ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С РАБИНОМ
    На исходе субботы 4 ноября 1995 года меня пригласили в ресторан, где Ася Рожанская, один из многолетних авторов «Алефа», отмечала свой юбилей. Для меня это был удобный повод, чтобы не пойти на митинг, организованный сторонниками левого лагеря на тель-авивской площади Царей Израилевых. Журналистский долг вроде бы предписывал мне присутствовать на этом митинге, где, по уверениям организаторов, должно было собраться не менее ста тысяч человек. Но, с другой стороны, никаких неожиданностей не намечалось; цель митинга была известна — остановить падение популярности Рабина. Во всех опросах общественного мнения, проведенных в последние месяцы, лидер «Ликуда» Биньямин Нетаниягу стабильно опережал Рабина, поэтому было заранее понятно, какие речи будут произнесены на площади Царей Израилевых. После недолгих сомнений я предпочел уважить своего автора и отправился в ресторан. Среди гостей оказалась журналистка Ривка Рабинович, известная ультралевыми взглядами. Мы долго беседовали, сойдясь во мнении, что, к сожалению, ословский процесс усилил раскол в народе, но критика Рабина крайне правыми радикалами порой переходит границы дозволенного.
    Вечер еще не закончился, когда я незаметно покинул ресторан и поехал домой. Завтра предстоял напряженный рабочий день — по воскресеньям мы всегда «закрывали» очередной номер «Алефа». Уже подъезжая к дому, я включил радиоприемник — и вдруг услышал сбивчивый голос диктора: «После завершения митинга на площади Царей Израилевых на премьер-министра было совершено покушение. Рабин ранен и доставлен в больницу «Ихилов». Состояние здоровья главы правительства пока не известно. По предварительным данным, покушавшийся на премьера — еврей». «Б-же мой, только этого нам сейчас не хватало!» — в голос закричал я, развернул машину и поехал в «Ихилов». На подъезде к Тель-Авиву я услышал сообщение, сделанное главой личной канцелярии премьер-министра Эйтаном Хабером: Рабин скончался. Я схватился за голову, забыв о руле, — над страной нависла реальная угроза гражданской войны. Улицы Тель-Авива были пустынны, я гнал машину без остановки, проезжая светофоры на красный свет.
    Мне было известно, что еще несколько дней назад полиция получила информацию о возможном теракте во время митинга. В ней говорилось о трех возможностях: машина, начиненная динамитом, самоубийца, несущий на себе взрывчатку, исламский фанатик, вооруженный пистолетом. Но вся эта информация относилась к возможным действиям ХАМАСа или «Исламского джихада», никому и в голову не могло прийти, что покушение совершит еврей. Я сразу же вспомнил, что Рабина окружало минимальное количество телохранителей. Полтора года назад, в Петербурге, он разгуливал по Эрмитажу в окружении всего трех агентов охраны; полтора месяца назад, в Москве, ситуация повторилась и в музее на Поклонной горе. В мае мне довелось присутствовать на приеме, устроенном премьер-министром в честь Дня независимости. Прием состоялся в Саду роз генерального штаба, и Рабин в сопровождении одного телохранителя больше часа ходил по саду, где собрались несколько тысяч приглашенных. Проверка на воротах была очень поверхностной, и на приеме я, не удержавшись, сказал одному из высокопоставленных офицеров: «При таком контроле сюда запросто может проникнуть кто угодно, даже группа террористов. А ведь охрана у премьер-министра чисто символическая!» «Ты прав, — ответил офицер. — Но командует здесь Рабин». За несколько дней до убийства Шимон Шифер рассказал мне о своей беседе на эту же тему с начальником личной охраны Рабина. «Что я могу поделать? — сказал начальник охраны. — В данном случае правила игры определяем не мы, а наш подопечный, и жаловаться на него попросту некому». Рабин категорически отказывался выполнять как минимум еще два требования спецслужб — носить защитный жилет и сократить до предела контакты с народом. «Я не могу отказать тем, кто хочет пожать мне руку», — возмущался Рабин. Конечно, с премьером, да еще таким доминантным, как Рабин, спецслужбе было трудно спорить, тем не менее его нежелание подчиняться правилам не снимало ответственности с ШАБАКа — наоборот, обязывало его еще больше усилить бдительность и меры безопасности. Все мы надеялись, что так оно и есть, но вот произошел страшный провал в работе спецслужбы: впервые за всю историю существования Израиля на главу правительства было совершено покушение, и ее агенты не сумели спасти своего подопечного.
