* * *

    Видеть собственными глазами... Это то, что, казалось бы, в порядке вещей, и вместе с тем целая жизнь уходит на что, чтобы освободиться от навязанного чужого (а иногда чуждого) видения. Мы все безнадежно запутались в XIX веке. Наши понятия, правила игры, образ жизни, основные ценности, отношения друзьями и женщинами - все из XIX века. Свет против тьмы, разум против религии, всемирность против национализма, материализм против идеализма, равенство против привилегий, совесть и милосердие против системы и расчета - все понятия, все противопоставления коренятся там, в XIX веке, и не соответствуют реальным антиномиям. Между тем это деление, членение мира определяет почти все последующее развитие.
    Например, принято удивляться и радоваться, когда узнаешь, что должен родиться твой ребенок. Хотя почти все делают все возможное, чтобы это не произошло, хотя, если все же происходит, для многих это серьезный удар; тем не менее принято воспринимать, как правдоподобные, чувства - гордости (чем?) и удивленного блаженства, которые якобы охватывают молодого мужчину при таком известии, и верить актеру, который талантливо изображает это на экране. Сам актер неоднократно отбояривался от своих возлюбленных при такой ситуации. Для большинства сидящих в зале зачать ребенка - не достижение. Несмотря на это, актер искренне симулирует незнакомые ему чувства, приписывая их публике, а публика искренне сопереживает, веря актеру.
    Этот сговор-недоразумение есть атавизм того спокойного времени (и результат влияния вкусов старшего поколения), когда рождение сына полагало начало нерушимой семье, возносило мужчину на уровень патриарха и давало ему соответствующие права. То есть он мог радоваться своему превращению из мальчика в мужа, имеющего силу положить основание роду.
    Другое дело - сейчас. Ответственность мужчины близка к нулю, так как он не очень много потеряет, увильнув от семейных обязанностей, а мизерная зарплата все равно не позволяет достойно содержать семью. Права, получаемые вместе с отцовством, равны нулю строго, так как он не может управлять ни своей женой, ни детьми, ни юридически, ни материально. Поэтому рождение ребенка ничего не меняет ни в сознании мужчины, ни в его социальном статусе, да и в большинстве случаев в 20-30 лет мужчина еще не созрел для воспитания ребенка.
     Но так как литература и кино нам об этом ничего не говорят, мы по-прежнему одобряем положительного героя, который безумно радуется зачатию, как будто до этого он был заподозрен в бесплодии, и узнаем отрицательного героя по тому, как он нервничает, подозревая, что возлюбленная забеременела. Я склонен считать этого последнего более приемлемым, ибо, если он нервничает, значит чувствует ответственность, в отличие от положительного обалдуя, надеющегося на авось. И вообще, подразумеваемая связь между любовью и зачатием, между деторождением и семьей в XX веке настолько подорвана, что нужно сначала возродить и наполнить содержанием эти ценности, а потом к ним обращаться.
    Таким же атавизмом каких-то иных условий оказывается, например, мнимая борьба материализма с идеализмом в философии, в которой нас непрерывно приглашают участвовать. Пока материализм был, что называется, "вульгарным", он имел некое содержание, которое давало ему право на существование. Как только единственным неотъемлемым признаком материи стало "существование вне нашего сознания" (В.И. Ленин, "Материализм и эмпириокритицизм"), она перестала отличаться от "абсолютной идеи", "мирового духа". Бога, наконец. В конце концов, обо всех этих абсолютах мы знаем одно и то же, и мне безразлично, говорить ли о саморазвитии идеи или о развитии материи, о законах самопознания Абсолютного Духа или о законах Природы. Наконец эмпирическое познание Бога неотличимо от Познания как такового.
    Также кажущаяся самоочевидной идея Равенства происходит от тяги к эмансипации, возникшей среди людей высокой культуры, но несправедливо низкого социального положения в сословных государствах, где это неравенство было анахронизмом. Сама же по себе идея равной компетенции профессора и кухарки в государственных делах смехотворна. А в России эта идея приобретает даже некое трагическое звучание. Сколько сил положила русская интеллигенция, чтобы добиться буквального равенства с собой для рабочих и крестьян! Она добилась этого, и что же? Равенство это стало причиной ее гибели!
