2. ПРЕДЛОЖЕНИЕ ПОЕХАТЬ В МОСКВУ К апрелю 1994 года русскоязычная пресса Израиля находилась на подъеме. Темпы алии хоть и снизились, но количество репатриантов, ежегодно прибывавших в страну, по-прежнему измерялось десятками тысяч человек. Те, кто приехали в 1989—1990 годах, с первой волной Большой алии, уже успели устроиться и не набрасывались на газеты как на единственный, жизненно необходимый источник информации, которому все дозволено и все прощается, а начали предъявлять к печатной продукции повышенные требования. Это привело к значительному повышению уровня русскоязычных изданий: они стали оперативными, информативными, журналисты подучили иврит, из газет исчезли вопиющие ляпсусы, свидетельствовавшие о полном незнании журналистами как политической ситуации в стране, так и самой страны. Русская пресса ощущала себя все более и более уверенно, и не только благодаря возросшему профессионализму, но во многом из-за понимания степени своего влияния на огромный электорат репатриантов из СНГ. С «русским» электоратом уже не могли не считаться политические структуры, а это, естественно, отразилось и на их отношении к русскоязычной прессе. Давно прошли времена, когда месяцами приходилось добиваться интервью у министра или даже рядового депутата Кнессета, — теперь они с охотой отвечали на запросы редакций и с еще большей охотой давали интервью русскоязычной радиостанции РЭКА. Тем не менее правительственное пресс-бюро все еще не наладило регулярную работу с русскоязычными газетами, их представителей по-прежнему не приглашали на пресс-конференции главы правительства, а о том, чтобы попасть в число немногих избранных, сопровождающих Ицхака Рабина в зарубежных поездках, не приходилось и мечтать.
Поэтому, когда в середине апреля в редакции «Алефа», где я работал главным редактором, раздался звонок из канцелярии Рабина и девушка по имени Гилат предложила мне войти в состав пресс-группы, которая будет освещать первый визит израильского премьер-министра в Россию, я решил, что меня попросту кто-то разыгрывает. «Дайте подумать», — ответил я Гилат и сказал, что сам свяжусь с ней через полчаса. У меня, естественно, не было никаких сомнений по поводу участия в поездке, но, чтобы не попасться на удочку какого-нибудь шутника, я решил проверить номер телефона, оставленный Гилат. Проверка заняла считанные минуты — это действительно был один из телефонов канцелярии главы правительства. Я немедленно связался с Гилат и дал согласие.
И вот тут началась суматоха. В аппарате Рабина хоть и вспомнили о «русской» прессе, но в последний момент, и за считанные дни, остававшиеся до начала визита, нужно было успеть оформить российскую визу. Эта процедура в те времена обычно занимала неделю, поэтому я попросил Гилат прислать по факсу официальное письмо, подтверждавшее мое участие в работе делегации. С письмом я отправился в российское консульство.
У его дверей толпились десятки людей, ожидавших своей очереди, и я понял: если не проявлю столь не свойственное мне нахальство, то сегодня в консульство не пробьюсь, а значит, до вылета Рабина в Москву визу получить не успею. Вытащив письмо и размахивая им как флагом, я пробился через толпу и объяснил охраннику, в чем дело. Мои слова не произвели на него никакого впечатления — обычно такого рода визы оформлялись централизованным порядком через правительственное пресс-бюро. Но тут, на мое счастье, подошел корреспондент израильской газеты «Глобс», который тоже почему-то не успел оформить визу, и охранник милостиво согласился пропустить нас без очереди. Процедура получения заветной визы заняла около часа, работники консульства были чрезвычайно любезны — к моему удивлению, оформили нам служебную визу и не взяли за нее деньги.
С момента репатриации в 1987 году мне ни разу не приходилось сталкиваться с россиянами — после семи лет отказа и борьбы с КГБ у меня не было никакого желания ни посетить бывший СССР, ни иметь дело с его представителями за рубежом. Если воспользоваться термином «ожог», пущенным в ход Василием Аксеновым для характеристики комплекса впечатлений и воспоминаний, оставшихся у него от жизни в СССР, то мой ожог был, несомненно, первой степени. За все годы в Израиле я ни разу не испытал приступа ностальгии, более того, искал в себе хотя бы намек на нее, но так и не сумел обнаружить.
