«Ах, майн либер Августин, Августин, Августин…» (Немецкая песенка. Продолжение, к сожалению, автору неизвестно.)
На Руси новеньких испокон веку не жалуют. На Руси всякое новое, с виду хотя бы и хорошее, потом оборачивается неведомо чем. Старослужащего знают, он весь на ладони. Знают, кто стучит начальству, при нём начальство не хули, в урочный час с работы не бегай. Знают, кто на чужом горбу проехаться любит и как его с горба сбросить. Новенький темная лошадка, повадка его не ведома. А ну как на твой пост метит? Или повыше, куда сам метишь? Как же его любить, новенького? Не только взрослые не любят новеньких – подростки еще больше, хотя мотивация их неясна. Всяких уродцев не любят, так пришедший среди учебного года в класс, вроде, не урод. Всё при нем. Доносчиков не терпят, так он и не похож. Подростка доносчика видать сразу по тихости, он еще свой грех осознаёт и жить с тем грехом ещё не приучен. Нет, тот, кто явился в класс среди учебного года, не тихоня, за словом в карман не лезет. Не любят его пока не знают. Что требуется от новенького? Скромность. Надрываются вокруг смехом от ужимок классного шута, новенький – не смей! Это пока не твой шут. К новенькому не обратятся за подсказкой, не спишут у него домашнее задание. Даже девицы рядом с новеньким прошуршат платьями как-то отстранено. Пусть. Зато он ловит будто невзначай брошенный взгляд белокурой королевы класса. И уже к концу первого школьного дня перешло это в игру в гляделки. Поймал глазами глаза – улыбка в награду. Одному ему заметный прищур. Ладно, время состарит. Пока есть своя прелесть и в отстранении. Можно спокойно оценить одноклассников, каждого в отдельности и всех вместе. Вот длинномордый парень, одет с иголочки. Если не сынок портного, не заведующего магазином одежды, значит, какого-нибудь местного босса сынок. На передних партах отличники пятёрочники, их руки взлетают вверх еще до вопроса учителя. Всё знают на зубок. А это, что за тип сидит не впереди, не сзади и не в середине, на отшибе сидит, один за партой для двоих? И он один за партой для двоих, – неужели два новеньких в классе? Какой-то странный тип. Слишком чистенький, белая рубашка наглажена, аккуратно подстрижен на пробор, белобрысые редкие волоски, один к одному. Ещё он, ушастый и щекастый, тонкий и прозрачный, вроде, в неухоженном огороде оранжерейный овощ. Через годы, годы, годы… через долгие годы лица соклассников в памяти сохранились отдельными чертами. Даже целованное лицо королевы класса, его должен бы помнить, в памяти синими глазищами на белом пятне. К стыду сказать, помнит её не собранными в целое отдельными чертами - лицо же того худосочного на стебле шеи, с надутыми щечками, запомнилось, как будто расстались вчера. По домам шли в одном направлении, и он его догнал: - Эй, подожди! Ты тоже здесь новенький, что ли? - С чего ты взял? - Да, вроде, не участвуешь… - В чем? - Во всём. Расскажи, что здесь происходит. - Ничего не происходит. Двадцать шесть кретинов… - Ого! Значит со мной. - Поживем, увидим. Можно было обидеться и отвернуть от этого типа. Можно даже стукнуть его по башке, не рассчитывая на сдачу. Вычеркнул бы целую главу из жизни. Не отвернул и не стукнул, кое-что хотел узнать: - Послушай, эта беленькая с косой дружит с длиномордым пижоном? - Какая беленькая? Набокова? - Та, что сидит у окна во втором ряду. - Набокова. Черт её знает, с кем она дружит. Меня не интересует. Понятно – тип по другой части. По какой, пока не ясно. Должно быть, книжник. По разговору видно, читать любит. - Что читаешь? -Всякое. А ты? Вот. Вот точка соприкосновения. Можно легонечко прощупать. - Конечно, не Карла Маркса. Сказал бы: «Не Ленина, Сталина», - вышло бы слишком, а Карла Маркса какой подросток читает? Карла Маркса подросток обязан любить, но может не читать. Читать Карла Маркса не его ума дело. Ленина-Сталина подростки тоже не читают, но о том нужно помалкивать. Если же на счет Карла Маркса нажимом выделить слово «конечно», да ещё с паузой, то умный поймет, а доносить, как бы, нечего. И вот умный ответ: - Почему не его? Нужно знать своих… Вот так. В недоговоренное вставляй, что хочешь. Хочешь – «вождей». Хочешь – «врагов» - тоже нечего доносить. Вопрос и ответ очень обоим понравились, оба рассмеялись, теперь можно похвастаться начитанностью. Оборвал смех, остановился, продекламировал, вскидывая руку: - Сестра толкует о природе, цитирует пузатый «Капитал»... Ни при какой погоде я этих книг, конечно, не читал,
- продолжил этот тип в тон, получилось вроде пароля с ответом. Свои! Дома близко, а не хочется сразу разбредаться. Бродили, обсуждали всякую всячину. Дошли до дома, где из-за окна слышны раскаты гам, это Мусенька отрабатывает урок на пианино. Постояли. Сказал: «Сестра играет». Сестра, которая играет, тоже свидетельство уровня. Не лыком шиты. Чувствовал, не прочь новый знакомый к нему зайти, но в девятиметровку, хотя уже и с голландской печью, заместившей буржуйку, приглашать постеснялся. Пошёл провожать к его дому. Его дом выделялся и на сравнительно благополучной бывшей Дворянской улице, хотя его тоже не обошло лихолетье. Под балконом над входом одна кариатида без носа, словно от застарелого сифилиса, вторая, инвалид без живота, словно кровь зияет красный кирпич. - Это от осколков снаряда, - сказал его новый приятель, тоном, каким ветераны хвастают застарелыми ранами. - Здесь была оборона белых. - Откуда ты знаешь, нас тогда в помине не было? - Рассказали. Отец, мать и тетка прятались в подвале. Хочешь, зайдем ко мне? Квартира, в которой его новый приятель жил с родителями, не была разгорожена, лепные бордюры на потолках не усекались дополнительными перегородками. Тот, кто спланировал эту квартиру, как будто предвидел будущий наплыв жителей в города, в ней ничего невозможно было выгородить. Прихожая так и осталась прихожей, потому что не помещалась кровать. Из прихожей двери на все четыре стороны, так что не оказалось нужды в выгораживании проходного коридора для подселённых жильцов, а подселить оказалось возможным только столько семей, сколько было комнат.