    Все подъезды к «Ихилов» были перекрыты уже на дальних подступах, не помогло даже мое журналистское удостоверение, всегда открывавшее все двери. Я припарковал машину на улице Арлозоров, за несколько кварталов от «Ихилов», и побежал к больнице. У входа толпились несколько сот человек — участники митинга, пришедшие с площади Царей Израилевых, десятки журналистов с фото- и телекамерами. Движение по улице было перекрыто, и возле тротуара стояли только две машины — передвижные радиостанции, с которых «Галей ЦАХАЛ» и «Голос Израиля» вели прямой репортаж. Я подошел к Уди Сегалу: «Ты можешь мне что-то объяснить?» «Это какое-то безумие, — выдавил из себя Уди. — Похоже, мы сошли с ума». У ворот «Ихилов» царил настоящий хаос. Полиция то запускала журналистов за ворота, то вдруг выталкивала нас наружу. Непосредственно в приемный покой, где лежало тело Рабина и уже собрались все члены правительства, допустили только представителей крупнейших телекомпаний мира и израильского ТВ. Остальные, как ни доказывали, что им необходимо попасть внутрь, были с невиданной для израильской полиции грубостью попросту отброшены в сторону.
    Кто-то уже принес и зажег свечи, кто-то привязал к палке черное полотнище и размахивал этим импровизированным знаменем. Молодой парень с косичкой и серьгой в ухе держал в высоко поднятых руках кусок картона, на котором написал черным фломастером: «Биби, кровь Рабина на твоих руках». Почти никто не плакал, даже не разговаривал — все находились в шоке. По улице метались какие-то люди и призывали вернуться на площадь — их никто не слушал. Было что-то страшное, что-то очень зловещее в этом всеобщем молчании, предвещавшем приближающуюся бурю.
    Уже было известно, что убийца — религиозный еврей, и я, носящий ермолку, чувствовал себя очень неуютно в этой толпе. Правда, никто не сказал мне ни единого слова, не заметил я и ни одного косого взгляда, но чувство дискомфорта все усиливалось — я понимал, что антиклерикальные элементы завтра же развернут кампанию против религиозных.
    Мое предположение оказалось верным, хоть я даже и представить не мог, какой тотальный размах примет эта кампания. В течение длительного времени религиозное население страны призывали каяться во всех мыслимых и немыслимых грехах, раввинов пачками таскали в полицию, обвиняя их в вынесении галахического постановления «Дин родеф» по отношению к Рабину — фактически разрешения на его убийство. Призывали к закрытию ешив, к отмене государственного субсидирования религиозных организаций. Проводилась самая настоящая демонизация тех, кто еще недавно считался солью страны — сторонников национально-религиозного лагеря, совмещающих учебу в ешивах со службой в ЦАХАЛе. Впрочем, в конечном счете эта кампания ударила бумерангом по ее зачинщикам — народ не поверил и не принял этих беспочвенных обвинений, и результаты выборов, состоявшихся спустя полгода, принесли невиданный успех именно религиозным партиям. Но в тот ужасный вечер, возле ворот «Ихилов», этого никто не мог знать, и меня раздирали два чувства — стыд за то, что религиозный еврей поднял руку на своего премьера, и страх перед возможными потрясениями в стране, которые могли вылиться в братоубийственные столкновения.
    Наглядным подтверждением серьезности этих опасений стал неприятный инцидент, случившийся с приехавшим в больницу Моше Кацавом — главой парламентской фракции «Ликуда». Когда Кацав начал пробираться сквозь толпу к воротам, тут же раздались крики «Убийца!», на уважаемого парламентария набросились несколько человек, посыпались удары. К счастью, полиция действовала мгновенно и вызволила Кацава из рук хулиганов. Насколько мне известно, уголовное дело против них никогда так и не было возбуждено.