Окунувшись на один час в атмосферу консульства — поговорив с его сотрудниками, заполнив бланки со всеми этими стандартными «нет», «не был», «не состоял», я живо вспомнил свои посещения ОВИРа, ко мне вернулись полузабытые ощущения маленького человека в огромном, чужом ему и зачастую враждебном государстве. Между мной и этими чиновниками пролегала невидимая, но почти явно ощущаемая грань. Хотя они вели себя корректно и не выказывали никаких признаков враждебности, разница между ними и израильскими чиновниками была вопиющей.
С первого дня пребывания в Израиле меня не оставляло ощущение единства с людьми на улицах, которого не мог затушевать даже пресловутый израильский бюрократизм. Чувство единства судьбы, общих бед и общих радостей было и остается для меня, пожалуй, главным достоинством жизни в Израиле. Как бы к тебе ни относился тот или иной бюрократ, по пустякам выматывающий нервы, мы оба отдаем себе отчет, что связаны неразрывными нитями — хотя бы потому, что в равной степени являемся объектами для арабских террористов. Израильские чиновники порой доводят меня до бешенства, но между нами никогда не возникает невидимая стена, разрушить которую невозможно. При всех внешних признаках чужака я для них все-таки подлинным чужаком, инородцем не являюсь. Они могут посмеиваться над моим тяжелым акцентом и над ошибками в иврите, сетовать на то, что вот эти «русские» забирают у коренных израильтян работу, но они прекрасно понимают, что я обладаю точно таким же правом на жизнь в этой стране, как и они, и если я здесь чужак, то и они тоже.
Полузабытое ощущение своей чужеродности и вместе с тем обретенной причастности (особенно после включения в правительственную делегацию!) было столь пронзительным, что не оставляло меня весь период подготовки к поездке. Может, все это не более чем самовнушение, думал я, может, увидев знакомые места в Москве и Ленинграде, с которыми были связаны в основном приятные воспоминания о встречах с друзьями, я пойму, что попросту обманываю себя и ощущение пресловутой стены на самом деле вызвано лишь инстинктивной реакцией эмигранта, отталкивающего от себя прошлую жизнь, чтобы не утонуть в ностальгии и с большей легкостью относиться к трудностям на новом месте?..
В аэропорту имени Бен-Гуриона я сразу увидел группу журналистов; лица комментаторов двух ведущих телеканалов были мне хорошо знакомы. Я представился, мне предложили занять место в очереди на проверку чемоданов у сотрудников безопасности, и на этом общение с журналистами закончилось. Они не обращали на меня ровно никакого внимания, хотя присутствие представителя русскоязычной прессы было явлением из ряда вон выходящим. Но, несмотря на столь демонстративное безразличие, чувство, возникшее в российском консульстве, у меня все-таки не повторилось, я понимал, что причина отчужденности тут совершенно иная.
Со временем я убедился, что был прав. После той, первой, поездки в Россию с Рабином мне довелось совершить еще два десятка таких поездок. На посту премьера Рабина сменил Перес, а затем Нетаниягу, мелькали столицы разных стран (за три года я объездил полмира), а состав пресс-группы, в которую входили десять — пятнадцать журналистов ведущих средств массовой информации Израиля, оставался практически неизменным. Это был маленький, замкнутый клуб элиты, в который посторонних не пускали. Первые поездки были просто ужасными — со мной практически не общались, я обменивался впечатлениями только с немногими русскоязычными коллегами, если им удавалось попасть в делегацию. Так получилось, что я оказался единственным русскоязычным журналистом, неизменно включаемым в пресс-группу при трех премьерах, но лишь спустя длительное время, пожалуй, только к началу 1996 года, израильские журналисты перестали меня сторониться и допустили в этот клуб.
