А. Воронель, "Трепет забот иудейских"

    Необычная, искони преувеличенная роль государства в России, вмешивающегося в семейные дела подданных, небезразличного к бородам и к покрою одежды, требует специального изучения. Возможно, это связано с теократическим началом его как "Третьего Рима".
    Но меня сейчас интересует другое; уже, во всяком случае с Петра Первого, а может быть, гораздо раньше, государство в России выступало по отношению к народу как насильно цивилизующая сила. И принятие христианства, и церковная реформа Никона тоже были осуществлены с лучшими цивилизаторскими намерениями и под страхом смерти. Народ не успевал осознать необходимости изменения, так как еще не вполне овладел предшествующим. Когда он наконец привыкал и осваивал новое (переиначив, конечно, по-своему) , его опять ломали и перекручивали. Так, к XVII веку, когда народ почти охристианился и застыл в этой новой форме, правительство с помощью церковной реформы стало эту форму ломать.
    Идеологические плоды в России никогда не дозревали, а срывались зелеными. Народ ни разу не был инициатором изменений, а всегда жертвой. Это происходило не потому, что государство спешило (оно, наоборот, по европейским масштабам всегда запаздывало) , а потому, что народ всегда отставал. Плоды не срывали слишком рано, они созревали слишком долго. Таков русский социальный климат. В других странах реформация, изменение одряхлевшего уклада происходило снизу. Народ бунтует, и правительство уступает, в конце концов сдается. В нашей стране все наоборот: правительство вводит новые реформы, пытается улучшить существование, модернизировать жизнь, а народ сопротивляется, самосжигается, бунтует. А то и не бунтует, просто тупо и злобно молчит. Но покоряется. Разыгрывается по-настоящему он, только когда ему дают волю. Особенно внушительные беспорядки происходили при действительных или мнимых (Пугачев) освобождениях. Многие российские бунты производят впечатление каких-то недоразумений. Таковы картофельные или холерные бунты в 19-м веке.
    Прекрасные города и грандиозные сооружения построены в России только вопреки народной воле, буквально на человеческих костях. Мне рассказывали, почему Алма-Ата такой зеленый, красивый город. Комендант Верного выезжал утром из дома и проезжал по всем улицам. Как только увидит неполитое дерево, приказывает всех окрестных жителей пороть розгами. "Так и внушил любовь к зелени", - с умилением закончил рассказчик.
    Эти детали (именно и особенно детали, так как, беря основные факты, мы касаемся того, что тысячураз обсуждали и представляли нам то так, то этак -и опять проваливаемся в нарезанные колеи) свежему глазу представляются знакомыми по каким-то совершенно другим источникам. Как будто это взаимное непонимание похоже на что-то!
    Конечно! Это похоже на поведение колонизаторов в завоеванной стране.
    Эпоха управления англичан в Индии изобилует фактами, которые напоминают историю русских бунтов и самосожжений. Ну, хоть восстания сипаев: в 1806 г. сипаи в Веллоре восстали в знак протеста против правил, предписывающих "носить тюрбаны нового образца" и т.п. В 1824 г. сипаи в Барракпуре восстали, протестуя против отправки их по морю. Они думали, что переезд по морю может их осквернить. Знаменитое восстание 1857 г. началось в результате введения сальных патронов в армии.
    Так же по-русски выглядит и развитие колониального бюрократизма и громадной административной системы, охватывающей все области жизни: "В Индии в наследство от колониального прошлого осталась иллюзия неограниченных возможностей администрации, вплоть до решения чисто специальных вопросов" (Дж. Гелбрейт, "Новое индустриальное общество").
    Не предрассудок ли, что колонией мы считаем только страну, имеющую метрополию? И не разновидностью ли метрополии служила для послепетровского дворянства Европа? Дело не в том, что русское государство началось с варягов, продолжалось с помощью греков и татар и прочно управлялось немцами. Дело в том, что духовная родина русского правящего класса (после Петра и особенно после Екатерины) всегда была в Европе. Не случайно дворяне весь XIX век говорили по-французски. О русском народе и его языке в начале XIX века образованныерусские люди знали немного и воспринимали это как интересный этнографический материал. О Германии или Франции они знали все. В таком свете и сам факт громадного количества немцев, французов и т.п. в русской служилой аристократии представляется вторичным. Эти люди легко приживались в близкой культурной среде, а к народу они имели, в общем, такое же отношение, как и русские коллеги. Замечательная русская культура XIX века, вернее, то, что мы зовем русской культурой, создано - особым европейским народом, который говорил на особом языке (мужики зачастую даже не понимали его, а многие не понимают и сейчас), жил во враждебной дикой стране, пользовался необычайным (даже для Европы) комфортом (англичане в Индии тоже жили комфортабельнее, чем дома) и генетически был интернационален. Сейчас в Южной Африке так живет белое меньшинство, имеющее свою литературу, традиции и представление о цветных. Так жили южане США. Великолепная утонченная культура южан до сих пор питает американскую культуру (Фолкнер и пр.) и вносит в нее струю, созвучную русскому XIX веку. Особые формы быта и аристократическая психология южан до сих пор восхищают некоторых американцев и кажутся невозместимо потерянными.