Семье его нового приятеля досталась самая просторная комната, видимо, была возможность выбора бывшим хозяевам всей квартиры. О том, что некогда вся квартира принадлежала им, свидетельствовало и нагромождение мебели из разных гарнитуров, не иначе, как перемещённой из комнат, отошедших подселённым. Среди множества всяких вещиц в большой комнате, куда его привёл новый приятель, было много утративших практические свойства. На мраморной доске камина, в коем время начисто развеяло пепел некогда сгоревшего, лежал перламутровый веер. К каминной решётке была прислонена в обозримое время ненужная кочерга. Этажерку венчала годная музею прошлого быта, керосиновая лампа с затейливым абажуром. Музейную картину дополнял столик с начищенным медным самоваром, и столик рядом, с большим, ярко раскрашенным, раструбом дореволюционного граммофона - это во времена, когда о благополучии семьи свидетельствовали чемоданчики-патефоны. За стеклами дубового буфета, - нижние дверцы в резных изображениях блюд со снедью, - виднелись поделки буржуазного прошлого, всякие фарфоровые дамы с зонтиками и без, писающий мальчик, стыдливо отвернутый к стеклу спиной. О мебели уже сказано, она собрана из разных гарнитуров, сколько вместилось. Кроме прямого назначения, мебели предназначалась дополнительная функция, она заменяла внутрисемейные перегородки. Длинный буфет выгораживал родительский угол. Угол их сына за шкафом и ширмой с ткаными павлинами. Былую яркость павлиньих красок можно было себе только представить. Коротко говоря, в комнате было что разглядывать и с восхищением, и с удивлением, но прежде его удивил голос из родительского угла. Из родительского угла прозвучал женский голос с вопросом не по-русски: - Николя, (с ударением на «о») ду? Варум цу шпет? - Я, мама. Я не один, мы гуляли. Извини, не мог предупредить. Интонация и произношение вопроса, не оставляли сомнений, что для той, кто его задал, немецкий не чужой язык. Должно быть, потому что сын не один, она перешла на русский. В русском языке, без той фразы по-немецки, легкий акцент остался бы незамеченным. «Русская немка, - решил про себя, - ничего особенного», и в том укрепился, когда вышла одетая по-домашнему полноватая женщина – мать, как мать. Свои немцы не очень отличались от прочих. Позже он заведет разговор о родителях, спросит этого Николя: - Ты немец, что ли? - Наполовину, - ответил. – А ты зови меня Колей, - это произнёс, как бы в страхе, что прилипнет к нему не русское «Николя». Что и говорить, пошла у них дружба. В школу – вместе, сели на одну парту, домой - вместе, и вечерами вместе, бывало. Дружба пошла с откровениями. Один рассказал про отчима, (про ЭТО умолчал) другой о своих родителях: - Отец русский. Потомственный дворянин, - отметил Колька не без гордости. – Надеюсь, ты не веришь, что все дворяне жили за чужой счёт? Мой папа доктор, медик. Хирург. Оба его брата тоже работали. Это теперь говорят, что все дворяне были дармоеды. А мать немка, она была гувернанткой тетки, ну и пошло у неё с отцом. Вот давай посмотрим фотографии, - с тем достал из буфета толстый альбом, в обложке обтянутой малиновым бархатом. Между страниц альбома, с укрепленными фото, вложено множество красочных открыток, разные пасхальные ангельские лики. «Христос воскресе!», «С днем ангела!» - все такое. Перебирая открытки, наткнулся на визитную карточку какого-то статского, что ли, советника с фамилией отличной от фамилии Кольки только твердым знаком на конце. Колька пояснил: -Это мой дядя инженер, он работал на стройке железной дороги в Китае. Видишь, оттуда открытка с иероглифами. Строил ту самую КаВеЖеДе, а Сталин её продал японцам. Об этом нашем родственнике ты должен был слышать. Известный композитор. Думал, что однофамилец? Это мать молодая, ещё на родине в Кёльне. К тому времени одна шестая часть суши настолько обособилась, что для их поколения другие страны покрылись туманом невероятности, как Атлантида. Мать, русская немка, – куда ни шло, мать из Кёльна – диво дивное. Такой матери, кроме Кольки, нет ни у кого. Мать из Кёльна, нечто вроде пришелицы из космических миров. - Подумать только, - сказал Кольке, ты мог родиться в другой стране. - Не мог, ответил Колька, - в другой стране родился бы не я. Только то, что свершилось во всей истории, привело к тому, что я есть я, а ты есть ты. Всякому свершению мы обязаны. Даже тому, что Каин убил Авеля, если это правда. Иногда, знаешь, страх берет за то, что кто-то из предков, когда-то, где-то, мог споткнуться на другом месте, и я не появился бы на свет. Тут назревало обсуждение, что следовало оставить в истории, и что изменить так, чтоб при том оба их «я» появились на свет. Возможно, были бы разногласия. Скажем, нашему герою годилась бы история без Октябрьского переворота, а его друг обошёлся бы и без Февральского, но для того обсуждения у них будет иное время. Тогда начавшийся было диспут прервало щёлканье ключа в замке входной двери. Потом ему казалось, что еще до того, как вошла женщина, комната наполнилась благоуханием. Таким благоуханием ангелы, должно быть, возвещают о своем явлении. Если без ангелов, тогда так должны благоухать бывшие воспитанницы гувернанток, о них читал. Без такого представления о воспитанницах гувернанток, не догадался бы, что вошла тетка Кольки, по виду, его старшая сестра. Красивая старшая сестра. Но ведь легко вычислить её возраст. Гувернантки окончились в семнадцатом году, пусть в этом случае гувернантка дотянула до двадцатого. От той поры отделяет чуть ли не два десятка лет, и пусть тогда ей было лет восемь-десять. Значит, сейчас около тридцати. Чуть не ровесница матери и тети Инны. Невозможно поверить.
Высокая и тонкая, с талией девочки, Лена, - Матильда Ивановна, мать Кольки, зовёт её Элен - чуть присела, чтоб бывшая гувернантка дотянулась до лба с поцелуем. Приседание получилось почти книксеном, о нём, тоже читал. Потом Лена сама чмокнула в щечку Кольку, и одарила улыбкой его гостя. После всех этих церемоний, грациозно огибая мебельные углы, пошла к себе в смежную комнату, дверь в которую до того представлялась навсегда запертым атавизмом былых времён. Ушла, оставив благоухание с восхищением, скрытым в душе подростка. Чувствительный к признакам женского старения, он не видел на её холёном лице лучиков у глаз, предательских морщинок, спутников улыбки, выдающих возраст за двадцать пять. Нет, вопреки возрастной арифметике, он не мог в Лене признать тетку. Тетки – тетя Инна с тетей Гитой, а она, узкая как школьница, грудки торчком, только по документам может быть определена рожденной, когда родилась. И кто бы поверил, что Лена успела выйти замуж за командира Красной армии, и уже развестись с ним, к неимоверной радости Кольки, которому её муж был ненавистным, вторгшимся чужим жильцом. Нашему герою казалось, что он встречал Лену где-то, когда-то, как бы, в ином бытие. Странное представление. Должно быть, его навеял образ Наташи Ростовой из «Войны и мира». Да, да – образ воздушный, бесплотный образ, без мечты к нему прильнуть. Как прильнуть к неосязаемой? Лена не могла ему представиться ни в каких объятьях, ни в своих, ни в чужих. Картина. Дух. Красота для отстранённого восхищения. Однако Лена ходит по земле.
5. ПИЗАНСКАЯ БАШНЯ
«Саша, ты помнишь наши встречи В приморском парке, на берегу…» ( Из популярной в тридцатые годы песни Изабеллы Юрьевой.)
