НЕПРИЯТНЫЕ СЮРПРИЗЫ
    Новые впечатления в самолете премьер-министра были настолько разнообразны, что четыре часа полета до Москвы пролетели незаметно. Я успел лишь перекинуться несколькими фразами с русскоязычными коллегами, редакторами газет «Новости недели» и «Вести», а самолет уже начал заходить на посадку. Я уставился в иллюминатор, стараясь различить знакомые места, сидевший возле меня представитель израильского информационного агентства ИТИМ понимающе улыбнулся. «Что, переживаешь? Понятное дело — как-никак возвращение на Родину». Я не ответил — разве можно было в двух словах описать даже часть комплекса ощущений, испытываемых мной в тот момент?
    В 1987 году, когда я покидал СССР, это все еще была «империя зла», и, ступив на трап самолета в Шереметьево, я не сомневался, что никогда не вернусь сюда, в лучшем случае через несколько десятилетий. Я уезжал из СССР в качестве изменника Родины, презренного отщепенца, преследуемого КГБ. Но вот прошло меньше семи лет, и я возвращаюсь, да еще как — в самолете премьер-министра Израиля. Рассчитывать на нечто подобное я не мог даже в самых розовых мечтах.
    Чувство ирреальности происходящего не покидало меня с первой же секунды пребывания в Москве, когда, вместе с фотокорреспондентами, я выскочил через заднюю дверь самолета, чтобы успеть сфотографировать Рабина, спускающегося по трапу. Мы обогнули почетный караул, вытянувшийся по струнке, пересекли красную дорожку и заняли места возле российских фотокоров, расположившихся в нескольких метрах от премьер-министра России Виктора Черномырдина, послов Александра Бовина и Хаима Бар-Лева.
    Меня поразил Бар-Лев — он еле стоял на ногах, поддерживаемый под руку женой. От бывшего начальника генштаба, героя Войны на истощение, строителя укрепленной линии вдоль Суэцкого канала, министра полиции осталась буквально половина. Видно было, что он не жилец на этом свете. И действительно, спустя всего неделю после завершения визита Бар-Лев скончался. Длительное время, пока болезнь сжирала его, Бар-Лев скрывал свое состояние от начальства в МИДе. Уже после смерти Бар-Лева я поинтересовался у одного высокопоставленного офицера, хорошо его знавшего, почему тот, несмотря на болезнь, до последней минуты не хотел уйти на пенсию, отказывался лечь в больницу. «Да потому, что такой солдат, как Бар-Лев, умирает стоя», — ответил офицер.
    Черномырдин ждал, а Рабин все не показывался. Вместо него по трапу спускались люди из свиты, тащившие какие-то баулы с чемоданами, чем явно вызывали недоумение и недовольство Черномырдина. На следующий день, ожидая в особняке МИДа завершения переговоров между Рабином и Козыревым, я подслушал беседу двух российских журналистов, оживленно обсуждавших эту сцену. Оказывается, по российскому церемониалу первым из самолета всегда выходит глава правительства, потом его свита и только в самом конце — представители прессы. Увидев столь вопиющее нарушение всех правил этикета, журналисты приписали его не израильской безалаберности, а израильской демократичности, которой не уставали восхищаться.
    Наконец Рабин спустился по трапу, обменялся с Черномырдиным рукопожатием, и они направились к почетному караулу. «Виктор Степанович, — закричали фотокорреспонденты, — Виктор Степанович, мы ничего не успели заснять, вернитесь, пожалуйста!» И оба премьера послушно вернулись к трапу, повернулись лицом к камерам и снова пожали друг другу руки, повторив слова приветствия, на этот раз уловленные микрофонами телекамер.
    В Москве я впервые увидел, сколь большое значение придают политики прессе. Впоследствии я неоднократно становился свидетелем, как и Рабин, и Перес, и Нетаниягу, что называется, работали на телекамеру. Спустя три года, во время визита Нетаниягу в Москву, что-то произошло с камерой первого телеканала, и премьер трижды повторил начало интервью, которое давал политическому обозревателю Дану Семама. Мне часто приходилось наблюдать, как во время зарубежных визитов пресс-атташе премьера лихорадочно разыскивал по телефону корреспондентов ведущих СМИ, чтобы сообщить им самую свежую информацию о только что завершившихся переговорах. Степень влияния «четвертой власти» хорошо сформулировал политический обозреватель армейской радиостанции «Галей ЦАХАЛ» Уди Сегал: «Если мы не дадим репортаж о встрече премьера даже с президентом США, то можно сказать, что эта встреча как бы и не состоялась».