     Но уточним, перетекла ли хоть частичка этого благородства к их неграм? Являются ли негры наследниками этой культуры? Смешно даже ставить такие вопросы!
    Откуда же мысль, что потомки русских крепостных мужиков унаследуют культуру Пушкина и Глинки? Разве что они ближе к своим господам цветом кожи? Но манерой одеваться, языком и религией они отличались от них больше, чем негры от своих хозяев. Трудно по совести назвать православными франкмасонов XIX века. И русскому языку дворяне учились у своих нянек и кучеров, а не у родителей. Смешение между дворянами и их крепостными происходило по той же схеме, что между белым хозяином и негритянкой, а браки заключались едва ли не реже. Негры в своеобразной форме усваивали суррогат культуры своих белых хозяев. И русские крепостные мужики усваивали какие-то элементы (иногда совершенно неожиданные) европейской культуры.Конечно, в России с годами происходила не только европеизация русского народа. Еще в большей мере русела и отдалялась от Европы цивилизованная элита. Но до самого 1917 года не стала она русским народом.
    Это незаконное отождествление совершенно затемняет нам понимание событий и всего пафоса русской революции. Патриотически настроенные интерпретаторы ищут теперь в революции моменты, объединяющие белых и красных в понятии "русский" (например, в фильме "В огне брода нет"). Но в сознании восставшего народа таких моментов не было.Ожесточение против буржуя, помещика сделало этот термин "русский" подозрительным. Так велик был напор национально-освободительного движения против европео-русских колонизаторов, что русский народ поступился даже своим юдофобством, даже отвращением к татарам и грузинам. Не случайно важным агитационным моментом в революции была какая-то мифическая связь русских "буржуев" с "международным капиталом", "Антантой" и пр. Народное ощущение чуждости собственного образованного класса требовало какого-то терминологического оформления, а единственной терминологией того времени была терминология политическая. Интернационалистский якобы характер революции должен был как-то легализовать эту странную особенность народного сознания, патологическую, с обычной точки зрения, ненависть ко всему русскому, гигантское по масштабам уничтожение культурных и исторических памятников, вопиющее пренебрежение к русской истории. Народ, также введенный в заблуждение двойным использованием термина "русский" в отношении себя и русско-европейского народа, создавшего это государство, готов был восстать против себя самого, загадить все церкви и брататься с китайцами и неграми, чтобы отделиться в сознании от своего врага и отождествиться со своими естественными союзниками - отсталыми колониальными народами. Многие чувствовали беспрецедентность этой революции и, как к объяснению, обращались к интернационализму. На самом деле ее беспрецедентность в том, что национально-освободительное движение масс было направлено против народа-колонизатора, давшего имя этой стране и не имевшего другой родины.
    Беспрецедентность русской революции связана с беспрецедентностью русского государства, сумевшего создать оазис европейской жизни, европейский народ, европейское государство внутри варварской страны, варварского народа, варварского государства, почти не задев цивилизацией основную массу населения, используя ее труд, ее кровь в войнах, ее хлеб во внешней торговле и не поделившегося с ней ничем.
    При рассмотрении предреволюционной русской истории и ее современного продолжения часто возникает ощущение непрерывности. Трудно без такого ощущения перечитывать Салтыкова-Щедрина или Сухово-Кобылина. Многие элементы, составлявшие сущность царского режима, перекочевали без изменения в советскую действительность, так что правительство даже начинает бороться с постановкой классических пьес в театрах. Это соблазнило многих авторов рассматривать историю Российской империи какединый поток, а революцию 1917 года - как несущественный эпизод. Такую точку зрения высказывает,например, А. Амальрик ("Просуществует ли СССРдо 1984 года?"). Однако я думаю, что такой взгляд чересчур односторонен. Он, например, не в силах объяснить грандиозный культурный регресс, происшедший в России одновременно со столь же грандиозным ростом грамотности и технической мощи.
    Напротив, стоит подойти к этому вопросу с меркой национально-освободительных движений, и нам становятся понятными и бесконечные "трудности" (в Индии не было трудностей, пока не ушли англичане) , и падение духовной культуры, и сосредоточение внимания на росте технической оснащенности, и даже тоталитарный характер управления. Все эти элементы мы наблюдаем в освободившихся странах Азии и Африки после ухода белых цивилизаторов. Заметим, что для национально-освободительной борьбы необязательно этническое различие (точнее, генетическое) между борющимися сторонами - как, например, в случае антианглийской революции в Северной Америке.