     В нашем XX веке равенство может оказаться условием угнетения, а аристократизм - формой сохранения человечности; разум для многих может стать средством порабощения; а религия - путем к свободе; всемирность оборачивается шовинизмом и деспотизмом великих держав, а национализм - участием в мировой культуре; милосердие превращается в суету вокруг мелочей, а техника - в средство удовлетворения жаждущих, искоренения нищеты. Необходимо отказаться от этих понятий и противопоставлений, чтобы увидеть мир как он есть. ...Или сохранить понятия и изменить мир. Мне кажется, что именно это делают всякие революционеры, троцкисты и че-гевары. Ради слов и символов эти бешеные готовы кромсать мир, живое мясо. В основе лежат, конечно, не слова, а стремление к утверждению, воля к власти, позыв к насилию. Но все же свои и чужие жизни приносятся в жертву словам.
     Нас приучали, что образование и интеллектуальная жизнь есть благо, оплаченное трудом рабочих и крестьян, и наш долг - приобщить их к этому благу и заботиться об их душах и телах. Но в XX веке мы видим другое: наша мысль питает рабочих, а заодно сними - большое количество бездельников, которые готовы на необеспеченное существование хиппи и полную опасностей жизнь революционера, лишь бы их не принудили к этой интеллектуальной жизни и образованию. Мы - интеллектуалы с рабочими вместе - превратились в дойную корову прогресса, которая кормит и поит всех этих идеологов дикости вместе со многими миллионами размножающихся дикарей для того, чтобы служить им объектом разоблачений в настоящем и тельцом для заклания в чаемом будущем.
    Ощущение опасности, предостережения от увлечения прогрессом, отрицание ценностей нашей цивилизации и осуждение ее в духе опрощения, происходит от того же XIX века, от необходимости представлять мир непременно в тех же терминах и сводить его к тем же антиномиям. Откажемся от них! Что за противоречие между трудом и капиталом? И труд (простой труд), и капитал - второстепенные факторы рядом с содержанием производства, его ролью в обществе, влиянием идеологии на производство. Само производство вещей второстепенно по сравнению с производством идей, творческой деятельностью.
     Дело Синявского и Даниэля показало, что творческие вопросы могут быть важнее, чем политические. В стране, где нет всеобщего избирательного права, людей гораздо больше взволновал вопрос о писательской свободе и праве на самовыражение.
    Многие из привычных нам вопросов отступили на второй план.
    Мы привыкли думать, что обездоленные колониальные народы ждут от нас просвещения и облегчения в страданиях (кто не восхищается Швейцером?), принесенных им цивилизацией. Но сейчас мы видим, что если бывшие колониальные народы и ждут от нас чего-нибудь, то, пожалуй, в основном оружия, даже какого-нибудь сверхоружия, чтобы разом покончить со своими внутренними (а такими у них являются близкие нам по духу люди) и внешними (это в конечном счете мы сами) врагами.
    Что противоречие между ростом техники и падением духовности перед тем фактом, что само человечество неоднородно? И довольно большая часть его неспособна освоить технику и не нуждается в духовности. Какой смысл обличать низкий уровень продукции телевидения, если во всех развитых странах имеется широкий слой населения, чьи потребности гораздо ниже даже этого жалкого уровня?
    Что толку швырять миллиарды на борьбу с бедностью и развитие просвещения, если уже сейчас можно предсказать, что останется некое устойчивое и многомиллионное меньшинство, на котором надорвутся лучшие в мире педагоги и придут в отчаяние самые неунывающие в мире менеджеры, не будучи в силах заставить их жить в достатке и полюбить чтение?
    Нас учили, что люди равны, что все различия социальны, что противоречия решаются борьбой. Но человек, доживший до взрослости с открытыми глазами, не может не знать, что люди неравны, что никаким воспитанием не исправить преступный генотип и никакой борьбой не устранишь противоречия между щедрыми, восприимчивыми и косными, завистливыми. Так ли серьезны противоречия между классами и народами, как между цивилизацией и асоциальными силами, которые заявили о себе в XX веке?