    Торжественная церемония в аэропорту Внуково-2, специально предназначенном для приема высокопоставленных гостей, завершилась маршем почетного караула и исполнением государственных гимнов Израиля и России. Глядя на лихо марширующих солдат, салютовавших израильскому премьеру, на развевающийся над зданием аэропорта бело-голубой флаг с шестиконечной звездой, слушая «Ха-Тиква» в исполнении российского военного оркестра, я с трудом верил в реальность происходящего. Десятилетиями Израиль представляли в СССР воплощением зла, этаким исчадием ада, порой только за пение «Ха-Тиква» люди гибли в лагерях. В восьмидесятые годы, когда я принимал участие в борьбе за репатриацию, хранение в доме израильского флага, пение израильского гимна все еще приравнивалось чуть ли не к преступлению, за которое запросто можно было угодить в тюрьму. Чувство ирреальности не отпускало меня во время всего визита, и каждая новая встреча Рабина в Москве и Петербурге лишь усиливала его.
    Первым пунктом в повестке дня Рабина было посещение центральной московской синагоги на улице Архипова. Я хорошо помнил это здание в восьмидесятые годы — пустое, полузаброшенное, молодежь боялась подойти к нему на пушечный выстрел. В синагоге было людно только один раз в году — на праздник Симхат-Тора. В будни же гебисты отлавливали всякого, кто осмеливался прийти в синагогу несколько раз, за это выгоняли с работы, исключали из института. И вот я снова на улице Архипова, которую на этот раз охраняют гебисты, но уже для того, чтобы никто не помешал евреям встретиться с главой израильского правительства. Сотни людей толпились у входа в синагогу, из больших динамиков, установленных на ступенях центрального входа, звучали израильские песни, дети, одетые в бело-голубые майки, танцевали хору. В зал нельзя было прорваться — на ступенях люди стояли плечом к плечу, пытаясь штурмом взять закрытые двери. Дело дошло чуть ли не до драки, хотя всем было известно, что пускают только по пригласительным билетам.
    Внутри синагога была забита битком, и, когда вошел Рабин, раздался грохот аплодисментов, все встали. Рабин вместе с Бар-Левом прошествовал по центральному проходу, со всех сторон к ним тянулись руки — евреи стремились хотя бы дотронуться до премьер-министра. Атмосфера в синагоге была просто наэлектризована восторгом. Пока московский раввин и представитель общественности произносили приветственные речи, Рабин не рассматривал зал и людей, а о чем-то неторопливо переговаривался с Бар-Левом. Премьер казался совершенно невозмутимым, его лицо не выражало ни растроганности, ни даже простого осознания историчности происходящего. Хотя, наверное, Рабин все же волновался: когда его пригласили к микрофону, он достал из кармана текст речи и вдруг растерянно улыбнулся — забыл в машине очки. Поиски заняли несколько минут, люди терпеливо ждали, но Рабин так и не решился отступить от заранее написанного текста и прервать затянувшуюся, неудобную паузу хотя бы несколькими незапланированными фразами.
    Наконец он произнес свою речь — ее нельзя было назвать образцом ораторского искусства. Говорил премьер монотонно, без подъема, без харизмы, но зал реагировал бурно — ведь главным был сам факт того, что впервые в истории премьер-министр Израиля находился в московской синагоге. А уж когда он поздравил советских евреев с победой, с тем, что, несмотря на все старания большевиков, они выстояли и сохранили свою национальную идентификацию, восторгу собравшихся не было предела.
