Елена Викман

 

Мой отец, пасечник


Хотите услышать мой мир? Тогда за мной!

 

  Только глаза прикройте, по опыту знаю, зрение часто лишь мешает. Прежде всего вы заметите три вида шорохов. Первый – шуршание метлы по пыльным плитам двора, легкое поскребывание, когда она натыкается на отполированные солнцем золотистые желуди и безжалостно сгребает их в кучу, в угол, к задней калитке. Второй шорох – шарканье маминых тапочек без задников. Прежде, в городе, она не носила такой чудовищной обуви. А теперь, похоже, эти монстрики слились с ее раздавшимися, опухшими ногами. С утра только и слышно было: шурх-шарк, шурх… Звяк-звяк, брынь – это мама добралась до кухни. Там она обычно и оставалась до вечера. Третий шорох –самый приятный. Деревья шумят. И в лепетанье их вплетаются стрекот и щебет птиц.

 Честно говоря, я больше люблю шелест шин по асфальту, пыхтение автобусов и нервные гудки таксистов. Городской фон куда богаче и разнообразнее музыки нашей глуши. Родители, впрочем, этого совсем не понимают. Отец живет глазами. Мегаполис для него слишком большая нагрузка. Рекламы сверкают, плакаты переливаются, сомнительные личности в разноцветных одежках туда-сюда мечутся.
 В городе я родился, неважно сколько лет назад. Скажу только, что меньше двадцати. Родители считают, что я себя осознал года в три. На самом деле ворчание городских магистралей и легкое подрагивание люстры вошли в мое ощущение мира раньше. Я еще ничего не соображал, но уже чувствовал, как нетерпеливо хрипит на остановке под окном автобус-гармошка -  меня переполняло радостное ожидание дороги, урчания моторов и мелодий мобильных телефонов.
  Отец ругался, и все переставлял книги на полках, чтобы они не падали. Мне с ранних лет казалось, что окружающий мирок, им выстроенную и оборудованную скорлупу, он любит куда больше, чем маму. Маме недоставало методичности. Она могла не закрыть тюбик с зубной пастой или бросить чистую тряпочку для протирания стекол на обувную полку. Еще мама постоянно путала местами книги, а любимым ее способом уборки было выкинуть все, что кажется лишним, к чертовой бабушке. Видимо поэтому одной из главных фраз в доме стало патетическое восклицание отца:
- Фаня, что ты делаешь?!!
И спокойный ответ, сквозь фальшивое мурлыканье какой-нибудь песенки:
- А что, Элушка?
- С тобой невозможно разговаривать! – горячился папа.
- Так ты ведь и не пытаешься…
  У мамы всегда на все находились изящные незлые ответы, которые отец называл отговорками. Говорят, в молодости она неплохо танцевала и была почти звездой студенческого театра. Помню, как она небрежно смахивала пыль с верхних полок, едва привставая на цыпочки,- она была высокой, чуть выше папы,- а мне все казалось, что она сейчас стукнет домашними тапочками-балетками и пойдет танцевать фламенко в развевающемся коротеньком халатике; будет плясать прямо на плоском широком балконе на глазах изумленных соседей. То-то бы папа рассердился! Но мама только мурлыкала, а в пляс не пускалась. Потом она начала полнеть. Папа считал, что нам с ней не стоит так часто наведываться в кондитерскую на улице короля Георга.
- Можно перейти дорогу и съесть салат «Здоровье» в «Бамбуке»,- наставительно говорил он,- и деньги бы заодно сэкономили.
Папу вообще раздражали мамины «нефункциональные» покупки: веселые непритязательные романчики в ярких обложках, многочисленные шарфики и цветные тапочки, коробки с заварными пирожными и фруктовыми «корзинками» из той самой нелюбимой им кондитерской. Мама пожимала плечами, смеялась и «отстреливалась» одной из своих фраз.
   А папа был человеком сугубо серьезным и положительным. В хорошие моменты мама называла его «педантик мой дорогой», а в плохие «зануда». 