     Весь мир теперь похож на Россию. Россия была моделью, уроком для будущего. И мир извлек мораль из этого урока. Цивилизованный мир далеко ушел от соблазна классовой политики, оценил "бунт масс" и красоты диктатуры, а мир нецивилизованный взял на вооружение "социализм" и "партию нового типа". Но осталось еще кое-что, неразжеванное.
    Тот великий раздел, который расколол народ, считавшийся прежде единым, та критическая ситуация, которая разрешилась расслоением, должны обратить наше внимание на культурную и генетическую неоднородность обществ, на психологическую (и физиологическую) совместимость (хочется по-физически сказать "смесимость") составляющих их компонент. Быть может, пристальный анализ выявит в однородных сейчас обществах признаки будущих размежеваний.

* * *


Зададим себе вопрос: "Что лежит в основе социальной стратификации?" Для ответа на этот вопрос обратимся к древней истории. Почти всюду на начальном этапе развития обществ социальное различие есть результат или, по крайней мере, след различия этнического. Спартиаты в древней Спарте принадлежат к дорическому племени, а илоты, по-видимому, к более древнему населению Пелопоннеса. Кастовая система в Индии возникла как результат арийского завоевания. Господствующая элита в Эфиопии до сих пор настаивает на своем еврейском происхождении, и действительно некоторые из них отличаются от основного населения расовыми признаками. Даже китайский император в одной из древних хроник назван "голубоглазым отроком" (Л.Н. Гумилев, "Хунну",1967 г.).
    Еще откровеннее такие взаимоотношения выступают в государствах, сложившихся в средние века. Франкское государство, русские княжества, Болгарское царство. Английское королевство. Арабский халифат. Оттоманская империя и многие, многие другие государства образовались в результате завоевания. В некоторых из этих случаев сама идея государства возникла вместе с завоеванием. В других государственная структура уже существовала, и завоеватели ее лишь использовали. Но в этих случаях всегда можно раскопать завоевателей более древних, подготовивших ситуацию.
    Если бы теперь я захотел сделать вывод о происхождении государства в результате военных столкновений, мне не стоило бы ломиться в открытую дверь. Разумеется, я знаю, что существуют теории завоевания и что все эти теории вообще и варяжскую теорию происхождения Российского государства в частности наша наука, невзирая на факты, отвергает. Но я хочу не столько провозгласить эти теории правильными, сколько сказать больше - они правильны одновременно с противоположными им теориями спонтанного социологического развития. Я хочу обратить внимание на то, что здесь мы имеем один из тех случаев, о которых говорилось выше, когда любая из этих теорий как единственное объяснение фактов неправильна, но их совокупность (то есть сочетание этнографического и социально-экономического подходов) дает понимание явления в его объеме и если не исчерпывает его, то, по крайней мере, жизнеподобно моделирует.
     Понимание государства просто как организации господства племени завоевателей над побежденным народом было бы недопустимым упрощением. Не меньшим упрощением с оттенком фантазерства было бы представление о государстве, как об органе подавления народа его вождями и старейшинами, из которых складывалась та "родовая знать", которой нас учили приписывать создание государственного устройства.
     Скажем предположительно, что производственные силы общества должны были достигнуть такого развития, при котором труд человека может быть с выгодой отчуждаем, а психологическая атмосфера при этом должна стать такой, чтобы это отчуждение оказалось в широком масштабе возможным и даже необходимым. Таким образом, экономический фактор здесь работает в сфере создания условий, в сфере возможного, а этнографический - в сфере осуществления, в сфере волевой.
    Опыт варягов показывает, что отнюдь не всегда "завоевание" бывает насильственным. Возможно приглашение чужеземца для защиты и управления. История буквально пестрит такими приглашениями. В древней и средневековой практике для создания определенных условий или развития хозяйственных отраслей всегда приглашались или насильственно переселялись народы, традиционно с этой отраслью связанные. История еврейских скитаний - это не только история бегств, но и история переселений, связанных с выгодными приглашениями. Если ассирийцы переселили евреев, как искусных виноградарей и земледельцев, то русское правительство приглашало их, как торговцев и ремесленников. Таким образом, примитивная политэкономия всегда связывала социальную характеристику с генотипической или, лучше сказать осторожнее, с этнографической основой.
