Ты что, гад, делаешь?!
Шломо вспомнил наставления Яна: «Главное, сразу срезать, поставить на место»,
— Документы! — заорал он в ответ. — Немедленно предъявите документы! Или я позвоню в милицию...
Гебист замолчал. Вперед выступил усатый.
— Я — следователь Жовтневого райотдела милиции Ткачук. У меня есть постановление прокурора провести в вашей квартире обыск на предмет обнаружения огнестрельного и холодного оружия.
— Документы, — повторил Шломо. — И постановление...
— Пожалуйста, — усатый показал удостоверение капитана милиции, ордер.
— Тут не сказано по какому делу.
— По делу об изготовлении Аркадием Р-м холодного оружия. Вы удовлетворены?
— Нет. Кто эти люди? Пусть предъявят свои документы!
— Это мои помощники, — следователь еле сдерживался. — Тоже из милиции.
— Не рассказывайте сказки! Знаю, что это за помощнички! И откуда...
— Ну, если знаешь, тем лучше. Перед началом обыска предлагаю добровольно сдать имеющиеся в квартире оружие, валюту, наркотики и порнографические издания.
— А я заявляю, что ваши действия — провокация КГБ. Никакой Р-й мне неизвестен, перечисленного вами в моем доме нет и быть не может. Я буду жаловаться в самые высокие инстанции. Ваши действия противозаконны!
— Жалуйся, жалуйся! Тоже мне, законник нашелся! Как тесаки с дружками клепал — про кодекс не вспоминал! А как отвечать — так сразу «противозаконно»!.. Сесть всем на диван! Приступаем к обыску.
В комнату вошли молодые ребята. Их простые грубые лица сияли. Запыхавшись от усердия, они торжествующе вывалили на стол мокрые, выпачканные в грязи пакеты.
— Это еще кто? — спросил Шломо.
— Понятые, — ответил следователь. Он медленно, тщательно разворачивал пакеты, осматривал их содержимое.
— Бумажки, — протянул разочарованно. Достал из одного пакета листик с бледным текстом: — «Тора и духовное возрождение». Посвящается 80-летию Пюбавичского Ребе, шлита
57
... Так... — Достал листик из другого — «Рецепты еврейской кухни». — Понятно. Что скажешь? Твое?
— К дворнику!
— Что, что? — Ткачук растерялся.
— К дворнику! У него и спрашивайте, почему такая литература во дворе валяется!
— Так это ж ты выкидывал! — подскочил гебист. Он уже разделся, даже пиджак снял и закатал рукава рубашки. — Я сам видел.
— Ничего подобного! Вы видели, как я стоял со своими книгами — вот они лежат — у окна. И все. А эти — понятые ваши сюда принесли. Где они их взяли, не знаю и знать не хочу.
— Как?! — аж задохнулся понятой. — Я же собственными руками их внизу собирал! Да и где такое возьмешь — Любецкий ребе, рецепты!
— А у них, — кивнул Шломо в сторону гебиста, — в подвалах на Бебеля этого добра навалом. Решили мне подбросить? Не выйдет! Пакеты принесли вы! У меня дома их не было.
— Ладно, — согласился Ткачук. — Составим отдельный протокол. В квартире не было, а под окнами валялось.
Гебист недовольно, удивленно посмотрел на него. Но промолчал, отошел к своему напарнику, открывшему книжный шкаф и сосредоточенно перелистывавшему книги.
«Ну-ну! — подумал Шломо. — Там «Всемирка» стоит, двести томов. Неужели все пересмотрят?»
Именно это, похоже, гебисты и собирались сделать. Медленно, тщательно проверяли они каждую книгу, снимали обложку, трясли. Понятые помогали.
Первый запал, когда хотелось говорить гадости, отвечать резко, у Шломо прошел. Обыска в семье ждали, и все-таки он застал их врасплох. За этот год Шломо научился следить — есть ли «хвост». Сперва было даже интересно — живешь, как в детективе! Потом надоело, грузом легло на нервы. Груз этот вроде и не ощущался, но как-то Шломо уехал в командировку — далеко, в маленький город. Никто там за ним не следил, и он ощутил вдруг легкость, беззаботность, свободу — почти уже забытую. Не нужно постоянно контролировать себя, всматриваться в окружающих, не нужно бояться незнакомого человека, который идет за тобой больше ста метров...
Все в их семье уже давно вздрагивали от неожиданных звонков в дверь. Подходя к дому, Шломо всегда осматривал двор — не притаилась ли где серая «Волга», не ждут ли незваные гости? Они снились ему ночами, он ждал их, готовился к встрече. Но... Полька сказала однажды: «Первый обыск, как первая любовь — читаешь про нее много, а переживаешь все равно по-своему...»
И вот в его комнате орудуют гебисты, а он сидит в халате на диване и беспомощно смотрит, как все переворачивают вверх дном. Ткачук занес в протокол опись содержимого пакетов, что-то приписал внизу листа, расписался, дал расписаться понятым.
— Можно посмотреть протокол? — осведомился
Шломо.
— А он тебя не касается... Только нас и дворника. Сейчас я начну составлять протокол квартирного обыска, тогда и ты понадобишься.
Пакеты сложили на пол. Следователь достал новый бланк. Заметил книгу, оставшуюся лежать на краю стола, перелистал.
— Так... «Библейские сказания»... В протокол!
— Секундочку! — остановил его Шломо. — Посмотрите на обложку — Москва, Политиздат.
Ткачук посмотрел.
— Не знаю. Раз библейское — значит, в протокол.