 Они знакомились дважды. Первый раз за семь лет до моего рождения, списались по сайту знакомств.  Мама рассказывала, что тогда они встретились в кафе на железнодорожном вокзале и пили невкусный капуччино с круассанами под рекламные объявления из громкоговорителей. Еще она накрасила губы помадой цвета «незабвенный кармин», полагая, что этот оттенок выгодно оттеняет ее белую кожу, надушилась в косметическом магазине крепкими цветочными духами, хоть и понимала, что их запах, почти оранжевый, удушающе-горячий, никак не подойдет к холодной яркой помаде стиля вамп.  Но главное – она сняла очки, и думала в основном о том, чтобы не щуриться, ни в коем случае не щуриться. Эли, тогда он еще не стал для нее Элушкой, совсем не понравилась тоненькая барышня, от которой несло навязчивым парфюмом и которая к тому же ухитрилась размазать помаду по щеке с первым же глотком кофе, да так этого и не заметила.  Второй раз они встретились примерно через полгода в букинистическом магазине на улице королевы Елены, у полки с интеллектуальными детективами, он еще уступил ей Умберто Эко восемьдесят второго года издания. Обоим нравилось «Имя Розы». Элушка, разумеется, не узнал ненакрашенную и ненадушенную Фаню в очках. А вот она его опознала сразу, и решила немного отомстить. Мама была злопамятна, хоть и в меру, но все же… Поженились они через три года мытарств, философских разговоров и унылых ссор. Ссорился, в основном Эли, быстро превращенный в Элушку. Фаня смеялась и небрежно отбивалась.
  Но что-то я погрузился в невнятные волны прошлого, вместо того, чтобы рассказать, как мы оказались в поселении. К нам ведь просто так не попадешь. Нужно получить рекомендацию и пройти комиссию местного совета. Началось с того, что отец увлекся философией и всерьез уверовал в фундаментальные принципы религиию. Мало-помалу некогда любимые им книги по эзотерике, а также интеллектуальные детективы и классика, переехали из гостиной в специальный шкафчик, в туалет.
- Последнее время тяга к прекрасному пробуждается в твоем отце исключительно на горшке,- говорила мама.
Я хихикал. Вообще мы с ней были заговорщиками, постоянно «совершавшими неподобающие действия в отсутствие отца». С годами мама становилась все полнее и все задиристее. Папа, напротив, каменел в серьезности. Они чуть не развелись, когда отец купил унылую пиджачную пару, отпустил бороду и начал подыскивать черную «ритуальную» шляпу. Мама называла его «вывозившимся в духовных помоях пингвином». Папа однажды повел меня в кафе для серьезного мужского разговора, и там сказал:
- Пойми, Мендик, эта женщина,- он потер лоб застенчиво, и поправился,- твоя мама больше не устраивает меня. Ни в каком качестве.Я с ней не разведусь. Пока. Но я хочу, чтобы ты знал: это только ради тебя.
Этот разговор я подробно пересказал маме, сам не знаю, зачем. Мама плакала, курила и обзывала отца « малодушным скунсом».
 Тем не менее, после того случая она перестала его цеплять и злить намеренно. Постепенно все затихло, и жизнь стала напоминать унылое болото, затягивающееся ряской. Тут папа воспрял духом, и потребовал, чтобы мы переехали из «рассадника чуждой культуры» в чистое духом дальнее поселение. Мама посмотрела на него выразительно, хотела было что-то сказать… Потом перевела взгляд на меня,- и смолчала. Я кусал карандаш, делая вид, что очень занят геометрической задачей.
  Поселение я возненавидел еще до того, как познакомился с ним. При первой встрече с ребе. Папа привел нас с мамой в тесную, пыльную городскую квартирку, в которой ребе раз в месяц принимал «просителей». Маме к тому времени пришлось приобрести отвратительную шляпку и туфли на плоской подошве, больше всего напоминавшие кроссовки-«говнодавы». Вообще она как-то сломалась, начала все больше времени проводить на кухне. Уверяла, что это ее успокаивает. Правда, я слышал, как она ругается, пустив воду на полную мощность, намеренно громко стуча кастрюлями. Ругается и плачет. Она надеялась, что я ничего не замечаю. Папа, как водится, видел только то, что видел,- гладкую поверхность вещей,- и пребывал в благостном расположении духа. Однако, вернусь к ребе. Его звали Дрор. На воробышка однако, он походил меньше всего. У ребе было высоколобое, суровое лицо праведника, и тонкие, подчеркнуто-чистые руки. В общем, да, он мог бы сойти за святого. И голос его звучал грозно и непререкаемо. Мне, правда, не нравились истеричные нотки, порой проскальзывавшие в речах наставника. Когда он изрекал «мы должны», «на нас возложена миссия», «наша обязанность»,становилось неуютно. Мама говорила:

- Там, где слишком часто говорят о долге, все живое впадает в спячку.

Сама она, по моему разумению, давно уже находилась в полусне.
  На той памятной встрече в запыленной квартире ребе сказал нам:
- Подумайте хорошо, готовы ли вы отказаться от благ информационной цивилизации.
У нас не читают газет, не смотрят телевизора, а компьютера, подключенных к интернету только два: один в совете, другой у меня в канцелярии. Кстати, чуть не забыл, радио мы тоже не одобряем, так что радиоприемник в машине, если он у вас есть, придется демонтировать.
Отец важно покивал, и сказал, что мы все обдумаем хорошенько,  но вообще-то для нас великая честь…
Ребе сделал небрежный жест, чуть шевельнул тонкой белой рукой библейского праведника. Мол, кто бы сомневался.
  Весь вечер с кухни доносились звон посуды, рыдания и виртуозные проклятия.
Отца дома не было. Ночью родители ссорились. Кажется, мама даже дала отцу пощечину.
Наутро у нее были красные глаза, и она резко одернула меня, когда я, по своему обыкновению, стал возить ложкой по лужице молока на скатерти.
  Я надеялся, что комиссия поселения не примет нас. В конце-концов, мы второсортная семья, не исконно религиозная. Но зря! Ребе очень любил тихих, работящих и положительных людей, таких, как мой отец.
В общем, нас приняли, к моему отчаянию. Не стану даже описывать комедию этого заседания.
  Я уже говорил о шорохах, определяющих мой новый мир? Теперь пришло время рассказать о жужжании. Дело в том, что отец решил стать пасечником. Ему надоело мирное занятие бухгалтера, тем более счетовод в поселении уже был, и второго не требовалось. Первое время папа ходил опухший от пчелиных укусов, ругался, и требовал от мамы «подумать и достать где-нибудь нормальную противовоспалительную мазь».
  Утро пятницы началось как обычно. Со звука льющейся воды и папиного крика:
- Хватит валяться, лежебоки! Фаня, тебе пора готовить еду к вечерней трапезе, ты не забыла, что к нам придут в гости Кейшлевичи? Мендик, если ты решил специально опоздать на математику…
В каком-то смысле жизнь в поселении хорошо повлияла на отца. Голос у него стал насыщенней и гуще. Наверное, от физической работы.
  Математику я отсидел, зная, что отец потом меня проверит, а вот с географии сбежал. На чердак. О чердаке следует сказать отдельно. Дом достался нам от уехавшей в город семьи с четырьмя детьми.
- Таков круговорот вещей в природе,- сказал ребе,- кто-то начинает задавать себе лишние вопросы, а кто-то, напротив, находит ответы и выбирается на прямую дорогу. Так вот, дом мы купили задешево, потому что кому он нужен в такой дыре, а на чердаке я обнаружил сваленные грудой фантастические романы давних лет издания. Очевидно, бывший хозяин дома питал к ним такое же пристрастие, как папа к детективам. Так получилось, что в последние годы я почти ничего не читал, кроме учебников, благочестивых книг и этих фантастических романов. Папа скривился было на залежи макулатуры, но меня спасло благоговение старого книжного червя перед печатным словом.