    Недавно я ездил ловить рыбу на нижнюю Волгу. Зайдя в село, я заметил, что оно состоит из двух неодинаковых частей, из которых одна была вполне традиционна (избушки с палисадниками, нужники, летние кухни), а другая состояла из одинаковых кирпичных домиков, построенных правильными кварталами, как в городском поселке; интеллигентское прекраснодушие немедленно заговорило во мне: "Жизнь все же становится лучше. Вот здесь крестьян постепенно переселяют в благоустроенные дома с туалетами. Цивилизация в России движется медленно, но и за время жизни одного человека заметны сдвиги".
    Немного озадачивал меня какой-то монгольский вид детишек, резвившихся вокруг хорошеньких домиков. Дети в деревянных избушках были другие, белоголовые. Картина прояснилась, когда при покупке провизии мы попросили луку для ухи. "Лук корейцы сажают, у нас лук не растет". Я сходил к корейцам за луком и по дороге зашел на колхозный склад за арбузом. Взвесив мне арбуз, весовщик заинтересовался, откуда у меня такой хороший лук. Узнав, что лук от корейцев; он заскрежетал зубами: "За лук со студента деньги взять! У-у-у! Корейская душа!" И, горя доброжелательством ко мне, выкатил еще один колхозный арбуз даром: "Помни Россию!"
    Корейцы, конечно, денег за лук с меня не брали, но он все равно не поверил бы, что собственный продукт можно отдать даром, и тем более не изменил бы своего мнения о жадных корейцах.
    Оказывается, домики построены для корейцев, переселенных из Средней Азии для возделывания риса. Они наладили поливное хозяйство и выращивают, кроме риса, также лук на продажу. Русские покупают лук в магазине. Причем привозной лук плохой и поступает с перебоями, но ничего не попишешь, чего нет - того нет.
    Таким образом, ассирийский способ развития хозяйства у нас еще не поколеблен. Рис у нас растет только вместе с корейцами. Культурные хлопководы в Таджикистане - немцы. Виноградники Крыма едва уцелели после выселения татар. Все виноделы в Дагестане - горские евреи. Так же, как профессия корейца в России теперь рис, так профессия казаков 55 лет назад - война, так профессия евреев100 лет назад - торговля, профессия немцев 200 лет назад - управление. Еще четче - в античном мире: римляне управляют и воюют, греки учат, развлекают и одевают, финикийцы торгуют и т.п.
    Во всех случаях приглашения или переселения осуществляются в результате необходимости увеличить устойчивость общества по отношению к внутреннему или внешнему разрушающему фактору и одновременно с достижением ближайшей цели закладывают основу для будущей неустойчивости при изменившихся условиях.
    Для знакомого с термодинамикой я объяснил бы эту мысль так: подмешивая в воду при 100°С никотиновую кислоту, мы уводим ее от неустойчивости, связанной с кипением, но создаем возможность (при другой температуре) расслоения на две жидкие фазы с различными концентрациями.
    Я сознательно обращаюсь в основном к материалу древней истории, так как, чем дальше в прошлое, тем дальше от той грандиозной сложности, которой характеризуется современное общество. На начальном этапе рассмотрения такая сложность мешает выделить тенденции. Вероятно, тех двух элементов -экономического и этнического факторов, - которые я здесь упоминал, недостаточно для современного общества даже при грубом упрощении, а ведь дело еще не дошло до деталей. Общество является многокомпонентной и многофазной системой, которая проявляет устойчивость по многим параметрам. Это соответствует многим воздействиям, которые на него оказываются. Так, чукчи, которые предоставляют своих жен путешественникам, возможно, вынуждены как-то сместить генетическое распределение признаков в популяции, а ассирийцы стояли перед необходимостью обеспечить какую-то мирную жизнь в промежутках между войнами и поэтому переселяли к себе не столь воинственные народы. Таким образом, если в одном случае регулируемым фактором оказывался генотип, то в другом существенна национальная традиция.