Гебисты складывали на стол найденные вещи.
Ткачук, переспрашивая у Шломо незнакомые, впервые услышанные названия — тфиллин, талит, арба-канфес,
58
— старательно записывал их в протокол. Сняв со стены, гебисты кинули ему табличку — красивую табличку, еще Шайкой подаренную — «Шаббат шалом!»
59
— А здесь что написано?
Шломо задумался. Как перевести? Как в двух словах объяснить святость субботы, весь комплекс понятий еврейского мироощущения? Да и какое дело до всего этого капитану, который понадобился гебистам как прикрытие для обыска. Сначала капитан еще думал, что действительно пришел искать оружие, ну а теперь вообще ничего не понимал... Привыкший иметь дело с уголовниками и малинами, он ворвался в нормальную квартиру, к нормальным людям и забирал у них не ножи, не наркотики, не Солженицына даже, не антисоветчину, а кулинарные рецепты, коробочки с ремешками, таблички с непонятными надписями на чужом языке. Он явно уже чувствовал себя неловко, этот капитан Ткачук.
— Мир вам, — перевел Шломо. — Тут написано «Мир вам».
— Точно?
— Не хотите — не верьте!
Капитан отложил табличку в сторону. В протокол не занес.
— Ага! — раздался вдруг громкий возглас. Гебист вытащил из шкафа большой — черный с золотом ТАНАХ. Шломо недавно получил его от Эды и очень дорожил им, хотя и читал пока с трудом.
Ткачук быстро осмотрел книгу. В ней не было ни одной неивритской буквы.
— Ну, а это что такое?
— ТАНАХ. Тора, Невиим, Ктувим. Священное писание.
— Где издано?
— В Израиле.
— Автор? Шломо опешил.
— Как это — «автор»?
— Что значит — как это? У каждой книги есть автор. Давай, называй! Не тяни время!..
Шломо пожал плечами. •
— Ну, если очень хотите, — пожалуйста. Автор — Хакадош Баругу.
60
— Повтори, повтори!.. Ну и имечко!
Капитан записал, показал Шломо — правильно ли? Все было правильно. В милицейском протоколе под прокурорской печатью с серпом и молотом четким следовательским почерком было выведено — «ТАНАХ, сделано в Израиле, автор — Хакадош Баругу».
— Слушайте, капитан, — не вытерпел Шломо. — Мне нужно утреннюю молитву прочитать, в конце концов. И переодеться. Не могу же я целый день в халате сидеть!
Ему хотелось побыстрей скинуть, свернуть и убрать халат, в кармане которого он успел спрятать две мезузы и Идин «маген-давид».
— И жене моей тоже, между прочим, надо переодеться. И родителям.
— Хорошо. Только с ними пойдет понятой.
— И в туалет тоже?
— С ними — нет. С тобой — да...
Аня с родителями вышли из комнаты. Шломо радовался, гордился их поведением. А сколько было ругани!
— Смотри, доиграешься! — говорила теща. — Зачем тебе это надо? Ты сесть хочешь или уехать?
Поначалу она даже никому не разрешала в дом приходить. Исключение делалось лишь для Катанчика. Его баловали все. Кроме собственных родителей, которые бегали в ГБ и умоляли спасти их единственного сына от сионистов Непомнящих. Слава Б-гу, такой извращенной логики его и Анины родители не понимали! Да, они боялись за своих детей. Спорили, ругались с ними. Но внутри — в семье. Против внешнего врага — КГБ — их родители выступали вместе с детьми. Может, поэтому Шломо всего раз и дернули на Бебеля — не нашли, за что зацепиться. А беднягу Катанчика таскали туда постоянно.
Шломо встал с дивана, взял одежду, висевшую на стуле.
— Айн момент! — подошел к нему гебист с закатанными рукавами. — Дай-ка сюда!
Ловкие пальцы мигом обшарили, общупали все вещи.
— А теперь покажи — что в кармане халата! «Чтоб ты сдох, паскуда! — подумал Шломо. — Пропали мезузы!.. Впрочем, сам виноват. Сразу надо было прибивать. Тянул, тянул... Собирался после Пурима. Дотянул-таки!..» Он достал из кармана мезузы.
— Это что — тоже оружие? Холодное или горячее?..
— А ты думал! Конечно!
Чекист вырвал мезузы из его рук, бросил их на стол — Ткачуку.
Эх, сюда бы Раю с Монькой! Всех сомневающихся! Ради такого признания и обыск пережить не жалко...
— Можешь одеваться!
Явно довольный находкой, гебист не удосужился проверить карманы. «Маген-давид», выточенный неизвестным узником, «маген-давид», в который столько было вложено надежды, упорства, изворотливости, в очередной раз миновал гебистские лапы и остался на свободе — в халате, небрежно брошенном Шломо на диван.
— Могу я воспользоваться предметами культа? — спросил Шломо.
— Нет! — ответил второй гебист, маленький, лысый, с острым лисьим личиком.
— Я не понял, — обратился Шломо к Ткачуку, — кто здесь главный? Вы, капитан милиции, или какой-то неопознанный помощник?..
Расчет оказался точным. Ткачук задумался. Его, уважаемого следователя, использовали как пацана-практиканта, не сказав даже, к кому идут на обыск, посадили шестеркой писать протокол. И вообще... Эти комитетчики всегда задирают нос — возитесь, мол, со всякой швалью да уголовкой, а мы отвечаем за государственную безопасность. Тоже мне — борьба за безопасность! С евреями да с баптистами... Никакого риска. Приходи, как сейчас, бери тепленькими — никакого тебе сопротивления! Это не со шпаной дело иметь! Там и на нож угодить можно... Зато чванства, спеси у этих комитетчиков — на всех!