  В общем, в пятницу, в два часа пополудни я сидел на чердаке и читал «День триффидов». Я люблю перечитывать разнообразные истории о трагических катаклизмах именно по пятницам после обеда. Все постепенно затихает, готовясь к субботе, ко дню отдохновения. То тут, то там хлопают дверцы автомобилей, радостным хлопком: неделя окончена, впереди выходной. Даже шорох деревьев, жужжание пчел у отца на пасеке, шарканье маминых туфель становятся благостными и умиротворяющими. А со страниц книги в тебя готово выстрелить жало триффида, и есть в этом дразнящая острота ощущений.
   В три часа мама постучала шваброй в потолок, чтобы я спускался. Белая рубашка и черные нарядные брюки уже дожидались меня на стуле у кровати.
   Кейшлевичи явились к ужину, как и было заявлено, с букетом чахлых тюльпанов, бутылкой дешевого красного вина и толстым сопливым сынком.  Мама пребывала в прекрасном настроении. Рыба в этот раз получилась нежной, а пирог не пригорел.  Папа и Абрам Кейшлевич стучали по столу и пели: «Приходите с миром, ангелы мира!».
И тут отключили свет.
- Сейчас заработает генератор,- сказал толстый сын Кейшлевичей, Марик.
- А представь себе, что не заработает, и мы окажемся в темном-темном мире,- «страшным» голосом заговорил я.
- Мендик! – одернул меня папа,- это несмешно.
Генератор, так и не заработал. А поскольку в субботу разводить огня нельзя, то как только догорели свечи мы очутились в полной темноте. Во всем селении не горел ни один фонарь, ни в одном окне не теплился свет.
- Безобразие,- пропыхтел старший Кейшлевич,- завтра же поговорю с ребе. А если кто-нибудь упадет в темноте и сломает ногу?
- Да,- согласился отец,- генератор надо бы починить. Спасение жизни важнее субботы.
- Давайте рассказывать страшные истории, чтоб не так скучно было,- предложил я.
- Мендик.- Сурово сказал папа.
Пришлось замолчать.
- Выйдем на улицу,- предложила мама, - пройдемся. Жалко, что луны сегодня почти не видно.
- Никаких прогулок,- решил отец,- проводим Кейшлевичей до поворота и спать, а завтра видно будет. Наверняка все разрешится само собой.
  Не разрешилось. Свет не появился к утру. Встревоженные жители бродили вокруг дома ребе, дожидаясь его пробуждения.
В половине десятого Мошка – подрядчик не выдержал, и заявил, что поскольку речь идет о чрезвычайной ситуации, он прямо сейчас сходит пешком в Санам Аль Джамаль и приведет электрика, который в два счета починит злополучный генератор.

