Давид Шехтер

На реках вавилонских — там сидели мы и плакали, вспоминая Сион.
На ивах повесили мы скрипки свои.
Потому что пленившие нас требовали наших песнопений,
насмехавшиеся над нами — веселья: «Спойте нам песнь Сиона».
Как петь нам песнь Г-сподню в краю чужом?
Если я забуду тебя, Ерушалаим, пусть забудет меня десница моя.
Да прилипнет язык мой к нёбу моему, если не буду помнить тебя,
если не вознесу Ерушалаим на вершину веселья моего.
(Псалом 137)

    
    В этой книге нет ни одного придуманного факта. Здесь все — правда, только правда. Описанные события происходили в Одессе и других городах Советского Союза в 1983 — 1987 годах. Имена и фамилии действующих лиц в большинстве своем — подлинные. Только некоторые, по вполне понятным причинам, изменены. Благодарение Всевышнему, почти все герои книги сейчас в Израиле. Им, сумевшим через все испытания пронести веру предков, любовь к Святой Земле, не сломавшимся, не предавшим — и в конце концов добравшимся до Эрец-Исраэль, посвящается эта книга.
    
    
    
     Если не я для себя, кто за меня? Но если я только для себя — что я? И если не сейчас — то когда?¹
    
    

НАЧАЛО

    
    «Если долго мучиться, что-нибудь получится...» Прилипчивая пугачевская песенка преследовала Сергея с самого утра. Если долго мучиться...
    Одесский март утопал в бесконечных дождях. Сергей вошел в троллейбус. Двери захлопнулись. По окнам косыми струйками побежали назад городские огни. Если долго мучиться, что-нибудь получится... Да, провались ты, наконец!.. А, может, вправду, получится?..
    Еще прошлым летом Сергей просил Алика: если узнаешь, сообщи адресок какого-нибудь одесского «мракобеса»-религиозника. Уезжая к себе в Москву, Алик все уговаривал: «Давай, Сергей, соблюдай!» Но начинать одному тяжело. Невозможно...
    Недели две всего и пообщались тогда, в августе. Все пили, трепались «за жизнь». Алик утаскивал Сергея на кухню, читал ему Тору с комментариями РАШИ. Малопонятное чтение все же волновало, захватывало.
    Алик уехал. Сергей кинулся в синагогу. Старики говорили между собой на идише. По-русски отнекивались: «не знаем, ничего не знаем" — явно не хотели пускать его в свой круг, спаянный десятилетиями совместных молитв, боязливой памятью, лагерной мудростью людей, хорошо знакомых с советской властью. Сергей направился к Аркадию, председателю общины, молодому, холеному красавцу — выпускнику московской ешивы.
    — Хочу изучать Тору, — с порога начал Сергей.
    — Тору? — переспросил председатель и нежно провел ладонью по своей гладко выбритой, источающей аромат французских духов, щеке. — Тору, молодой человек, изучают всю жизнь. М-да... Родители — евреи?
    — Конечно.
    — Вот и должны были с детства тебя обучать... Это — их обязанность. Так сказать, мицва...
    "Паскуда ты" — подумал Сергей. — Сам-то в детстве чем занимался?" Еще до того, как пойти в синагогу, Сергей узнал про Аркадия многое. Обычная биография: школа, армия, выгодная профессия — гравер. Женат, двое детей. Собирался уехать. Брат с матерью успели выскочить — в Австралию. Аркадий застрял, сел в отказ. И вдруг — московская ешива! Смеху было — Аркаша и ешива!.. Нет, вы видели! Раввином парень заделался!.. Кто поглупей — смеялся. Умные прекращали знакомство. Кому областной Комитет по культам давал рекомендацию в московскую ешиву?.. Тут уж совсем другим Комитетом пахнет... Сергей все это знал, но уже не мог остановиться.
    — Да так вот, не учили. Сами в этом не разбираются. Потому и прошу: помогите!
    — Понятно... — Аркадий принял картинную позу, закурил, уставился в окно, разглядывая низкое, серое от туч небо. Пауза затянулась.
    — Так как же насчет Торы? — не выдержал Сергей.
    — Насчет Торы?.. Дело хорошее. Сейчас, правда, у нас — сезон. Мацу печем. Сам видишь, народу полно, работы, — изящным жестом Аркадий указал на извивающуюся очередь: в г-образном дворе синагоги сдавали муку. — Приходи-ка, молодой человек, месяца через три-четыре...
    Троллейбус затормозил на углу Дерибасовской. Сергей спрыгнул на тротуар. Щелкнул зонтиком, осмотрелся. Впереди, на Приморском бульваре, поблескивал мокрый бронзовый Пушкин. Сергей глубоко вдохнул солоноватый морской воздух.
    — Может, получится? — повторил он вслух и зашагал по лужам.
    Недели две назад от Алика пришло, наконец, письмо: «Встретился на одном сборище с парнем из ваших краев. Звали его Сашей, теперь он — Шая. Понятно?..» Сергей растерялся. Идти? Что за вопрос! Но сейчас... Круто начал Андропов — новый генсек! Милиция хватает людей в кино, в магазинах, на улицах: «Кто такой? Почему в рабочее время?..» Прав был Алик — «не просите нового царя!" Что дальше?.. Стоит ли именно теперь ввязываться неизвестно во что? Впрочем, известно. Сам же хотел этого! Жаловался, изнывал от безысходности, ноющей паскудной тоски. Жизнь проходит. Единственная. И на что, на что?! Конструкторское бюро с восьми до пяти, киноклуб — язык почесать за искусство, и книги, книги — до боли в глазах, до тошноты. Воистину — суета сует, томление духа!.. А то, что Алик читал, затронуло, кольнуло. Вот оно — то, что искал! Вроде бы — оно. Похоже — оно... Чтобы точно узнать, надо читать дальше, надо учиться. Как?.. Может, Саша или, как там его — Шая, и есть тот самый человек?.. Но... «Архипелаг» Исаича — не сказки. Все это происходило здесь, на этих улицах — с дедом, с родственниками, сгинувшими в лагерях за сионизм... Не появлялся еще в России царь прямехонько из жандармского управления... Впрочем, черт его душу знает. Может, с Америкой торговать начнет, приоткроет форточку?.. Документы недавно переподали на отъезд. Может, повезет — выскочим?..
    Сергей еще сомневался. И вдруг — звонок из Москвы.
    — Слушай, объявился тут парень один, — кричал в трубку давний знакомый Сергея, Юдка. — Бывший Саша. Теперь — Шая. Записывай адрес! Скажешь — от меня...
    Почти год ничего, а тут сразу: и Юдка, и Алик.
    Юдка давно учил иврит, интересовался иудаизмом. Совпадение не случайно. Значит — идти! — решился Сергей. Где это сказано? «Каждый день мы несколько раз можем изменить свою жизнь, надо только уметь видеть...»
    Сергей отыскал тускло освещенную табличку — «Пушкинская, 5» — и вошел в огромный темный подъезд. Пахло кошками и мочой. Едва различимо белели на потолке полуосыпавшиеся фрески: розы, замысловатые кувшины в мавританском стиле. Высокая резная дверь на втором этаже была усыпана гроздьями разноцветных кнопок — белых, синих, зеленых. Нужной фамилии на двери он не нашел. Выбрал первую попавшуюся еврейскую...
    В Шаиной комнате сидела какая-то женщина с маген-давидом на шее. Листала грудой наваленные на столе журналы. «Израиль сегодня», — прочел Сергей черные, слегка стилизованные под еврейские, буквы на ярких обложках. Слева от двери, забравшись на диванчик с ногами, сидел молодой парень. Светло-русая, давно нестриженная борода торчала в разные стороны.
    — Шалом, шалом, — взмахнул он рукой. — С кем имею честь?
    — Мои друзья из Москвы — Алик Матвеев и Юдка Бунишко — дали ваш адрес.
    — Естественно!
    Парень спустил ноги с дивана, нагнулся за тапочками. На его голове чернела ермолка.
    — Вы Шая?
    — Как видите! А вы?
    — Я — Сергей. Живу в Одессе. Просил друзей свести меня с кем-нибудь из преподавателей иврита...
    — Курите? Пойдемте на кухню!
    По длинному полутемному коридору, пропитанному застарелыми запахами скуки, жареной рыбы, пота, замусоленных бумажных рублей, мимо вереницы электрических счетчиков, велосипедов, каких-то допотопных шкафов и корыт, сундуков и ящиков они прошли в крохотную кухоньку, присели у маленького столика под красочным глянцевым плакатом с еврейским алфавитом и закурили.
    — Зачем вам это нужно?.. — спросил Шая.
    — Я полтора года в отказе. Хочу приехать в Израиль с языком.
    — Перейдем на ты! В иврите «вы» нет. В Эреце любой может поинтересоваться у премьер-министра: «Менахем, как твое здоровье?» Подходит?
    — Подходит.
    — Итак, хочешь учить иврит... Не слишком ли утилитарно? А как относишься к религии?
    — Нормально. — Сергей поколебался, боясь выпендриться, но, вспомнив время, проведенное с Аликом, все же добавил: — Из тринадцати догматов Маймонида признаю где-то девять.
    — Многовато, однако, для советского интеллигента. Хочешь почитать что-нибудь на эту тему?
    — Конечно. Я, собственно, еще и потому знакомства искал...
    — Значит, попал по адресу. Есть у нас на русском книги и поважнее, чем «Израиль сегодня». Их должен прочесть каждый еврей!
    "Наблюдательный, — отметил про себя Сергей. — Усек, как я на стол косился..."
    — Но... — Шая помедлил. — Мы здесь не в игрушки играем. Могут быть неприятности. Предупредить — мой моральный долг.
    — Понимаю. КГБ — серьезная фирма. А что — у тебя уже были проблемы?
    — Так, ерунда... — Шая усмехнулся. — Почему, думаешь, на кухне разговариваем!7 . Хочу предупредить тебя еще на берегу: мне нет никакого дела ни до России, ни до советской власти. Я — еврей и хочу уехать в Израиль. Я — религиозный еврей. Хочу спокойно верить и соблюдать заповеди. В моем доме, в домах моих друзей нет и не будет места антисоветизму, всякой «диссиде». Тора, иврит, традиция... Интересно, не боишься — милости просим! Нет — с Б-гом! Не обижусь.
    — А сам не боишься? Все мы зависим от КГБ. Что захотят, то с нами и сделают. Поди, знай, что завтра Андропову в голову стукнет!
    — Бред! — Шая стукнул кулаком по столу. — Бред! Ерунда собачья! Никогда евреи ни от кого не зависели. Только от Хакойдеш Боругу! — Шая назидательно поднял вверх указательный палец. — Жаль, опоздал ты немного. Вчера Пурим был. Гебье стояло здесь, внизу — у подъезда. Каждого, кто входил, стращали: гуляйте, мол, пока, гуляйте! Скоро и мы к вам на праздничек пожалуем!.. И ни один из наших — ни один! — назад не повернул... Шестьдесят лет советская власть каленым железом выжигала все еврейское. Откуда же в Одессе, в этом торгашеском городе, такие люди? А старики в синагоге? Сам знаешь, сколько каждому из них вынести пришлось... Как вообще евреи сумели выжить?..
    — Так что, пришли гебисты на праздник?
    — Черта лысого! Попугали просто.
    — Повезло.
    — Нет уж, извини — подвинься! Это — не везение. Праздники наши — не просто гулянка, а реальное продолжение, воплощение союза Всевышнего с Авраамом. Евреям навеки обещано: если мы тут, внизу, сделаем свою часть работы, наверху про свою — не забудут. И Андропов и прочая гебистская шушера здесь ни при чем! А насчет страха... Только идиоты ничего не боятся... Страшней, по-моему, предать свои идеалы, чем попасть в зону.
    — А с родителями как управляешься? — спросил Сергей.
    — Не сыпь мне соль на раны! — Шая вздохнул. — Родители — проблема почище ГБ. Больное поколение! Воспитанники Виссарионыча. Собственной тени боятся. Где-то я их понимаю — выросли с чемоданчиком теплого белья под кроватью. Но от этого не легче!.. Короче, у меня с ними Кемп-Дэвид². Поняли, наконец, что назад дорожки нет. Об одном просят — не лезть на рожон...
    — Не буду врать ни тебе, ни себе, — произнес наконец Сергей. — Я подумаю и решу.
    — Где ты живешь? — поинтересовался Шая.
    — Далеко. На Сегедской.
    — А, так это рядом с Непомнящим. С Ханой я тебя не познакомил — в комнате сидела? Нет? Ну, идем, заодно и журнальчики возьмешь. В киосках "Союзпечати" они еще не скоро появятся.