— Можно, — произнес наконец Ткачук. — Только ненадолго... Я разрешаю. Лично...
Шломо завернулся в талит, медленно, тщательно наложил тфиллин.
— Шма, Исраэль, Ад-най, Эл-хейну. Ад-най Эхад!
61
— Потише нельзя! — огрызнулся гебист. Шломо не ответил. Слава Б-гу, он уже знал часть молитв наизусть. Когда еще достанет новый сидур!..
62
Он глянул из-под талита на стол. Все, все забрали — даже салфетку для хал.
Шломо сложил талит, тфиллин, поцеловал на прощание. Больше он никогда их не увидит — первые талит и тфиллин, подаренные после «брит-мила» Шайкой от имени его учителя Изи Когана. Шайка уехал и пропал навсегда. Теперь и подарки его сгинут в подвалах ГБ. Завершался какой-то этап в его жизни — короткий, но важный, наполненный столькими событиями, как ни один другой до него. Наверное, такого уже и не будет...
— Все! — провозгласил лысый. — Переходим в другую комнату...
Больше всего теща Шломо — баба Сарра — опасалась за внука.
— Не отравляйте ребенка, — повторяла она. — Сходите с ума — так сходите! Я вам свою голову не поставлю! А ему — столько лет еще в школе учиться! Ну, как проболтается — жизни потом не будет...
Из-за ребенка в основном и ругались. Старательно охраняла баба Сарра внука от всякой нелегальщины. Разве что Косидовского и давала читать.
— Вы молодые, всего не знаете — ваше счастье! Сколько у меня знакомых как сионистов пересажали! А за что?.. Споют на вечеринке еврейские песни, донесет кто-нибудь — готово, в каталажку!
— Ну, вспомнили!.. — защищался Шломо. — Времена теперь не те.
— Времена не те, а власть — та же... Во второй комнате гебисты почти не рылись. Знали, видно, что где лежит. Пошарили для виду по полкам, заглянули в письменный стол. Симка, сын, сидел, уткнувшись в книгу, не обращая на них никакого внимания.
— Я сказала, что пригласила специально дядей, чтобы помогли Карлсона искать, — шепнула Аня.
Слава Б-гу! Вроде пронесло. Упреков тещи — «Я же говорила! Травма теперь у ребенка будет!» — Шломо боялся больше КГБ...
Они вернулись в большую комнату.
— Подпишите протокол, — протянул исписанные листы Ткачук.
Шломо, а за ним Аня и ее родители внимательно все просмотрели. Ничего лишнего Ткачук в протокол не внес. Подписали. Аня взяла копию. Изъятые вещи гебисты уложили в целлофановые пакеты. На каждом сверху наклеили бумажку с надписью — 16/35, номер дома и квартиры.
Дошла очередь до таблички «Шаббат шалом».
— Куда! — запротестовала Аня. — Отдайте! В протоколе ее нет.
— Помощничек! — прошипел гебист на Ткачука. А изменить ничего нельзя. Обыск закончен, протокол подписан. Лысый взял паспорт Шломо, положил в карман.
— Одевайся! Поедем к твоим родителям!
— Зачем? Там же нет ничего!
— Давай, давай! Не вешай нам лапшу на уши! Есть. И много...
Сумка! — догадался Шломо. — Они обо мне слишком хорошего мнения. Думают, вчера самое главное унес.
— Паспорт... — проговорил Шломо. — Верните паспорт! Забирать не имеете права.
— Там вернем! Поехали!
Выходя он поцеловал мезузу, прибитую еще Шайкой мезузу — металлический кувшинчик, украшенный цветной глазурью. Гебисты разочарованно взглянули на нее — эх, дали маху, не заметили!
Шломо усадили на заднее сиденье «Волги», стиснули с двух сторон.
Притворюсь, что уснул. Пусть видят — не боюсь, не психую.
Он закрыл глаза, опустил подбородок на грудь. Кинжал! — вдруг вспыхнуло в мозгу. С войны дед Израиль привез кинжал — длинный треугольный клинок, искусно замаскированный под тросточку. С самого детства Шломо игрался с ним — пусть и затупившееся, в зазубринах, но настоящее боевое оружие... Валяется где-то кинжал до сих пор у родителей: то ли в кладовке, то ли на шкафу. Как же он мог забыть! Ян еще тогда, перед первым вызовом в ГБ, предупреждал — никакого криминала! Играешь в эти игры — не давай зацепок! Найдут кинжал ~ все! Сразу срок! И ничего не докажешь... Пришли искать холодное оружие — нате, пожалуйста, нашли! Только чудо могло теперь спасти его. Только чудо...
— Шма, Исраэль, Ад-най Эл-хейну. Ад-най Эхад!..
Никогда больше не читал он «Шма» с такой надеждой. Заканчивал и опять начинал, заканчивал и опять...
— Г-споди! Помоги мне! Ты же знаешь — не было у меня никакой дурной мысли. Только Тору Твою учить и заповеди соблюдать. Ну и, конечно, Эрец-Исраэль, Святая Земля... Вернуться в нее, жить со своим народом по законам Твоим... Не подвергай меня испытанию, не отсылай в тюрьму! Не дай им найти кинжал этот проклятый!
И в квартире родителей гебисты прекрасно ориентировались — сразу же кинулись в его комнату. Сумка стояла в углу — там, где оставил ее вчера. Любимая его, синяя с белыми полосами сумка, цвета национального флага.