    Но у синагоги Рабина ожидал неприятный сюрприз. Как только он показался между колонн центрального входа, несколько молодых ребят и девушек явно религиозного вида дружно закричали: «Рабин — предатель!» Девушки размахивали плакатиками на иврите «Земля Израиля в опасности!», а какой-то молодой человек лет двадцати, с редкой бородкой и в черном картузе, вцепился в машину премьера, припаркованную у самых ступеней, и безостановочно кричал «Рабин — Арафат», «Рабин — Арафат». Премьер, никак не ожидавший столкнуться с чем-либо подобным в Москве, оглянулся по сторонам — и тут же увидел наклейки, красовавшиеся на колоннах синагоги. Он узнал их сразу — половина Израиля в то время была облеплена этими наклейками: «Народ с Голанами», «Территории — это здесь». Рабин резко отвернулся, махнул рукой куда-то в сторону, как бы приветствуя народ, попытался улыбнуться. Это у него получилось плохо, и с застывшей гримасой полуулыбки-полуоскала он нырнул в машину, за спасительные черные занавески. «Я это им припомню, они у меня еще получат», — услышал я чей-то густой, срывающийся от злобы голос из толпы приближенных Рабина. Кто говорил, я так и не сумел разглядеть, но еще в ходе визита заместитель министра образования Израиля Миха Гольдман объявил, что религиозное движение «Бней-Акива», посланников которого он заподозрил в антирабинском выступлении у синагоги, лишается правительственной поддержки. Впрочем, по-моему, Гольдман ошибся. Я встретил этих девушек на улице Архипова еще до начала церемонии и поговорил ними. Они принадлежали к движению Хабад, а вовсе не к «Бней-Акива».
    В Москве Рабину довелось еще несколько раз столкнуться с противниками его политики. Наибольшую известность получила выходка Авигдора Эскина во время торжественной встречи премьера с евреями столицы. Встречу организовали с размахом, приличествовавшим первому визиту главы правительства Израиля. Огромный киноконцертный зал «Россия» был заполнен евреями, и вновь меня охватило чувство ирреальности. На каждом кресле лежала красочная брошюра, изданная в Израиле специально по случаю визита, и маленький израильский флажок. Над сценой висели огромный флаг и герб, а на самой сцене сидели музыканты оркестра Армии обороны Израиля, одетые в форму ЦАХАЛа. Выступали израильские и российские певцы и актеры, в том числе такие звезды, как Ярдена Арази, Дуду Фишер, Филипп Киркоров, вели программу новые репатрианты Максим Леонидов и Ирина Селезнева, прилетевшие в самолете Рабина. В завершение концерта израильская делегация и тысячи московских евреев стоя спели «Ха-Тиква». Концерт шел в прямой трансляции на Россию и Израиль — вот уж, действительно, такого я не мог себе даже вообразить, когда всего семь лет назад покидал «империю зла».
    Это чувство усилила и вовсе сюрреалистическая встреча. Неподалеку от кресел, отведенных израильской делегации, я заметил высокого седого человека, который во время исполнения «Ха-Тиква» стоял вытянувшись, держа руки по швам. Я не поверил своим глазам: это был не кто иной, как Леонид Митрофанович Замятин, бывший глава ТАСС, организатор печально известной пресс-конференции советских евреев, на которой они клеймили Израиль и клялись в преданности советской Родине. Возле Замятина стояла красивая женщина в черном бархатном платье — Элина Авраамовна Быстрицкая, одна из активных участниц злосчастной конференции.
    За несколько месяцев до моей поездки в Москву в журнале «Алеф» развернулась острая читательская дискуссия. Стоило одному из наших постоянных авторов поместить в серии очерков о евреях — выдающихся деятелях советской культуры статью о Быстрицкой, как редакцию завалили негодующими письмами со всего света. Вне зависимости от того, откуда приходили эти письма — из США, Австралии или Германии, их главный мотив был один: как вы посмели посвятить целый очерк этой дамочке, поливавшей грязью Израиль на той самой злополучной пресс-конференции «ручных евреев»! Я опубликовал несколько писем, и вспыхнула дискуссия — у Быстрицкой нашлись защитники, обвинявшие своих оппонентов в двуличии. «В обстановке государственного антисемитизма, царившего тогда в СССР, — писали они, — отказ Быстрицкой принять участие в инспирированном властями политическом мероприятии означал бы конец ее карьеры. Осуждать ее легко, но ведь все мы тогда старались не высовываться, а кое-кто тоже принимал участие в такого рода митингах». Письма и «за» и «против» были настолько эмоциональными, что их авторы нередко доходили до личных оскорблений оппонентов. Меня удивил такой накал страстей — ведь прошло почти четверть века, конференция состоялась в марте 1970 года! Но, по-видимому, она так глубоко затронула чувства советских евреев, что и в 1994 году рана все еще не зажила.