Ох, эти взрослые! Где-то под тридцать они уже не помнят страстей, что их обуревали в четырнадцать-пятнадцать лет, не относятся к чадам возлюбленным, как к себе в те времена. В их представлении дети глупее, беспомощней, чем были они, не миновать детям всяческих ловушек без направляющей родительской руки. И нетрудно представить себе округленные удивлением глаза тети Инны, глаза её подруги, с известием, чем занимаются их дети. Можно себе представить их переговоры между собой по поводу несчастья, оно неожиданно свалилось и неизвестно как далеко зашло. Как далеко могло зайти, они представляли - дальше некуда, а учинять детям допрос не хотели. Конечно, их страшила не только перспектива стать бабушками во цвете лет - прощай, молодость! Это тоже, но и детям своим они не враги, как всякие мамы, прочили им будущее не малолетних родителей. В мечтах мам Мусенька - известная пианистка, а он известный поэт. Но разве нельзя было догадаться: подростки, девчонка и мальчишка вместе одни… Главное для мам - как далеко зашло.
Обследование Мусеньки обсуждалось, но, слава Богу, его отвергли, как слишком грубое вмешательство в её без того не устойчивую психику. И ещё: обе читали модную книгу «Записки врача», в ней история, как гимназистка понесла сквозь целую девственную плеву. То есть, понесла она уже не сквозь целую, но через целую забеременела. Следовательно, для обследования на беременность, нужно идти к гинекологу. Анализы и все прочее, чреватое оглаской. Нет, в таком интимном деле лучше разобраться с помощью какой-нибудь сверстницы детей, и была у них на примете подходящая почти сверстница. Теперь придется описывать лицо второстепенного значения, его можно было бы не касаться, если бы не подозрения домработницы тети Гиты, однажды ввалившейся к Мусеньке за солью, и не вполне убежденной мерами этой парочки по сокрытию прелюбодеяния. Когда она пришла за солью, то действительно не была убеждена вполне, но для полного убеждения еще два дня подглядывала в замочную скважину. И, конечно же, чего не досмотрела, из-за скудности обзора сквозь замочную скважину, то прибавила по бабьей логике. Второстепенное лицо, - мать той почти сверстницы, на которую решено возложить тонкое дело, беспокоившее мам юных, - как это сказать? – любовников, не любовников… не подобрать для них определения. Так вот, мама той, на которую решено возложить непростое дело, почти подруга мам этих… без определения. Главная ценность той почти подруги мам, состояла в том, что она жила с дочерью без мужа и, значит, жилище её могло быть использовано в качестве… - опять же не просто дать приличное определение в качестве чего оно могло быть использовано. Скажем так, в качестве места для встреч мам с их друзьями. Такой своеобразный клуб из одной комнатенки, с отдельным входом с улицы, что было немаловажно.
Поскольку уже отмечено, что хозяйка клуба в нашем повествовании персонаж второстепенный, пусть каждый сам представит себе её портрет, каким ему видится. Пусть представит себе её такой, какой вообразит, но с условием, что дочь её, Лиля, на неё не похожа, ни внешне, ни натурой. Лиля, девица года на два старше наших… этих самых, не может быть, оставлена без портрета, как её мать. Лиля имеет к нашему герою особое прямое отношение, и сама по себе достойна описания. Начнем с того, что её статус при клубе был статусом несовершеннолетней, тем не менее, с совещательным голосом. То есть, при ней, и даже с её участием, обсуждались всякие дела, в том числе и весьма фривольные. Известно, как в своем кругу женские языки честят нашего брата. Так вот, когда женщины честили нашего брата в своём кругу, Лили они не стеснялись, а до встреч с друзьями куда-нибудь её отсылали. В этом отношении Лиля была покладистой. Правда, если желающие остаться тет-а-тет не догадывались, что билет в кино стоит денег, случалось, она о том напоминала. Изредка её просили остаться на акт явления нового знакомого, для оценки его качества. Считалось, что девичья незаинтересованность, плюс острота ума Лили, плюс непосредственность и прямота, обеспечивают точную оценку. Будучи восприимчивой натурой, Лиля переняла некоторые словечки из лексикона взрослых того круга, и иногда употребляла их при острых разговорах со сверстниками. Благодаря тому, и может быть, благодаря репутации мамаши, известной в окружении, кое-кто из сверстников не сомневался в доступности Лили. А ведь напрасно. Нужно отметить, что эта девица была необычна не только в том, о чём уже сказано. Училась она в той же школе, где учился он с Мусенькой, но уже в выпускном классе, и отличалась от прочих учениц не только бойкостью, но и необыкновенной памятью, способностями к наукам. Даже известный строгостью преподаватель математики не проверял её домашние задания. Учителей она приучила к тому, что получает отличную оценку всегда, когда того хочет, а хочет когда ей интересно. Четверку же, ей можно ставить по всем предметам за глаза. То есть, не за то, что глаза красивые, - они, можно сказать, обыкновенные глаза – а в смысле четверки без проверки. Рослая, ловкая и самостоятельная, она могла приструнить любого обидчика, что случалось не редко. Из-за того в младших классах, в коих авторитет ещё определяется кулачными боями, мало кто воспринимал её представительницей слабого пола.
Но где-то в классе седьмом, она явилась на школьный вечер расфуфыренная, подкрашенная и причесанная на взрослый манер. В том виде она произвела фурор, впрочем, недолгий, сам директор выдворил ee из зала. Необычным было и её прозвище. Школьные остряки нарекли Лилю Пизанской башней за рост и походку с чуть наклоненным вперед торсом. Остряки объясняли этот наклон тяжестью развитого Лилиного бюста, и притяжением тела к окружающим фаллосам. Эти две силы, мол, складываются - вот результат. Как бы не изощрялись школьные острословы, её они мало занимали, ей нравились друзья постарше. В студенческой компании она была принята на равных, так что «постарше» относится к возрасту студентов, а не к кавалерам мам. Кавалеров мам Лиля восхищала безответно. Они были уже в периоде, когда тянет на свежесть юности, это была одна из причин почему клубницы старались Лилю своевременно спровадить, особенно после того, когда приятель сказал её матери: «У твоей дочки уже звенит колокольчик под юбкой». Вот, значит, Лиля удивилась просьбе явившихся мам его и Мусеньки, на этот раз остаться дома. Она ещё не знала, какую роль ей предназначили, но по их озабоченному виду поняла, что разговор предстоит серьезный. Когда сообщили о его сути, тотчас, не раздумывая, согласилась исполнить, что просили. Дело показалось ей интересным. План с расчетом времени действий уже был разработан, его довели до её сведения. Пизанская башня (позволим себе использовать кличку, как принято для секретных порученцев) внесла в него дополнение, в целях придания случайности предстоящему вторжению. Накануне она, как бы по поручению матери, зашла к тете Инне и как бы забыла там книгу, эта книга станет поводом. В назначенный день, точно через полчаса после ухода тети Инны на курсы (курсы – вечные вериги тети Инны), она прокралась коридором к двери, прислушалась к тишине за ней, тихонечко вставила припасенный ключ в замок и попыталась его повернуть – не поддается. Вот это да! Дверь не заперта. Если дверь