— Понятые! — торжественно провозгласил лысый. — Подойдите! Ну, Сереженька, теперь не отвертишься! Эту сумку мы с собой не приносили.
Он взял сумку, поставил на стол. Открыл молнию и выудил целлофановый пакет с ументашами. Опять запустил руку — вытащил пакет с фирменным Аниным блюдом — безе.
— Осторожно! — сказал Шломо. — Не поломайте! Хрупкие...
Взял безинку, сказал браху
63
, съел, аппетитно хрустя.
Лысый перевернул сумку вверх дном, потряс. Только крошки и посыпались.
— Чтоб ты!.. — ругнулся он.
— Даю честное слово, — еле сдерживался от смеха Шломо. — Именно это я сюда и принес. Что думаете, мальчика вашего за собой я вчера не видел?.. Да вы не расстраивайтесь! Попробуйте безе! Вкусные...
С этого момента лысый явно потерял интерес к обыску. Прошелся по комнатам, подцепил с материнского стола «Элеф милим»
64
.
— Учите? — сказал устало. — Так и запишем.
— А что, — спросила мать. — Нельзя?
— Да нет, отчего ж, учите!..
Он постоял возле книжного шкафа, побарабанил пальцами по стеклу. Рукоятка кинжала, светло-коричневая, отполированная, зловеще высовывалась из-за вазы прямо над его головой.
— Ну-ну, — промычал лысый, повернулся и пошел в другие комнаты.
Там тоже почти не искали, взяли что сверху лежало — рассказы Визеля о хасидских праведниках, иврит-русский словарь Дрора. Быстренько сварганили протокол.
— Отдайте паспорт! — снова потребовал Шломо.
— Потом получишь...
— Что значит потом?! Как же я без паспорта? Вы же и посадите за нарушение режима.
— Поехали с нами в отделение, — примирительно сказал Ткачук. — Может, там сразу его и отдам... И вот опять он — в машине, стиснутый гебистами. Эх, знал бы на иврите благодарственную браху — вслух сказал бы! Радость, неизмеримые радость и благодарность переполняли его. Г-споди! Спасибо Тебе! Понадеялся на Тебя, и спас Ты меня. Что отделяло его от камеры? Поворот головы, чуть более внимательный взгляд... Почему после сумки их как подменили? Что, он не мог перепрятать книги в другое место? Когда захочешь Ты — и явного человек не увидит, под носом торчащего! И вот — не в тюрьму едет он с ними, а за паспортом. Подумаешь — за паспортом советским, гори он огнем! А тюрьма проносится мимо за окном машины. Дорога в центр — мимо нее, другого пути нет. Проносится мимо огромный дореволюционный централ — красный кирпич, затейливые башенки, арки, советские уже корпуса — один за другим, один за другим — серые, однообразные, со слепыми намордниками вместо окон. Высокий каменный забор, вооруженные солдаты на вышках и колючая проволока — от земли до неба, от земли до неба. Сплошная колючая проволока... Г-споди! Спасибо Тебе, спасибо Тебе!..
Жовтневое отделение милиции находилось в красивом старинном доме с мраморной мемориальной доской на стене — жил здесь когда-то по иронии судьбы правдолюбец и бунтарь, не ладивший с предшественниками нынешних хозяев здания — Иван Франко.
Ткачук посадил Шломо возле какого-то кабинета. Вместе с гебистами, которые несли пакеты, вошел внутрь, плотно прикрыв за собой дверь. Прошло минут десять. Шломо прогулялся по коридору, подошел к выходу. Дежурный милиционер за столом не обратил на него никакого внимания. Шломо выскользнул на улицу, заскочил в телефонную будку.
— Мама! Ты помнишь тросточку деда Израиля? Которую он с войны привез? Чтоб через пять минут и духу ее в доме не было. Разбери на куски и выкинь к чертовой матери!..
Спокойный, он вернулся к кабинету, посидел еще минут пять. Сколько их ждать, в конце-то концов!.. Шломо приоткрыл дверь и заглянул в кабинет. Столько гебистских рож сразу он еще никогда не видел! Комната — огромная, с несколькими дверями — была полна ими. Они копошились вокруг придвинутых друг к другу столов, заваленных пакетами, сумками и даже какими-то чемоданами. Неужели не только у него был обыск? А он-то думал, что обыск — плата за Пуримшпиль, авторский гонорар.
Все резко повернулись к нему.
— Отдайте паспорт! Отдайте мне мой паспорт!
Лысый вытолкнул его из кабинета.
— Сиди где ведено! Придет время — получишь!
Шломо обождал еще с полчаса. Из кабинета никто не выходил, из-за тяжелой, обитой кожей двери не доносилось ни звука. Может, ну их к бесу! Уйду, посижу с Яном — он как раз напротив живет. Потом зайду опять... А если Яна дома нет? Бегать туда-сюда?.. Попробую еще раз — и все.
Он открыл дверь, но сказать ничего не успел. Высокий, широкоплечий, с красной физиономией алкоголика подполковник милиции двумя руками ударил его в грудь. Шломо отлетел к стене коридора. Подполковник схватил его за руку, потащил за собой.
— В чем дело? Куда вы меня тащите?
— Сейчас, сука, узнаешь, в чем дело!
Шломо попытался вырваться — куда там! Подполковник привел его в приемное отделение.
— Капитан, а ну-ка устрой этому фрукту личный досмотр!.. И — в камеру!
— С чего это вдруг! — возмутился Шломо. — . Где ордер на обыск, на арест?
Подполковник захохотал. Брюхо его пузырем запрыгало в синей форменной рубашке.
