1. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ИЦХАКОМ РАБИНОМ

     В 1991 году, когда я работал главным редактором газеты «Спутник», интервью с израильскими политическими деятелями появлялись на страницах русскоязычной прессы только в переводе с иврита. Хотя алия из СНГ уже была в разгаре и репатрианты остро нуждались в прессе на родном языке, владельцы русскоязычных газет руководствовались старыми принципами по отношению к материалам, публиковавшимся на их страницах. А принципы эти можно было бы сформулировать одной фразой: «числом поболе, ценой подешевле». Долгие годы русскоязычная пресса в Израиле воспринималась всеми и прежде всего воспринимала сама себя как пресса второго, если не третьего, сорта, предназначенная для тех, кто так и не сумел или еще не успел выучить иврит. Двести тысяч человек, приехавшие из СССР с конца 60-х годов, не являлись достаточно большим рынком, способным обеспечить существование хотя бы одной полноценной газеты. Рекламы в русскоязычных газетах было мало, а следовательно, и дохода они почти не приносили.
    Периодически возникали разного рода издания, но их владельцы, быстро сообразив, что больших денег этот бизнес не принесет, закрывали их. На плаву устойчиво держались только издания, носившие идеологический характер, поддерживаемые партийными или религиозными структурами: газета «Наша страна», финансировавшаяся партией Авода, и журнал «Алеф», за которым стояла организация ХАМА, принадлежавшая к движению Хабад. Единственным исключением являлся журнал «Круг», кое-как сводивший концы с концами за счет регулярной публикации полупорнографических романов. Регулярно за год-полтора до очередных парламентских выборов возникал целый букет газет и газеток, рассчитывавших на объявления от разных партий. И действительно, они собирали скромный рекламный урожай, но почти сразу же после выборов прекращали свое существование.
    Все эти факторы привели к тому, что русскоязычные газеты делались халтурно, на скорую руку, минимальным числом сотрудников и в основном заполнялись не авторскими материалами, а переводами из ивритской прессы. Хозяева за право перепечатки, естественно, не платили, и все расходы сводились только к зарплате переводчикам, которых держали в черном теле. Перепечатки, публиковавшиеся без согласования, разрешения и, как правило, без имени автора, а только с прозрачным эвфемизмом «по материалам израильской прессы», были самым настоящим, да еще и неприкрытым воровством. Но ивритские газеты смотрели сквозь пальцы на проделки «младших братьев», не видя в них конкурентов. Уровень русскоязычных газет был так убог, а публиковавшаяся в них информация настолько неактуальной, что большая часть репатриантов старалась как можно быстрей выучить иврит и перейти на нормальную прессу. Поэтому ивритским газетам действительно не о чем было беспокоиться и они могли себе позволить не обращать внимания на столь вопиющее нарушение авторских прав. Тем более что они понимали: никаких денег получить (даже по суду) с русскоязычных изданий никогда не удастся по одной простой причине — ввиду полного отсутствия этих самых денег.
    «Спутник», безусловно, относился к такого сорта изданиям. Поэтому, когда я предложил его хозяевам — двум выходцам из Румынии Карлу и Арье Кейнанам поместить в газете интервью с Ицхаком РАБИНОМ, они отнеслись к моей идее весьма скептически.
    Организация этого интервью заняла почти шесть месяцев — с января по май 1991 года. Правда, тут была и моя невольная «вина», поскольку с середины февраля по конец апреля — весь период войны в Персидском заливе — я находился в армии. В начале января мне позвонила Марина Тименчик, начавшая работу в качестве помощника пресс-атташе парламентской фракции Аводы — Рабочей партии. Выборы в Кнессет намечались на ноябрь 1992 года, но в Аводе заранее начали работу с «русскими» репатриантами. Марина, отвечавшая за связь с русскоязычной прессой, предложила мне организовать ряд интервью с руководством Аводы, на что я немедленно и с радостью согласился. До этого ни одно русскоязычное издание не удостаивалось таких интервью, и я тут же ухватился за возможность не только познакомить новых репатриантов со взглядами ведущих политиков левого лагеря, но и тем самым еще больше поднять престиж редактируемого мной издания.
    Правда, я несколько изменил первоначальный план Марины и первой наметил встречу с Рабином. Тогда я еще не знал, как, впрочем, не мог знать никто, о его предстоящей победе над Пересом в ходе внутрипартийных выборов на пост председателя партии, но все же предпочел первым встретиться именно с Рабином, а не с Пересом — тогдашним лидером Аводы. Признаюсь, мне больше импонировал Рабин — боевой генерал, освободитель Иерусалима, занимавший по сравнению с Пересом намного более жесткие позиции в вопросе урегулирования арабо-израильского конфликта.