Кто не учится — на смерть обречен... Не говори: на досуге поучусь, — может, досуга не будет.

УРОК

    — Поздравляю с первым уроком родного языка! Надеюсь, вы быстро освоите его и в скором будущем в Израиле он действительно станет вашим родным языком.
    Катанчик вздохнул, подергал себя за тоненькие усики, потер переносицу.
    "Да ты не волнуйся, не волнуйся, мы же все понимаем", — мысленно подбадривал Катанчика Сергей.
    Они познакомились только вчера.
    — Яша. Партийная кличка — Катанчик, — представил Шайка невысокого щуплого парня. — Когда он у нас появился, один Яша в компании уже был. Но тому — за пятьдесят. Вот и получилось: Яша Гадоль и Яша Катан³. А Катанчик — потому что мы все к нему нежно относимся, да и сам он как нетрудно заметить, не чудо-богатырь земли русской... Прошу любить и жаловать!
    Рукопожатие у Катанчика оказалось крепким.
    — Ну, а теперь, реб Катанчик, — торжественно произнес Шая. — Не пора ли тебе группу брать?
    — Ты просто сумасшедший! — воскликнул Катанчик.
    — Перед тобой люди сидят, — размашистым жестом Шая указал на Сергея с женой. — И им нужен морэ⁴.
    — Я-то здесь при чем?
    — Как это при чем?! А наш святой принцип?.. Для тех, кто забыл, повторяю: «Знаешь на алеф⁵ больше — научи ближнего!»
    — Не потяну я...
    — Неужели? А я как начинал? А Эдка?.. Университетов не кончали-с! Брось ломаться! Решим лучше, где будут уроки...
    Катанчик сдался. Он вытащил из кармана странного вида дощечку, и Шайка начал быстро на ней что-то писать, то и дело приподнимая за край полиэтиленовый лист, другим краем прикрепленный к дощечке.
    «Самостирающийся блокнот», — догадался Сергей. Столько раз читал про него в статейках о сионистском подполье! И вот наконец сподобился, собственными глазами увидел!
    У ребят что-то застопорилось. Забыв про блокнот и конспирацию, они шепотом, наперебой, называли фамилии и адреса.
    — В чем проблема? — вмешался Сергей. — Можно заниматься и у нас. Меня, собственно, это больше всего устраивает.
    — Отлично! — Шая щелкнул пальцами. — Я думал, ты испугаешься. Не хотел предлагать, в неловкое положение ставить. Но, коли так — вперед! Бэхацлаха!⁶
    — Главное — не бояться, — продолжал урок Катанчик. — Иврит для вас — не иностранный язык. Он сидит в вашей подкорке. Евреи на нем тысячи лет говорили. В конце урока и вы заговорите. Вот увидите!
    Сергей с женой рассмеялись — ну и энтузиазм у этого парня! Учили английский в школе, в институте, на курсах — бесполезно. А тут... После первого урока...
    Катанчик достал бумажные карточки.
    — Смотрите! Здесь написано — «ани». Это — «я». А здесь — «ху» — «он». «Хи» — «она»...
    — Но мы же еще и алфавита не знаем!
    — Ничего, старайтесь пока запомнить зрительно. Он показал с десяток карточек: «да», «нет», «ученик», «учитель». Сергей с удивлением заметил — слова входили в него без усилий. А с английским как мучился! Неделями зубрил пятнадцать-двадцать слов.
    Через полчаса Катанчик уже задавал вопросы. И они отвечали — Б-же мой! — отвечали на иврите! Сергей украдкой посмотрел на жену. И Аня не понимала, что происходит. Потом они подсчитали — за первый урок с ходу запомнилось больше тридцати слов.
    — Сделаем перерыв! — предложила наконец Аня. — Вы тут перекурите, а я сварю кофе.
    Сергей открыл форточку. В комнату ворвался ветер, взметнул занавески, зашелестел на столе тетрадными листками.
    — Знаешь, что я сейчас вспомнил? — сказал Сергей, усаживаясь в кресло у журнального столика, жестом приглашая Катанчика устроиться в кресле напротив. — Йом-Кипур полтора года назад. Народу в синагоге, как обычно, — миллион. Все стоят и, как я, ничего не понимают. Вдалеке кантор поет. Рядом переговариваются — на русском, кое-кто — на идише. Вдруг слышу — иврит! Громкий, живой. Не могу объяснить, но его почему-то я отличаю. Крутишь радио — весь мир орет: кто, что — не разберешь. А Израиль... Не перепутаешь! Может, потому что картавят?.. Я часто Израиль включаю. Сижу, просто так слушаю... Вот и тогда в синагоге, как по радио, кто-то шпарил. Попытался ближе протиснуться — бесполезно. Я и так, и сяк... Пока пробился — они уже у дверей. Уходят. Молодые ребята! «Кто это?» — у людей спрашиваю. «Американцы...». И ко мне: «Тоже, мол, иностранец?» Разве молодой парень в рабочее время в синагогу сунется? Так и ушли они... Только сейчас я сообразил: один из них Шайка был. Наверное, и ты...
    — Нет, я позже в этой компании появился. Я в то время еще листовки антисоветские строчил.
    — Шутишь!
    — Какие там шутки! До того заело — штук десять накатал. Чуть не расклеил. Родители остановили. Зато потом меня, как хорошего еврейского ребенка, в синагоге нашли.
    — Шайка?
    — Нет, Хана. С дочерью Эдой... Иврит Эдка знает — потрясающе! У нее — диплом какого-то американского универа с правом преподавания в дневных школах. Это тебе не баран чихнул! Сейчас ее в Одессе нет. Приедет — познакомитесь... А Шайка тогда, наверное, с фронцами был.
    — С кем?
    — С фронцами. С иностранцами, значит... Это одесское выражение. В других городах — их «форинами» называют или «орхим», а у нас почему-то «фронцы». Жаль, не пробился ты к ним тогда. Полтора года, выходит, потерял.
    Вошла Аня с деревянным подносом в руках.
    Расставила на столе чашки, блюдечки с вареньем. Катанчик порылся в обшарпанном черном дипломате, достал портативный японский магнитофон.
    — Будем пить кофе и слушать еврейские песни! — ему не терпелось как можно больше впихнуть в своих учеников. Он видел, как они воспринимают язык, еврейскую музыку, видел блеск в их глазах и сам загорался еще большим энтузиазмом. Это было уже общение единомышленников, друзей. Исчез холодок, возникающий, когда малознакомые люди разговаривают на скользкие темы.
    — Магнитофон пока побудет у вас, — сказал Катанчик. — Вместе с кассетами. Слушайте, пусть ухо привыкает к языку. Потом принесу записи уроков.
    — Магнитофон твой? — спросил Сергей.
    — Наш, — ответил Катанчик. — Фронцы его привезли евреям Одессы. Значит — и вам тоже. Сейчас он вам нужен — пользуйтесь, завтра другим понадобится — отдадите... Ну, а теперь, споем! Яков Григорьевич Краснов — начальник еврейского отдела ГБ — сказал мне недавно: "И шаббаты я ваши отменяю, и чтоб песен сионистских я больше не слышал!..» Так что — споем! Я напишу текст песни русскими буквами.
    И написал Катанчик текст — одну фразу, одно предложение, уместившееся короткой черной строчкой на самом верху белого листа. И они запели. Сначала неуверенно, вразнобой, ужасно фальшиво — непривычными к пению голосами. Потом постепенно вписались в мелодию. Запели простые и древние слова: «Б'шана ха-баа 6'Ирушалаим...»⁷