— Ордер? Посмотри на меня, пацан! Я — подполковник Милованов, тут тебе и прокурор, и следователь, и вся советская власть!.. Будете понятыми, — ткнул он пальцем в двух дружинников. — Ордер нужен ? Оформите ему ордер!..
Продолжая хохотать, Милованов вышел. Не успел Шломо опомниться, как его обыскали с головы до ног. Капитан, оформляя протокол, приговаривал:
«Я б такую сволочь на месте из пулеметов расстреливал, танками бы поганцев давил! Я на тебя давно зуб имею! — вдруг заорал он. — Доигрался наконец, замуданец!..»
«Откуда он меня знает?» — удивился, Шломо. И вдруг понял: не знает, конечно. Это у него прием, отработанный прием психической атаки.
У Шломо забрали часы, деньги, сняли обручальное кольцо. Капитан открыл двери камеры — сплошную решетку от пола до потолка.
— Располагайся, будь как дома! Теперь надолго...
Дверь захлопнулась. В камере не было ничего. Даже стула. И к счастью для Шломо — никого.
А ведь он прав — довыступался! Черт бы с ним — с паспортом вонючим! Зачем на рожон лез! Видел же — не нравится им, как он туда заглядывает. Отсиделся бы у Яна, пошли бы потом вместе паспорт выцарапывать.
Страха у него не было. Все, конечно, блеф, проверка на вшивость. Милованов — дурак. Привык дело иметь со шпаной всякой, уголовниками, которых защищать некому. А за меня шум поднимут!
Мысль о том, что Израиль его не бросит в беде, успокоила, придала уверенности.
— Ну, хозерина поганая! Завтра же накатаю жалобы во все концы! «Я тебе прокурор, я тебе и следователь!» — как же красиво это можно подать! Шломо пнул ногой решетку.
— Эй, на вахте! По какому праву?
Никто не ответил. Знают, гады, — право у них есть. По закону без предъявления обвинения разрешено задерживать в участке на шесть часов. Не сомневайся — отсидишь до последней минуты.
Он прижался лицом к решетке. Сквозь стеклянную дверь был виден пульт связи — мигающие лампочки, штекеры, торчащие провода. Капитан за пультом разговаривал по телефону. Над ним висели большие стенные часы. Час дня. Значит — до семи...
Время пролетело быстро. Он молился. Медленно, сосредоточенно. Вот тебе, батюшка, и мера за меру. Прервал тогда, на Пуриме, «Минху», спешил, времени не хватило. Зато теперь — предостаточно!
Обнаруженной в кармане пальто монеткой Шломо вывел на беленой стене камеры ивритскую надпись — «Ам Исраэль хай!». Потом запел израильские песни, какие помнил, «ха-Тикву»
65.
С пульта заглянул капитан.
— О, да ты еще и певец! Что исполняешь?
— Гимн Израиля...
Капитан аж поперхнулся, захлопнул дверь.
В семь ровно Шломо начал трясти решетку.
— Шесть часов прошло! Немедленно выпустите меня! Я буду жаловаться!
— А ну, сионист, заткнись! — заорал капитан. — Милованов сказал: раз преступник — пусть сидит!..
Хуже всего — никто не знает, где он. Анка должна была бы уже догадаться и приехать. Почему ее до сих пор нет?
Анка появилась только в одиннадцатом часу вместе с Мариной Меш. Пульт был отделен от приемной большим, во всю стену стеклом с прорезанным окошком. Сквозь дверь Шломо увидел двух женщин, что-то возбужденно говорящих капитану. Он мотал головой, пожимал плечами Шломо закричал. Аня услышала...
Его немедленно отпустили, вернули все, что отобрали по приказу Милованова Злополучный паспорт — тоже.
— Ну, — сказал Шломо, выйдя из отделения, — что ж ты раньше-то не приехала?
— А я думала, что ты, как обычно, у Непомнящих. Когда ждать надоело — к ним пошла. Сидели, ждали тебя, ждали. Только когда стемнело, начала волноваться. Я была почти уверена, что ты — в городе, у Яна совещаешься Вот только сейчас к нему и приехала, и сразу — сюда... А в общем-то, сам виноват. Могла бы и позже спохватиться — привыкла уже, что целыми днями тебя дома нет. Вечно шляешься где-то...
Пусть сойдутся и станут дуть все ветры мира — не смогут сдвинуть его с места.
ПРОГУЛКА
Обыски прошли еще в семи местах. Катанчика шмонали и дома, и на работе. Нашли конечно же черный «дипломат», набитый литературой. Если у Шломо были в основном религиозные книги, то у Яшки — сионистские, вызывающие особую злобу ГБ.
— Если в ГБ узнают, что в городе гуляет по рукам «Эксодус», — говорила Ида, — землю носом будут рыть, чтобы его найти ..
А тут, в чемодане, — пятьдесят номеров «Израиль сегодня» и два экземпляра «Эксодуса»! Да на работе в сейфе — «Никогда опять» Кахане. Мацегора, увидев книгу, аж затрясся — рава Меира милиха ненавидела больше других
Шмонали и Аббу с Ашером. С Аббой разделались за пять минут.
— Кассету! — потребовал Князев. — Кассету с Пуримшпилем!
Абба растерялся, испугался, отдал. А ведь мог рывком, одним движением вытащить пленку из кассеты, засветить — доказывайте что хотите!..