    Когда мы с тоской и восхищением смотрим на блестящее прошлое русской культуры и печалимся о ее жалком настоящем, мы, в сущности, мысленно передергиваем, ибо эта культура - не наше прошлое, а прошлое тех пяти-десяти миллионов русских европейцев, которые были изгнаны, убиты и рассеяны в1917-1919 годах. Сравнивать культуру современной России с XIX веком все равно что сравнивать какого-нибудь Манолиса Глезоса с Платоном и отмечать падение культуры современных греков. Современные греки вовсе не наследники и продолжатели античной культуры, которая погибла вместе со своими носителями. Если кто-нибудь и унаследовал элементы этой культуры, то скорей итальянское Возрождение, и произошло это по идейной связи, а не по генетической. Так же бессмысленно надеяться, что европейская культура России возродится теперь в русском народе (по созвучию, что ли?). Великая европео-русская культура краем обошла русского мужика и оставила его настолько девственным, что он любой негритянский джаз воспринимает легче, чем музыку Чайковского. Твист ему ближе вальса. Иностранная литература в СССР расходится лучше русской классики. Зато советская литература расходится, несмотря на ее примитивность. Если бы Пастернак и Синявский, Мандельштам и Солженицын издавались миллионными тиражами, магазины были бы завалены ими. Но Евтушенко и Симонов раскупаются охотно. Достоевского у нас не потому не читают, что запрещали, а потому, что непонятно: "Мы не те русские,что были до 17 года, и Русь у нас не та". Это на самом деле очень глубокое замечание. Советский русский народ имеет такое же отношение к русской культуре, как румыны к римлянам.
    Поясним эту мысль на примере недавнего события. В Алжире проживали 9 миллионов человек. 2,5 миллиона из них были европейцы. Страна находилась в состоянии крутого промышленного подъема, в результате чего стремительный рост благосостояния европейцев особенно ярко подчеркивал медленный темп прогресса арабской части населения. Странауправлялась демократическим путем, но из-за низкой культуры арабы не были способны ни эффективно участвовать в политической жизни, ни тем более использовать преимущество своего численного перевеса. В результате практически все, что можно было извлечь из демократии и самоуправления, извлекали европейцы. Они создали высокую конъюнктуру рабочей силы (она же была связана с высокими требованиями к квалификации), культуру медицинского обслуживания, промышленность, современные города, духовную жизнь, учебные заведения.Они считали эту страну своей родиной.
    Арабы объявили им войну. Разумеется, начало этому положили образованные арабы, но движение вышло из-под интеллигентского контроля. В результате наполовину героической, наполовину зверской, подлой борьбы арабы победили. Два с половиной миллиона под угрозой полного истребления покинули страну. Таким образом, вместо предполагаемой обычной интеграции и общего роста культуры населения произошло размежевание, развод. Заводы остановились, города запустели, медицинского обслуживания не стало совсем. Учебные заведения полностью потеряли свое значение, духовной культуры как не бывало, управление стало едва ли не фашистским.
    Как рассматривать это явление? Если сравнивать Алжир как единицу до и после освободительной войны, мы увидим несомненный регресс. Но есть ли смысл в рассмотрении таких единиц? С годами заводы несомненно заработают и даже умножатся. Безграмотные станут малограмотными, а все высокооплачиваемые должности займут прежде низкооплачиваемые (и низкоквалифицированные, конечно) арабы. И для шести миллионов арабов, которые не участвовали в былом процветании, это превращение,возможно, означает прогресс. То есть, несомненно более медленный прогресс, чем был бы возможен вслучае проявления взаимной доброй воли со стороны большинства и меньшинства. Но кто может сказать, возможна ли такая добрая воля? Быть может, взаимное непонимание фатально нарастает в таких случаях, а не уменьшается? К тому же жадность и претензии тех, кто считает себя обделенным, растут быстрее, чем уровень образования и квалификации,а охранительная ярость того, кто остается в выигрыше, сильнее христианского стремления поделиться. Разве русские помещики проявляли склонность поделиться? Разве расходы на народное образование в России не казались властям всегда наименее необходимыми?
    Возможно, такое развитие событий находится в связи с развитием техники. Цивилизация иногда дарит нам свои плоды в виде технических устройств, не требующих от владельца никакой квалификации. Научить управлять автомобилем можно и человека, не способного его починить. Североамериканские индейцы довольно скоро научились стрелять из ружей, хотя им не приходилось их делать. Это обстоятельство создает соблазн воспользоваться плодами прогресса, не жуя его горьких корней. Трудовая дисциплина, необходимость считаться с реальностью, практические компромиссы - эти предпосылки технического прогресса необязательны для иждивенца, который потребляет технику уже на заключительном этапе. Многим даже кажется, что они могут использовать прогресс более эффективно, без накладных расходов, какими являются с их точки зрения парламентские демократии, гуманистические идеи и прочие "слабости" западных обществ.
    В слаборазвитых странах и у отсталых народов не было Ренессанса, Реформации, Гуманизма. Словом, у них не было XIX, но у них наступает XX век. Научно-техническую культуру они получают без ее гуманитарной компоненты. Реактивные истребители, ракеты, танки-амфибии они получают в готовом виде, безразвития образования, творческих мук конструкторов, творческого напряжения рабочих. Это - взрослость без любви, осуществление без мечты, возможности без ограничений, мощь без ответственности, права без обязанностей. Кажется даже, что морально они сильнее цивилизованных народов, как хулиган в драке сильнее философа.