Дай Ему принадлежащее Ему. ибо ты и все твое принадлежит Ему

«БРИТ-МИЛА»⁸

    
    Как рассказать о чувствах еврея, которому через три дня назначена «брит-мила» в Москве? Как описать его ощущения перед окошком кассы, над которым белеет листик с надписью — «Билетов нет»?.. Куда бежать? Где достать драгоценный кусочек картона — пропуск в завет его народа?.. Г-споди! Я исполняю волю Твою, помоги же и Ты мне!.. Какими словами описать лихорадочную суету, бесконечные звонки с одним и тем же вопросом: "У тебя есть знакомые в кассах?»
    Атеисты засмеются — совпадение! С достоинством кивнут головой верующие — а как же иначе!.. Но и теперь Сергею не объяснить, откуда взялся этот дополнительный поезд на Москву, поезд, который вопреки всякому нормальному расписанию отправился из Одессы в два часа ночи.
    Мицва-поезд, вагон номер тринадцать, пустые купе — тут тебе и курительная, и спальня, и синагога. Шайкины песни до утра — Борух Элокейну, шеброну лихвойдо... ⁹ Косые взгляды старушек, торгующих на станциях вареной картошкой. Можно не бояться — на работе ничего не узнают — снять кепку и остаться в ермолке, выпустить цицит ¹⁰ — пусть болтаются!.. Проводник без дела все заглядывал в купе. Не выдержал наконец: «Из семинарии, хлопцы?» И в ответ на гордое: «Вы что, папаша, евреи мы, евреи!» — расчувствовался: «Да у меня самого, только т-с-с, мама — еврейка!..»
    Благословенный — именовавшийся пассажирским, а летевший быстрее скорого — он прибыл, промытый утренним дождем, на Киевский вокзал за несколько часов до назначенного для «брит-милы.» срока. И... Бегом, бегом на знаменитую Горку — улицу Архипова, — где над светлыми широкими ступенями, над высокими колоннами — витая золотом надпись: «Не что иное это, как дом Г-сподень»... Впервые одетые в тфиллин ¹¹, впервые — длинная молитва вместе с бородатыми, черно-белыми стариками. Странное, незнакомое чувство вспыхнуло вдруг противоречием: неприятие сердца, вышколенного, обкорнанного — почем опиум для народа? — и ясный голос разума: это твое, от Синая переданное, от этого, как ни верти, никуда не денешься...
    А потом — комната в Чертаново, заставленная стандартной мебелью хрущоба. Долговязый врач в белом халате, в белой вязаной кипе вместо колпака, бесконечно протирающий спиртом полированный стол. И страх — операция все-таки! Ты ж понимаешь, спиртом он протирает! Тоже мне, антисептика!.. И Алик — «не волнуйся, старик: не ты первый, не ты последний!..» И стыд — пусть вокруг мужики, но штаны снимать надо, а все пялятся, обсуждают что-то... И шепот Шаи: "Видишь, дедушка сидит у окна, тихий и скромный — реб Гейче. Двадцать лет за Тору по лагерям...» И боль от укола. И заунывные, непонятные — то ли песни, то ли молитвы — над ним... И мысль: вот, становлюсь евреем наконец! Но... Никаких, до обидного никаких возвышенных эмоций!.. Кто-то заглянул с сигаретой в комнату: «Чиканули уже?»
    — Доктор, Дмитрий Михайлович, не тяните, давайте быстрей!
    — Во-первых, я не доктор, а моэль ¹², а во-вторых, надо же сделать красиво!
    — Да что там красиво! Делайте как-нибудь!
    — Дурень! Что ты в этом понимаешь?! Лежи спокойно! Потом спасибо скажешь...
    На том же столе, только покрытом голубоватой скатертью — трапеза. Водка, минтай, сардины в томатном соусе... «Лехаим, реб Шлойме, лехаим — ле Тойра, ле хупа, ле маассим тойвим! Лехаим, ливрохо» ¹³ — именинничек!..
    Яркое, бьющее в окно солнце, резкая усталость, шум в голове от рюмки водки... Какие слова найти для тебя, «брит-мила» в Москве? Чем отблагодарить вас, старики, что оставили в Сибири молодость и здоровье? Жен ваших, вырастивших в одиночестве детей?.. Чем измерить блеск в глазах молодых, дополнивших "миньян" ¹⁴? Они — физики, программисты, литераторы... — во имя Торы бросили свое ремесло. Работали истопниками, вахтерами, лифтерами... Как проверить, чем оценить слова: «И в каждом поколении будет шестьсот тысяч свидетелей Откровения»?..


Будь осторожен с властями...

ПЕРЕД ДОПРОСОМ

    
    Шломо свернул за угол, остановился и закурил. Серое здание было совсем рядом. Серое здание, постройки 50-х годов — с полукруглыми арками окон, высоким, в этаж, гранитным цоколем. Такие в Одессе называют сталинскими. Занимало оно целый квартал в самом центре города. Никто точно не знал, что происходит за его толстыми стенами, за глухими заборами. Говорили: внутри есть тюрьма. Говорили: здание вдвое больше, чем кажется — половина его запрятана в землю и там, в преисподней, звуконепроницаемые пыточные камеры. Говорили: внутри здания установлена огромная телефонная станция, в паре с супер ЭВМ фиксирующая любую крамолу. Что правда, что вымысел?.. Наверняка Шломо знал лишь одно: на третьем этаже левого крыла, частью окон на бывшую Еврейскую — ныне Августа Бебеля, частью — на улицу Карла Маркса, размещался еврейский отдел областного КГБ. Официально — отдел № 5 по борьбе с сионизмом, иудаизмом и баптизмом.
    До указанного в повестке срока оставалось совсем немного.
    Повестку он получил вчера вечером. На пять минут в магазин выскочил, а вернулся — мать одеревенело сидит в прихожей с зажатым в руке желтым клочком бумаги. Она и сообразить не успела, что к чему — вот ей и всучили...
    Между отделом и еврейскими активистами уже несколько лет шла борьба. «Заполняйте повестки, как по закону положено, указывая наш юридический статус! — требовали активисты. — Иначе не будем обращать внимания на ваши фитюльки»... «Повестки им не так заполняют!..» — не дождавшись к сроку клиента, гэбэшники приезжали к строптивому еврею прямо на работу и увозили его с почетом — на серой «Волге». Начальник отдела кадров тут же выписывал приказ об увольнении...
    В ГБ экономили бумагу. Вылетевшие с очередной работы, напротив, щедро тратили ее на жалобы во все инстанции. Со временем согласно утверждению классиков количество перешло-таки в качество — повестки самым «клятым» стали заполнять по правилам. Но для зеленых, неопытных, момент их вручения все еще оставался проверкой на вшивость.
    — Главное — сразу занять независимую позицию, — поучал Катанчик (никто не сомневался, что рано или .поздно Шломо тоже потянут в КГБ). — Задрожишь, увидев повестку, возьмешь, как есть — жди давления.
    Пока совет Катанчика не пригодился...
    Взяв повестку из рук матери, Шломо испытал чувство облегчения. И даже радости. Позвали! Кончилась гнетущая, выматывающая нервы неопределенность. Гора с плеч — позвали! Теория ваша, ребятушки, насчет Шайки — коту под хвост!
    Два месяца назад Шайка получил разрешение и укатил с несколькими чемоданами — даже багажа не отправил. Это казалось невероятным, вокруг — глухой отказ, а его — как ветром сдуло... Нашлись злые языки: объявили Шайку зугтером ¹⁵ — отработал, мол, свое и получил визу в награду. «Видите, — доказывали они, — сколько уже времени прошло с тех пор, как Шайка уехал, а никого в ЧК не тянут. Нет свежей информации! Стучать некому!..»
    — Если не вижу рядом гебистов больше месяца, начинаю беспокоиться, — вздыхала Хана. — Не дай Б-г затевают что-то...
    — Кончились каникулы Бонифация! — сказал Шломо, протягивая Хане повестку.
    — Быстро же они за тебя взялись!
    — Сволочи! Лучше бы меня... — возмутился Катанчик.
    — Так что делать, Хана? Идти по такой повестке?.. Подловили, когда меня дома не было, сунули матери.
    Хана повертела повестку, задумалась.
    — Да... Заполнили кое-как. Но идти, думаю, надо. Лучше — если с работы увезут?! Только линию поведения выбери.
    — Какую?
    — Сам решай! — Хана пожала плечами. — Можно молчать, можно говорить... Альбрехта читал?
    — «Как вести себя на допросе»? Мне это не подойдет. Альбрехт знает весь кодекс наизусть. Что ж ему со следователями в кошки-мышки не поиграть! А меня раскрутят — на раз!
    — Короче! — прервал Шломо Катанчик. — Будешь молчать?
    — Не уверен... Но и общаться с ними не хочется.
    Уже наступила ночь, когда Шломо и Катанчик вышли от Непомнящих, теплая августовская ночь — с огромными звездами, с далеким, мягким погромыхиванием трамвая, приглушенным густой еще листвой платанов. На вышке телестудии возле дома Шломо загорелись огоньки — красный, зеленый, желтый, и она сразу стала похожа на новогоднюю елку.
    — Поехали к Яну! — сказал вдруг Катанчик. — Про него тебе еще не рассказывали? Есть тут группировка одна. Называют себя плакатниками. Правда, на демонстрации в последнее время что-то не выходят. Их еще Лева Ройтбурд собрал. Был в Одессе такой узник Сиона.
    — Что за группировка? Чем занимаются?
    — Семей десять. Все — отказники по режиму. Книжки читают, другим дают. Фронцы к ним ходят... Чем занимаются? Кто их разберет! Чужих к себе не пускают. Шпиономания... В ГБ их сильно не любят — часто на беседы тягают. Так что у них богатый опыт по этой части... Поедем к Яну! Он — самый главный.
    — А меня за зугтера не примут?
    — Да нет! Ты, думаю, им ко двору придешься. Тоже отказник по режиму, как-никак! Ян — парень отличный! Поможет. Кстати, чемпион Украины по боксу. В армии, говорит, только раз в руки взял автомат — когда присягу давал в красном уголке стадиона СКА.
    — Через то и режим заработал?
    — Вот именно! Жил дома, в спортроте тренировался. Какая там секретность! А все равно уже пять лет в отказе сидит!
    Перевалило за полночь, когда они добрались до дома Яна, круглой облупленной шайбой торчавшего на Греческой площади. В темноте, чертыхаясь, по крутой винтовой деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Дверь с лестницы на балкон, опоясывающий дом по периметру, балкон, куда по традиционной одесской архитектуре выходили двери всех квартир, была заперта.
    — Спят, что ли? — удивился Катанчик. — Не похоже на Яна... Может, фронцы пожаловали?
    Он громко забарабанил по косяку.
    — Не морочь людям голову! — дергал за рукав Шломо. — Поздно, неудобно.
    Катанчик не отвечая молотил кулаком. Дверь, наконец отворилась. Пышнотелая еврейка с густо намазанными красной помадой губами, с черными, завитыми мелким бесом, блестевшими даже при тусклом свете волосами подозрительно осмотрела Шломо.
    — Познакомься, Марина. Это — мой друг, — представил Шломо Катанчик. — Его завтра в ГБ вызывают...
    — Заходите. Я сейчас Яну скажу.
    Когда они зашли в комнату, где сидели человек десять, разговоры сразу же прекратились. Табачный дым висел пеленой, окна, несмотря на жару, были плотно закрыты.
    Марина долго не возвращалась. Наконец, голый до пояса, в сером спортивном трико, к гостям вышел Ян.
    — Спал уже... — притворно зевнул он и впился глазами в Шломо. — Яша! Вы давно знакомы?
    — Конечно! — уверенно начал Катанчик и осекся. — Месяца три... Ян прищурился.
    — Шломо — отличный парень! — затараторил Катанчик. — Иврит учит, «милу» сделал. Полтора года в отказе по режиму.
    Ян оживился.
    — По армии?
    — Вообще-то, я в армии толком и не служил, — сказал Шломо. — Месяц лагерей после института... Черт их знает, за что влепили режим! Может, и не из-за меня вовсе? Выезжаем семьей — десять человек. Из-за кого — не говорят...
    Ян вдруг с размаху хлопнул рукой по колену и улыбнулся.
    — Вспомнил наконец, где я тебя видел! Память у меня — фотографическая! С Шайкой гулял с месяц назад в Аркадии?
    — В шаббат? Над морем?
    — Ну да! Возле спортивной площадки. Мы там раз в неделю в футбол гоняем... Точно! Там я тебя и видел.
    — Вот хотим посоветоваться, — вмешался Катанчик. — Как ему себя в ГБ вести?
    — Что ж тут посоветуешь! Молчать надо. Парень — неопытный. Обведут вокруг пальца, как салагу. Запомни три принципа поведения в ЧК, — повернулся к Шломо Ян. — Очень просто: три НЕ — ничего НЕ говорить, ничему НЕ верить, ничего НЕ бояться. Им важно тебе язык развязать. О чем угодно трепись: о футболе, о погоде, о бабах. О чем хочешь... И будь спок! — они из всего нужную информацию извлекут. К беседе в ЧК заранее готовятся. Дело твое — уж наверное — пропахали до бабушек-дедушек. Психологи там сидят... Профессионалы! Любой вариант ответа уже проработан. Так что, как ни крути, на свое выведут. И сидишь ты там не просто так. Все на маг записывается. Может, даже на видик. Потом каждую фразу проанализируют, по косточкам обсосут и психологический портрет составят. Учти! Наблюдать за тобой будет не одна пара глаз. Во время беседы обязательно зазвонит телефон. Что бы следователь ни отвечал, знай — это корректировка по ходу. Бывает, чекисты выколачивают информацию вдвоем: один — злой, грубый; потом, вдруг, второй заявляется — добренький. И ну на первого орать — зачем, мол, хорошего парня обижаешь!
    — Знаю. Старые штучки...
    — Да ты послушай, послушай! Среди своих — все умные, всем все известно! А как попадают в еврейский отдел, такая у многих вдруг дрожь в коленках обнаруживается, что сами потом не понимают, как хрен знает что наговорили да наподписывали... Запомни! Ничего не подписывать! Ни в коем случае! Брать в руки что-нибудь пишущее в стенах этой конторы запрещено категорически! Они тебе наобещают! И слово офицера дадут, и коммуниста, и шмамуниста... Но знай — каждая твоя фраза против тебя сработает. Не отмажешься! Альбрехта читал?
    — Конечно. Но...
    — Послушай! Общий принцип: в разговоры не вступать! И Альбрехт дает тебе в руки оружие, учит, как элегантно заткнуться. Сразу требуй, чтобы показали свои удостоверения, документы — на каком основании вызвали на допрос. Статус свой выясняй. Кто ты: обвиняемый, свидетель? По какому делу проходишь? Пусть номер дела скажут!
    — Знаю, читал.
    — Молодец!.. На какой-то вопрос они все равно не ответят. Финиш! Приехали! Становишься в позу и умолкаешь!.. Конечно, ты можешь делать все, что считаешь нужным. Хочешь — говори! Запретить не имею права. Только о будущем помни! Это твой первый допрос. А когда — последний? Сколько мы еще тут отсидим, никому не известно. А уехать надо по возможности здоровым, а не с разбитой нервной системой. Если удастся уехать...
    Сигарета обожгла пальцы, погасла. Шломо очнулся от размышлений. Вот оно, серое здание — через квартал. Оно давило даже отсюда — зловещее, грозное... Но и притягивало — что там, в логове, как там?.. Любопытство успокоило. Шломо выбросил окурок и зашагал вверх по улице Августа Бебеля, бывшей Еврейской.