 Деревня Санам аль Джамаль была рассыпана бело-желтыми пеньками и точками косоватых домов по холму, напоминающему верблюжий горб.  Ближайшие наши соседи. У них можно было покупать вкуснейшие оливки и приторные яблоки, только во-первых, ребе не одобрял контактов с арабами,  а во-вторых, на холм взбираться было тяжело, особенно в гудящие от зноя летние дни.

 Отец с Кейшлевичем заявили, что не следует никуда ходить, не посоветовавшись с ребе Дрором. Через четверть часа ребе Дрор вышел, в шабатнем парчовом халате, наспех накинутом поверх застегнутой наглухо рубашки.
- Не стоит паниковать,- сказал он,- я думаю, что в Санам аль Джамаль сходить можно. Мошка возьмет с собой еще кого-нибудь, для верности, они прогуляются и приведут электрика. Таким образом «пути к решению проблемы были намечены», как выразился мой отец.
Он всегда выражается непонятно, когда волнуется. Еще в подобных случаях он трет переносицу, пока на месте горбинки не образуется красная дуга, похожая на след от очков.
Мы сидели на кухне и ели арахис, молча, сосредоточенно так ели, зеленым чаем запивали.
Марик Кейшлевич задремал в кресле у окна, уютно поджав ноги, уронив на мясистую слабую грудь неопределенный подбородок. Я позавидовал ему: умеет же отрубиться в момент напряжения. Часы тикали тихо, отчетливо и как-то неумолимо.
- Между прочим уже час,- сказала мама.
Отец поднялся и аккуратно погнал свернутой газетой залетевшую в комнату пчелу. Та недовольно зажужжала, поколебалась немного, зависнув под абажуром, - и вылетела в окно.
- Фаня, накрывай на стол,- сказал папа тяжелым голосом,- будем обедать.
Мама глянула на него:
-У тебя переносица багровая,- заметила она, и ушла на кухню, тяжело шаркая, помахивая вафельным полотенцем.
Субботний обед – это священнодейство. Его правильно называть даже не обедом, собственно, а второй трапезой. Это серединка, ядрышко субботы, когда солнце уже потихоньку заходит на вечер, всеми овладевает блаженная лень и даже пчелы жужжат сдержаннее, перелетая между деревьями. Халы, испеченные накануне, уже не горячие, даже если их подогрели на пару, домашний хлеб быстро черствеет, знаете ли.  Мама выкладывает свои кривоватые, о совсем чуть-чуть кривоватые, субботние булки на стеклянный подносик с божьими коровками. Потом она приносит из кухни чолнт, в котором многовато фасоли, опять же чуть-чуть. Мама все делает почти идеально.
Абрам Кейшлевич, рыхловатый, похожий на спущенное колесо, растолкал сынка, и сели к столу.
- Я думал, свет уже появился,- заканючил Марик.
Он всегда надеялся, что сложности разрешатся сами собой, растают в теплом весеннем воздухе, пока он спит.
- Сам видишь, нет света, и не будет, а вечером из сумрака выйдут когтистые черти и лилиты с рыжими кудрями до пят… - завел я потихоньку страшилку.
Марик выпучил глаза и выронил хлебную корку.
- Мендик,- грозно проговорил папа,- последний раз предупреждаю тебя. Давно бы пора все книжки с чердака повыкидывать, начитаешься, а потом несешь всякую чушь.
- Такую чушь, что слушать страшно,- весело подтвердила мама и потрепала меня по голове.
  Папа чинно подносил ко рту ложку с чолнтом; Марик, старательно посапывая, вылавливал из тарелкии кусок мяса, а старший Фейшлевич интеллигентно чавкал. Тут обеденную идиллию нарушил шум. Он возник как неопределенный глухой рокот, и неуклонно приближался с юга. Скоро стали слышны отдельные фразы.
- Мы пропали! Крышка нам, евреи, сылшите!
- Срочно иди к ребе, кретин, нечего панику сеять по улицам!
- Мошка, Мошка, отсосать тебе у мертвого бедуина, где электрик?!
- Нет больше никакого электрика, ничего больше нет, слышите!
Папина ложка ударилась о  край стола оставила на скатерти коричневый след и легла на пол, мирно звякнув. Хлопнула дверь.
- Апокалипсис!! – взвыл я, и страшно завращал глазами.
 - Ма-мочки,- икнул толстый Марик.
В тот момент мне казалось, что ничего страшного на самом деле не происходит. Если и впрямь что, то наверняка  к нам уже летит отряд каких-нибудь суперменов, во всех историиях о конце света именно так и бывает. Я настолько увлекся книжками, дурачок, что думал, будто в них рассказывают правду. Поэтому я выл и хохотал не хуже упомянутых мной чертей.
  Мошка рассказал страшные вещи. Мы отрезаны от мира, вернее привычного нам мира больше не существует.
- Война,- сказал враз постаревший и ссутулившийся Мошка,- мы проиграли войну.
- Ты хочешь сказать они проиграли, эти ура-патриоты,- поправили его из толпы.