Выяснилось, не зря орал Ткачук про тесаки. Тот самый Р-й оказался приятелем Аббы с Ашером по турпоходам. В последний раз вместе ездили они в августе на Соловки. Шутили еще: маршрут, мол, проверяем — места будущего проживания... На обратном пути в архангельском аэропорту у Р-го отобрали самодельный тесак — он им в походе рубил сучья для костра. Р-й и не предполагал, что тесак причислят к «холодному оружию», ведать не ведал о принципе советской юриспруденции — «незнание закона не освобождает от ответственности». Забрали нож, составили протокол... Р-й воспринял инцидент как забавное приключение Что ему сделают — комсомольцу, инженеру, передовику производства? Ясней ясного, для чего тесак использовался. Вся группа подтвердит... Вскоре он и вовсе забыл про нож. Но в КГ — не забыли Абба и Ашер — ученики Непомнящих. Вот и цепочка! Вот и вполне законный повод для обыска! А чтобы дело состряпать, бедного Р-го арестовали и посадили в СИЗО (следственный изолятор) — в самую настоящую тюрьму, в общую камеру — к уголовникам Будь еще Р-й украинцем или русским — может, и обошлось бы подпиской о невыезде. А еврея — в тюрьму!
Вот почему Ткачук так натурально орал про тесаки! О, Г-споди! Что было бы — найди они дедов кинжал!
Шломо рассказал про кинжал Яну, когда они ехали в машине за литературой: Ян, предвидя грядущие обыски, перепрятывал книги и аппаратуру. Услышав про кинжал, Ян бросил на ходу руль.
— Детский сад! Сколько ж учить можно, мать вашу! Кинжалы, фотографии... Знал бы, своими руками фотоаппарат тот на куски разломал! Хоть про сценарий Длинный успел вам рты заткнуть... Край непуганых идиотов! Дать в руки ЧК такую улику! Засветить всех!.. Занесли чекисты лом над головой — не согнуть, не отодвинуть!
Ян собрал тех, у кого был обыск, — продиктовал примерные тексты жалоб, адреса. Обычно из компании Непомнящих он привечал только Шломо и Катанчика, от остальных держался на расстоянии. Слишком уж разные позиции! Да и Маринино влияние сказывалось. Воинствующая атеистка, рвущаяся к кисельным американским берегам, она, хоть и была намного младше Яна, но крутила им как хотела... Только в самые трудные моменты, когда никто другой не мог его заменить, Ян плевал на свои установки и помогал всем независимо от убеждений.
— Чекисты тоже лажанулись, — наставлял Ян. — Романтики вонючие! Холодное оружие вздумали искать — тесаки, пистолеты, «першинги» под кроватью... А отобрали мезузы, тфиллин... Косидовского — советскую антирелигиозную книгу! У Ашера — магнитофон, записи Высоцкого. . На этом бить их и будем! Надо забросать как можно больше инстанций одинаковыми жалобами на самоуправство. И главное, от разных людей. Мента Шломо — который «и прокурор, и следователь, и советская власть» — упоминать в каждой жалобе! Пусть наверху создается впечатление — одесская ЧК оборзела до беспредела и выходит из-под контроля. Вот тогда в ГБ по шапке и получат!
У Шломо рука отваливалась — писал, писал, писал... Прокурору по надзору, в ЦК, министру юстиции, уполномоченному по делам религий... У Меира была своя позиция.
— Не верю, чтобы власть наказала тех, кто эту власть охраняет. Давление с Запада — вот что нам нужно! Жалобы завертятся в бюрократической машине — отписки, пересылки с места на место. В ту же Одессу и вернутся... Надо поднимать шум, на который мы только способны! Такого еще не было — семь обысков за один день! ГБ замышляет крупное дело...
Как назло — ни фронцев, ни звонков из Израиля.
Эда пошла на почту, отправила Шайке телеграмму:
«Почему не звонишь, скучаю, тоскую, Шева Хипусим
66».
— Что это за Шева Хипусим? — подозрительно спросила телеграфистка.
— Имя такое еврейское — Шева. А фамилия — Хипусим...
Шайка позвонил на следующий день. Говорили с ним минут тридцать, рассказали про все, про всех, кроме Аббы с Ашером — те боялись, просили их не упоминать.
С Шайкой говорили утром. А вечером из Тирасполя позвонила Полька.
— Шломо! — кричала она. — Шайка только что по «Кол Исраэль» выступал!
— Ну?!
— Рассказал про наши дела... Я записала на магнитофон — в пятницу привезу.
Живут же люди! Благословенная Молдавия — даже «Кол Исраэль» не глушат!.. Но в пятницу увидеть Польку не удалось — шаббат начинался рано, а она приезжала впритык — за несколько минут до зажжения свечей.
Субботнее утро шло, как обычно. А ведь неделя всего, всего неделя прошла, как прибежал Меир:
"Фронцы приехали!» Время сжалось от событий — плохих и хороших, — событий, разорвавших установившуюся было однообразность... Ну, сам же этого хотел, этого добивался! Год назад еще сходил с ума от бессмысленности, безысходности. Теперь появились у тебя настоящие враги, но и настоящие друзья — не до первого милиционера. И главное — ощущение причастности к большому, важному...
— Завидую вам, — сказал Шломо на прощание Герцль. — Вы даже не представляете, как завидую! То, что вы делаете сейчас, для нас — загадка. На русское еврейство уже махнули рукой — отрезано, пропало. Семьдесят лет без Торы, без традиции. И вдруг — вы! Рветесь к Сиону, к Торе... Я подрабатываю экскурсоводом в Иерусалиме, вожу американцев. Рассказываю, пытаюсь объяснить, что такое шаббат, что такое шаббат в Святом городе. У них все есть, у этих ребят: деньги, свобода... А погружены — в материализм: еще денег, еще машину, еще дом. Больно смотреть! Стена плача для них — археологическая ценность... А на другом конце света сидите вы — учите Тору, соблюдаете. Каждая крупинка Торы — праздник! И ничего нет у вас, кроме КГБ под боком. Поверьте, именно вы даете нам силы! Вы — доказательство правильности нашего общего пути. В вас — будущее еврейского народа!