Остерегайтесь в словах своих, чтобы не быть вам осужденными...

В «СВЯТАЯ СВЯТЫХ»

    
    Он сразу нашел вход в приемную. Ян описал точно: угол Бебеля и Грибоедова, четыре ступеньки вверх, тяжелая, с массивной ручкой дверь. Шломо вошел внутрь, осмотрелся. Маленькая комната. Беленый, куполом изогнутый потолок. Две скамьи вдоль стен — старые (видно, 50-х годов), громоздкие, крытые светло-коричневым лаком. В одной из стен — окошко, забранное фанерным щитом. Врата ада...
    Тишина. Тяжелая, после уличного шума неестественная. Шломо кашлянул. Тишина. Постучал в окошко — есть кто живой? Тишина... Он уселся на скамью, вытащил книгу из сумки. Пусть видят — а видят наверняка — он не волнуется.
    Фанера с грохотом поднялась. «Молодой человек!..» Он протянул в окошко повестку и паспорт. Фанера опустилась. Шломо снова присел на скамью, открыл «Швейка». Строчки плясали перед глазами... Шломо нарочито зевнул, пару раз перелистнул страницы. Фанерка снова поднялась.
    — Идите на центральный вход!
    — А паспорт?
    — Там все и спросите!
    Страх исчез. Единственное, чего он опасался, когда шел по улице Бебеля вдоль газонов с жухлой августовской травой, — не встретить бы кого из знакомых! Всем не сообщишь — вГБ вызывали, не сам, по собственной инициативе, ходил. По повестке вызывали, на допрос.
    Центральный вход. Колонны из полированного гранита нависали над улицей, словно подтверждая право на вечность скрытого за ними учреждения. Медные буквы пылали на солнце — «Управление Комитета Государственной Безопасности». У двери стоял вооруженный прапорщик.
    — Этот — ко мне!
    Откуда-то сбоку возник человек — невысокого роста, с перебитым боксерским носом. Зализанные вверх волосы. Выскобленная бледная физиономия. Выутюженные серые брюки.
    — Следуйте за мной!
    Шломо шагнул в вестибюль. Ничего особенного! Спортивные кубки в шкафах вдоль стен. Стенды с фотографиями — передовики производства. Передовики произвола... Широкая лестница с красной ковровой дорожкой вела на второй этаж. Пружинистым шагом спортсмена спутник Шломо, не касаясь руками перил, стремительно преодолел первый пролет. Шломо чуть приотстал. Если честно, мешала возникшая вдруг странная слабость в ногах. Да он, собственно, и не спешил. Старался все запомнить: лица, атмосферу этой святая святых режима, куда и посвященных-то, трижды проверенных, не пускают, а ему вот — довелось... Не так, совсем не так представлялось логово. Ничего зловещего, никакой кровавой мистики, возникавшей в воображении от одного сочетания букв — «КГБ». Все — как в обычной конторе. Сейчас на втором этаже будет висеть стенгазета... Точно! Вот и она — возле громадного бюста железного Феликса. Коряво, от руки написанные заметки, эмблема. Только вместо шестеренок и колосьев — щит с мечами. «Дзержинец» — светились в полумраке коридора выведенные красной фосфоресцирующей краской буквы.
    Толстый коричневый линолеум приглушал звук шагов. Ровно гудели неоновые лампы. На широких белых дверях — ни номеров, ни табличек. Погремев связкой ключей, гебист открыл одну из дверей.
    — Заходи! Присаживайся!
    Комната оказалась на удивление маленькой. Шкаф — впритирочку к столу, два стула, окно напротив двери.
    — Курить можно? — спросил Шломо.
    — Конечно! Нет проблем!
    Шломо закурил. Гебист развернул его паспорт, вытащил из стола пачку белой бумаги, ручку, тщательно переписал данные.
    — Ну? — он поднял на Шломо водянистые голубые глаза. — Учишься, работаешь?
    — Работаю, — автоматически среагировал Шломо. Такого начала он никак не ожидал.
    Гебист кивнул и опять записал что-то. Шломо вдруг успокоился. Какая, однако, дешевка! Наверное, в этом же столе и его дело лежит.
    — Женат?
    — Секундочку! — перебил гебиста Шломо. — Вам известно, с кем вы имеете честь разговаривать, а мне — нет.
    — Что-что?
    — Представьтесь, пожалуйста! Кто вы, в каком звании?
    — Ты что, не знаешь, где мы находимся?
    — А может, вы здесь дворником работаете? Гебист внимательно посмотрел на Шломо.
    — Я — майор Князев, сотрудник УКГБ Одесской области.
    — Удостоверение, пожалуйста...
    Зазвонил телефон.
    — А, Петро, привет, дорогой! — широко улыбнулся Князев и махнул Шломо рукой — извини, мол, минутку, минутку... Пока он кивал головой, бормоча что-то в трубку, Шломо, давясь дымом, изучал «окрестности». За окном, посредине огромного двора, возвышалась тюрьма, окутанная колючей проволокой. С намордников — безобразных жестяных коробов, облепивших окна камер, — краска давно слезла, будто бы пятнами крови проступала рыжая ржавчина. Шломо отвернулся от окна. Прямо над его головой, на стенке шкафа висела карта Израиля. Подробная, цветная. «Картографическое издательство Шапиро. Тель-Авив», — прочел Шломо в нижнем углу карты. Забрали, гады у кого-то из наших на обыске!.. Он вчитывался в знакомые, родные названия — Иерусалим, Бней-Брак, Кфар-Хабад... Такая же карта висела у Непомнящих возле доски, на которой Эда писала во время уроков.
    Князев положил трубку на рычаг.
    — Я пригласил тебя на беседу...
    — Так это беседа?..
    — Безусловно. Если хочешь — разговор. Дружеский разговор...
    — Ну, тогда есть для вас — маленькая информация.
    — Говори! Я внимательно слушаю.
    — Так вот, товарищ Князев. Я беседую только с женой, родственниками и приятелями. А с вами общаться — желания нет... Больше от меня вы ничего не услышите.
    — Почему ты так агрессивно настроен? Поверь, я желаю тебе только добра! Ты не представляешь еще, в какую компанию попал! Думаешь, все красиво, здорово, да? Все — честные, идейные? Как бы не так! Идет грязная игра. А тебя используют, как пешку. Весь фокус у них в том, чтобы продемонстрировать иностранцам побольше членов своей группы. Ты ведь уже встречался с иностранцами? Нет? Так встретишься! А потом Непомнящие получат посылки. И не рассчитывай — тебе не перепадет! Ну, может, кинут что-то по мелочи, но основное — в собственный карман! Не веришь? Ну-ну... Покрутишься с ними еще немного, сам во всем убедишься... Ты мне ничего не хочешь сказать?..
    Шломо молча курил. А Князев говорил и говорил — без остановки. Задавал вопросы и, не получая ответа, продолжал.
    — Да ты посмотри на них, на друзей своих новоявленных! Внимательней посмотри! Эда — религиозная фанатичка. Что она, девчонка, в жизни понимает? Левин, ты уж прости, пацан сопливый... Взгляни на себя! Ты же — инженер, образованный человек! А он? Часовщик. Еле техникум кончил. И он тебя учит?! Эда, кстати, тоже образованием не блещет. Десятилетка — кое-как. Кем работает! Полы по парадным моет. Что у тебя с ними общего? Папаша ее — Марк Иегудович — просто сумасшедший! Тут и говорить не о ком! Хана, как она себя называет, — вот единственный среди них нормальный человек! И чем занимается? Работу бросила, сидит дома — благо законы наши гуманные позволяют! А на какие шиши? Как они одеваются, видал? А мебель какая в квартире? Ты прикидывал, во сколько влетает — каждую субботу приемы на двадцать человек закатывать?.. Так знай — это ведь и за твой счет!
    Шломо отвернулся к карте, вспомнил обшарпанную мебель Непомнящих, Эду, вечно одетую в одну и ту же юбку, в одну и ту же кофту... Князев истолковал его взгляд на карту по-своему.
    — Думаешь, ждут тебя там?.. На хрена ты им сдался! Загонят в Димону, в жестяные бараки... Вспомнишь еще родную Одессу, Черное море! Если начистоту, не понимаю, почему ты себя так странно ведешь. Многие, кстати, совершенно напрасно, считают нас какими-то исчадиями ада. Но поверь, это совершенно не так! Ты сможешь многого добиться с нашей помощью. Если захочешь — станем большими, настоящими друзьями...
    Шломо усмехнулся — Князеву прямо в лицо. Тот хлопнул ладонью по столу.
    — Ладно, Сергей! Поиграли и хватит! Сейчас ты — в отказе по режиму. Срок закончится, а ты не уедешь! Слово офицера! Подумай, хорошенько подумай, как дальше жить! Это тебе — первое и последнее предупреждение. Ты даже узником Сиона не станешь. Посадим туда — Князев не глядя ткнул пальцем в окно, — ни одна собака не узнает! На Непомнящих не рассчитывай! У них — свой интерес. А ты лучшие годы проведешь в камере с уголовниками...
    Немигающими глазами Князев уставился на Шломо.
    — Ну, получится у нас разговор?
    — Нет.
    — Понятно. Кто инструктировал? Ян? Его почерк! Так вот, передай этому умнику — мы до него скоро доберемся!
    Князев встал, отпер дверь.
    — Выходи.
    Назад Князев вел Шломо тем же глухим коридором. Навстречу им из-за поворота вывалился здоровенный небритый мужик с отвислым, мешкообразным брюхом. «Яков Григорьевич! — догадался Шломо. — Начинается...». Но Краснов прошел мимо. Пропуская его, Шломо посторонился и оказался за спиной Князева.
    — Вперед! — прошипел Князев. — Марш вперед!
    — А какая разница?
    — Разница, разница... Одна дает, другая дразнится!.. Не положено тут сзади меня идти. Вперед, кому говорят!
    Вот и выход. Солнечный свет столбиком падал в приоткрытую дверь. А за дверью — шум машин, зелень деревьев... Князев протянул паспорт.
    — До свидания, молодой человек!
    — Нет уж, лучше прощайте!
    — До свидания, до свидания! Привет честной компании!
    Массивная дверь мягко закрылась. Шломо посмотрел на часы. Первый раз он пробыл в ГБ ровно сорок две минуты.