    Это отчасти новая ситуация, так как в прошлом технические новинки, по-видимому, в большей мере требовали развитого сознания. Возможно, конфликты типа алжирского в прошлом затихали без последствий: покорились англичанам и цивилизовались шотландские кланы, частично онемечились и цивилизовались латыши и эстонцы.
    Теперь же отсталые народы хотят не научиться и сравняться, а соперничать и побеждать. Возможно, причина этого в том мнимом могуществе, которое ощущает человек с автоматом (и без моральных запретов) перед лицом действительности. Но это только иллюзия. Эти народы и правительства стали опаснее (в смысле количества человеческих жертв), но не сильнее, чем прежде. Алжир отстоял свою независимость (к несчастью для своего народа), потому что в XX веке Франции не нужна победа, купленная ценой сотен тысяч жизней. В XVIII веке это не явилось бы препятствием. Но для Алжира соотношение сил осталось тем же самым, если не ухудшилось. Франция теперь может оккупировать Алжир за неделю, а в прошлом веке это заняло несколько лет, но теперь Франция не станет этого делать, а в прошлом веке это казалось в порядке вещей даже либералам.
     В этом смысле в драке хулигана с философом преимущества хулигана эфемерны и относятся только к мгновенной ситуации. В любой сложной игре (а война является именно такой) хулиган проигрывает.
    Полстолетия, которые потратила опомнившаяся русская интеллигенция (с 60-х гг. Х1Х века) на воспитание народа в духе своей культуры, на приучение егок европейским формам самоуправления (земство),на создание в нем правосознания (суд присяжных)пропали втуне. "Караул, устал!" - вот ответ на парламентское самообольщение русского европейца. Этотответ и сейчас многим кажется остроумным.
    И три миллиона русских европейцев поплыли в Европу, а в России впервые установилось государство, правители которого находились с народом на одном культурном уровне. Сейчас это еще более верно, чем в начале советской власти. Советская Россия начала свой прогресс с самого начала и в соответствии со своим пониманием. Всеобщая грамотность, промышленная революция и современная военная мощь есть реальные достижения этой новой самостоятельной России. Но и новая Россия оказалась со временем в ситуации, близкой к положению старой. Внешний мир не хотел ждать, пока она разовьется, и правительство опять взяло темпы технически и военно необходимые, которые по отношению к народу оказались непосильными. И опять создался разрыв. Неудивительно, что советская власть копирует многие царские порядки. Ведь ее представления о величии и способе разрешения проблем черпаются из воспоминаний о дореволюционной России (см. цитату из Гелбрейта). Не знаю, дойдет ли когда-нибудь вообще Россия до уровня культуры XIX века, но ясно, что от элементарной грамотности до понимания Достоевского путь далекий. Старая Россия прошла его не за один век.

* * *

В этих рассуждениях, как и во многих других, я понимаю меру условности высказанного. Разумеется, и государство, и народ состоят из такого большого числа по-разному зацепленных элементов, что некоторые аспекты этих явлений могут моделироваться совершенно по-другому. Нельзя ожидать, что исчерпывающие истины о сложных вещах смогут вместиться в абзац. Но в таких случаях правильный вопрос не "Что это такое?", а "На что это похоже?" - итогда, отмечая последовательное сходство разных аспектов явления с явлениями более изученными, мы продвигаемся вперед к пониманию своего объекта.Это замечательно выражено Я.И. Френкелем: "Чем сложнее рассматриваемая система, тем, по необходимости, упрощеннее должно быть ее теоретическое описание... Физик-теоретик в этом смысле подобен художнику-карикатуристу, который должен воспроизвести оригинал не во всех деталях, подобно фотоаппарату, но упростить и схематизировать его таким образом, чтобы выявить и подчеркнуть наиболее характерные черты. Хорошая теория сложных систем должна представлять собой лишь хорошую "карикатуру"на эти системы, утрирующую те свойства их, которые являются наиболее типическими, и умышленно игнорируя все остальные - несущественные - свойства".
    В этом уподоблении особенно важно, что разные карикатуристы, вообще говоря, увидят разные характерные черты оригинала и разные карикатуры, будучи верны оригиналу, могут быть не похожи одна на другую. Это значит, что определение "типических" и "несущественных" черт явления зависит от точки зрения наблюдателя и еще больше от рассматриваемого сечения объекта. Так, марксистский анализ общества во всех случаях пренебрегал географическим и этнографическим факторами, потому что постулировал примат экономической деятельности. Но, как я уже говорил, социальное явление всегда многомерно, и в определенном сечении этот примат действительно имеет место. Это значит, что, в то время как в физике нам часто (отнюдь не всегда) удается обойтись одной теорией явления (одной "карикатурой"), в социологии мы сразу должны постулировать одновременную применимость нескольких (даже взаимоисключающих при прямом наложении) теорий, из которых в совокупности состоит модель явления. Причем искусство социолога должно состоять в том, чтобы суметь определить для этих теорий социологические аспекты как области применимости. На языке "карикатур" это соответствует восстановлению портрета "неизвестного" в криминалистике. На экран проецируются "карикатуры" с расплывчатыми чертами лица и различными характерными формами носа. Свидетели выбираютодну из них. Затем на "карикатуру" с этим носом проецируются "карикатуры" с различными типами губ и т.д. Таким образом, полный реалистический портрет составляется из набора грубых односторонних "карикатур".