- Теперь уже остается только мы,- покачал головой Мошка,- потому что они между нами различий делать не собираются.  Ночью на нас сбросили несколько атомных бомб, почти вся страна выгорела, за исключением арабских районов. Нам просто повезло, что мы живем у черта на куличках. В общем, считайте, что эти выиграли. От наших городов остались в основном тени и пепел. Короче, наши соседи перекрыли дорогу и сказали тем, другим, будто часть жителей поселения погибла в стычке с ними, а остальные разбежались, но долго они нас прикрывать не смогут. Говорят, на юге людям вспарывают животы, а в центре сажают на кол. Они сказали, что может лучше нам умереть достойно и без мучений. Время у нас есть, до исхода субботы.
- Идиот. – проворчали в толпе.
- Как жители Масады,- отозвался другой голос,- умереть как жители Мосады.
 По краю толпы прошло волнение, точно легкая зыбь, а потом люди раступились.
На ребе Дроре был все тот же чистый субботний халат с аккуратной заплатой на левом рукаве.
- С каких пор,-  тихо сказал ребе,- с каких пор мы собираемся не в доме учения, а на улице, при женщинах и детях, и устраиваем базар, словно грязные дикари?
  Потом мужчины заперлись в синагоге, женщины сбились по домам стайками, вместе ведь не так страшно. Я попытался было пробраться в женскую часть синагоги, на балкон, но кто-то догадался заранее запереть дверь. Тогда я пошел на задний двор и уселся под стеной, стараясь уловить какие-то фразы из полуоткрытого окна.
- Мы должны поступить достойно,- говорил ребе,- я думаю о Шауле, бросившемся на собственный меч, о Шимшоне, погибшем под колоннами филистимлянского храма, о защитниках Масады, о евреях Йорка и Майнца,- голос раввина крепнул и набирал силу, - мы должны оградить наших жен и детей, защитить их от этих варваров. Быстрая смерть от руки близких…
Вдруг прозвучал высокий нервный голос отца.
- Это трусость! Надо сражаться, сражаться и погибнуть с оружием в руках, если нет другого выхода. Убить себя значит сдаться! Это малодушие!!!
И тут кто-то захлопнул окно, предварительно выплеснув вниз мутную воду из графина.
    В ушах у меня звенело. Община Майнца. Община Йеля. Шаул, царь израильский. Трусость, тусость, трусость… Малодушие! Я никогда не считал отца человеком большой души, а уж тем более великой.
- Камнями их!! Камнями, если нет оружия! Арматурой! – кричал отец.
Его голос мчался по улицам поселения. Потом вместе со мной выкатился в поле:
Камнями их, камнями! – верещали отчаянно и безнадежно насекомые в молодой траве.
  Я повалился наземь и закрыл голову руками. Еще какое-то время вокруг меня звенело и визжало: бить их, бить ,бить… А потом все стихло, точно выключили свет.
   Когда я открыл глаза, передо мной расплывалось заплаканным пятном неясное лицо мамы.
- Где папа? – тут же спросил я.
-Ты лежи, лежи, - мама поспешно подоткнула больничное одеяло,- тебе еще нельзя вставать.
- Где папа?- повторил я.
- Вышел за соком,- спокойно ответила мама.
Перед тем, как снова уснуть, я слушал знакомые шаги в коридоре, шаркающие усталые мамины и тяжелые отцовские.
  Потом мне рассказали, что случилось на самом деле. Оказывается, наши добрые соседи из деревни Санам аль Джамаль перерезали кабели и устроили розыгрыш. Они должны были догадаться, жители поселения во главе с мудрым ребе Дрором. Но им слишком хотелось быть героями. Праведниками. Отец с мамой два часа искали меня в полях и пропустили основное действо. Говорят, они выстроились в очередь. Мошка стрелял каждому в голову из старого ружья, а ребе Дрор читал молитвы, прикрыв морщинистой рукой старые глаза.
 Толстый Марик Кейшлевич, которому не хотелось умирать, спрятался в подвале и видел все оттуда через маленькое оконце. Или ему казалось, что он видит, окошко было совсем крохотным.
 Я спросил у отца:
- Неужели им ничего за нас не будет, этим? Они ведь по сути дела всех убили.
Папа пожал плечами и горько улыбнулся:
- А где сказано, что нельзя обманывать? Они нас просто разыграли, можно сказать пошутили. А прочее… Мы сами вытащили из машин радиоприемники, сами спрятались от «грязного мира». Вот мир нас и вытолкнул, зачем ему те, кто не согласен в нем жить?
 Потом папа снял кипу. Аккуратно сложил ее и спрятал в карман.
-На память,- пояснил он.
  Мой мир пахнет недозрелыми яблоками на прикроватном столике и звенит грустной музыкой. Папа сказал, мы, наверное, вернемся в город. А пока за моей спиной распахнуто окно в лето.