    Я подошел к Замятину и спросил: считает ли он сегодня ту пресс-конференцию ошибкой или все же это был правильный шаг? «А кто вы, собственно, такой?» — настороженно спросил Замятин. Я показал свою аккредитационную карточку израильского журналиста, и настроение бывшего главы ТАСС резко изменилось. «Конечно, это была ошибка, — с охотой ответил он, — нельзя проводить пресс-конференции по национальному признаку. По национальному вопросу — да, но не по национальному признаку. В этом разница, вы чувствуете? Вопрос еврейский может быть обсужден, но когда по национальному признаку собрана группа людей и она обсуждает его и отвечает на вопросы — на мой взгляд, это ошибка». А Быстрицкая посмотрела на меня своим волооким взглядом и вздохнула: «Ну неужели вы не понимаете, что я просто не могла от этого отказаться?»
    Атмосфера вечера в «России» была радостной, но все-таки несколько недоуменной — многим, как и мне, по-прежнему с трудом верилось, что все это происходит наяву. Московские евреи были настолько растроганы встречей с премьер-министром Израиля, что на небольшой инцидент, устроенный Авигдором Эскином в самом ее начале, не обратили особого внимания. Я несколько раз встречался с Эскином в Израиле — это талантливый журналист, свободно пишущий на русском, иврите и английском, но в последние годы он целиком окунулся в бизнес. Мне было известно, что большую часть времени Эскин проводит в СНГ, поэтому я не удивился, встретив его у входа в «Россию». «Давай устроим акцию протеста против ословского процесса», — предложил Эскин. «Как, здесь и сейчас? Зачем?» — удивился я. Я знал, что Эскин придерживается крайне правых взглядов, был длительное время активистом движения КАХ, возглавлявшегося покойным раввином Кахане, и поэтому, естественно, находится в резкой оппозиции к внешнеполитическому курсу Рабина. Но портить поистине исторический вечер мне показалось неуместным. Я высказал свое мнение Эскину и посоветовал ему, вернувшись в Израиль, организовать демонстрацию возле Кнессета. «Русские евреи почти пятьдесят лет ждали визита израильского премьера, они просто не поймут тебя», — сказал я. «Ты струсил, — ответил Эскин, — ты не боялся бороться с КГБ, но испугался израильского истеблишмента. Ты просто струсил». Я не стал с ним спорить.
    Израильская делегация разместилась в левой части зала, у самой стены, а трибуну для выступающих установили в правом углу сцены. Когда Рабина пригласили на сцену и он шел к трибуне, в зале вдруг раздались крики. Я сразу понял, что Эскин, не приняв моих доводов, все же решился на демонстрацию. И точно: я различил в полутемном зале Эскина, который, встав во весь рост, выкрикивал на иврите и на русском: «Ты предатель, у тебя нет права голоса, еврейская кровь на твоих руках!»
    Зал «России» разделен на две части широким проходом между рядами, ведущим от сцены наверх, к главному входу. Эскин специально уселся напротив трибуны, в середине правой части, и, пока к нему успели добежать российские телохранители Рабина, прошло не меньше минуты. Рабин побелел и замер возле трибуны, а Эскин не умолкал: «Уезжай в Тунис, предатель, предатель!» Наконец телохранители добрались до него, схватили под руки и потащили в проход. Эскин пытался сопротивляться и продолжал кричать: «Ам Исраэль хай! Жив народ Израиля!» Но долго сопротивляться ему не дали — двинули по челюсти и выволокли из зала. Вся эта сцена шла в прямом эфире, и ее увидели миллионы телезрителей.
    Правда, телекамеры, сосредоточившись на Эскине, не показали, как с балкона в зал полетели листовки, брошенные каким-то бородатым парнем в кипе. Я выскочил из здания «России» и увидел Эскина, спокойно стоявшего вместе с этим парнем неподалеку от входа. Эскин тяжело дышал, потирая челюсть — удар, по-видимому, был достаточно крепким, — но выглядел очень довольным. «Ну что ж, своего ты добился, вечер испорчен», — сказал я. Эскин улыбнулся: «Пусть этот предатель знает, что ему не будет покоя ни в одной точке земного шара». Впрочем, когда я вернулся в зал, то сразу же убедился, что моя оценка ситуации оказалась неверной. Никакой реакции действия Эскина не вызвали — никто его не поддержал, все спокойно оставались сидеть на местах, короче, общественного скандала не получилось.
    Да я и не уверен, являлся ли на самом деле скандал главной целью Эскина. Во время следующего посещения Рабином Москвы Эскин вновь устроил демонстрацию — в полном одиночестве, только перед объективами телекамер. Думается, и тогда, и в «России» он руководствовался не только политическими мотивами...
