Евгения Светлова

Светлый путь Женечки Светловой

Сборник миниатюр

1 От роддома до пионерлагеря

 

Все, кто описывает, пытается описывать, свое детство, - правы: это так и следует, так и нужно, поскольку там, в начале ручейка, в начале чего-либо, в истоке, больше всего чистоты, и ты идешь туда и получаешь обратно эту чистоту. Чистота означает непознанность (себя, фактов).
- С вещами на выход! - говорят душе, спуская ее в этот мир.
...Какие-то двое соединились, чуткая оскорбленность матери и офицерский напор отца, и вот получилась я, проскользнула в комнату, убедилась, что буду рождаться в женском теле на сей раз, еще какие-то такие быстрые выводы сделала (как разведчик, мгновенно взвешивающий окружающую обстановку), и притворилась зародышем, ничего не имеющим против змеиных страшных колец пуповины -  а "на выходе" с ними придется еще побороться. До посинения. До удушья. Но спасли. 
Родившись и будучи привезена в запеленутом виде в квартиру, заметила ли, что в доме еще есть бабушка, мать мамы?
Работающий телевизор? Брат-сестра, где они? Что-то очень мирное, июньское, славное, хороший дом, хорошая атмосфера. Главное хорошее исходит от мамы. Я расту. Розовая комната, занавески, большой простор зелени в окне. Вероятно, руки. Много рук, много прикосновений. Тугие простынки, пеленки, крахмальность этого тугого кипяченого чистого белого. Много потолка. Разумеется, ракурс - потолок. 
Дальше ничего не помню, только вот это - колупание ногтем краски у балконной двери и выход к свежести балкона, малюсенькое мое тело идет само, впервые, шлеп, очень пугаюсь. 
Часто забредаю потом под стол в зале (гостиная называлась залом). Стол немецкой конструкции, с регуляцией длины и даже высоты, там подкручивалось ручкой соединение неких железных линий под доской, так в эти железные крученые пруты вечно цеплялись волосы, помню это обдирание, это ощущение, что я снова попалась, обдираю макушку, высвобождаюсь, вылезаю. Избегаю - всегда - прямых контактов со взрослыми. Они меня хотят приласкать, я им не даюсь. У отца щетина, колкий подбородок, у всех остальных какие-то другие недостатки (бабушка слишком душно и сильно прижимает, как в плен попадаешь),брат пахнет алкоголем, только к маме иду всегда, и ощущение, что она ускользает, что ее основная забота - это именно ускользнуть от моего к ней рабовладельческого интереса.
Детсад
Разочарование: оказывается, мать добра не только ко мне. Приходится добирать где-то на стороне любовь, хотя это, конечно же, не то! К бабушке вообще не хочу, она означает для меня насилие ( раз никто не сидит со мной, то сидит именно она, а все уходят по очень важным, очень интересным делам в очень интересный мир!). Бабушка это запасной вариант, это на самый худой конец. Не помню ничего из того, что она делала или могла делать. Вроде бы идут, впрочем, две ассоциации: резкие духи Красная Москва, сам флакон в раздвиге серванта, и резкий же запах чрезвычайно жирной и пережаренной картошки на сковороде, обе эти штуки не подходят к нашей квартире и, точно, скоро бабушка переселяется к тете Люде. Сервант! С ним много связано. Как-то раз из него извлекли все фигурки, всю посуду, все. И я смогла туда залезть. Я оказалась вся в нем. Рядом со мной была его глубокая зеркальная стена. Это было страшно. Стоило пошевелиться - и там уже шевелилась эта чужая девочка. Но это уже позднее.
Ясли - ничего не помню. Возможно (если не придумываю, не навязываю из более позднего восприятия) - рев и беспомощность. Я реву и я беспомощна. Разлука с мамой. Переживание, перекрывающее все прочее.
Садик, Солнышко назывался, чувство тревоги и недоверия при входе на территорию: ЯВНО МАМА МЕНЯ ЗДЕСЬ И БРОСИТ И ВСЕ!
Предсмертное содрогание такое внутри, как перед концом. Не хочу!
...К счастью, появился мальчик, Игорь Расщеперин, он сразу мне сказал в песочнице, что мы поженимся, и мне полегчало!
Без ключа: приключение у двери
Дверь квартиры, у, какая вражеская изнутри, снизу, когда ты мал и заперт за нею!
Или когда ты, наоборот, вернулся откуда-то домой, а нету ключа на привычном месте и стоишь такой скребешься под цифрой квартиры. Есть соседи, но равнодушные.
Смерть соседки, молодой, из квартиры напротив, ее лоб высоко увенчан какой-то смертной наклейкой, она лежит неведомая и оплаканная. Почему-то не испугало меня ничего в этом, просто я все поняла. Соседка Светлана, да, вот так ее звали, и там, кажется, было убийство. Это еще все до афганских дел. Которые потом станут близкой реальностью: оркестр, цинковый гроб с молодым чьим-то телом, испорченное утро, стоишь на балконе и не знаешь, как совместить прекрасное утро с этим фоном горя.
Пианино. Костяные клавиши. Невпопад стучишь по ним, чтобы помешать отлично исполняющей романс сестре. Вообще, желание противоречить старшей сестре, очень жизненное такое желание: она воплощает тип человека, который в мире адекватно себя чувствует, делает все правильно, соответствует, знает четко, что говорить и как себя вести. В отличие от меня.
...Сижу на полу, долблю пяткой в стену перед ванной комнатой, там заперто, туалет и ванная совмещенные, так что раздражение понятно. Но пяткой я долблю от какого-то непонимания глобального уже, видимо. И додолбалась - пробила стенку на пять сантиметров, так и осталось круглое углубление.
Еще можно с кухни подглядывать в высокое оконце, затуманенное, со стороны ванной: это вообще прикол, можно хихикать, как будто видишь что-то смешное, Но ничего не видишь, это ж высоко.
Будить брата!
Утро, уже не раннее, я иду будить Вовку. Вовка это целая планета такая, мускулистая, вальяжная, это гораздо лучше, чем любая игрушка, любой Мишка и любая кукла Машка-Наташка. Хотя веки у него разлипаются труднее, чем даже у куклы. Ух, его будить это прямо мука. Такое бледно-напитое красновато-бугристое лицо, раз он на 14 лет старше меня, совсем молодой, но все равно он - из мира взрослых казалось бы. Но есть одно "но". Он (я проникла в тайну) НЕ ПРИНЯТ в мире взрослых, они его отвергли и выбросили и ему ЛУЧШЕ в мире детей и прочих безответственных птиц и пьяниц.
Его расталкиваешь, например, а он так негрубо отбивается, отворачивается к подушке, дыхание вероятно с пьянки еще то, и возникает такое тепленькое беспомощное братское взаимопонимание, он как бы знает, что я ж не как отец, я ж не скажу ему: "Ты подлец, кто ты есть? Ты же ноль без палочки!" хотя эти слова я знаю, о, как же мне их не знать, равно как и слово Паразит. А еще слово страшное - Железнов. "Железнов снова приходил" "С Железновым снова куда-то ушли" "Да, закончил бы университет, если бы не Железнов этот". Некий мифический Бэд Гай Железнов, который "с дружками" сбивает с пути нашего хорошего Вову. Ух попадись мне только этот плохой Железнов! Конец был бы этому Железнову.
Короче, Вовка не встает, так и будет до 11-12 валяться, а потом еще и в футбол со мной поиграет. Ворота мои - пианино. По низу мячик ударяет, звук идет такой утробный. А Вовкины ворота - вся стена с балконной дверью. Конечно я забью туда гол!
Балкон
Странное желание дотащить кошку до балкона и попугать ее, якобы сбрасывая вниз, на все четыре этажа. Кошка яростно бьет всем телом в мой живот, царапает до крови мои руки, чтобы я даже и не пыталась поставить ее на перила. А сама - в другое время - запросто по этим перилам расхаживает. Вырвалась, умчалась, облеклась снова царственным равнодушием ко мне.
Неподходящий объект для манипуляций !
Взрослыми можно, получается, ну хоть иногда, поманипулировать с помощью болезни. Лежишь, страдаешь. Сразу меняются реакции на тебя. Говоришь слабеющим голосом. Родство душ ощущаешь с ящиками помидорной рассады, что стоят над батареей по подоконникам (теплый дух землички, и саженцы зелено-прохладны, чуть волокнисто-волосаты их стебельки, не прямые, а стоящие под одинаковым углом, выгнутые к солнцу).
Как запомнилась их отсвечивающая ворсистость. Их упругая самостоятельность. Зеленая армия молодых уверенных в выбранном ими направлении роста солдатиков помидорного полка.
...Так и не делаешь ничего целый день.С упоением глядишь в глаза киногероев Стриженова, Даля на фотках. Февраль. Солнце бьет в окно, снаружи холодища. А у тебя парник, саженцы, весенняя земличка рассады, и самое приятное что ты больной и твое отсутствие в школе оправданно. Гадкие жженные квасцы, которыми нужно промывать горло при фолликулярной ангине. А-а, какие слова я знаю!