Шломо и сам часто задумывался — откуда? Откуда в его жизни появилось нестерпимое желание все бросить и уехать в Израиль? Желание, которое не давало покоя, пока не подал документы в ОВИР. Что связывало его, Эдку, Катанчика — обычных советских людей, воспитанных в обычных детских садиках и школах «в духе марксизма-ленинизма», — с крохотным ближневосточным государством? Родились бы они в религиозных семьях, всем укладом своим сориентированных на Святую Землю... Так нет же! Ничего общего, кроме непонятного идиша бабушек, с еврейством они не имели. Что же толкает их — шаг за шагом? Сперва — желание уехать, потом — иврит, потом — возвращение к Торе... Что дает силы сознательно обрекать себя и детей на полуголодное кошерное существование? Палка колбасы, привезенная фронцами, — праздник... Откуда ощущение правоты, внутреннего превосходства, без которого и дня не выстоять в схватке с КГБ? Неужели все тот же вечный зов — лех леха ми арцеха ми моладтеха,
67
— услышанный когда-то Авраамом?!..
В дверь позвонили. Шломо спокойно открыл — в одно место дважды снаряд не падает. На пороге стоял Мацегора.
— Шаббат шалом! — поздоровался он. — Можно войти?
— Нет, конечно.
Мацегора помахал перед лицом Шломо заранее приготовленной бумажкой.
— Знаю, знаю! Ты у нас — законник! Вот постановление о приводе...
— Ваши документы?
Из кармана потертой дубленки Мацегора ловко вытащил пачку удостоверений.
— Выбирай на вкус — какое больше нравится! Красные, синие, зеленые, с гербами, тисненными золотом, — веером, будто карты, — развернулись в его руке удостоверения.
— Тяни, тяни! Что стесняешься?
— Мы не в очко играем!
От столь наглого бесстыдства Шломо растерялся.
— Ну, не знаешь какое, тогда сам покажу... Вот, например, это.
Мацегора протянул удостоверение лейтенанта милиции Жовтневого района.
— Достаточно?
Он вошел. Следом протиснулся тот самый лысенький — с обыска.
— Что вам от меня нужно? — отступил Шломо в глубь коридора.
— Одевайся! Поедем в отделение...
— Это еще зачем?
— Как зачем! Жалобы писал? Книги у тебя незаконно забрали, предметы культа. Вот и разберемся! Может, что и отдадим. Поехали!
— Я не могу. Суббота.
— Ну и что! Постановление о приводе видел? Это, тебе, не хаханьки — государственная обязанность! Суббота там или пятница — не важно. Закон должен выполнять.
— Все равно не поеду! У вас свои законы, а у меня — свои. Мне Тора запрещает по субботам ездить.
— Ах так! — разозлился Мацегора. — Силой возьмем!
Он схватил Шломо за правую руку, лысенький — за левую... Вмешалась теща. Вцепилась в Мацегору:
— Ну что вы делаете? Нельзя же так! Давайте по-хорошему, по-мирному! Что-нибудь придумаем. Сережа! Ты хоть накинь на себя что-нибудь! Холодно ведь еще!
«Пропала суббота, — подумал Шломо. — Не отстанут».
— Ладно! Дайте одеться. Пойду...
— Вот сразу бы так! — отпустили его гебисты.
— Только учтите — я таки п о й д у. По субботам не езжу...
— Еще чего! Через весь город пехом?! Поедешь как миленький!
— Тогда — остаюсь!
Гебисты опять схватили его. Шломо поджал ноги, всем телом повис на их руках.
— Имейте в виду — вешу я сто килограммов. Вам придется тащить меня до машины. И шума я не боюсь — буду орать на всю улицу, что гебисты меня избивают.
Теща тоже повисла на Мацегоре.
— Ладно, — согласился он. — Ради матери только. Черт с тобой. Прогуляюсь. Но... Будет что по дороге — зачту как побег... Бери машину! — повернулся он к лысому. — Езжай в отделение и предупреди.
— Очень надо мне — бегать от вас! — сказал Шломо. — Дальше границы не убежишь. А вот провокацию вы устроить можете. Поэтому жена пойдет с нами...
Солнце било прямо в лицо. Шломо с удовольствием жмурился. Сначала шли молча. Потом Мацегора пристал с разговорами — все спрашивал и спрашивал: что означает этот еврейский праздник, что — этот? Он вдруг засветился весь радушием и дружелюбием, лейтенант Мацегора... «Пытается размягчить, — подумал Шломо. — Значит, жди неприятностей! Чтоб как обухом по голове. Дешево работаешь, парень!»
— Не понимаю, — не выдержал Шломо наконец, — что у вас там — материалов о праздниках мало? Чемоданами на обысках таскаете.
Мацегора усмехнулся, развел руками — времени, мол, нет.
— Еще бы! Сутками за нами гоняться! Что б вы без нас делали в еврейском отделе? На завод — ручки пачкать? Атак — тихо-мирно, чисто-спокойно. «И никакого риска! Знаете — стрелять в вас не будем. Вот, провели на днях операцию. Сейчас — меня зацапали. Небось еще полевые идут, а? А там, глядишь, еще и звездочку внеочередную подкинут — за успешную борьбу с врагами народа! Да вы на нас, работодателей, молиться должны!..