Тора — дерево жизни для придерживающихся ее, и опирающиеся на нее — счастливы

СУККОТ¹⁶

    
    Наступил октябрь — теплый, желтолицый месяц. Пляжное столпотворение кончилось. Пирсы, еще недавно, как мидиями, облепленные рыбаками, опустели. Взбаламученное тысячами тел море успокоилось, в поблекшей его синеве, прямо у пирсов победоносно мотали хвостами невыловленные бычки. Вода была еще теплой, — плыви к буйку, клади на него плавки — принимай микву..¹⁷
    Наступил октябрь. Прошли Рош ха-Шана ¹⁸, Йом-Кипур ¹⁹. Во дворе синагоги, бывшей пересыпьской синагоги биндюжников, по милости советской власти превратившейся в центральную и единственную, построили сукку ²⁰. Сколотили ее из старых фанерных щитов, на верх, как положено, набросали веток... Щедрый месяц октябрь, благодатный месяц октябрь — наполненный фруктами, налитый прозрачным воздухом и молодым вином. Светлый праздник Суккот, веселый праздник Суккот — что за радость сидеть всем вместе за покрытым выцветшей клеенкой синагогальным столом! Даже одноглазый Илюша — синагогальный завхоз и почти наверняка зугтер — в хорошем настроении. Две американки, припершиеся к вечерней молитве, прибавили ему, правда, хлопот. Но Илюша улыбается, делает широкий жест рукой: «Велком! Велком! Заходите!.. Смотрите — сияет синагога после ремонта! Смотрите — вот евреи пришли помолиться!..» Американки жмутся в углу. А синагога действительно сверкает новой люстрой, свежевыбеленными стенами. Поет в синагоге хазн ²¹, молятся евреи — молодые и старые. Стариков — побольше, молодых — совсем немного. И никто их не трогает, не травит собаками! Серые «Волги» затаились напротив синагоги... Но кто ж заметит их среди всеобщего веселья и умиротворенности! Велком! Велком, американки! Глядите — хорошо живется евреям! Передайте там у себя куда следует.
    Кончается «Маарив» ²². Все выходят во двор, большой г-образный двор, в ту его часть, откуда не видно сукки. Прощаются.
    — Будьте здоровы! Чтоб мы так дожили до будущего года, до будущих Суккес! Зай гезунд, зай гезунд, зай гезунд ²³... Что еще могут пожелать друг другу старики? Самому молодому — за семьдесят...
    Американки выходят из синагоги последними. На пороге потерянно оглядываются. Американки как американки. Худые, патлатые, в невообразимо ярких свитерах, в помятых юбках. Специально небось из чемоданов их повытаскивали, чтобы хоть в синагогу — не в джинсах. Впалые щеки — диета. Только нет характерного клейма, как у советских женщин — синяков под глазами... И почему-то они слишком уж загорелые для северного своего Вавилона...
    — Еш по сукка, — выныривает из толпы Шломо и косит глазами направо — Бэвакаша! ²⁴
    Девушки радостно улыбаются.
    — Откуда?
    — Нью-Йорк, Лос-Анджелес...
    Их иврит — с сильным американским акцентом.
    — А может, Ерушалаим? — подмигивает Шломо. — В крайнем случае — Реховот?
    Американки делают страшные глаза, незаметно кивают. Одна подносит палец к губам — т-с-с!..
    
    Реб Нутэ делает кидуш. Он всегда делает кидуш первым — это его право. Лет десять вся синагога на нем держится. Дважды в день, в любую погоду, утром и вечером, ездит реб Нутэ на молитву — полтора часа в одну сторону двумя автобусами. Седая борода его чуть трясется, но рука крепко держит стаканчик с кошерным, собственного изготовления вином.
    — Благословен Ты, Г-споди, Б-же наш, Царь Вселенной, сотворивший плод виноградный!..
    — Умейн, умейн!.. — отвечает сукка. Теперь очередь молодых. Аня приготовила Шайкин прощальный подарок — фирменный кидушный бокал. Пусть сбилась внутри эмаль и дно покрывается зловещей зеленой окисью, зато вдоль подножия стилизованными, в завитушках, буквами выбито благословение на иврите.
    Американки вытаскивают из сумки бутылку вина.
    — Кармель!.. Ух, ты, Кармель! — не выдержав, вскрикивает кто-то.
    Сукка забита народом. Задние привстают на цыпочки, чтобы разглядеть бутылку. Израильское вино! Подумать только — израильское вино! Этикетка с человечками, несущими огромную виноградную гроздь, печати верховных раввинов с закорючками подписей, почти мистически звучащая подпись — «Зихрон Яаков». Как немного надо галутному ²⁵ еврею для восторга! И как же много должно быть в нем любви к далекой, вроде бы чужой земле, чтобы прийти в восторг от одного вида простенького, совсем простенького вина!..
    Шломо читает кидуш твердо, по-сефардски, как принято в Израиле. Реб Нутэ одобрительно кивает.
    — Что останется от нас, от произношения нашего лет через двадцать? — сказал реб Нутэ как-то. — Весь народ, который в конце концов выживет — там, в Израиле, говорит иначе...
    Шломо разливает, хоть по нескольку капель, но — каждому. Реб Нутэ бережно принимает стаканчик, согревает в руках, долго вдыхает аромат — благословенный запах плодов Эрец-Исраэль... Уже много лет старик воюет с детьми — и сами ехать не хотят, и его не пускают умереть на Святой Земле.
    Накрыт стол. Хоть и небогато живут евреи, но все что-нибудь приготовили, принесли. Халы — свежевыпеченные, пухлые, черным бисером мака усыпанные. Лекех. Какой праздник без лекеха — душистого, на меду настоянного! Домашнее кошерное вино багровеет в трехлитровом бутыльке. Многоцветным осенним изобилием рассыпаны на клеенке фрукты. Помыты руки — традиционный неизменный «нетилат ядаим». Как вкусно все! И трапеза напоминает таинство. И яркие южные звезды заглядывают в сукку сквозь ветки на крыше.
    — Лехаим! — поднимается со стула Катанчик. — В будущем году в Иерусалиме!..
    Илюша корчит недовольную гримасу.
    — Тише, тише, ребята! К чему сионистские лозунги?!
    Все дружно пьют, не обращая на него внимания. Демонстративно вытащив сигарету, Илюша выходит из сукки. Вроде нет его, вокруг — свои. Говори раскрыв сердце, говори, говори без конца — о самом важном, о самом главном... Но ухо, чуткое ухо напряжено за тонкой символической стенкой... Ох, уж это ощущение поднадзорности, умение самому себе заткнуть рот — едва ли не главное достижение советской власти.
    Американок усадили в центр стола. Глаза их блестят, счастливая улыбка не сходит с губ «Чего это они? — думает Шломо — Мы ж ничего особенного не делаем! Ну, собрались в сукку — не убьют за это, не посадят! Неужели сам факт нашего существования достоин такого нескрываемого восхищения? А может, я просто не вижу того, что видят они сейчас?»
    Он всматривается в знакомые лица.
    Вот Абба и Ашер — Олег и Феликс. Типичные одесские мальчики. Высоцкий, Окуджава, преферанс всю ночь, турпоходы. Что привело их в эту халупу, заполненную стариками, бормочущими невнятно на древнееврейском?
    Вот Яша Гадоль с рыжеватой бородкой клинышком, подпевает: «Ам Исраэль хай»²⁶. Яша Гадоль, не помнящий родства — все родные его засыпаны во рву под Гайсином. Как попал он сюда? Как выкинул из головы то, что вбивали в него с младенчества в сиротском доме?
    А вот еще один Яша — уже третий. Просто Хадаш. Единственный, кто пришел к Непомнящим учить иврит, чтобы понимать службы в синагоге. Много лет соблюдал он праздники, приходил, слушал, как поет кантор. Даже незапрещенный идиш выучил. А старики все равно от него шарахались. Так и маялся неприкаянный — не мог постичь даже азов. Теперь Яша счастлив. Он м о л и т с я! У него есть тфиллин, талит ²⁷. Дома — мезуза… Он понимает, понимает, понимает! Яша — старый холостяк и знатный кулинар. Наливкам его нет равных... Вот и сейчас он сидит, обставленный бутылочками, и доброе лицо его добреет еще больше, когда кто-то сквозь набитый рот произносит восхищенное: «Ай да Хадаш! Ай да молодец!»
    В углу — семейство Непомнящих. Их затерли. Да они и не лезут на первый план. Эда считает — женщина вообще должна держаться в тени. Так сказано в «Шульхан Арух»^28, в «Пиркей авот»²⁹. Эти книги Эда не обсуждает, а принимает к исполнению. Потому-то она и выталкивала вперед раньше — Шайку, теперь — Шломо… Меир плохо слышит. Чтобы не переспрашивать десять раз, он предпочитает не участвовать в общих разговорах. Для Эды он — первый друг и советчик. Только мало кто об этом догадывается...
    Возле Непомнящих — Кофманы. Хоть и недалеко им идти от Греческой — полчаса всего, но с тремя детьми не очень-то походишь на праздники. Однако пришли. Прикатили коляски — с детьми, с едой... Мало свободного времени у Геулы. Но в сукку — с пустыми руками?
    Полька из Тирасполя. Училась в Одессе и архитектуре и ивриту. Год назад защитила диплом, вернулась в свой «штетл» ³⁰, но почти каждую субботу и праздники — у Непомнящих.
    Сарра и Михаэль Витавер. Сарра — Шайкина школьная учительница, ставшая потом его ученицей. В отказе... Лица, лица, лица. Полная сукка набилась, слава Б-гу!
    — Лехаим, лехаим, — допивает Шломо последние капли вина. — Чтобы в будущем году — дома! А если — нет, чтоб в этой сукке нас было еще больше!
    Теплый вечер, густая дырчатая тень платанов. Долог путь из синагоги домой. Пыльная, даже ночью шумная улица Суворова, поезда, тянущиеся к порту. Уютный тихий бульвар — море внизу, как звездами, усеяно огоньками кораблей. Гладкие гранитные булыжники Пушкинской. С американками прощаются за квартал до гостиницы — зачем лезть на рожон лишний раз! Белая «Лада» то обгоняет, то едет рядом. Круглолицый лысый гебист улыбается в окошке.
    — Запомни — Мацегора! — указывает на него Хана. — Постоянно в центре города крутится — на вольную охоту выходит. Будь осторожен. Может увязаться...
    — Шпиономания! — кривится Шломо. — Делать им больше нечего!
    — Завтра, — повернувшись спиной к «Ладе», шепчут американки. — Мы придем к вам завтра...
    — Шалом! Лайла тов! ³¹
    — Лайла тов!.. Лайла тов!..
    Все понемногу расходятся. У Куликова поля остаются только Непомнящие и Шломо с Аней. Дальше им идти вместе. «Лада», взревев, уносится.
    — Вот и все! — говорит Шломо. — А вы боялись... Мы пришли в синагогу, они пришли — ничего страшного. Не запрещено...
    Гранитный, подсвеченный прожекторами, Ленин тупо пялится на них с центра площади. Одесса спит, укутанная ночью чужого праздника...