    В России систематическое вырезывание непокорных славян в сочетании с обрусением терпеливой мордвы повлияло и на генотип и на традицию так, что русское правительство непрерывно вынуждено было совершать подкачку этнически чуждого элемента. В течение восемнадцатого и девятнадцатого веков любой европеец на русской службе имел такие преимущества, что эта проблема непрерывно обсуждается в литературе, но четыре предшествующих века такое положение существовало также для татар, греков и литовцев, поляков и болгар и т.д., и т.п.
    Потеряв в гражданской войне громадное генетическое и культурное богатство, перебив при коллективизации людей, способных работать (кулаков), посадив в лагеря во время чисток людей, способных руководить (партактивисты 30-х годов), советское государство зато отыскало громадный резервуар, черпать из которого царскому правительству мешалипредрассудки. Субъективное стремление евреев к самовыявлению совпало с объективно благоприятнейшей ситуацией, в результате чего даже многолетние последующие ограничения и преследования не могли до 60-х годов поколебать прочности позиций, занятых евреями в ряде областей.
    Таким образом, взаимовыгодный процесс, повышающий устойчивость разоренного и дезинтегрированного общества, каким была Россия 20-х годов, заложил экономические и психологические предпосылки для будущего разложения. Психологические - потому, что евреи восприняли как благоприятную ситуацию, трагическую для русского народа, и экономические - потому, что во многих отраслях евреи создали такие высокие профессиональные требования, что люди без культурной традиции оказывались неконкурентоспособными.
     В связи с этим я думаю, что и роль евреев, и характер антисемитизма у нас сейчас нельзя правильно понять, если мысленно производить эти явления от соответствующих феноменов дореволюционной жизни. Современный антисемитизм продолжает не традицию Союза русского народа, а традицию антинемецких настроений XIX века. Во всяком случае у современного антисемитизма есть такая тенденция.
    Чем не угодили немцы русскому сердцу? На протяжении всего Х1Х века о некотором недовольстве немцами говорится русскими людьми, как о чем-то само собой разумеющемся. Даже такой человек, как Д.И. Менделеев, не постеснялся объявить засилье немцев одной из причин печального состояния русской науки. А уж он-то мог бы оценить, как бесконечно много сделали немцы для Русского государства вообще и для его науки в частности. Официальная история ставит у колыбели русской науки спорную фигуру Ломоносова, но мы-то знаем, что у колыбели этой стояли бесспорные титаны Эйлер и Бернулли. И еще много лет после этого немецкие имена прославляли русскую науку, искусство и государственную мощь. А кто научил русских воевать? - "За учителей своих заздравный кубок..." Кто построил им заводы? - "Англичанин мудрец". Кто шил одежду, сапоги, перчатки? - "Немецкая работа". Кто лил пушки и строил города, пока наконец из-под палки русские научились всему этому? Да и странно как-то научились, неокончательно, ненадежно...
    Что мы знаем о немцах из русской литературы и народной традиции? "Немец от пива толст, от колбасы сердит, а от русских бит". "Немец обезьяну выдумал". "Он (герой) в землю немца Фогеля живого закопал". "Три пузатых немца" и т.д., и т.п. Евреи вряд ли могут расчитывать на лучшее место в народной памяти. Говорю "в народной памяти"..., как будто евреев уже нет в России. Я так ясно вижу мнимость их существования в России сегодня, что с трудом фиксирую внимание на настоящем их положении. Неустойчивость по одному из факторов может возникнуть гораздо раньше общей неустойчивости большой системы и задерживаться лишь внешними условиями. Наша жизнь в России - это анахронизм, поддерживаемый инерцией сознания, причем власти преодолевают эту инерцию едва ли не быстрее, чем мы сами*.
*Тогда, в 1970 году, когда я писал эти строки, я не мог даже представить, насколько далеко зашли советские правящие круги в осознании безвыходности русско-еврейских отношений. Менее чем через год после этого они почти открыли ворота эмиграции в Израиль.