    Напрасно сетуют, что естественные науки разработаны, а социальные нет. Просто мы от социальных наук требуем гораздо большего. Модель свободного рынка, например, неплохо разработана и представляет собой вариант модели идеального газа. Разумеется, эта последняя так же нереалистична в отношении реальных газов, как модель свободного рынка в отношении реального рынка. Но в то время как вириапьные поправки и разные другие выкрутасы в отношении реальных газов, в общем, нас устраивают, модель свободного рынка и хаотического предпринимательства вызывает неудовлетворение даже в отношении классического капитализма в Европе - объекта, наиболее близкого к этому представлению.Это связано с тем, что в социальных явлениях для нас эмоционально окрашены даже малейшие проявления системы, и мы требуем от соответствующей науки совершенно невозможной точности. Трудности же, которые возникают за пределами модели свободногорынка, еще больше. Они являются отражением общихтрудностей рассмотрения больших взаимодействующих "конденсированных" систем. Разумный подход состоит в том, чтобы моделировать различные аспекты явлений и выделять тенденции, не надеясь на количественные совпадения и используя понятие подсистемы (электронная подсистема в решетке твердого тела).
     Так, экономическая жизнь может в определенных условиях (средневековая Европа) оказаться относительно независимой подсистемой в обществе, а культурная жизнь может вовсе не быть отражением материального бытия, а даже находиться в известной оппозиции к нему, как это почти всегда было в России. Такая подсистема, начиная с определенного критического уровня, обретает некую собственную устойчивость и может рассматриваться не только как функция какого-то аргумента, а как самостоятельный объект. Каждый такой объект может моделироваться по-своему, и, таким образом, отпадает непосильное для социологических теорий требование универсальной применимости.

* * *

Самое тяжелое в переживаниях, связанных с моей общественной деятельностью на пользу советской власти, было ощущение неправоты, возникшее из-за фальшивых покаяний. Хотя я всячески упирался и объяснял моим друзьям, что покаяние только ухудшит положение, внеся оттенок правдоподобия в абсурдные обвинения, общий глас был - каяться. Соучастники, единомышленники, благодетели, учителя, сочувствующие - все в один голос твердили о необходимости покаяния, и при этом уклониться - значило подвести друзей и поставить свои личные, а, следовательно, мелкие соображения выше их общей пользы. Чтобы не подводить их, я действительно что-то такое пробурчал на собрании и от этого почувствовал себя запачканным, но в то же время сделал это достаточно невыразительно, чтобы вызвать раздражение всех окружающих. Мое покаяние было признано недостаточным, а я сам был дополнительно осужден всеми за индивидуализм. Единодушие этого осуждения и пафос, с которым меня особенно рьяно разоблачали близкие друзья, заставили меня всерьез ощутить свою ущербность. Будучи теперь совершенно лояльным и стремясь принести только пользу все окружающим и особенно социалистическому государству, я ощущал отсутствие в себе конформизма, как тяжелую неполноценность, мешающую мне влиться в общий поток.
Читая материалы дискуссии 1948 года по биологическим вопросам, я страдал от невозможности поверить в бредовые лысенковские теории и забыть простые уроки дарвинизма, внушенные мне школой. Ощущая нараставшую волну антисемитизма, я лихорадочно искал оправдание этому безумию. Сталинские статьи по вопросам языкознания приводили меня в отчаяние от невозможности найти и уловить в них тот сокровенный и глубокий смысл, который, по-видимому, находила в них вся страна. Ясно помню, что я плакал в своей комнате (отдельная комната, которую предоставили мне родители, наверное, и была материальной основой моего индивидуализма) над "Литературной газетой" со статьей Эренбурга, в которой он присоединялся вместе со всем народом к каким-то очередным глупостям правительства. Я плакал оттого, что не мог заставить себя думать так же, и говорил себе, что ведь не могут же все лгать ("вот и Эренбург тоже, уж он-то не солгал бы, не испугался!"), и, значит, есть в этом какой-то смысл, который все видят, а я не вижу, и любая дура на моем курсе видит истину яснее меня, а я какой-то искалеченный, интеллектуально извращенный выродок, индивидуалист. И я готов был разбить себе голову, чтобы она не мешала мне стать таким, как"все". Вспоминая свое тогдашнее состояние и эти слезы в семнадцать лет, которых я стыдился, я чувствую, как закипает во мне ненависть к этим писателям, предавшим и продавшим нас. Сейчас, живя в кругу элиты, общаясь с писателями, учеными, художниками и т.д., я привык к рассуждениям о "плате за вход", о необходимости "уступить в малом, чтобы выиграть в большом" и т.д. И, разумеется, я теперь понимаю, что Эренбург чего-то там "для них" накропал, думая, что зато он сумеет напечатать что-то другое, "важное". Но, вспоминая свои семнадцать лет,я думаю: "А правильно, ли они определяют "большое" и "малое"? Вошли ли эти мои слезы в тот счет, который он себе составлял? Боюсь, что нет. У нас теперь среди интеллигентов любят говорить об ответственности ученых, об оружии, которое они дают в руки людей, об опасности открытия жестоких истин. Но я знаю, что ничего нет страшнее ответственности человека, которому верят люди в семнадцать лет. Писатели, обманувшие такое доверие - преступники. Их грех ужасен. Никакая ответственность ученого и даже политика не сравнится с этим.