не заперта то вероятней всего, что мамам наврали. Какие идиоты в таком деле не запрутся. Так она подумала с разочарованием, взглянула на ручные часы, одолженные тетей Инной по такому особому случаю, помешкала у двери четверть минуты, чтоб быть точной, и резким толчком её распахнула. Склонность к обобщениям вызывает размышления о том, как важно при разработке всяких планов правильно учитывать фактор времени. Столько, казалось, точных планов провалилось из-за временных просчетов, что это невозможно не отметить. Скажем, пресловутый план Барбаросса. Немецкие генералы его прекрасно расписали: танковые дивизии, как нож в масло, и Москва на зимние квартиры. А ведь войну фюрер проиграл еще когда Гесс в Лондоне не сумел привлечь Запад против Советского Союза. А как он мог привлечь Запад, после того, как отъел от него Польшу и Францию? Но это другой разговор, а насчет зимних квартир в Москве – фактор времени, хотя и Москва исход войны не решала. Разве что в какой-то мере фюрер сравнялся бы в разгроме с Наполеоном. Или, скажем, товарищ Сталин. Когда товарищ Сталин твёрдо занялся окончательным решением еврейского вопроса? Товарищ Сталин, очень осторожный человек, с кондачка ничего не делал, но в этом вопросе не учёл фактор своего личного времени - переосторожничал. Насчет осторожности товарища Сталина фюрер германцев высказался: «Этот человек, - сказал фюрер, - будучи вооружённым до зубов, не выстрелит в безоружного врага, пока тот не уснет». На этот раз, слава Богу, раньше уснул сам товарищ Сталин. Время товарища Сталина истекло. Что-то всё больше вспоминаются планы, которые провалились в радость. А ведь были и печальные провалы. Например, товарищ Хрущев недоучел фактор времени в плане построения к восьмидесятому году коммунизма в одной отдельно взятой стране. Как хорошо бы уже тогда брать по потребности, а отдавать сколько можешь. Я взял бы автомобиль «Порше». А вы? Значит, согласно плану, точно через полчаса после ухода тети Инны, Пизанская башня распахнула дверь. Плановый расчет времени можно представить себе так: минут десять на уверенность тех за дверью, что тетя Инна отдалится от дома достаточно далеко. Десять минут на то чтоб разделись и еще десять на начало действа. Исходя из опыта взрослых расчет был правильным, он учитывал также случаи скоропалительного удовлетворения некоторых мужчин, что, должно быть, в их опыте случалось. Так что и третий период, в расчёте на любой вариант мужской силы, тоже казался оптимальным. Но этот, в общем, правильный временной план не учитывал фактор конкретных личностей. Конкретным личностям получаса хватило только на возложение руки, и рука успела отлететь с колена Мусеньки так, что глаза ворвавшейся увидали её на взлете, а отпрянувшую Мусеньку в движении. -Что-то вы такие красненькие, - сказала Пизанская башня, упрятав досаду в улыбочку, из-за того, что не поймала на горячем. Такая улыбочка должна была означать, что она понимает происходящее, хотя и поторопилась. - Она спрятала резинку, - ответил он, и для правдоподобия ткнул зависшей в воздухе рукой Мусеньку, как будто для того её и поднимал. По взлетевшим на лоб от удивления бровям Пизанской башни, до него дошло двусмыслие сказанного, и он уточнил, - резинку-стиралку. Пизанская башня уточнение игнорировала: - Резиночку спрятала, глупышка. Как же без резиночки? Так и скажем мамам, спрятала гондончик-презервативчик. Мусенька не слышала, о чем они говорили, от стыда и страха сжалась, лицо с красного стало белым и опять покраснело, но уже не от ЭТОГО. Взглянула на неё Лилька и подумала: «На кой чёрт мне все это нужно? Все равно ведь не выдала бы». Подумала она так, и сказала: - «Продолжайте. Мне наплевать на ваших мамаш», - с тем взяла под мышку как бы забытую книгу и вышла.
Легко сказать “продолжайте”, когда тайна уже не секрет. И почему ей плевать на мамаш? Значит, мамаши знают. Как же продолжать, если уже известно? Потрясение для Мусеньки было ужасным, она даже в школу перестала ходить, хотя мамы вели себя будто ничего не произошло, и нервное расстройство вслух объясняли чрезмерным усердием в учебе.
Так закончилось их многолетнее ЭТО. Закончилось навсегда. И то сказать, когда-то ведь всё кончается. Нет ничего, что не кончается когда-то, всякое прежнее уступает место чему-нибудь новому. И это был конец без полного разоблачения, без ужаса распухающего живота, но не без печальных последствий для Мусеньки. Что до нашего героя, так скоро он узнает безболезненные способы, как пугало живота обойти. В некий день, который уже не за горами, озарит его, как это делается. И тогда во всё отпущенное ему время, с воспоминанием о Мусеньке, будет возникать щемящее чувство, что она, в своей недолгой жизни, так и не испытала радость настоящего ЭТОГО, пока была на то способна. И будет возникать еще более щемящее чувство причастности к её гибели. «Сестреночка моя дорогая, более близкая, чем настоящая сестра. Подружка детства! Прости меня окаянного», - будет ныть душа с воспоминанием. Но то будет потом. Пока Мусенька, - вот она, за фанерной перегородкой. Она за фанерной перегородкой, а у него происходит что-то невероятное. Такое, что никогда бы не предположил. Эта великовозрастная Лилька, которая презирала мальчишек своего десятого класса, клюнула на него - восьмиклассника. Кто их поймет, порывы плоти? Одних тянет на худых, других на полных, но бывает, что после тех или других - на их противоположность. Так что, возможно, Пизанскую башню потянуло после старших на младшего. Возможно, сыграла черта женского характера: отниму, мол, его, хоть и себе не нужно. Многое можно предположить, а вероятней всего, у неё наступила пора, когда печать невинности стала тяготить. В общем, он предполагал все, что угодно, включая желание в интиме выпытать, что у него было с Мусенькой. Кто он такой, чтоб заместить её плечистых студентов? В общем, пристальный взгляд на школьной лестнице, на следующий день после вторжения, объяснял продолжением следствия по делу с Мусенькой. Еще через пару наполненных страхом выдачи дней, Лиля перехватила его на выходе из школы. - Как там твоя пассия? Передай ей, чтоб не умирала. Я сказала вашим мамашам, что вы учили уроки. Не на диване – за столом. Сидели, мол, за столом и зубрили. Они не то, что полностью верят, так что можно еще повернуть на правду. И ключ еще у меня, - ключ подбросила на ладони. - Говори, что хочешь, мы ничего не делали. - Конечно. Вы просто играли. Муська спрятала резинку под юбку, а ты там искал. В общем, услуга за услугу. Повесишь мне полку над кроватью, и будет шито-крыто. Некому у нас с молотками и гвоздями … - Могла попросить без угроз. Мы ничего не делали. - Ладно, ладно. Повесишь полку? После того разговора ему бы успокоить Мусеньку. Лилька не выдаст. Как её успокоить? Об ЭТОМ говорить, язык не поворачивается. Если даже себя превозмочь, все равно не выйдет, потому что она стала бояться встречи с ним не то, что наедине, но и на людях. Не только его одного стала бояться – каждого кто, ей думается, мог бы от Лильки узнать. А Лилька вроде про полку забыла, только пристально посматривает на него в случайных встречах на переменах уроков в школе. Он понимает те взгляды как напоминание, что она в курсе их тайны, так что, для закрепления договора «шито-крыто», он сам заговорил