    Еще один инцидент, правда, намного более спокойный, произошел в московской штаб-квартире Сохнута, где Рабин встретился с группой преподавателей иврита. Сначала все шло в точности по намеченному плану: атмосфера была очень дружеской, учителя, приехавшие со всех концов бывшего СССР, просто млели от удовольствия. Представительница Грузии рассказала, как в тбилисской еврейской школе пять учителей обучают ивриту триста учеников. Рабин обернулся к Михе Гольдману и назидательно произнес: «Вот у кого следует поучиться организации труда». Другому учителю Рабин тоже сделал комплимент: «Ты говоришь на иврите быстрей меня». Но от благостной обстановки не осталось и следа, когда одна из присутствовавших спросила: «Правда ли, господин Рабин, что в обмен на мир с палестинцами вы готовы отдать им половину Иерусалима?» Улыбка сползла с лица премьера, он скороговоркой произнес стандартный ответ, что Иерусалим принадлежит только еврейскому народу, и, прервав встречу, вышел из комнаты.
    Эти инциденты не нашли отражения ни в вопросах, задававшихся Рабину на пресс-конференциях, ни в релизах, распространявшихся его пресс-секретарем Оведом Бен-Ами. Но членам делегации стало известно, что премьер реагировал на них очень тяжело. Начальник генштаба в Шестидневную войну, многолетний министр обороны, человек, которого называли «господин безопасность», не привык слышать крики «Рабин — предатель». Наоборот, он привык к тому, что стоило ему лишь начать обсуждение проблем безопасности, как все немедленно принимали стойку «смирно» из уважения к его боевому опыту и славному прошлому. Сталкиваясь с подобными ситуациями, Рабин вел себя неадекватно — либо терял чувство уверенности, либо проявлял излишнюю агрессивность. В Москве он через силу, но сумел себя сдержать, хотя именно в России никак не ожидал столкнуться с такого рода демонстрациями. Тогда они еще и в Израиле были редкостью, лишь спустя год, к весне 1995-го, когда в стране развернулась широкая кампания протеста, крики и плакаты «Рабин — предатель» стали обычным делом.
    Мне эти выпады всегда казались несправедливыми и недопустимыми. С Рабином можно было спорить, нужно было спорить, он действительно пошел на весьма рискованный эксперимент, но ни у одного трезвого человека не возникало сомнения, что все свои решения Рабин принимал исходя только из интересов Израиля и на благо ему. Никто не имел права кричать ему «предатель», и, уж конечно, эти крики никому не давали морального права поднять на него руку.
    Но все эти неприятные инциденты вовсе не задавали тон визиту, проходившему в очень теплой, я бы даже сказал, неожиданно теплой атмосфере. Рабина приняли президент Ельцин, министр иностранных дел Козырев и министр обороны Грачев. Он даже сумел осуществить свою давнюю мечту — прочитал лекцию генералитету генштаба российской армии.
    Отношение израильских военных к Советской армии всегда было двойственным. С одной стороны, в ней видели армию, стоявшую за спиной арабов, снабжавшую их вооружением, инструкторами, «обкатывавшую» на Ближнем Востоке свои доктрины. Но с другой — израильские генералы поколения Ицхака Рабина, сформировавшиеся в ходе Войны за независимость и первых лет существования государства, находились под огромным влиянием Красной Армии. В начале 90-х годов Израиль впервые посетила делегация советских генералов, и во время встречи с Рабином произошла сцена, ввергшая генералов в состояние шока. К их изумлению, Рабин не только оказался знаком с мельчайшими деталями битвы за Москву в 1941 году, но даже процитировал наизусть обширный отрывок из романа Александра Бека «Волоколамское шоссе». Оказывается, в пятидесятые годы эту книгу перевели на иврит и включили в список литературы, обязательной для чтения курсантов офицерских курсов ЦАХАЛа. Идеи книги соответствовали духу ЦАХАЛа — в ней убедительно описывалось, как маленькое, но самоотверженное воинское подразделение в состоянии успешно противостоять многократно превосходящим его силам противника. Для Ицхака Рабина, всю жизнь воевавшего с арабскими питомцами Советской Армии, было очень важно и символично прочитать лекцию в ее святая святых — генеральном штабе. Лекция прошла успешно — российским генералам было не менее интересно, чем Рабину, познакомиться со столь высокопоставленным и авторитетным представителем бывшего врага, который — как знать — в недалеком будущем мог превратиться в стратегического партнера.