Нет человека, у которого не было бы своего часа...

РАССКАЗ ХАНЫ

    
    Что и говорить, как увидела тогда — Мацегора улыбается, сразу не по себе стало. С чего бы этой твари улыбаться, когда мы с фронцами разгуливаем? Как ни успокаивал Шломо — да и кончилась наша прогулка вроде бы тихо, скребли кошки на душе, тревога какая-то оставалась. Наутро проснулись поздно — из сукки долго шли, спать расхотелось, сидели втроем, разговаривали, пока шаббат-автомат ³² свет не выключил. Встали, помолились, Меир с Мотэком, собачкой нашей, гулять пошел, Эдочка в дальней комнате занималась: ей и Шайкины группы остались, и с Шломо решила она пройти курс по индивидуальной программе — натаскать на «морэ» побыстрей... А я все места себе найти не могла: то марафет пытаюсь наводить, хоть и так к празднику все вылизано, то книгу беру почитать — ничего в голову не лезет. Вдруг в парадной — дикий женский крик. Сразу поняла — американки! Выскакиваю из квартиры, на лестничной клетке — никого, в пролете — никого. Бегу по лестнице. Этажом ниже на площадке — лужа крови и капли — вниз по ступенькам. Вылетаю из парадного. Точно, стоят наши американки — бледные, трясутся, в крови. Кто? Что? КГБ? Нет, отвечают, бандит какой-то. На площадке делал вид — дверь не открывается. А у них две сумки с продуктами — к празднику несли. Как поравнялись с ним — он давай сумки из рук рвать. Жлобина здоровенный! У одной вырвал, а вторая — уцепилась, не отпускает. Ударил ее — тут-то она и закричала. Крика он, видно, не ожидал — крика они боятся, — отшвырнул девочку к стене напоследок и убежал. А в сумке — бутылка вина. Бутылка об стену и — вдребезги, вино — на пол. Сумка-то матерчатая! Это мне с перепугу показалось — кровь.
    Предлагаю им: зайдите, воды попейте, успокойтесь! А они — ни в какую: там — квартира его, там, может, еще кто-то есть! Как же! — говорю. Квартира его знаете где? На Бебеля, сорок три, в управлении КГБ! Уговорила. Посидели они, остыли немного. Оказалось — в сумке и документы их, и доллары. Девочки — в ужасе. Как же теперь? Ну, я обнадежила — паспорта ГБ не нужны. Литература, кассеты — да! А документы — зачем? Езжайте, говорю, в гостиницу, заявите! Поехали... Не хотелось мне их одних отпускать. Но со мной — только хуже. Через пару часов возвращаются — все в порядке! Быстро у вас милиция работает! В гостинице их уже ждали — только что, мол, вора задержали, а у него — вещи интуристов: доллары, паспорта. Все в наличии.
    Американочки расхрабрились: где продукты? Нет, отвечают, никаких продуктов. Только документы. Чтоб они подавились, гебисты поганые, нашей кошерной колбасой! Еще и нотацию американкам прочли: зачем, мол, в район этот ходите — центра мало? Место там — хулиганское. Опять туда попадете — за безопасность вашу ответственности не несем. Запомните и других предупредите! Просила я девочек до вечера остаться — гости придут, трапеза. Да сыты они были по горло! Попрощались! Поцеловали они нас: крепитесь, мужайтесь! «Ихье тов!»³³. И убежали. Даже имен их мы так и не узнали. А сумка эта, вином залитая, нам еще долго, ой, как долго служила!..


Совершающий доброе дело обретает защитника.

БЕНДЕРСКАЯ ЗАТВОРНИЦА

    
    Поезд тронулся плавно, почти незаметно. Они чуть не опоздали. От кассы, запрятанной в глубине помпезного здания вокзала, пришлось бежать, и теперь, тяжело дыша, по инерции они пронеслись по всему вагону и плюхнулись на последнюю незанятую скамью.
    Тронулся поезд, желто-красный венгерский дизель, дважды в неделю доставлявший в Кишинев и глубинку — Бендеры, Тирасполь — саранчу-одесситов, сметавших с молдавских прилавков остатки давно забытой в Одессе роскоши- сыр, копченую колбасу, туалетную бумагу, немецкую слайдовскую пленку...
    Шломо оглядел пассажиров. Все вроде в порядке. Во время рывка по перрону он не заметил хвоста, но лишняя предосторожность не помешает. Он научился уже безошибочно отличать рожи топтунов.
    Сегодня они ехали к Иде Нудель. Еще Шайка оставил ее бендерский адрес, просил не забывать «мать всех отказников», отправленную ГБ в неофициальную ссылку. Яшка съездил к ней пару раз и пристал к Шломо: «Ты должен с ней встретиться!» Шломо отнекивался. Он не любил знакомиться со знаменитостями. Как-то его представили Василию Аксенову. Навсегда запомнились Шломо его улыбка, его ироничный взгляд сквозь очки: ну, парень, выдай, мол, что-нибудь интересненькое или отваливай! Быть ангажированно интересным Шломо не умел... Да и некогда ездить — каждый свободный час он посвящал ивриту, чтению Торы с комментариями РАШИ. Была и еще одна важная причина. Поездка к Иде — шаг против властей, еще одна демонстрация неповиновения. За домом Иды наблюдали наверняка. И прослушивали его, и знали, конечно, все, что в нем происходит. А времена стояли смутные... Яну Мешу, знакомому с половиной Одессы, рассказали — на совещании директоров предприятий в обкоме начальник областного ГБ заявил, что в течение года в стране с диссидентами и сионистами будет покончено. Через неделю после того совещания Мацегора с Князевым забрали Яна прямо из дома, на серой «Волге» отвезли в военкомат. Сам военком предложил ему немедленно подписать повестку на сборы. По ухмылкам гебистов Ян сразу сообразил: не подпишет — камера уже приготовлена, подпишет — на сборы загребут и снова влепят допуск. Ян подписал. А вечером умудрился выскользнуть из города и — в Москву. На Западе подняли шум. Ян кинулся в министерство обороны — недостоин, мол, священного права на защиту социалистической родины. Одесская прокуратура возбудила против него уголовное дело. Недавно в Киеве вот так же посадили Эльберта. Надеяться было не на что. Знакомые Яна ждали обысков — прятали кто куда литературу, магнитофонные кассеты с уроками иврита. Но... ГБ вдруг отступила. Сперва, прекрасно зная, где находится Ян, прокуратура объявила... всеукраинский розыск. Потом внезапно вспомнили, что есть приказ министра обороны — отказников, родители которых за границей, на сборы не посылать. Дело Яна закрыли. Торжествующий Меш вернулся в Одессу. Никто так ничего и не понял.
    Смутные стояли времена..
    И все же Шломо решил ехать. Снявши голову по волосам не плачут. После неожиданно короткого, оставшегося пока без последствий разговора с Князевым он понял — если уж играть в эти игры, так на всю катушку. Именно жесткая прямолинейная тактика могла обеспечить ему спокойствие Поймут, гады, на компромисс он не пойдет — трогать не станут. Тут, правда, была опасность посадки. Но могли и на визу расщедриться — убирайся, упрямец, к чертовой матери! В любом случае — путь назад был отрезан, и в первое же свободное воскресенье он поехал в Бендеры.
    Мглистое небо нависло над поездом. За окном тянулись приснеженные поля. В Молдавии начались сады. Черные голые деревья рядами подступали к поезду, и лишь порой, как чудо, вспыхивало на каком-нибудь из них забытое яблоко — яркое цветное пятнышко среди унылого черно-белого однообразия.
    Катанчик уткнулся в «Эксодус», тщательно закрывая руками обложку. Недавно он приволок из Москвы два тяжеленных картонных ящика, набитых еврейским самиздатом. Была там и «Никогда опять» Кахане. Все разговоры теперь Катанчик сводил к этой книге. И когда только успел ее прочесть? Целыми днями носился по городу, раздавал знакомым и полузнакомым привезенную литературу, показывал слайд-фильм о Иерусалиме, расписывал красоты Израиля, остервенело ругался с осовелыми евреями, которые не хотели слышать о раскаленном войнами и солнцем Ближнем Востоке. Яшкины родители, изнемогая от ужаса, пытались ему помешать: скандалили, запрещали ходить к Непомнящим, грозили уничтожить найденные книги. И откуда он только взялся такой — выродок, возмутитель семейного спокойствия!
    Поезд сбавил скорость, медленно втянулся на арочный мост. Внизу лениво плескался серый Днестр, подмывая руины Бендерской крепости. Вот и одноэтажный вокзальчик. Приехали!
    Они долго шли по тихому городку мимо крытых красной черепицей домиков из шершавого серого камня, мимо центральной площади, где старинная церковь нависла зеленой луковкой купола над железобетонным зданием райкома. На одной из улиц увидели тюрьму. Возле глухих тюремных ворот Катанчик замедлил шаг.
    — Пришли, — улыбнулся Шломо.
    — Да, — Катанчик указал на глиняный домик — через дорогу от тюремного забора.
    — Ничего себе, однако, соседство!
    За калиткой к ним бросилась шотландская колли. Оглушительно лая она подлетела к Шломо — перед глазами замелькали белые собачьи клыки. Колли перешла на визг. Шломо боялся пошевелиться.
    — Назад, Пизэр, назад!
    Маленькая женщина в нейлоновой куртке, спортивном трико и кедах, заляпанных грязью, спешила из глубины двора.
    — Не бойтесь, не укусит! — кричала она. — Это — от радости... Увидит бородатого в шляпе — так сразу на шею кидается. Одно слово — баба!
    Собака послушно отошла, а хозяйка, схватив ее для спокойствия за ошейник, указала на дверь.
    — Заходите, ребята!
    Через полутемный коридорчик они попали в комнату — пустую комнату, в центре которой одиноко стояли стол и три стула. Ида взяла с подоконника пачку журналов «Тайм».
    — Полистайте пока. Я переоденусь. Не ждала никого сегодня, решила деревья окопать.
    Она вышла. Пизэр, простучав когтями по дощатому полу, растянулась у порога и, положив голову на передние лапы, умными глазами уставилась на гостей.
    Лампочка без абажура под низеньким потолком резко и ярко освещала голые стены. Холодно блестела белым кафелем печь. Нигде — ни пылинки. Неправдоподобную нежилую чистоту нарушала лишь покрытая свежей рыжей ржавчиной труба, проложенная из комнаты в коридор — к колонке отопления. Хозяйка явно не собиралась надолго здесь задерживаться...
    Ида появилась через несколько минут. Зеленое платье. Седые волосы аккуратно зачесаны на пробор.
    — Ну, давайте знакомиться! Потом кормить буду...
    — Это — Шломо. Я про него вам рассказывал...
    — А... — улыбнулась Ида. — Это который рта в ГБ не открыл?
    — Да что там, — смутился Шломо. — Невелика мудрость! Молчишь себе — и все...
    — Ну да! Это только так кажется. Я тоже как-то раз решила не разговаривать. Опомниться не успела — начала что-то доказывать, требовать. Орала даже. Согласна: молчание — лучший способ общения с ними. Но кроме выдержки он мужества требует, ясной позиции — на столкновение идешь. Большинство предпочитает беседу. И выкручивается по ситуации.
    — А мне говорить с ними не о чем. Мне от них ничего не надо, кроме визы.
    — О! Вот это и есть позиция! Если ты тут все мосты сжег, тебя ловить у них крючков нет. Ты — раскрепостился и от советской власти не зависишь.
    — А посадка? — встрепенулся Катанчик.
    — От нее в нашем положении никто не застрахован. Но это уже — другая ситуация. Вы, надеюсь, в нее не попадете... А теперь — будем есть! Вы из дома давно, я же знаю..
    — Спасибо, — сказал Шломо. — Не беспокойтесь!
    — А, ты же кошерный! — Ида растолковала его скромность по-своему. — Тебе и посуда особая нужна. Ну, ничего! Есть овощи, орехи... А если я кашу гречневую сварю? В кастрюльке — она у меня специально для гречневой каши. А? Так и сделаем! Еще есть сладости израильские — посылку на днях получила от сестры.
    Ида быстро приготовила гречневую кашу, принесла из сарайчика лук и чеснок.
    — Уж, извините! Покормить-то особо нечем. В гости ко мне никто не ходит. А сама я в основном овощами питаюсь.
    — Евреев тут нет, что ли? — спросил Катанчик.
    — Евреи шарахаются от меня за километр. Разве что Рояки — семья отказников. Так им тоже — не до меня: дети маленькие, тетка больная... Я, когда приехала, устроила празднование Симхат Торы ³⁴ для детей. Пришли несколько человек. Только расселись, свечи зажгли — милиция! Всех как ветром сдуло... Я не осуждаю. Зачем им со мной, с поднадзорной, связываться?
    — А из Одессы кроме Катанчика приезжает кто-нибудь?
    — Был Ян как-то. Но теперь и ему не до меня. Хотя... Из своего ссыльного опыта скажу — кто начинал ко мне из Новосибирска в Кривошеино ездить, все через несколько месяцев получали разрешения. У ГБ цель такая — сгноить меня в одиночестве.
    Давно обещали: убить, мол, не убьем, но в «технический труп» превратим. Представляешь, так и сказали сволочи — «т е х н и ч е с к и й труп». Надо отдать им должное, цели своей почти добились...
    Они еще долго сидели. Ели, пили чай. Катанчик рассказывал последние новости, историю с Яном, советовался, что делать дальше. Шломо слушал молча. Разглядывал Иду. Конечно, бой-бабу какую-нибудь увидеть он и не ожидал — не раз встречался с разными «деятелями отказа». Внешне они не выделялись — обычные еврейские ребята. Только кроме Высоцкого да Мандельштама еще — Тора... Так и теперь. Перед ним сидела маленькая женщина. Больная и одинокая. Хрупкая и такая вроде бы беззащитная. Но вот взяла — и переступила вдруг свое «альпинистско-нииское» прошлое, через сорок лет после Пешковой, почти ничем не рисковавшей за спиной мужа, взвалила на себя и тянула до сих пор святое дело помощи политзаключенным... В ее грустном взгляде, мягкой улыбке угадывалась твердая воля, в ровном, спокойном голосе звучали порой жесткие нотки. Она держала дистанцию. Но Шломо почувствовал, что ему захочется снова вернуться сюда. Он ощутил, что Ида нужна ему — с ее опытом, бескомпромиссностью, решительностью, что и она нуждается в нем — в добром дружеском слове, а может, и просто в мужских руках — покрасить трубу, вскопать в саду землю...
    Они ехали назад в набитом до отказа людьми дизеле, и перед глазами Шломо еще долго стояла маленькая фигурка, машущая на прощание рукой, долго звучал в ушах тихий голос: «Приезжайте почаще, ребята, приезжайте!...»