* * *

    Я упорно боролся со своим индивидуализмом, который по наивности смешивал с себялюбием. Для воспитания себя я начал совершать подвиги в духе "умерщвления плоти" и "смирения гордыни". У Андре Жида я прочел о том, как молодой человек наказывал себя за глупости ударами ножа в бедро. Я проверил свою волю, разрезав руку бритвой. После этого я стал наказывать себя за мелочность, за себялюбие и за прочие грехи, втыкая перочинный ножв бедро, в зависимости от меры преступления. Такое преодоление естественных инстинктов наполнило меня ощущением торжества над плотью и предвкушением скорой победы также и в области духа. Эта победа, однако, была одержана не оружием воина (перочинный нож), а словом поэта. Мне попалась книга У. Уитмена в переводах Чуковского, и меня увлекло это сочетание крайнего индивидуализма с любовьюк людям и даже к толпе. Его оптимизм и жизнеутверждающий пафос в сочетании с натуралистическими жизненными подробностями показались мне откровением. Его понимание соотношения между индивидуальностью и толпой показалось мне выходом из положения. И известную терпимость к окру-жающим, мне казалось, я позаимствовал тоже у него.
    Я бросил наказывать себя после одного случая. Воткнув нож себе в бедро, я подумал, как это нехорошо, что нож грязный, и перед следующим разом я обмакнул его в йод. Боль, которая пронизала меня, была так неожиданна и страшна, что я закричал. Болела вся нога от пятки до ягодицы. Весь покрытый испариной, я прилег на диван и стал думать, что умираю от какого-то еще не известного мне механизма заражения крови... Боль постепенно прошла, и страх тоже, но ощущение отвратительности дела, которое так унижает, осталось во мне навсегда. Человек, который сказал, что страдания облагораживают, наверно, не знал настоящих страданий. Он играл своими мелкими страданиями, как я своим перочинным ножом. Настоящее страдание унижает. Оно возвращает тебя к твоей смертной телесной природе. Оно делает тебя рабом. Ты можешь стиснуть зубы и не проговориться на допросе, но вряд ли ты сможешь думать о судьбах мира и вселенной с иголкой под ногтем. Значит, твой внутренний мир не целиком твой. Значит, ты - раб всякого насильника.
    Но может быть, на меня уже начало оказывать облагораживающее влияние изучение точных наук? Понимание относительной природы истин делает человека терпимым. А сами поиски истины, необходимость сугубо индивидуальных усилий на этом путидают индивидуализму оправдание, которого мне тогда не хватало.
    Нуждается ли индивидуализм в оправдании вообще? Может быть, на Западе такой проблемы нет? Мне кажется, что нуждается. Даже на Западе. Индивидуализм вообще дитя Запада, и самостоятельность взглядов является добродетелью только в пределах этой цивилизации. Но и там эта добродетель оценивается положительно только до определенной степени, разной в разные времена и при разных обстоятельствах. Какая-то степень конформизма необходима для всякого совместного действия и, следовательно,для всякого общества.
    Но необходимая мера этого конформизма с трудом поддается определению. Можно допустить, что общество с жестким регламентом в области мысли и поведения в целом стабильнее или даже счастливее (хотя, как определить такое счастье? Как среднестатистическое?) свободных. Однако, как сказал один классик: "Неведенье, - это, конечно, счастье, но, чтоб быть таковым, оно должно быть полным".
     Практика показывает, что общества с конформистекой идеологией стоят на месте, а общества индивидуалистов быстро развиваются. Можно спорить о том, насколько духовно обогащает это развитие, но несомненно, что оно дает материальные и технические преимущества. В реальном мире ни одно, даже ультрареакционное, общество не хочет отказаться от этих преимуществ. Тем самым открываются двери техническому прогрессу. Неведение перестает быть полным.
    Технический прогресс не синоним, но неотъемлемая часть прогресса вообще. Если от человека потребовать, чтобы он проявил максимум оригинальности в конструировании самолетов и сервоавтоматов, - как после этого заставить его верить вместе со всеми в ковер-самолет и скатерть-самобранку? Таким образом, внутри общества создается слой, заведомо опасный для общепринятых норм и связей. Причем, чем легче этим техническим специалистам сочетать свою профпригодность с полной лояльностьюпо отношению к общим предрассудкам, тем меньшеот них пользы обществу. Масштаб технической оригинальности связан с масштабом личности. И чем одареннее они в своей специфической области и, следовательно, радикальнее в оригинальном подходе к проблеме, тем потенциально опаснее они для общественного и идеологического статус кво.