    Правительство собралось на экстренное совещание в генштабе, и нескольких журналистов пропустили внутрь. На этот раз мое удостоверение помогло. Пройдя через тот самый Сад роз, где совсем недавно во время праздничного приема Рабин буквально купался в волнах симпатии и уважения, я попал в небольшой зал, расположенный на первом этаже главного здания — прямо под знаменитой вышкой. Ализа Горен, пресс-секретарь Рабина, попросила нас подождать, пока закончится заседание и Перес выступит с официальным заявлением. Ализа — молодая красивая женщина, тщательно следящая за собой, она всегда элегантно одета, искусно причесана. В тот вечер волосы ее были растрепаны, глаза красны от слез, на лице выступили бурые пятна. Один из моих коллег попробовал было задать какой-то вопрос, Ализа отмахнулась. Журналист начал возражать, Ализа резко оборвала его: «Сидите здесь и ждите, сегодня у меня воевать с вами нет никаких сил!»
    Зал был еще пуст, телевизионщики только устанавливали камеры. Двое солдат прикрепляли к стене фотографию Рабина. Почему-то в генштабе не нашлось большого портрета главы правительства и министра обороны — на наших глазах солдаты подрезали фотографию, чтобы она могла поместиться в простую рамочку, и наклеивали на нее узкую черную ленту. Под портретом установили небольшую трибуну и напротив нее несколько рядов стульев для прессы. Журналисты расселись, заняв всего два ряда. Рядом со мной оказался Шимон Шифер. «Ну, Шимон, — сказал я ему, — ты помнишь, как возмущался Россией и Украиной и не понимал, как мы могли жить в этих жутких странах? Теперь настала моя очередь спросить тебя: а в какую страну мы приехали?» Шифер развел руками: «Мне нечего тебе ответить — евреи воистину ненормальная нация».
    В два часа ночи Перес спустился в зал — он был чернее тучи, говорил стоя, не поднимая глаз. Почему-то он решил сделать заявление по-английски, а не на иврите, и скорее обращался ко всему миру, чем к собственным согражданам. «Это трагический день для еврейского народа, государства Израиль и всего мира, — сказал Перес. — Рабин был крупнейшим политическим деятелем современности, он сумел провести настоящую революцию и в стране, и на всем Ближнем Востоке. Я спросил себя: чего бы я хотел, если бы со мной случилось нечто подобное? Единственный ответ — чтобы мое дело не остановилось». Перес высказал мысль, которую потом повторили большинство ответственных израильских политиков: «Мы — не народ убийц. Я надеюсь, что мы все объединимся в борьбе с жестокостью и насилием. Сейчас не время для сведения счетов. Первостепенная задача — не допустить раскола в народе».
    О единстве, о том, что нельзя делать обобщений и обвинять в убийстве не конкретного злоумышленника, а целые слои общества, говорили в ту ночь и в последующие дни и президент Вайцман, и Биби Нетаниягу. Но, увы, далеко не все политики придерживались этой точки зрения. Заместитель министра просвещения Миха Гольдман прямо возложил вину на «Ликуд». «Убийство произошло из-за правой пропаганды. Виновата в случившемся группа убийц из «Ликуда». И пусть они не сваливают вину на экстремистские группировки». Гольдман, мягко говоря, никогда не отличался умением находить точные формулировки. Но были и такие, что сознательно пытались нажить на убийстве политический капитал и, нагнетая ненависть к правому лагерю, прежде всего думали о результатах будущих выборов, а не о возможности гражданской войны. Они стремились канонизировать Рабина, сделать его мучеником, символом и высшим авторитетом, индульгенцией от всех провалов ословского процесса. Одновременно они проводили последовательную делегитимизацию правого лагеря. Выступления этих политиканов были выдержаны в духе знаменитой сталинской речи «Уходя от нас, товарищ Ленин завещал...» В точном соответствии с рецептами ждановских кампаний в ход пошли многочисленные петиции работников науки и искусства. Выступая на одном из митингов, проходившем в театре «Габима», популярный актер и журналист, известный своими антирелигиозными и ультралевыми взглядами, заявил: «Народ разделен. Для тех, кто с нами не согласен, существуют только два пути: либо перейти на нашу сторону, либо оказаться за решеткой». От всего этого нестерпимо несло большевизмом самого крутого толка. Но народ оказался умнее и достойнее этих политиканов — до гражданской войны дело не дошло, а охота на ведьм бумерангом ударила по духовным наследникам Жданова. Народ, искренне ужаснувшийся убийству главы правительства, увидел, с какой нескрываемой радостью политиканы ухватились за карту, предоставленную недоумком Амиром, и отшатнулся от них.