Во всяком месте, где упомянешь Имя Мое — явлюсь Я тебе и благословлю тебя

ЭЛИЯГУ А-НАВИ³⁵

    
    Шломо вбил гвоздики до половины, потрогал, держится ли коробочка. Голова у Мони была конечно же непокрыта. Шломо стянул с вешалки свою шляпу. Три месяца выхаживал в магазине — хоть и синяя, но шляпа с большими полями, с выпуклой тульей, почти как у Любавичского Ребе на фотографиях. Нахлобучив Моне на голову, всунул в руку молоток.
    — Повторяй за мной: Барух Ата... ликбоа мезуза. Моня повторял запинаясь.
    — Теперь добей гвоздики до конца.
    Светло-коричневая коробочка блестела лаком, белой разлапистой буквой «шин». Вот и еще один еврейский дом обзавелся мезузой. Шломо провел указательным пальцем по гладкой поверхности, поцеловал. Жаль, что коробочка последняя. Объяснить, что такое мезуза, одесскому еврею — достаточно легко; уговорить прибить на косяк аккуратную коробочку — еще кое-как можно, но чтоб на его двери красовалось Нечто, завернутое в простой целлофан или, того хуже, в блестящую фольгу!..
    С Моней и Раей Шломо был знаком давно. Отказники со стажем, они консультировали его в сложном процессе подачи документов на выезд, советовали, что говорить начальству, что — на бесконечных комсомольских собраниях. Научили, как обвести вокруг пальца два отдела кадров. Шломо хоть и вылетел с работы, но через месяц устроился на другую, и в его трудовой книжке не появился длительный перерыв, ясно сигнализирующий бдительным кадровикам о подлой измене социалистической Родине.
    Подав два раза, Рая с Моней решили не лезть на рожон, тихо переждать. Начнется выезд — будем в первых рядах, нет — зачем ломать голову о стену? Шли годы, они спокойно работали; никто, кроме близких друзей, не догадывался, что эти лояльные граждане терпеть не могут советскую власть — «милиху», иначе они ее и не называли — и мечтают уехать в Америку, в богатую счастливую Америку, где не будет проблем ни с деньгами, ни со свободой. Под эту их позицию и вел все время подкоп Шломо, используя сначала сионистские, потом религиозные доводы. Вот и теперь, вернувшись в комнату допивать кофе, они продолжили спор.
    — Не понимаю, почему ты не хочешь учить иврит, — сказал Шломо, ободренный успехом с «мезузой».
    — А с чего ты взял, что не хочу? Очень даже хочу! — широкоплечий грузноватый Моня смешно подергал носом, удобно устроился в мягком кресле и закачал ногой в болтающемся растоптанном домашнем тапке.
    — Неужто?! — ехидно переспросила жена.
    — Раиса, солнце мое, не мешай, пожалуйста! Я не маленький. Позицию свою изложу без посторонней помощи... Так вот. Иврит я очень хочу изучать...
    — Зато я — против! — опять перебила его Рая. — Просто изучением это не кончится Сегодня будешь учить сам, завтра других учить начнешь. Ты ведь учитель по натуре. Не утерпишь...
    — Не знаю, — гнул свою линию Шломо, — по-моему, одно с другим не связано. Если ты идентифицируешь себя как еврей, то должен освоить свой язык, даже если для утилитарных, разговорных целей он тебе не пригодится. Как можно уважать человека, если он не уважает самого себя? Это, между прочим, Жаботинский сказал. Или ты хам, не помнящий родства, или у тебя есть связь с твоими предками, с твоим народом, его культурой. А еврейская культура — Тора прежде всего.
    — А евреи-атеисты? — не сдавалась Рая. — Спиноза, например, Маркс, Гейне... Всех не перечислишь.
    — Здравствуйте!.. Что говорить о выкрестах! Какие же они евреи?
    — Ну и что! Кровь же у них — еврейская! Головы — еврейские! И крестились они вовсе не из любви к христианству. Просто были поставлены в такие условия. Не нравится Гейне... — возьми Эренбурга. Он постоянно подчеркивал свою связь с еврейством, говорил о своей принадлежности... По-моему, еврей тот, кто себя таковым считает. Независимо от того, знает он иврит или нет, от того, включает он свет в субботу или сидит в потемках.
    — Во-во! Договорилась! Еще про свининку вспомни!
    — И про свининку. Есть в жизни более важные принципы, достойные внимания и усилий: быть честным, порядочным, любить детей, родителей... Ну, и так далее. А издеваться над собой, месяцами есть всякую гадость только потому, что в этой поганой стране не то что кошерного мяса — свинины мало... Не думаю, что Б-г, если он есть, ждет от нас именно этого. Что же касается иврита, я — не против. И Мишка пусть учит, и дети. Но не здесь. Вот пересечем границу — пожалуйста! Все что угодно! И вовсе не потому, кстати, что Тора на иврите написана. Просто это действительно язык наших предков...
    — Так, между прочим, всю жизнь, — встрял наконец Моня. — Только я открываю рот — она влазит, затыкает и сама то же самое говорит... Понимаешь, Шлоймеле, я боюсь КГБ. Честно и откровенно — боюсь этой проклятой организации. Я с тобой полностью согласен. Но вынести эти цурес ³⁶ — у меня здоровья нет. Ты вот пикнуть не успел, как на Бебеля оказался. Я так не могу. Уж прости! Но ты и Непомнящие для нас — индикатор. Будут вас выпускать — и мы сразу кинемся. Нет — будем тихо сидеть...
    — А чего извиняться?! — сказала Рая. — Каждый живет по своим убеждениям. Я, например, считаю, что ты ведешь себя, как безответственный пацан, а не как глава семьи. Будь ты один — лезь куда хочешь. Как Катанчик. Но ведь у тебя ребенок!..
    — А если я иначе не могу! Если я наконец почувствовал себя человеком! Если я в этом, говоря высокопарно, обрел душевный покой! Знакомство с ГБ, конечно, штука не очень приятная, И все-таки... Ты права. Каждый должен жить по своим убеждениям — то есть в соответствии со своей внутренней логикой. Что это для еврея? Изучение и соблюдение... Я столько лет ощущал себя в какой-то дурацкой противоестественной ситуации: вроде и еврей, но без капли еврейского, вроде — весь в русской культуре и все же — чужой в ней, абсолютно чужой. Чуть мозгами не двинулся... А тут сразу почувствовал — то! Оно самое и есть — свое!.. И ты предлагаешь мне от всего отказаться во имя расчетов, цена которым грош? Когда пересечем границу... А пересечем ли когда-нибудь? Я хочу жить сейчас, не перемучивая дни от отказа до подачи. Лишь Тора и то, что я веду себя не как раб, а как свободный человек, дают мне ощущение полноценности. И потом кто-то же должен и здесь что-то делать! Иначе как Израиль будет за нас бороться?
    — При чем здесь Израиль? — вскинулась Рая. — Мы ему ничем не обязаны. Это Штаты нас вытаскивают. Там американские евреи на конгресс давят. При чем же Израиль!
    — У кого что болит, тот о том и говорит, — съязвил Моня.
    — Тише! Тише вы! — всунула голову в дверь Раина мать. — Только и слышно: Америка, Израиль, Америка, Израиль... Валентина Сергеевна уходит. Потерпите пять минут!
    — Это ее сотрудница-хозерина в гости повадилась, — пояснила Рая.
    — Миша! — раздался вдруг мужской голос из коридора. — Миша! Что это такое?
    Моня широко раскрыл дверь. У вешалки с женским пальто в руках стоял, удивленно разглядывая мезузу, Раин отец.
    — Это — упор? Чтоб дверь стену не оббивала? На таких гвоздиках не удержится...
    — Изя! Вы — серьезно? — воскликнула Валентина Сергеевна. — Это же — «мезыза»! У нас до войны на Тираспольской у всех евреев такие были!