    Разумеется, это не значит, что каждый ученый должен быть революционером, но это означает, что в обществе, в котором пытливый дух исследования окажется популярным, недостатка в революционерах не будет. Наоборот, люди, которым долгое время может не приходить в голову распространять здравуюлогику, которой они пользуются, за пределы профессиональной сферы, по природе ограничены и на крупные достижения не способны. Быть может, воспитание, которое создает такие непреодолимые перегородки в сознании, является важнейшим тормозом также и технического прогресса. Может быть, одно из свойств искусства - такие шоры в сознании разрушать, и в этом и состоит роль искусства в техническом прогрессе?
    Во всяком случае то, что искусство на этот прогресс влияет, мне кажется настолько несомненным,что я считаю возможным объяснить эпигонский, в общем, характер развития советской науки (несмотря на громадные технические достижения и грандиозность затрачиваемых средств) низким уровнем литературы и искусства. Можно, конечно, найти элементарную причину сразу для обоих этих явлений, но не думаю, что в этой области действует такая прямая каузальная связь. Связь идеологических явлений со структурными скорее корреляционная, о посредствованная и осуществляется с большим временным запозданием.
    Итак, общества с идеологией, более близкой к индивидуализму, развиваются наиболее бурно. Означает ли это аргумент в пользу такой идеологии? Само по себе - нет. Если бы конформистские общества не развивались вовсе или шли каким-нибудь своим путем, возможно, они предложили бы нам приемлемую альтернативу. Но они, полные энтузиазма, происходящего от жадности, рвутся туда же, к техническому прогрессу, и своеобразие их путей состоит лишь в том, что они не эффективны. Несвободные страны демонстрируют лишь различные способы неправильных, половинчатых решений вопроса об обеспечении этого прогресса, и после больших затрат сил и средств возвращаются к испытанным западным (индивидуалистическим) методам. Таким образом, речь идет не о выборе пути, а о выборе способа движения (прямо или через голову, лицом вперед или задом, с гирями на ногах или без гирь).
     Я связал как будто два различных вопроса в один. Вопрос об индивидуализме, суверенности индивидуального взгляда на мир и вопрос о техническом прогрессе, о целенаправленном воздействии человека на этот мир. В сознании некоторых интеллигентов это не только различные вопросы, но даже в некотором роде взаимоисключающие. Дегуманизирующее влияние технического прогресса, падение культуры в связи с господством массовых средств информации, стандартизация личности и засилие техницизма - вот набор ужасов, которым интеллигент-гуманитарий мужественно противостоит с помощью отращивания бороды, собирания икон и особых (старинных) способов заваривания чая.
     Действительно ли положение так ужасно, что необходимы крайние меры - отпускание бороды? Что касается СССР, то до повсеместного господства автоматов еще так далеко, что ближайшие сто лет наверняка еще можно спокойно бриться. Но, может быть, господство техники действительно угрожающевыглядит на Западе? Выглядит - да! Но я подозреваю, что никакой прогрессирующей дегуманизациии стандартизации реально не происходит. Ведь существенно не само наличие стандартизации, а ее тенденции к распространению, причем распространению на области, где в прошлом господствовала оригинальность. Происходит ли такая экспансия?
    В России еще много городов (а деревни еще почти все), практически не затронутых революцией и XX веком. Дома в Талдоме, Кимрах, Кунгуре в основном те же, что стояли сто лет назад. Сначала, присматриваясь к этим домам, вы ощутите приятное чувство экскурсанта в музее. Дома вам кажутся интересными, старина восхищает, неудобства смешат. Но походите подольше, посмотрите повнимательней - и вас начинает одолевать усталость экскурсанта в музее. Дома кажутся одинаковыми, старина поддельной, выпущенной большим тиражом, неудобства - раздражающими. И если вы преодолеете и этот этап и будете продолжать вглядываться, вам откроется правда - вы увидите стандартизацию XIX века. Поезжайте в деревню, и вы увидите бревенчатыеизбы-пятистенки или хаты-мазанки - стандартизацию XVI-XVIII веков. Эта стандартизация, так же каки современная, определяется технологией и, в отличие от современной, характеризуется большими допусками. Это, однако, является ее недостатком, так как низкий уровень развития техники не давал возможности делать в точности то, что задумывалось.
    Современная стандартизация, будучи сознательной,несет в себе противоядие против себя самой. Стараястандартизация, отражая спонтанную стандартность мышления и консерватизм технологических приемов, не дает даже проблеска надежды. Любой из нас может перечислить варианты деревень (среднерусская деревня, украинское село, горский аул), которые представляют собой типовое строительство прежних веков и соответствующие типовые проекты зданий (изба, хата, сакля). Ничего не стоит предвидеть и описать внутреннее убранство этих жилищ по одному взгляду на улицу.