    Правительство решило похоронить Рабина не на следующий день, как принято по еврейскому обычаю, а только в понедельник — чтобы делегации со всего света успели съехаться в Иерусалим. В воскресенье и всю ночь на понедельник гроб с телом Рабина был выставлен во дворе Кнессета, и десятки тысяч израильтян устремились в столицу, чтобы пройти перед гробом и лично отдать последний долг убитому премьеру. Кооператив «Эгед» выделил сотни автобусов, в течение суток бесплатно курсировавших между «таханой мерказит» (центральной автобусной станцией) Иерусалима и крупнейшими городами страны. Я тоже решил поехать, но освободился только поздно вечером — пришлось переделывать уже готовый номер «Алефа». Вместе с сыном я дошел от «таханы мерказит» до здания гостиницы «Холидей Инн» и, чтобы сократить путь, спустился вниз, на неосвещенный пустырь. Сбиться с дороги было невозможно — сотни людей двигались по пустырю в сторону Кнессета. Возле канцелярии премьер-министра — на расстоянии примерно полукилометра от Кнессета — толпа начала уплотняться, в нее вливались людские потоки с разных улиц. Движению мешали многочисленные свечи, горевшие прямо на тротуаре, группы юношей и девушек, сидевших на земле. Ребята что-то тихо пели, читали — наверное, письма к Рабину, как это было принято в те дни. Такие письма — на клочках бумаги, на больших листах — лежали пачками возле свечей, были приклеены и приколоты к импровизированным стендам. Метров за триста до подъема к Кнессету продвигаться дальше стало невозможно — в образовавшейся толпе, неимоверно медленно просачивавшейся во внутренний двор Кнессета, люди стояли молча, тесно прижатые друг к другу, и терпеливо ждали. Это были действительно представители народа: религиозные всех направлений — в черных и вязаных ермолках, и люди абсолютно светские, солдаты и солдатки, ашкеназим и сфарадим.
    Более двух часов потребовалось нам, чтобы дойти до шлагбаума, за которым очередь уходила направо, где сквозь чуть приоткрытые ворота солдаты запускали людей во двор Кнессета. Там, вдалеке, в самом центре большой площади, стоял на ярко освещенном постаменте гроб, покрытый бело-голубым флагом.
    Я понял, что такими темпами попаду во двор только к утру, а может быть, вообще не успею пройти до полудня, когда должен быть прекращен доступ к телу. Поэтому я решил поискать кого-нибудь из знакомых у центрального входа, через который в обычные дни проходят в парламент журналисты и посетители. И точно: возле входа стояла Ривка, работник правительственного пресс-бюро, которая совсем недавно — Б-же мой, всего пять недель назад! — летала вместе с нами в Америку на подписание договора Осло-2. В ту ночь Ривка без очереди пропускала журналистов во внутренний двор Кнессета, я еле уговорил ее дать пройти и моему сыну.
    Все пространство в радиусе двух метров вокруг гроба заполнял колеблющийся, дрожащий свет от тысяч горящих свечей. Молоденькие девушки-солдатки все время зажигали новые и уносили пустые жестяные коробочки с выгоревшими свечами. Два военных раввина читали «Теилим» (псалмы). Люди шли молча и, поравнявшись с гробом, старались остановиться, задержаться хоть на несколько секунд, но солдаты настойчиво подталкивали их по направлению к выходу. В истерике никто не бился, громких рыданий не раздавалось, но у многих сверкали на глазах слезы, и это потрясало больше всего — непрерывно движущаяся вереница молча плачущих людей... На обратном пути к автобусной станции мне запомнился один парень, обладавший «вторичными признаками» принадлежности к левому лагерю — серьги в ушах и волосы до плеч: он сидел на земле и непрерывно раскачивался, закрыв глаза, широко раскинув руки в стороны. Парень был без рубашки, на его голых руках и груди кто-то написал синим фломастером «Не надо мести!», «Хватит крови!». Он стал для меня первым лучиком надежды, этот парень, — надежды, что убийство Рабина не перерастет в кровопролитный конфликт между двумя лагерями в народе, а ограничится только словесной перебранкой и сведением счетов в прессе. Выходя за ограду Кнессета, я обернулся и в последний раз, прощаясь навсегда, посмотрел на гроб, залитый лучами прожекторов. Ривка перехватила мой взгляд и горько закивала.