     Русские друзья, которые говорят нам, что мы нужны России, так же ошибаются в отношении этого понятия, как их предшественники белогвардейцы. Они называют Россией ту часть ее, к которой (с нами заодно) принадлежат и сами, и которая как раз и отторгается. Им кажется (тоже по инерции), что они еще хозяева, а они, бедные, уже странники, апатриды, жиды. Синявский назвал себя Абрамом Терцом, возможно, не ощущая пророческого смысла в таком наименовании, но это не было случайностью.
    Я надеюсь, что из моих рассуждении достаточно ясно следует условность употребляемых мною терминов "еврей", "русский" и не может возникнуть впечатления, что я хочу положить какие-либо преграды между людьми. Отдельная личность вообще никак не определяется социальной или этнографической категорией (если не хочет этого), наоборот, народ определяется составляющими его лицами. Выудив лавровый лист из супа, вы не определите, каков был суп, но вкус супа определяется тем, был ли там лавровый лист.

* * *


    Вот и я, будучи зерном риса в гречневой каше, героически боролся с собой, чтобы стать гречкой. Быть может, мне легче бы все это далось, если бы я мог презирать окружающих, но мне, напротив, во что бы то ни стало хотелось бы любить. Еще хуже было оттого, что меня тоже все любили. Мне практически не пришлось страдать от антисемитизма. Сверстники-мальчишки, соученики, соседи, сокамерники в тюрьме, сопалатники в доме отдыха, сокурсники и коллеги всегда относились ко мне с уважением и симпатией. Я - абсолютно счастливый человек. Все передряги, которые со мной приключались, происходили от моей же предприимчивости. Никто не преследовал меня несправедливо. Все, что я до сих пор задумывал - осуществлялось. Я - удачник.
    Поэтому мне особенно ясно видно, насколько моя нерастворимая внутренняя структура ("камень за пазухой") доминирует над социальным опытом и жизненными обстоятельствами, насколько безнадежной была моя попытка приспособиться к окружению, мирно врасти в общее благоденствие.
     Когда организм не может приспособиться к среде, он может изменить среду или создать искусственную среду вокруг себя. Вкусив от точных наук, я настолько расширил свои приспособительные возможности, что отлично себя чувствовал, даже исключив значительную часть своих интересов из реальной жизни и перенеся их в чисто теоретический план. В таком высокогорном собственном мире я жил настолько напряженно, что, спускаясь изредка за провизией и развлечения ради, не испытывал никакого раздражения при столкновении с провинциальной узостью или ограничением своих возможностей.
    Я долго бы еще мог существовать таким образом, если бы не дошел до технического предела, обеспечиваемого провинциальным пединститутом в области физики. Таким образом, мысль о необходимости университета возникла у меня не из житейских обстоятельств, а как развитие идеи. Препятствием для меня, помимо общей сложности, была моя бурная биография. Тут я (который раз!) возблагодарил судьбу за еврейское происхождение. Кадристы приходили в такое возбуждение от моего еврейства, что мелкие неувязки, получившиеся в биографии от исключения основных ее событий, совершенно не останавливали их внимания. Я обошел много университетов, прежде чем нашел университет со знакомством. Это знакомство, а также сильный недобор дали мне возможность поступить. Шел 1950 год. Стране очень нужны были физики. В физике уже работало такое громадное количество евреев, что небольшое увеличение этого числа ничего не могло изменить и отчасти допускалось.
    Когда я подавал документы в университет, я так волновался, что перепутал все свои выдуманные биографические подробности и с ужасом глядел на всесильную завспецотделом, ожидая разоблачения и изгнания. К моему удивлению, она, продолжая сохранять на лице проницательное и даже разоблачительное выражение, пропустила мимо ушей всю чушь, которую я ей порол. Больше того, она аккуратно записала эту чушь и положила в мое личное дело, которое пролежало в ее бумагах все годы моего учения, являясь источником моих страхов и постоянной неуверенности в будущем. Впоследствии знающие люди объяснили мне, что в личное дело заглядывают только при поступлении доноса, так что многочисленные разоблачения, так и кипевшие вокруг меня в эти годы, происходили не от бдительности спецотдела, а от тайных импульсов в подсознании товарищей и коллег. Видимо, хорошо я перековался, если за пять последующих лет не нашлось ни одного завистника, который написал бы на меня какую-нибудь телегу. Зато позже ни одно анонимное письмо, поливавшее грязью институт, где я работал, не обходилось без упоминания моего имени с присовокуплением нелестных эпитетов.