о полке. «Скажу когда. Пока некогда», - был ответ. Нет, она не забыла, одним днем сама поднялась к нему на этаж. - Что у вас на шестом уроке? - Немецкий. - Вот и хорошо. Сократишь. Немка по журналу не проверяет. - Мать просила сразу после школы домой, чтоб присмотреть за Вовкой, - этот свободный вечер он, наконец, предназначал для успокоительного разговора с Мусенькой. - Не ври. Три мамашки уже в походе, твой Вовка у тетки, а меня просили за вами присмотреть. Так что Муська пусть сегодня отдыхает. С ней - в другой раз поспишь. - Ненормальная! Мы это не делаем. - Конечно. Вы считаете звезды на потолке. Муська считает, - уточнила, - у тебя на затылке глаз нет. Куда деваться? - он едва поспевал за её не девчоночьими шагами. И ростом, вроде, с него, а он им не обижен. Мужланка какая-то… башня Пизанская. Хорошо хоть не выдает. Полка, которую прибивать, куда-то запропастилась. Не нашлась полка. «Мамаша куда-то засунула», - сказала после недолгого осмотра углов, где без того видно, что нет. Лиля не огорчилась: «Сядь, в другой раз прибьешь», - с тем ушла переодеваться за открытую дверцу шкафа. Только там и можно спрятаться в их комнатёнке. В просвете между дверцей и полом он видел, как рука скинула с ног туфли, поочередно запрыгали ноги - снимала чулки. Одна нога Лили задралась за дверцу, по другой ноге плюхнулись вниз трусы. Ногой на них наступила, другой переступила, рука их убрала. Появились домашние туфли, ноги в них всунулись, и вышла не спешно запахивая халат. Так не спешно, что если бы он не отвернулся, то мог бы кое-что разглядеть. Если бы не отвернулся, она, может быть, вовсе не запахнулась бы. Такое обольщение, наверно, где-то вычитала. Ничего этакого то обольщение на него не навеяло, хотя Лиля еще не входила в разряд тёток, а только в разряд «девиц не первой молодости». ЭТО не охватывало потому, что привыкло к определённому ритуалу, и требовало первоначальной тишины. Сядь она рядом, да помолчи немного, могло пойти как надо. Если бы села рядом и помолчала, забыл бы нашумевшую в школе историю, как некто неосведомлённый из чужого класса, хватанул Лильку за грудь, и отлетел от неё с расквашенным носом. Не зная про первоначальную тишину, она продолжала, как представляла себе обольщение. Зачем ей? Кто знает. Может быть, ей не очень приходилось командовать своими старшими друзьями студентами, а тут в её власти провинившийся мальчишка. Повелительница. Или по делу с Мусенькой уверилась, что не трепач. Ладно, что да почему нечего гадать. Пока перед ним выставлена на стол початая поллитровка водки и две стопки, чуть поменьше граненого стакана. - Водку когда-нибудь пил? – спросила - Пил, - ответил. - А я не пила. Сейчас попробуем. Насчет водки он не бахвалился, но его опыт был более чем отрицательный. Когда-то брат матери, холостяк, решил облегчить сестре медовый месяц с дядей Лёней, и взял племянника к себе в другой город. В одну из частых вечеринок у того дяди, кто-то не то спьяна, не то чтоб уложить спать поднес малышу водку в смеси с пивом в стакане. После того случая его долго тошнило от одного вида бутылок со спиртным, даже и за стеклами витрин. Вот, желая показаться бывалым, он первую стопку влил в себя до конца, Лиля, морщась, отпила и сразу же налила ему ещё. Эту он тоже превозмог, но от третей, точно знал, - вырвет. В третий раз она не налила. «Хватит, - сказала, мать заметит, что мало осталось», - и свой остаток обратно слила в бутылку. И от двух стопок его круто взяло. Вроде, - по голове обухом. Закачался пол и завертелись стены. Если смотреть на стены, вывернет и без третей. Зажмурился, чтоб не смотреть, тогда круговерть ушла внутрь – не лучше. Он зажмурился, а открыл глаза уже в полной темени. Нет, не алкогольное ослепление, - Лиля выключила свет, потянула его за собой. В темени натолкнулся на стул, на стол, стукнулся о железную спинку кровати. А в кровати тошнотворный запах алкоголя разбавился терпким запахом женского тела. И чудо! Тошнотворное опьянение отошло, наступило опьянение розовое. Он прижал её к себе так крепко, что всем существом ощутил выпуклости поддавшегося ему тела. Она охватила его голову обеими руками и прижала её в подушку, чтоб не смотрел на происходящее, а ему хотелось смотреть. Хотел её всю видеть, темень мешала. Он ведь ещё не видел всё женское тело, только как слепой знал его на ощупь. А она стеснялась, что ли? Стал он елозить губами по её лицу, в дивном ощущении полного единения. И разговорился за годы молчания при ЭТОМ, с Лилей можно. В пылу обладания, ему представлялись кроме той, кто с ним, то Мусенька, то Нэла Набокова, королева класса, с которой уже заверчен школьный роман. Он как бы в Лиле любил троих вместе, и каждую в отдельности. Кажется, среди всяких нежностей, даже шептал их имена. Лиля, то ли пропускала мимо ушей, то ли имена неслышно шептала его душа. И не мог он насытиться отдавшимся ему телом, восторг подпускал под черту, за которой еще больший восторг, но перед низвержением с небес имел силы остановиться. Научен долголетней мукой, и может сдерживать себя в восторге предвкушения. Должно быть, так по капле пьют вино знатоки, чтоб растянуть удовольствие. И вот уже расплылся в воздухе запах Лилькиного удовлетворения, запах с которым Мусенька когда-то бежала от печки, уже она хочет вывернуться, шепчет: «Пусти. Мне больно». Тогда он напрягся, но и в момент наивысшего напряжения не забыл про ужас живота, отпрянул из неё, а она, поглаживая остывающего рядом, сказала: - Теперь я знаю, почему Муська не беременеет. А в нем уже заговорил повелитель, обладатель тела. Ответил резко: - Сколько нужно повторять. Мы это не делали. – Мог бы добавить и что-нибудь грубее, но – вот так дела! – Лиля поднялась с постели, а под ней простыня в кровавых пятнах. Вот так дела! Он спьяна не заметил, что получил то, что девицы берегут для законного владельца. Не ожидал. Удивился и помягчал. Это же надо, а он-то думал, что один из многих. - Глупая, - сказал, - можно было придумать, чтоб осталась такой, как была. - Недоволен? А мне наплевать. Хочу быть как все. Сказанное задело. Получается, он нечто вроде изваяния с каменным фаллосом, на котором женщины неких диких племён лишаются девственности, чтоб мужчины не тратили силы. - Я, значит, вроде хирурга. - Успокойся. Раз так было – значит, так хотела, и надеюсь, ты не такой как все. Не станешь трепаться. – С тем наклонилась к нему и чмокнула в щеку. – Поднимайся, нужно замывать следы. - Немного помолчала и как бы для себя добавила: - Ничего в ЭТОМ особенного. Такое удовольствие можно получать самой без боли. И без страха забеременеть. – Потом добавила, может быть, чтоб ему не было обидно: - Нет, все-таки с тобой лучше. На выходе остановила его, окинула взором. Взялась за брючный ремень, но расстегивать передумала, сказала: «Сам посмотри, нет ли пятен под брюками». Отвернулась. Такая стыдливость после того, что было, вызвала что-то вроде довольства собой. Вот, девчонка стыдливая его отличила. То, что все берегут, отдала не кому-нибудь, а ему. Прижал её к себе. Груди под тонким халатиком ткнулись ему в грудь. И тогда показалось мало. Рука поползла вниз, но она отстранилась: «Не сейчас… не теперь. Мне больно… скажу когда…» Вот какое пошло замещение Мусеньки. Лиля скажет когда, значит, не каприз на раз.