    ...Шломо чуть было не опоздал к Эде на урок РАШИ. Подбегая к дому Непомнящих, он привычно огляделся — вроде никого. Стояли, правда, два типа возле котельной — может, топтуны, а может, просто от столика во дворе, где домино забивают, оторвались и ищут, где бы бутылку раздавить... Приходя сюда, Шломо каждый раз ждал — может, опять фронцы появились? Очень уж интересно поговорить с настоящими израильтянами, американцами, расспросить, рассказать, пообщаться с людьми, которые запросто через несколько дней покинут эту проклятую страну. Шломо часто вспоминал, как провожал он брата жены, вспоминал то странное чувство, которое возникло, когда он смотрел, с какой легкостью тот проходил мимо таможенников, пограничников в Шереметьево. Смотрел и понимал, что легкость эта обманчива... Кто знает, сколько еще придется вынести самому Шломо? Какую цену заплатит он за то, чтобы вот так же спокойно протянуть свою визу солдатам и пройти, пройти, пройти наконец на ту сторону.
    Урок уже начался, Шломо присел возле Хадаша. По вторникам на урок РАШИ ходили всего трое — Шломо, Хадаш и Юра Блюменталь, крохотный человек, недавно появившийся в квуце ³⁷. Юра не пропускал ни одного занятия. Физическая тщедушность породила в нем кучу комплексов. Он увлекался скрипкой, шахматами и везде старался быть первым. Теперь вот увлекся ивритом. Однажды на урок РАШИ он принес какие-то японские палочки, соединенные между собой веревкой, и на улице продемонстрировал их действие — вертел вокруг себя, перехватывал из руки в руку, утверждая, что с помощью этого устройства запросто уложит двоих. Закончив свой экзерсис, Юра выразительно посмотрел на Хадаша и Шломо: учтите, мол, — маленький, да удаленький. По принципу — не чипай лихо! — Шломо держался от него подальше. Голова, правда, у Юры была светлая, иврит он схватывал быстро.
    — Смотри, Я предлагаю вам ныне благословение и проклятие, — читал Юра Тору, запинаясь, спотыкаясь, но правильно. — Благословение, если послушаетесь заповедей Г-спода, Б-га вашего, которые Я заповедую вам сегодня. А проклятие, если не послушаетесь заповедей Г-спода, Б-га вашего, и совратитесь с пути, который Я заповедую вам сегодня...
    Они не читали Тору подряд, не следовали даже порядку недельных глав. Каждый раз Эда выбирала что-то другое. Она спешила, она хотела побыстрей научить их, передать им свой восторг, свое преклонение перед Книгой, в любом месте которой заключена величайшая мудрость. Текст самой Торы — с трудом, с ошибками — они кое-как еще читали, но с РАШИ дело совсем не двигалось. Полный непонятных сокращений, намеков, цитат, пространно объясняющий то, что в разъяснении вроде совсем не нуждалось, и проскакивающий мимо вещей, казалось, самых главных, с буквами, похожими, скорее, на стенографические закорючки, чем на гордый квадратный шрифт, комментарий никак не давался им. Шломо, посидев минут десять, не выдержал.
    — Не понимаю, зачем это надо?! Тут нет ни одной огласовки ³⁸. Я даже прочесть ничего не могу правильно. Который раз уж собираемся — и как идиоты сидим.
    — Ну, может, кто — как идиот, а кто — как умный, — не замедлил задеть его Блюменталь.
    В другой бы раз Шломо не промолчал, но сейчас проблема с РАШИ была слишком важна, чтобы втравливаться в обмен колкостями.
    — Есть ведь более важные, действительно актуальные для нас темы. Галаха, например. Почему бы нам не заняться ими?..
    — Правильно! — поддержал Шломо Хадаш. — А РАШИ пока оставим. Поднатаскаемся в иврите и возьмемся.
    Эда встала, сняла с висящей на стене книжной полки затрепанный томик в синем переплете, полистала рыжие от времени страницы.
    — Это «Пиркей Авот», «Поучения отцов», выдержки из Талмуда. Вот что здесь написано: «Не говори: на досуге поучусь — может, досуга не будет».
    — А кто отказывается учиться! Проку мало — повторять за тобой непонятные фразы.
    — Ну, во-первых, прок хотя бы в том, что мы читаем, произносим вслух текст Торы и комментария. Значит, сейчас, здесь, в Одессе, мы ее учим. А эта заповедь ценна сама по себе. Как сказано — «вэ Талмуд Тора кнегед кулам»³⁹. Может, весь наш город имеет право на существование потому только, что мы в нем учим Тору. А во-вторых, из собственного опыта скажу — другого пути нет. Только так можно научиться читать РАШИ — с трудом, с болью, через непонимание. Я, во всяком случае, ничего другого вам предложить не могу. Но знайте: без РАШИ вы никуда не двинетесь — это ключ ко всем комментариям, ключ к пониманию Торы.
    Эда поставила книжечку на место, вернулась за стол.
    — Но... Если вы все-таки настаиваете на своем, можем, конечно, перейти к «Шулхан Аруху». Хотя, собственно, он тоже шрифтом РАШИ написан.
    Деваться было некуда. В два счета она загнала их в угол...
    Долго еще сидели они у Эды — читали, пили чай, поданный Ханой прямо к рабочему столу — изучающим Тору почет и уважение! Наконец Эда закрыла книгу.
    — Что ж. Перейдем от теоретической части занятий к практической.
    — Ты с ума сошла! — закричала Хана. — Посмотри на часы!
    — А что мы только что учили? «Соблюдайте же строго все уставы и законы, которые Я предлагаю вам сегодня!» Сложилась такая ситуация: есть мезузы, и есть люди, которые хотели бы прибить их на двери, но нет коробочек. По мне так все равно: главное — мезуза. Но я понимаю, что другим и коробочка важна. Поэтому к вам большая просьба: поищите у себя, поспрашивайте у ребят — может, у кого остались в загашниках.
    — А я как раз хотел у тебя попросить, — огорчился Шломо.
    — У меня даже и мезузы нет, — сказал Юра.
    — А у меня — только на входной двери, — развел руками Хадаш...
    Они вышли на улицу. Падал снег, редкий для одесского дождливого января. С моря долетал протяжный звук ревуна, с трудом прорывающийся сквозь пелену снегопада. Огромные разлапистые снежинки, сверкающие в полете крахмальной белизной, на земле превращались в липкую грязь. Чавкая ботинками мимо подъезда вальяжно прошли двое, еще засветло запримеченные Шломо.
    — Секут, сволочи! — Юра, быстро попрощавшись, побежал на последний трамвай.
    — Слушай, Хадаш, а если коробочки самим делать? — предложил Шломо. — Ты же мастеровой мужик! Я бы помог...
    — Нет, я — маляр. Разве что покрасить смогу. Да и делать из чего? Из дерева? А где взять?
    — Из железа, из жести...
    — Тоже — где?..
    — У нас на заводе новый цех строят, тянут вентиляцию. Там полно обрезков жести валяется. Только вот ножницы кровельные нужны. Ты бы поспрошал у ребят!
    — Ты не понимаешь, Шломо! Я — маляр, маляр! Мы никакого отношения к жестянщикам не имеем. Они после нас на объект приходят. Но, если увижу, спрошу. Это я тебе обещаю.
    «Хороший парень Хадаш, — подумал Шломо. — Но уж очень спокойный, безынициативный какой-то...».
    На следующий же день Хадаш появился у Шломо. Вошел, демонстративно пряча правую руку за спину, и с торжествующе-обалделым видом спросил:
    — А ну — что у меня?
    — Виза?
    — Нет!
    — Повестка в ГБ?
    — Нет!
    — Ножницы, что ли?
    Хадаш закивал головой и молча протянул Шломо газетный сверток. Руки его заметно дрожали.
    — Сабантуй был? — поинтересовался Шломо. — Халтуру закончил?
    Хадаш непонимающе посмотрел на него.
    — Знаешь, я никогда особенно не верил хасидским майсам. Так, думал, притчи назидательные...
    — Ну?
    — У нас на работе такие ножницы, конечно, в глаза никто не видывал... Возвращаюсь домой. У самого дома подходит ко мне старичок — седенький такой, с бородкой...
    — Ну?..
    — ...и спрашивает: «Ножницы кровельные нужны?» Я даже ответить не успел. «На!» — протягивает. Я, грешным делом, решил — ханыга, на бутылку сшибает. Винный от нас недалеко... «Сколько?» — спрашиваю. — «Рубль...». «Сейчас!» — говорю и ставлю портфель свой на землю. Поднял глаза — старичка след простыл... Весь район обегал, честное слово. Так и не нашел...
    Шломо развернул сверток. В нем лежали новенькие, в коричневом густом масле кровельные ножницы...