    Вернувшись из армии, я позвонил Марине и попросил как можно быстрей назначить встречу с Рабином. Несмотря на все усилия Марины, найти «окно» в его расписании удалось только в начале июня. В Рабочей партии хоть и придавали значение работе с «русскими» репатриантами, но, пожалуй, до конца все еще не осознавали их электоральной мощи. (Тем не менее, по сравнению с деятелями Ликуда, в Рабочей партии сориентировались намного быстрее. Первая пресс-конференция русскоязычных журналистов с ликудовским министром Ариэлем Шароном была организована только в конце июля, по-видимому, после моих интервью с Рабином, Пересом, Харишем и Кац-Озом, появившихся в «Спутнике».) Рабин не спешил, встреча несколько раз откладывалась, пока наконец Марина не сообщила мне точную дату. Это было первое эксклюзивное интервью русскоязычной прессе политика такого масштаба. А ведь тогда «Спутник» был ведущей газетой на рынке и, по опросам, его читали более 50 процентов репатриантов.
    Встреча состоялась в Кнессете, в небольшом офисе Рабина, занимавшем две крохотные комнатки. (Спустя пять лет этот офис поступит в распоряжение министра абсорбции Юлия Эдельштейна.) Вообще-то рядовому депутату, каковым на тот момент был Рабин, полагалась только одна комната, но бывший премьер-министр пользовался, по-видимому, некоторыми привилегиями. Я нашел Марину в помещении пресс-службы парламентской фракции Аводы, и первое, о чем она меня спросила, — взял ли я с собой магнитофон. Наверное, Марина подозревала, что я, как большинство русскоязычных журналистов, не очень хорошо владею ивритом, и была озабочена, сумею ли я в ходе беседы понять и запомнить слова Рабина. Кстати, и сам Рабин, увидев, что я первым делом поставил на стол крохотный репортерский диктофон, одобрительно кивнул и пробасил: «Очень хорошо, что вы взяли с собой этот аппарат, очень хорошо». По-видимому, он разделял опасения Марины.
    Марина оказалась совсем молоденькой девушкой, ей тогда едва исполнилось двадцать лет, и она совмещала работу в партии с учебой в Иерусалимском университете. Ее нельзя было назвать красивой, но симпатичной — несомненно. Одета Марина была в полупрозрачную блузку и умопомрачительно короткую юбочку, выгодно подчеркивавшую ее длинные ноги. Когда мы зашли в комнатку Рабина, я сел у его стола, а Марина примостилась на стуле — напротив бывшего премьера. Чтобы устроиться поудобнее, она подтянула вверх свою узкую юбку и, усевшись, закинула ногу на ногу. В ходе интервью Рабин все время отвлекался, его взгляд ускользал в сторону Марины и, отвечая на вопросы, он говорил, больше глядя на нее, чем на журналиста, который их задавал.
    Готовясь к интервью, я решил занять атакующую позицию и не довольствоваться благостными, нейтральными вопросами с заранее известными ответами. Вопросы были острые — о будущем Иерусалима, о палестинском государстве, об отношениях Аводы с левыми партиями. Рабин отвечал с охотой, и во время интервью, длившегося более часа, по существу конспективно изложил свою внешнеполитическую платформу, которая спустя год легла в основу программы Аводы и принесла ей победу на выборах. Рабин подчеркнул, что мирные предложения правительства национального единства от мая 1989 года, поддержанные Египтом и США, являлись, по его мнению, наиболее оптимальными. В соответствии с ними Израиль должен был бы начать переговоры с палестинцами, проживающими на территориях, но не с ООП — этот момент Рабин выделил особо. «Мы не предлагаем односторонних акций — мы пока не собираемся уступать ни сантиметра земли, — сказал Рабин. — Сначала дадим палестинцам автономию, а через три года, когда увидим, что представляют собой палестинские руководители, вот тогда и приступим к переговорам. Есть несколько вариантов решения проблемы. Я — против палестинского государства между Израилем и Иорданией. Один из вариантов, о котором мне говорили сами палестинцы, — создание палестинского кантона в Израиле. В Швейцарии существуют итальянский, немецкий кантоны, имеющие собственные флаг и герб, в этих кантонах говорят на своих национальных языках. Жители такого кантона будут совершенно самостоятельны во многих областях, но не получат права голоса на выборах в Кнессет».
    Рабин высказался в поддержку принципа «территории в обмен на мир», но отметил, что не намерен отдавать территории, не получив реального мира. «Позиция правых партий опасна, но и позиция левых, ратующих за переговоры с ООП, отступление к границам 1967 года и создание палестинского государства, также представляет опасность для Израиля». Рабин сказал, что у Аводы не должно быть никакого романа с левыми. «Я против левого фронта, я не имею ничего общего с позициями РАЦ и «Шинуй» и не хочу выступать с ними вместе». (Замечу, что, придя к власти в июне 1992 года, Рабин пренебрег этими принципами — создал единый фронт с МЕРЕЦ, в который объединились РАЦ и «Шинуй», начал переговоры с ООП, отдал Газу и Иерихон, подписал договор Осло-2, в соответствии с которым в руки Арафата переходили 90 процентов Иудеи и Самарии, то есть, по существу, согласился на отход Израиля к границам 1967 года.) По поводу Иерусалима Рабин высказался совершенно однозначно: «Я не собираюсь поступаться объединенным Иерусалимом — столицей Израиля. Контроль над Иерусалимом — это вопрос не безопасности, а души».