Теперь поговорим о духовном, а то всё телесное да телесное. Об Устроителе поговорим. Похоже с венцом творения Устроитель перемудрил. Дал он инстинкты всему живому, и было это хорошо. А разум зачем? Разум от земного устремляет в тайны небесные. С разумом возникают к Нему вопросы без ответа: кто мы Ему, и кто Он нам. Нет, с разумом что-то не то. Ошибочка в плане Устроителя. С разумом самого Устроителя обмануть можно. Вот сказал Он: «размножу вас как песок в пустыне» и учредил аванс-награду за исполнение, а наш герой с Лилей, награду получили, род не продолжили – аванс без товара. От разума обман Самого. И то сказать, для честности творений разумных, в деле размножения как песок, Устроитель скуповат оказался на жилплощадь. Даже с хитростями разума скоро на тверди земной останутся одни стоячие места. Это же подумать, к середине начального века третьего тысячелетия, под пятнадцать миллиардов, и все с загребущими руками. Всем надо всего много, а где взять? Я так думаю: оглянулся Устроитель на дела свои и решил: «Видать, маху дал, когда вразумил обезьяну палкой с дерева сбивать орехи. От того пошло-поехало. Теперь они изведут весь труд к чертям собачим, уже до атомно-водородной бомбы добрались. Кому покажется мало, бабахнет и… светопреставление».
Вот мы поговорили с небесами, можно спускаться на землю. Значит, с Мусенькой разговора у него не получилось, да и не помогло бы. Разве такое исправишь словами? Такое не исправишь ничем. Все же он не берет всю вину на себя. У неё в роду по женской линии давний изъян. Бабушка говорила про прабабушку, и сама от склероза завершила свои дни в психушке. Близняшка Мусеньки до двух лет не дотянула. Говорят, что близнецы друг без друга не жильцы. Все это его утешения, но знает, что склероз прабабушки и бабушки, позволил им дожить до преклонных лет, пусть и не в уме. Муся не дожила, и то, на чем помешалась, указывало причину. На него указывало. Без той причины она, может быть, - как бабушка. При спокойной жизни могла её эта напасть вовсе обойти. Что было бы – только гадать, а как было - известно.
Первый признак – вдруг улетучился у неё страх. Страх прошёл, как не бывало, и стала она на него поглядывать весело. То подмигнет, то рожицу состроит, вроде: «а вот у нас тайна». Все то на людях, так что его иной раз бросало в дрожь от её еще не распознанной смелости. Тогда уже он стал избегать встреч, а как их избежать, если взрослые требуют чтоб по-прежнему занимались вместе. Вот он пришёл к ней с учебниками, тетя Инна ещё у зеркала вертелась, а Муся свою руку на его колено опустила. Тряхнул ногой, она сильней вцепилась. Глянул в её лицо и понял: сейчас при матери к нему прильнет. Хорошо, что нашел причину улизнуть, вроде заболел живот, вроде срочно нужно в уборную. Так причин не напасешься. Нужно сказать, что он первый заметил, что она не в себе. Не только то, что характером изменилась, не только всякие неуместные ухмылочки, будто все время где-то в других местах присутствует, так еще и совершенное не восприятие школьного материала. Раньше что-то ей можно было вдолбить – теперь ничего не втолкуешь.
Поначалу думал: прошёл страх и это пройдет. Хорошо, что тогда она болела не настолько, чтоб самой его искать. Или уже настолько болела, что сама никого не искала, но всякая встреча с мужчиной вызывала в ней наплыв ЭТОГО. И вот тетю Инну вызвали в школу. Когда она вернулась, крик сотрясал фанерную перегородку, он за ней прислушивался. «Где это видано… девочка пристает к мальчишкам…», - в таком духе. Особенно его проняло, когда услышал: «Закрывали глаза на твои глупости с ним, - это про него, значит. С кем же еще? – Думали, он к тебе пристает, а это ты его развращаешь! Теперь развращаешь учеников в школе!» Услышал он, и стало ему до слез её жалко. Взвалил на сестреночку, на подружку всю вину. Втянул в ЭТО, а расхлёбывает одна. Ещё не знал, что женщинам многое приходится расхлебывать в одиночку. Услышал он, и был порыв ворваться к ним. Ворвался бы, прижал к себе, и сказал бы тете Инне: «Разве не видите, она больная? Когда кончим школу, женюсь!» Был такой порыв, но не ворвался. Скоро болезнь проявилась так ясно, что стали Мусеньку водить к докторам, даже в Москву повезли к известному специалисту. Через неделю вернулись с тем же, с чем уехали. Пытались держать её дома взаперти, так не собачка на привязи. И стала уделом сестрички его, что ближе родной, психушка с лекарствами низводящими в растительную жизнь. Он с матерью ездил к ней туда, когда тетя Инна по какой-то причине не могла. Ужас! Только и счастья Мусеньке – ненадолго. Уже сгущаются на Западе тучи. За два десятка лет уже забыты скелеты Первой мировой. Уже завалили окопы-траншеи дожди, снега, - станут копать новые. Народы уже ощерились. Так что недолго Мусеньке. Унесут её ангелы небесные. Из первых унесут.
***
Слышали детскую песенку про Августина? Немецкие мамы напевают её немецким детям. «Мой любимый Августин, Августин, Августин». Августин у него всплывает в памяти при воспоминании о Кольке. Странно. Колька совершенно не соответствует наивному Августину из песенки, под неё укачивают младенцев. Колька умен. Умен и начитан. Его и выведенным из равновесия трудно себе представить, а упрямым в убеждениях - можно. И неподкупен Колька. Читал ему свои вирши, смысл его не подкупал. «Большевизм, катаклизм», - сказал Колька, - Пушкин так не писал». Вирши с «большевизмом катаклизмом» в корзине для мусора, а те, что посвящены Нэле Набоковой, Лиле - лирика с эротикой, Кольке читать не стоит. Колька по другой части. Нет, Августина соотносить с Колькой только по ответной национальной неприязни, возникшей во времена всеобщего помутнения. Интересно было бы узнать стал ли он, Колька, соотносить с ним во время всеобщего помутнения проверочные скороговорки с грассирующим «р»? Скажем: «на горе Арарат растет крупный виноград?» Да, да - Колька умен, начитан и незлобив. Но упрям в убеждениях высокого порядка, в коих его не пробьешь ни очевидным, ни логичным. Самое высокое убеждение Кольки – Германия. Правду сказать, не обязательно Германия Гитлера, - Германия любая: кайзеровская, Веймарская - та Германия, какая есть, а «на дворе» Германия Гитлера. Вот, вот какое отношение имеет песенка про Августина к Колькиной любви к Германии: мать в детстве под неё укачивала, а отец под русскую колыбельную не укачивал. Да и Россия лапотная, варварская, Сталинская - дворянство приходится скрывать… как и половину гордой германской национальности. Он, один из лучших учеников класса, только по немецкому языку иногда хватает четверку, а ведь другу его известно, что Колька этой бабуле, учительнице немецкого языка, может повысить квалификацию. Четверка для маскировки. «Николя, Николя, - сквозь десятилетия слышит он, единственный друг его, голос Матильды Ивановны (Иогановны) и беглый говорок с сыном по-немецки, когда что-то предназначалось не его ушам. Еще более, чем про грассирующее «р», интересно было бы узнать, разлюбил ли этот ненавистник большевизма, - на том подружились - разлюбил ли хоть чуточку свою Германию, когда увидал как похоже? Здесь портрет вождя, куда ни глянь – там портрет фюрера. Шествия с красными знаменами при серпе с молотом – шествия с красными знаменами со свастикой в белом круге. Товарищ по партии – партайгеноссе. Ленинский комсомол – Гитлерюгенд. (там девушки отдельно в БеДеэМ). НКВД – Гестапо. Особлаг – концлагеря. Колхозов, правда, нет, но бауэр без продовольственного талончика курицу не зарежет. Завод с хозяином, но без разрешения представителя партии кастрюлю не сделает. Фюрер сказал, что разница есть. «Разница, - сказал фюрер, - в том, что большевики национализировали средства производства, а я национализировал весь германский народ». Бахвальство. Товарищ Сталин национализировал весь народ и все, что у него, было, есть и будет до него. Иосиф Виссарионович мог бы Адольфа Элоизовича привлечь к суду за плагиат.