    Почему люди у нас так часто пишут доносы, анонимки? Почему проблема недонесения - чуть ли не одна из главных в сознании советских людей? Отчего донос нам кажется самым непростительным несравнимым с другим, грехом, не имеющим срока давности?
     Я думаю, что это связано с особой ролью информации в нашем государстве, проявляющейся и в мании секретности и в номенклатурном распределении информированности ("белый ТАСС", "красный ТАСС", "закрытое партсобрание", "собрание партактива" и т.д.), и в продолжающихся попытках заглушения иностранных радиопередач.
    Такое особое отношение к информации в России отчасти традиционно и близко к идеологии католицизма, который в прошлом с необычайной щепетильностью воспринимал любой оттенок инакомыслия в существенных для себя вопросах.
    Практически такая строгость не оправдана, так как от знания или убеждения до реального действия путь обычно очень далекий, и непосредственной угрозы существующему порядку идейные движения сами по себе не содержат. Однако при наличии идейной жесткости властей, путь от идеи к воплощению резко сокращается. При своем формировании в таких условиях неортодоксальная идея очень скоро должна быть юридически осознана как крамола и, следовательно, предвестие мятежа. Так как покушение на мятеж в подобных условиях приравнивается к мятежу, несчастному носителю идеи не остается ничего другого, как взяться за оружие. Так власти сами подстегивают нежелательное развитие событий. Возможно, протестанты веками бы жили в католических странах и обсуждали догматы своей веры, если бы Папа и католические короли не преследовали их. Защищая свою безопасность, они вынуждены были воевать за свободу, перекроить карту Европы и лишить Папу более половины прихожан и практически всех подданных.
     Так и у нас, позволь правительство существовать другим идеологиям, они долгое время развивались бы в виде предположительных вариантов будущего устройства или чисто внутреннего существования. Энергия многих была бы поглощена разногласиями по поводу деталей этих устройств.
    Общий запрет сразу делает эти разногласия несущественными, а практическую борьбу за освобождение - совершенно насущной. Для инакомыслящего это в конечном итоге вопрос безопасности, как и в прошлом для протестантов. Даже такая мирная идея, как христианский социализм, проявляется у нас в виде конспиративного заговора и подготовки к восстанию (дело Огурцова в Ленинграде).
     Таким образом, практическая польза правительству от политики репрессий по меньшей мере сомнительна. Ключ к познанию истоков этой нетерпимости следует искать не в практической сфере, а в идейной. Здесь аналогия с католической церковью имеет эвристическое значение.
    Католицизм как идеология связан с догматом о непогрешимости Папы. Именно это слово - "непогрешимость" - удачно характеризует тот идеал, который маячил перед мысленным взором создателей и столпов русского самодержавия и был наконец осуществлен И.В. Сталиным. Это же слово, производимое нами от "погрешность", в его техническом значении ведет нас к пониманию особенностей соответствующей системы.
    С точки зрения ученого непогрешимое государство означает большую динамическую (в отличие от статистической, вероятной) систему, управляющую без погрешности всеми составляющими ее элементами. В физике известно (см., например, "Что такое жизнь с точки зрения физики", Э. Шредингер), что такая система в принципе осуществляется только при весьма низких температурах. В пределе - при абсолютном нуле. Непогрешимо управляющая система должна быть также всеведущей, чтобы ее управление было всегда эффективным. Таким образом, информация в такой системе есть подсобное средство управления и является одновременно и необходимостью для определенного уровня руководства и эффективной силой, которую это руководство должно оберегать от чужих рук.
    В принципе, для полного всеведения, которое одно может дать полностью непогрешимое руководство, необходимо детальное знание о любой, сколь угодно малой части системы. Поэтому донос на Любку, которая в позднее время через черный ход и кухню водит к себе в комнату непроп