    Беседа, начавшаяся в спокойных тонах, постепенно накалилась. Рабину, похоже, не нравились мои настырные вопросы, он побагровел, курил одну за другой сигареты «Кент», а когда пачка опустела, нервно скомкал ее и швырнул в урну. Интервью закончилось, я вместе с Мариной вышел в коридор, но не успел отойти от двери, как из офиса выскочил помощник Рабина. «Все в порядке?» — спросил он, но по его напряженному лицу я понял: что-то далеко не в порядке. «По-моему, все прошло нормально, — сказал я. — Ответы были исчерпывающими, точными. Я всегда с симпатией относился к Рабину, который войдет в историю как освободитель Иерусалима, и его ответы еще больше укрепили мое уважение к нему». «Я очень рад, — сказал помощник, — и очень жаль, что вы не сказали этого Ицхаку». Помощник еще не закончил фразы, как в коридор вышел Рабин, смерил меня долгим оценивающим взглядом, словно стараясь запомнить, и, не проронив ни слова, вернулся в офис.
    Марина тоже была встревожена и попросила меня прислать ей текст интервью перед публикацией. Она мотивировала просьбу тем, что я мог что-то не так понять, но ее опасения были мне ясны. Решив, что имеет дело с крайне правым журналистом, способным переврать слова Рабина, Марина хотела подстраховаться и сверить мой текст с записями, которые вела во время интервью. Меня несколько обидело такое недоверие к моей профессиональной порядочности, но я согласился, понимая, что в случае отказа следующие встречи окажутся под вопросом. К тому же я еще не имел опыта подобных интервью и подумал, что, возможно, согласование такого рода является обычной практикой.
    Я обратил внимание, с какой тщательностью Рабин формулировал свои мысли, как стремился не пропустить ни одного титула упоминаемых им политиков. Говоря о кэмп-дэвидских соглашениях, он вначале сказал «Анвар Садат» и тут же поправил себя — «президент Анвар Садат». Ошибки или неточности в тексте моего интервью могли иметь широкий резонанс: ведь за высказываниями политиков такого масштаба внимательно следят.
    После этого я брал интервью у многих лидеров Ближнего Востока — начиная от четырех последних премьеров Израиля и кончая президентом Мубараком, королем Хусейном и даже Ясером Арафатом. Но согласовывал текст интервью я только один — первый — раз.
    Вернувшись в редакцию, я сразу же написал материал и переправил его по факсу Марине в Кнессет. Она перезвонила спустя десять минут, похвалила точность перевода и то, что, не упустив ни одной детали, я верно понял все нюансы.
    Интервью было опубликовано в «Спутнике» седьмого июня 1991 года под заголовком «Я — против палестинского государства между Израилем и Иорданией». Занимало оно две страницы, причем одну из них я «забрал», ослушавшись приказа хозяина газеты Арье Кейнана. Этот человек, оказавшийся владельцем газеты совершенно случайно и на короткий период (после закрытия «Спутника» он вместе с братом вернулся к своему прежнему бизнесу — то ли перепродаже южнокорейской электроники в Румынию, то ли ввозу в Израиль румынского повидла), считал, что для интервью с Рабином вполне достаточно и одной страницы. Я не стал спорить, но, воспользовавшись властью главного редактора, сократил переносы всех других статей, обычно группировавшиеся на одной из страниц в конце газеты, и отдал ее под окончание интервью. Только поэтому оно вышло в полном виде и, судя по откликам читателей, вызвало большой интерес.
    Первая встреча с Рабином оставила у меня странное впечатление. К тому времени я жил в стране всего четыре года, мой иврит был с тяжелым русским акцентом и представлял я никому не известную в израильских политических кругах русскоязычную газету. Почему журналист такой газеты сумел вывести Рабина из равновесия? Бывшему премьер-министру следовало или осадить меня, или попросту не обращать внимания на мои наскоки. Атакующая позиция — достаточно известный журналистский прием, предназначенный для того, чтобы разговорить собеседника, и часто используется в ивритской прессе. Тем не менее Рабин разнервничался, и это явно свидетельствовало о его неуравновешенности или неуверенности. Мне это было непонятно — ведь я говорил с политиком, давшим в своей жизни сотни интервью, человеком в высшей степени опытным — бывшим начальником генштаба, главой правительства, министром обороны.
    Забегая вперед, расскажу, что во время беседы с Шимоном Пересом, состоявшейся спустя несколько недель, я прибег к тому же приему — и потерпел полное фиаско. Перес никак не реагировал на каверзные вопросы, спокойно и ловко обошел скользкие места — короче, вел себя так, как и следовало вести опытному, умудренному политику с настырным молодым репортером.