     Еще большая стандартизация в прошлом - идейная. Такая мощная организующая сила, как православная церковь, спроектировала великолепную стандартизацию идеологии, которая блестяще себя оправдывала два-три века подряд. Причем изменение стандарта (церковная реформа, изменение календаря, изменение шрифта) вовсе не вызывало восторга публики. Католическая церковь для технического надзора по следованию идеологическим стандартам ввела специальный компетентный орган - инквизицию. Все современные государственные службы стандартизации имеют такие органы (Национальное бюро стандартов в США), но не все догадываются ввести также и идеологический стандарт. А в прошлых веках это было в порядке вещей. Причем стандарт был в прошлых веках не только для всех людей, но и для всех времен, что не менее ужасно.
    Сейчас стандарты хотя бы все время подновляются. Таким образом, иллюзии относительно господства самобытности в прежние века по меньшей мере неосновательны. Может быть, в XVII или XIX векеменьше считались с модой? Упаси Бог! - Больше. Может быть, больше ценили оригинальность мысли, самобытность таланта, индивидуальность поведения? Конечно, нет! Может быть, в картинных галереях, в залах XVI-XVIII веков больше разнообразия красок, творческих манер, сюжетов, чем в залах Х1Х-ХХ веков? Нет!
    Откуда же эта убежденность, что современная жизнь особенно губительна для оригинальности, что технический прогресс и стандартизация убивают личность, что массовые средства информации мешают творческим процессам?
     Ведь истинно оригинальные, творческие люди были редкостью во все века. И окружающие общества всегда по возможности сживали их со света. XX век даже лучше других, так как теперь эта травля приняла сравнительно мягкую форму "заботы о талантах". Наш век вовсе не отличается повышенной стандартизацией личности, ни большей, чем прежде, стандартизацией искусства. Стандартизация личности всегда была весьма высока, а художественная продукция для массового читателя и зрителя всегда и повсюду была стандартизована. Современные средства массовой информации конкурируют с серьезным искусством не больше, чем шарманка и лубок конкурировали в прошлом с симфонической музыкой и станковой живописью. Что такое шарманка или балаган? -массовое искусство прошлого, халтура, эквивалент телевизора. В прошлом это никому не мешало творить. И сейчас творческого человека трудно застать за телевизором, и поэтому телевизор никому не мешает. Теперь искусствоведы находят в балагане много интересного, и в XXII веке они найдут много интересного в телевизоре.
    Но в наш век резко выросли тиражи, и именно этот факт так пугает интеллигенцию. Во много раз выросло количество людей, которые претендуют на оригинальность. (Большинство с помощью тех же бород, икон и пр., как будто бороды в меньшей степени стандартны, чем бритые физиономии). Но еще больше появилось людей, кому по их профессии следовало бы эту оригинальность проявить. Наконец, грандиозно выросло число людей, которые в какой-либо форме готовы потребить продукцию этих оригиналов. Число художников растет быстрее числа талантов, физиков также во много раз больше настоящих ученых, а осведомленных зрителей и свидетелей культуры гораздо больше, чем истинных ценителей и знатоков. Отсюда впечатление повышающейся стандартизации личности, отсюда и предчувствие опасности; это эффект не фактический, а внутрипрофессиональный. Абсолютное количество одаренных людей безусловно выросло, так как заметно выросла та часть населения, из которой такие люди берутся, но, может быть, относительные их количества в соответствующих группах действительно падают, приближаясь к естественно-генетическому распределению. Ведь, мысленно обращаясь к прошлому, мы сравниваем свое общество с обществом "того" времени. Но в то время как наше общество представительно и включает чуть ли не все население страны, "общество" прошлого включало едва ли одну десятуючасть. Так как таланты в прошлом зачастую пробивались из всех слоев населения, знаменатель у дроби, представляющей относительное количество одаренных, вырос из-за всеобщего образования гораздо сильнее числителя. И теперь глаз гораздо быстрее устает скользить по стенам выставок в надежде встретить талантливое полотно, так как на одного талантливого художника теперь гораздо больше посредственностей: как всегда, увеличивается количество шлака при повышении процента добычи металла из руды, угля из породы, золота из песка. Для того, чтобы выудить последнюю рыбку, придется вытащить из моря горы песка и водорослей. Миллионы посредственных художников, физиков и стихотворцев возникают и остаются как отходы производства гениев. Что же делать?
    Я думаю, что жалобы на убивающую стандартизацию оправданы только у той группы "творческих работников", которые, производя вполне стандартную продукцию и жестоко страдая от конкуренции, надеются на какой-то формальный способ повышения оригинальности, например, приобретение дворянского звания, абсурдный авангардизм или выбор сентиментально национальных сюжетов. Равенство возможностей становится проклятием для людей, чьи творческие возможности ограничены. Против равенства всегда выступают не сильные, а слабые. Сильные при формальном равенстве выигрывают. Тому, кто видит своими глазами, не грозит опасность стандартизации видения, ибо стандартизованы могут быть только очки.