Самолет номер один израильских ВВС меня, честно говоря, удивил. Я-то думал, что попаду в лайнер экстракласса, специально оборудованный для длительных полетов премьера. Но это оказался старый «боинг-707», который между поездками премьера использовался для грузовых перевозок. В нем отсутствовали удобства, считающиеся само собой разумеющимися в современных пассажирских авиалайнерах, даже кондиционер работал плохо, и на борту постоянно было жарко. Не было в нем и специального отсека, в котором глава правительства проводил бы совещания с ближайшими сотрудниками и устраивал пресс-конференции, — премьер сидел в середине самолета, отделенный от журналистов несколькими рядами кресел охраны и тонкими деревянными перегородками, не доходившими до потолка. Единственным признаком привилегированного положения премьера и его окружения были более мягкие и удобные кресла, а во время полетов за океан в отделение охраны втискивали еще и две кровати, закрытые занавесками, на которых спали Рабин и его жена Лея.
Во время полета из самолета номер один нельзя было связаться с землей, кроме как при помощи бортовой радиостанции. Этот факт вызывал постоянное недовольство журналистов — ведь именно во время полета глава правительства обычно выходит в салон и устраивает импровизированную пресс-конференцию. Получив ответы на самые актуальные вопросы, журналисты вынуждены были ждать посадки и прибытия в гостиницу, только после этого им удавалось передать ответы премьера в свои редакции. А если учесть, что полет в США на этом самолете длился 14—15 часов, то, естественно, информация первостепенной важности оказывалась безнадежно устаревшей.
Впрочем, главная проблема заключалась, конечно, не в недовольстве журналистов, а в том, что в воздухе с этим самолетом было очень сложно установить связь. Находясь в нем, премьер-министр Израиля фактически оказывался отрезанным от внешнего мира, что могло привести к непредсказуемым последствиям. События на Ближнем Востоке порой развиваются стремительно, и задержка на несколько часов в принятии решения может оказаться воистину судьбоносной. Во время второй поездки в США премьер-министра Нетаниягу была сделана попытка наладить связь с Израилем при помощи какой-то секретной аппаратуры, к которой журналистов и близко не подпустили. Но опыт оказался неудачным, прибор стоимостью в 170 тысяч долларов не обеспечивал устойчивой и надежно защищенной от посторонних ушей связи.
Самолет номер один производил настолько жалкое впечатление, что в конце концов ВВС специально для премьера приобрели более современный лайнер, ранее принадлежавший... султану Брунея. Но в первый свой полет он отправился лишь осенью 1998 года, когда я уже прекратил поездки с группой сопровождения премьера.
Перед взлетом Рабин прошелся по нашему салону и пожал руку каждому из журналистов. Я занял место в конце салона и с волнением ожидал премьера. Это волнение объяснялось, естественно, и новизной ситуации, и в немалой степени тем, что Рабин мог вспомнить нашу предыдущую встречу, оставившую у него, как мне представлялось, не самые лучшие воспоминания. Но, подойдя ко мне, Рабин сделал вид, что меня не помнит, пожал руку и, желая убедиться, есть ли у меня на голове кипа, бросил заинтересованный взгляд на мой затылок. Поскольку Рабин был ниже меня ростом, ему пришлось для этого привстать на цыпочки. Такое любопытство меня несколько удивило, но, оглядевшись, я заметил, что оказался единственным журналистом в кипе (явление, безусловно, непривычное в свите премьер-министра). И все-таки Рабин меня действительно не помнил: и в тот раз, и во время последующих поездок он ни разу даже не намекнул на нашу первую встречу. Когда я рассказал об этом одному из крупных ивритских журналистов, признанному «рабиноведу», тот рассмеялся: «В этом весь Рабин. Он не помнит того, чего помнить не хочет».
Поздоровавшись с прессой, Рабин вернулся в свой отсек. Кроме чувства облегчения, вызванного мнимой или подлинной неузнанностью, первый выход премьера оставил у меня странное ощущение от прикосновения его влажной мягкой ладони и слабого, едва ощутимого рукопожатия. Я приписал это тому количеству рукопожатий, которым Рабину пришлось обменяться в салоне, но потом мне не раз пришлось убедиться: его рукопожатие всегда было вялым. Рабин протягивал полусогнутую ладонь и предпочитал, чтобы партнер сжимал его пальцы. Такой тип рукопожатия обычно характерен для людей слабовольных, легко поддающихся чужому влиянию, что никак не соответствовало имиджу Ицхака Рабина — боевого генерала, жесткого политика, часто навязывавшего свою волю другим. Это несоответствие так и осталось для меня загадкой.