Но нас сейчас не интересует первородство апостолов зла, интересует, разлюбил ли Колька свою Германию, когда её увидел. Разлюбил ли хотя бы ту Германию, которая была «на дворе»? Вопрос без ответа. Известно только как он был горд, когда вермахт «марширен, марширен нах Поланд, нах Франкрайх». И неизвестно вспоминал ли Колька друга, когда был в зондеркоманде, в звездное время Германии. Вспоминал ли, когда видел, как выкашивали пулеметами еврейчиков от мала до велика? Может быть, среди них видел кого-нибудь похожего на друга. Можно себе представить, что он в душе не одобрял, но низшие интересы, личные, умел Колька подчинять высшим интересам. Субординация интересов у него была четкая – Германия превыше всего. Вот мы опять влезли в будущее, нарушили стройность повествования. Пока еще вермахт постреливает за тридевять земель. Пока и Колькину любовь к Германии можно соотнести не с Гитлером, а с корифеями науки, с корифеями искусства. «Гейне еврей! – твердит другу Колька. – Ты веришь большевикам, что Гитлер может вычеркнуть его из немецкой литературы? Ты веришь лживой большевистской пропаганде?» Кстати, это он говорил, когда большевистская пропаганда по поводу Германии заткнула рот доставшимся куском Польши. И еще говорил Колька: «Мама наизусть знает Гейне, что же в Германии её заставили бы его забыть? Весь народ заставят его забыть? Чушь» Это и подобное, насчет культурного европейского народа – доводы Кольки. Тогда его можно было понять. Старший брат матери нашего героя, в Первую мировую, так называемую империалистическую, был в германском плену, и тоже твердил о культурном немецком народе. Отца Кольки, назовем инициалами М.И. Он известный человек в городе, и кому-нибудь из наследников может не понравиться копошение в семейных делах. Могут пойти толки, мол, здесь прибавлено, здесь убавлено, там слишком черно, тут слишком светло - кому это нужно? Так вот М.И. известный в городе врач-хирург, политических тем избегал, мнений своих не высказывал. Мало, кто тогда высказывал свое мнение по известным причинам. Он только потешался над играми сына с другом, играми в изменения хода свершенных событий. (Генерала Каледина, - вместо размазни Керенского! Деникину обещать бы землю крестьянам…) Полагать, что безопасно находиться в одном помещении, где ведутся такие разговоры, - наивность взрослых. Что не донёс, вроде, мало. За те игры друзья получили от него прозвище «стратиги». «Стратиги! До обеда мир вам не переделать – пожалуйте к столу». В доме Кольки все были рады окончанию непедагогичного его одиночества с приобретением друга, а дружба пошла такая, что и родителям пора знакомиться. На лето М. И. оставлял городскую клинику ради работы главным врачом в санатории. Санаторий находился в живописной местности под Полтавой. Туда же на все лето выезжала Матильда Ивановна с сыном. В то лето, казалось ничего особенного не предвещавшее, полыхало только за бугром, на Западе. Вот, решили они просить маму друга их сына, чтоб отпустила сына своего отдохнуть с ними. Будет Кольке компания. В договоренный день М.И. появился в их комнатенке. С воспоминанием о сцене его знакомства с матерью, ощущал неловкость. М. И. Держал себя просто, а мать кокетничала, несла что-то, что казалось выспренным. И вырядилась она в весьма открытое платье. И вырядившаяся тетя Инна, конечно, не преминула явиться под надуманным предлогом, как будто для того пустяшного предлога нужно одеться как в театр. В общем, он был уверен, что все это, плюс комнатенка произвело на М. И. ужасное впечатление. Чтоб чем-то его скрасить на обратном пути сказал: «Когда-то мы жили в пяти комнатах на Екатеринославской». Тут же и сказанное показалось бахвальством не к месту, как платье матери. Умолк. Молчал и М. И., но перед входом в дом, остановился: «У тебя очень красивая мать, - сказал М. И. - Я бы не поверил, что у неё такой взрослый сын». Эти слова воспринял простой вежливостью. Возможно, он заметил смущение, и захотел утешить. Как бы не так.
