Итак, с верхним этажом мы разобрались.
На нижнем этаже ютилось целых шесть семей.
Несмотря на то, что это был один и тот же дом, ощущение было, как будто внизу - совершенно другой мир. Видимо потому, что именно снизу нам стучали шваброй, когда мы шумели, именно внизу происходили катастрофы местного значения, именно снизу меня всегда звали играть, а когда я, в очередной раз наказанная, стояла у перилл балкона и грустно смотрела во двор, именно он, этот низ, этот двор, казался мне воплощением всех мечт, голубых и розовых.
Внизу всегда было шумно. Внизу пахло жареной картошкой и тархуном, внизу старый Дадико Богвелашвили играл по вечерам на гармошке вальсы военных лет, внизу громко материлась тетя Гаяне Айдинова, когда ее муж дядя Муравий приходил домой в легком и тяжелом подпитии.
Низ нашего дома казался мне сказкой и очень часто заменял, как я сейчас понимаю, телевизор, в то время меня занимавший очень мало.
Вниз мне разрешалось ходить на час в день. Моя мама считала, что больше мне находится там нельзя, потому что иначе я впитаю в себя атмосферу
низа и собьюсь с пути истинного.
Я ходила в дом к Самвеловым. Там были две девочки - Тамуна и Майя. Тамуна была старше меня на год, а Майя - младше на год. Мне очень нравился их дом. Он был совсем пустой. У стен в единственной комнате стояли железные кровати со множеством подушек, посреди комнаты - большой стол и стулья. Я даже не уверенна, что там был шкаф. Нет, пожалуй, и шкафа там не было. Деревянный пол, у нас дома покрашенный лаком, там - был шершавым и не блестел. Сидеть на нем было неудобно, маленькая попа болела, и тогда добрая мама Тамуны и Майи тетя Лали доставала из-под покрывала подушку и сажала меня на нее. Только меня. Тамуне и Майе подушка была на нужна. Никогда.
Я приносила вниз одну из своих игрушек, которых у меня было очень много, а мне - взамен - давали поиграть сковородками и кастрюлями, до которых моя собственная мама меня не допускала . Тетя Лали, усталая армянка лет сорока, которая тогда мне казалась очень старой, давала мне подержать даже взбивалку для яиц, эдакую пружину - плод моих детских мечтаний.
Отца Майи и Тамуны я совсем не помню. Но даже в детстве мне было совершенно понятно, что у детей должен быть где-то папа, поэтому однажды, увидев, человека в мокром плаще, заходящего в дом, я, поднявшись домой, рассказала о нем маме. Мама почему-то очень испугалась и рассказала об этом вернувшемуся с работы папе. Папа очень удивился, меня выставили из комнаты, а я все равно услышала слово "тюрьма", которое несколько раз повторила мама.
Через несколько месяцев после этого у тети Лали начал расти живот. Почти как у Нонночки. Только Нонночка ходила счастливая и улыбающаяся, а тетя Лали стала еще более старой и перестала доставать подушку из-под покрывала.
Бабушка Арусяк, мама тети Лали, суровая старуха с мужскими руками, часто плакала, когда я заходила к ней на кухню. Она гладила меня по кудрявой голове и угощала жаренной картошкой, совсем не такой, как ее готовила моя мама, а круглой, нарезанной крупными ломтями. Она усаживала нас, девочек, за небольшой стол на кухне, в которой была плита, этот самый стол и кровать, на которой спала сама Арусяк, клала на тарелки жаренную картошку, редиску и зелень. Потом она резала хлеб, не кладя его на стол, совсем как моя бабушка Бетя. Только бабушка Бетя резала хлеб
от себя, а бабушка Арусяк -
на себя. Я в детстве думала, что она очень ловкая и не боится ножей. Сама я их очень боялась.
Есть картошку с хлебом было очень странно и вкусно. Меня, всегда пухленькую, очень ругали, когда я пыталась есть хлеб с картошкой. Сейчас мне и самой странно, как можно такое совмещать, но тогда... Ах, тогда мне это казалось верхом вседозволенности.
Поднимаясь домой, я всегда рассказывала маме, как вкусно я ела внизу, описывала одно и то же меню, а мама вздыхала и посылала меня вниз с половинкой курицы, баночкой мацони или с кусочком торта, которым внизу всегда очень радовались и маму благословляли всячески.
Тогда же я впервые услышала от мамы слово "
бедность".
Живот тети Лали был уже совсем большим. Девочки рассказали мне, что одна соседка говорила, что у тети Лали будут двойняшки, такой большой был у нее живот. На какое-то время мама даже запретила мне спускаться вниз... Внизу было очень холодно, батареи не работали, а девочек часами держали в теплой кухне. Я видела их грустные мордочки, прильнувшие к кухонной двери, со своего балкона на втором этаже...
Я махала им рукой, а они - улыбались мне...
Как-то ночью я проснулась от маминого плача, доносившегося с галлереи. Было уже совсем поздно, потому что лампочка в комнате бабушки Ханы уже не горела, а это значило, что скоро уже утро, бабушка всегда засыпала очень поздно.
Я босиком (о, за это можно было прилично схлопотать) пробралась в галлерею и увидела там маму, папу, Ноннку и тетю Нелли, которые сидели за столом и плакали хором. Увидев меня, мама не стала ругаться, подхватила меня на руки, усадила на колени и долго гладила по голове. Я задремала...
И я уже совсем не помню, в ту ли ночь я услышала рассказ о том, что тетя Лали родила двойню в туалете на нижнем этаже, а бабушка Арусяк помогала ей избавиться от младенцев, которых спустили прямо в дырку канализации...Нет, наверное, эти подробности мне известны с более позднего возраста...
Но ту ночь я помню. В ту ночь тетю Лали забрали в тюрьму. В ту ночь девочки остались дома одни со своей тетей Мариной, которая дома практически не бывала, и про которую ходили разные слухи. В ту ночь все соседи пришли к нам домой, чтоб принести деньги для детей, которые собирала моя мама. В ту ночь все плакали и после той ночи я не помню, чтоб мама меня когда-нибудь наказывала за вские мелочи.
...Через два года мы переехали на новую квартиру. Бабушку Арусяк освободили из тюрьмы очень быстро - тетя Лали взяла всю вину на себя. Я уже не ходила вниз играть со сковородками, потому что девочек отправили к родственникам в деревню. А бабушку Арусяк я помню часами стоящей на балконе и смотрящей куда-то вверх, сквозь тутовые листья...
Когда мы были в Тбилиси год назад, я повела детей на улицу Саят-Нова. Показать Дом, в котором родилась, попробовать объяснить своим сыновьям, ЧТО этот Дом для меня значит...
Дом совершенно не изменился. Он стал еще дряхлей, будто старушка, еще больше наклонился к земле, ступеньки почти развалились... Дети оглядывались почти с опаской. Муж погрустнел. А я... Я постучалась в дверь Самвеловых, которых не видела много лет...
Дверь мне открыла тетя Лали. Такая, какой я ее помнила с пяти лет.
- Здравствуйте, Вы меня не узнаете? - спросила я неуверенно.- Я - Вика Парлагашвили.
Лицо женщины поменялось и она обняла меня тут же, на пороге.
- Вика-джан, Вика-джан, - плакала она, - ты меня не узнала? Я -Тамуна, Вика-джан, цаватанем...
И тогда я, плача тоже, поняла, что старею, что мне самой уже четвертый десяток лет, что я улетела от этого дома так безмерно далеко, а он все равно - внутри меня, мой старый Дом.
Мой бедный Дом...