Через полчаса после взлета подали завтрак, а затем Рабин вновь вышел к нам в салон, чтобы ответить на вопросы. И тут я впервые столкнулся с одним из самых больших неудобств самолета номер один. Проход между двумя рядами кресел (по три в каждом) был очень узок, в нем с трудом могли разойтись два человека. Поэтому, когда премьер выходил для пресс-конференции, начиналось нечто невообразимое — все, толкаясь, бросались вперед, стремясь пробиться к нему как можно ближе. Шум двигателей в «боинге» настолько силен, что на расстоянии двух метров от премьера уже ничего нельзя было услышать. Радиожурналисты и звукооператоры телевидения, которым важна чистота записи, протягивали микрофоны, установленные на штангах-удлинителях, чуть ли не к самому лицу Рабина. Корреспонденты газет, пользующиеся маленькими репортерскими магнитофонами с невысокой чувствительностью, не отставали от них, и меня во время всех поездок не оставляло чувство неловкости и даже некоего беспокойства: ведь стоило кому-то из нас оступиться — и премьер неминуемо получил бы удар прямо в лицо. Журналисты взбирались с ногами на кресла, спереди и сзади премьера, но места для всех все равно не хватало. Зачастую мне приходилось чуть ли не висеть в воздухе, ногой опираясь на самый краешек кресла, одной рукой цепляясь за полукруглый потолок, а второй сжимая магнитофон.
Пресса буквально сметала в сторону охрану, которая, правда, не очень-то и сопротивлялась. Телохранители знают в лицо всех корреспондентов, и между ними царят дружеские отношения. До убийства Рабина меры по обеспечению безопасности премьера и в общественных местах нельзя было назвать очень жесткими, а уж тем более никому в голову не приходило опасаться узкого круга избранных, допущенных на борт самолета номер один. После убийства Рабина спецслужба прибегла к преувеличенным мерам безопасности: улицы, по которым следовала машина премьера, перекрывали, всех обыскивали с головы до ног, но ситуация в самолете не менялась — корреспонденты обступали Переса со всех сторон. Во время первой заграничной поездки Переса в качестве премьер-министра охрана попробовала было взять его в кольцо, но журналисты подняли такой крик, что он махнул рукой и отправил телохранителей в их салон. Один из них все же оставался возле Переса, но никому не мешал и лишь с пониманием улыбался, когда к премьеру со всех сторон устремлялись руки с микрофонами.
Только Шаю Базаку, первому пресс-атташе Нетаниягу, удалось на время навести хоть какой-то порядок в салоне прессы. Перед началом первой пресс-конференции в самолете Базак предупредил, что он не допустит столпотворения вокруг премьера, все должны усесться в кресла, так чтобы в проходе стоял только глава правительства. Боже мой, что тут началось! Перепалка с журналистами длилась минут двадцать, но Базак был неумолим. «Чего это вдруг мы будем менять условия работы, — возмущались журналисты, — со всеми премьерами мы вели себя так, как считали нужным». «А со мной будете вести себя так, как считаю нужным я», — невозмутимо ответил Базак. «Чем это Биби лучше Рабина и Переса?» — выкрикнул один известный тележурналист. «А тем, что Перес проиграл выборы, а Биби их выиграл, — парировал Базак, — и я не хочу, чтобы Биби уподобился Пересу». На этом скандал закончился, пресса смирилась, и во время первых полетов Нетаниягу в самолете мог спокойно отвечать на вопросы журналистов. Спустя несколько месяцев все вернулось на круги своя, но взаимоотношения между Базаком и журналистами, поначалу очень натянутые, наладились, и он уже не обращал на столпотворение вокруг Нетаниягу никакого внимания.
Дальше