Одним теплым вечером, прогуливаясь по центральной улице города с Колькой, увидел на другой стороне мать с М. И, они шли куда-то быстрым шагом, мать висела на его руке, оживленно о чём-то говорила, заглядывала ему в лицо. Так не ведут себя при случайной встрече. Испугался, что парочку заметит и Колька, рывком развернул его к подвернувшейся витрине, вроде дребедень за стеклом заинтересовала. И сопоставилось то, что увидел, с просьбой матери не задерживаться, накормить Вовку и уложить спать. Какова мать! Только подумать, его мать и отец Кольки, при живой Матильде Ивановне. Как появляться теперь у них в доме, где уже чуть ли не ночует? Мать вернулась домой поздно. Он ждал, не раздевался. Со сна раздражение добавил резкий запах духов. Но сдержался, ничего не сказал, что приготовил. По блаженному состоянию её лица понял: сейчас, что не скажешь - не проймёт. Мать сама заговорила. - Надулся? Видела, что видел. Ну и что? Нельзя мне погулять с кем хочу? - Как ты не понимаешь, Колька был рядом. И вообще… Тут она уже не оправдывалась: -Что? Что вообще? Уже достаточно подрос, чтоб понять – свободна я! -А у него Матильда Ивановна… я к ним хожу. - И ходи. Подумаешь, Ивановна. Она старше его на пять лет – я на восемь моложе. - Помолчала как бы в мечте и не выходя из неё добавила: - За такого бы замуж. Только не из тех он, кто легко оставит семью. Это – да, но и не из тех, кому погулять да бросить. Кое-что для него значу. Ещё посмотрим. Так она сказала, а ведь, известно - задуманное матерью рано или поздно сбывается. Не мытьем, так катаньем. И могло бы выйти ему в третий раз менять фамилию, да на одну с Колькой. Вот это – да! Но у властелинов тогдашнего мира были свои планы, несовместимые со свадьбами. Уже отплескали в радости добытого мира английскому джентльмену в цилиндре. И ещё не подавился европейскими кусками ненасытный Элоизович – ему ещё мало. К Колькиной радости, Гитлер и Сталин поклялись не только не нападать, но и в дружбе на век, так что приказом вождя фюрер уже не числился в псах империализма, он социалист, хотя национал. Смешался Колькин раздел на плохих и хороших. Если Германия хороша, так как же она с большевиками? Конечно, он не прочь, чтоб Германия марширен на восток, не только до Буга, но и до Буга не плохо. Немецкая половина Кольки – до Буга с запада, русская до Буга с востока – раздел хорошего с плохим смешался, но не у одного Кольки. Много высоколобых на Западе, кто с восторгом глядел на восточный эксперимент, уже не знали кому поклоняться. Колькин мир с миром его друга в отношении Германии никогда не сходился, сходились в отношении большевиков. Теперь дружба вождя с фюрером радовала Кольку, но не радовала его друга. Кольке, что налево фатерлянд, что направо - родина. Всё-таки, главное - Германия марширен. После Дюнкерка он дает сто против ничего за Германию, а друг его столько же за Англию с Америкой. Спор этот пока отвлеченный, до Дюнкерка от них не близко. В отвлеченном споре можно договориться тему не задевать. И не только они договорились, договорились и в семье Кольки. Иначе как сохранить мир немцам и русскому в одной квартире? Слава Богу, есть и другие интересы. Шахматы, к примеру, с нерешённым преимуществом. Ну, и большевиков все равно можно поругивать. Дворянство, ведь, не вернули, и ватную фабрику тоже. Ещё есть интересы личные. У него школьный роман с Нэлой. Уже сидят за одной партой, вечером провожает домой, хотя ему в другую сторону. За дверями школы портфель её в его руках, - символ особых отношений. Бывало, гуляли вечерами. Не допоздна. Нэлу родители держат строго, девять часов – домой. Вот, ведь, интересно, сам ничего, что хотя бы отдалённо напоминает ЭТО не предпринимал. После дел с Лилей, боялся, что и с Нэлой не остановится, а он убежден, грань преступишь, и прощай. Потому, даже инициатива первого поцелуя исходила не от него. Она наверно думает, что получила самого скромного юношу на свете. А он ничего не думает, знает, что получил королеву класса многим на зависть. И ещё, у него есть Лиля для ЭТОГО. Вот такое интересное разделение: телеса для Лили, душа для Нэлы. Вместе, что это? Можно ли сложить чувства чтоб в сумме получить любовь? Что бы в сумме ни получалось, Лиле заманивать его к себе уже не нужно. Стоит только подать знак. На перемене поднялась на его этаж, и качнула головой сверху вниз – клуб свободен. Ни на какие возвышенные темы с Лилей не говорит, хотя в постели у него сами собой вылетают нежные слова. Лиля возвышенных слов и не требует, ей хватает тех, что вылетают. В том постельном деле его уже не стесняется, сама себе помогает, как привыкла до него. Как-то, когда он одевался, высказалась: «Знаешь, почему я с тобой? Потому, что тебя не стесняюсь и знаю, что не будешь болтать. И ещё: брюхо ни к чему, а ты умеешь, в постели не думаешь только о себе, хотя я в этом деле заторможенная. В общем, нет у меня другого расчета, кроме того, что с тобой хорошо». Обратили внимание? - «ты умеешь». Значит, Лиля, после него, уже пробовала и тех, кто не умеет. Он не пропустил это мимо ушей. Но вот интересно: бывало, досадовал, что долго не звала, а ревности … никакой. Ревность для Набоковой, её ревновал бы, даже если бы пошла без него на каток. Но она без него не пойдет. Не пойдет с кем-нибудь другим Набокова пока не знает про Лилю. А как ей узнать? Разве, что теперь, более чем через полвека, если прочитает написанное. Так уже не актуально. Но вот Лиля не звала его с месяц. Какое-то время он объяснял хлопотами поступления в институт после окончания школы. Так он себе объяснял, а плоть его живая объяснений слушать не хотела, плоть хотела того, что ей было положено. Вот если бы не начинал, - орала плоть - другое дело. Начал – теперь подавай. И пошёл он однажды вечером в институт связи, куда она поступила на первый курс. Стоял, вглядывался из темени сквера в освещенный вход. Наконец повалила толпа оттуда, она среди сокурсников. Ему бы не прятаться, идти на встречу, вроде случайно – теперь только догонять. Догнал и окликнул. Лиля оттолкнула студента, что вел её под руку, тот не сразу отстал. Отшивать она умела, что-то сказала, сразу испарился. Вот они одни, и он услышал сказанное в необычном резком тоне: «Доктор нужен? Я больше не лечу» Он промолчал. Промолчит, она оглянется, никого вокруг, обжигающе прижмется и станет просить набраться терпения. Так бывало. На этот раз хотя и сошла с того тона, но на тон вразумления малолетнего. Хватит, мол, милый мальчик. В постели с тобой хорошо, так не одна постель в жизни, к ней еще много чего нужно. Потому приходится выходить замуж. Пора, мол, с мамашиной шеи слезать, она ели вытащила школу – институт своими грошами не вытащит. А замуж она идет за преподавателя этого же института. Усмехнулась при том: - «вот такая я – от мальчика к дядьке», - потом посерьезнела, - человек он хороший, похоже, меня любит. Правда, придется ему платить алименты на ребенка бывшей жене, с ней в процессе развода, но и нам что-то останется. Кроме того, ему в Осоавиахиме предложили вести радио курсы - тоже доход. Замужество, алименты… это еще не его дела. Пусть замужество и алименты, но ведь это не сейчас, а сейчас предложила бы прощальный вечер. Ему, ведь, так хочется зарыться лицом в ложбинку на её груди. Нет, не предложила. Вообще-то предложила, но не то. «Записывайся на эти курсы, - сказала, - интересно. Может быть кто-нибудь ещё из друзей… Я тоже записалась. Чтоб утвердили ему зарплату, нужна полная группа, тридцать человек. Что тебе стоит записаться? Не понравится, - бросишь. Нам нужна полная группа, чтоб утвердили курсы». Вот это да! Он себе представил, как сидит на лекции на тех курсах, а по концу занятий видит: преподаватель берет его Лилю под руку и уводит прямо в постель. Вот это да! Не ревновал, оказывается, только когда было в догадках. Может, было - может, нет. Хотелось сказать что-нибудь язвительное, что-нибудь такое, что заденет её до слез. И вертелся в голове вопрос с издёвкой. Мол, в постели с ним тоже помогаешь себе сама? А она увидела, что расстроился, заглянула в глаза, положила руку ему на щеку и сказала мягко, - сразу разоружила: «Не сердись, мой мальчик. Ты должен понять, у нас нет будущего, а у меня нет выхода», с тем повернулась и быстро ушла. Неужели, чтоб при нём не плакать? Радиокурсы какие-то… Слава Богу, он и Нэла записались, но посетили только раз в начале. Вычеркнули, значит, их из списка, а могли отмечать и без присутствия. Неисповедимы пути твои, Устроитель! Кругом капканы на людей. Галочка в бумажке – и все. Лиля записалась себе на погибель. На вечное горе матери записалась. И на боль его сердца с воспоминанием. Значит, не была безразлична. Или воспоминания любят больше того, что было их причиной?