— Как же, помолишься! — обиделся вдруг Мацегора. — Ни суббот, ни воскресений. Днем и ночью — паши и паши. Уж не помню, когда на рыбалке в последний раз был! Работа спокойная? Вы ж во все концы жалобы кропаете! Потом как отбиться не знаешь!
— Так зачем же так мучиться? Отпустили бы нас в Израиль — и вся любовь!
— Э, не нашего ума дело! Высокая политика! Мы — люди маленькие. Прикажут — отпустим.
Часа через полтора они пришли в Жовтневый РОВД. Лысенький ждал у дверей.
— Что ж вы еле телепаетесь! — бросил он Мацегоре, показывая на часы. — Он ушел!
Шломо завели в знакомое приемное отделение, посадили возле стеклянной стены напротив пульта. Он хорошо видел решетку своей камеры. Теперь он уже знал, как ее называют — «телевизор». И вправду — как на экране, сквозь стекло и решетку просматривалось все, что творилось внутри.
Прошло с полчаса. Появился Мацегора.
— Неувязочка вышла. Пока мы воздухом дышали, человека на совещание вызвали. А документы твои у него в сейфе. Посиди еще немного — попытаюсь достать ключи. А нет — в понедельник встретимся.
Сидеть было скучно. Не умел он так — ничего не делать. Каждую свободную минуту читал и мучительно не выносил бездарное времяпрепровождение.
— Анка, — попросил он, — сбегай к Яну! Принеси чтиво какое-нибудь!..
Только когда она ушла, Шломо сообразил, что толкнул ее на нарушение субботы: перенос ноши в ршутхарабим
68.
Ну, в конце концов, ситуацию можно подогнать под пикуах нефеш
69.
Пройдет!..
Анка быстро вернулась, принесла журнал. Лысенький впился в него глазами — не крамола ли?
Шломо демонстративно развернул обложку — «Огонек»... Идиот! Что ж, думаешь, Ян сам на себя наклепает? Да и нет у него дома уже ни листика. Все вынес, попрятал.
Вошел Мацегора.
— Ничего не получается. Придется встретиться в понедельник. Вот — держи повестку!
Шломо помедлил Взять? Если журнал можно, почему повестку — нельзя? Начнет препираться — вон телевизор, недалеко. Просидишь там до конца шаббата!
Взял. Засунул в носок — от Шайки слышал, что если необычным способом — носить вроде можно.
Мацегора покрутил пальцем у виска.
— Ты что, парень, крыша поехала?
— Я ж сказал: у вас свои законы, у нас — свои.
— Ладно. Делай что хочешь! Только в понедельник — как штык! Не придешь — с работы заберем!
— Победа! — закричала Марина, увидев Шломо и Аню. — Ян! Смотри, что делается! Бояться нас стали! Чтобы Мацегора пехом через весь город... Когда такое было?
— Черт их души знает! — сказал осторожно Ян. — Может, действительно жалобы подействовали...
Назад шли медленно. Наступала весна, явно наступала весна. Солнце пробивалось сквозь тучи, снег таял; шаркая лопатами по асфальту, дворники выбрасывали его рыхлые остатки на газоны, под колеса машин. Солнце пробивалось сквозь тучи, и онемевшая, скованная долгой зимой земля жадно впитывала, копила тепло, готовясь нарушить вынужденное молчание и... расцвести, расцвести, расцвести! Как будто зимы той и не было вовсе!
начало Продолжение 2
Примечания
40 Праздник, который отмечают 14 числа месяца адара. Установлен в память о чуде спасения еврейского народа.
41 Акеда — жертвоприношение.
42 Вечер пятницы. По еврейскому обычаю — начало субботы.
43 Большое чудо свершилось здесь (ивр.).
44 По еврейскому обычаю сутки начинаются с ночи В субботу с появлением звезд кончается шаббат. Остаток вечера называется «моцаэй шаббат» — исход субботы.
45 По Галахе (свод еврейских законов) женщине не полагается петь и танцевать перед мужчинами.
46 Утренняя молитва.
47 Обряд прощания с субботой
48 Свиток Эстер. Традиционно читается в Пурим.
49 В дословном переводе с иврита — «имя». Так у евреев принято заменять слово «Б-г».
50 Послеполуденнап молитва.
51 Намерение (ивр.).
52 Благое деяние.
53 Пирог с маком.
54 Злая сила (перев. с иврита).
55 Вечеринка в Пурим.
56 Подарки на Пурим (перев. с иврита).
57 Аббревиатура Слово состоит из начальных букв фразы, которая произносится при упоминании имени Ребе «Да удостоится он долгих благополучных лет жизни»
58 Малый талит, к которому привязывают нити цицит. Надевается под рубашку.
59 Пожелание мирной субботы (перев. с иврита).
60 Святой, благословен Он (перевод с иврита). Согласно законам еврейской религии имя Г-спода вслух не произносится.
61 Слушай, Израиль! Г-сподь, Б-г наш, Г-сподь един (иврит).
62 Молитвенник
63 Благословение.
64 Тысяча слов (перев. с иврита) — учебник иврита.
65 Гимн Израиля.
66 Шева Хипусим — семь обысков (перев. с иврита).
67 Уйди из земли твоей, родины твоей (перев. с иврита) — цитата из Торы.
68 Владение, в пределах которого запрещено переносить вещи в субботу.
69 Опасность для жизни.