Обнимашки 
Во дворе идет игра, вечер, скоро загонят домой, но надо доиграть. Тут я без шансов,  тут я - непопулярная девочка в смешанном коллективе дворовых мальчишек и девчонок, причем элементом игры является поцелуй в щечку. Инку кто-то даже целует, но это для понта, остальные это правило не выполняют, игнорируют. Доигрываем второпях. Не помню, во что играли и при чем тут был поцелуй этот, может все-таки игра в «бутылочку»? Но факт остается фактом, меня никто никогда не трогал, моя внутренняя напряженность передавалась всем, я им конкретно мешала.
В станице Ольгинской - мотоциклист Валерка вдруг стал возле нашего (у бабушки Романовны, где квартировали) двора залегать, лежбище себе обосновал. Нравилась я ему, что ли, разговорчики разговаривать приезжал, семечки лузгал. Галка (Халка) была его официальной невестой перед армией, и это было серьезно. Когда ей доложили за городскую малолетку, она пришла нам забор мазать. Девушки вооружились глиной, грязью, промазали переднюю часть забора, бабушка вышла на них кричать ("шуметь" по-станичному), они объяснили ей, что ее квартирантка с Валеркой ходит, она охнула, но уже не препятствовала.
Забор - лишь предвестник виртуальных обид, которые еще доведется снести.
Но факт, что я опять-таки об объятиях могла лишь мечтать, ничего не выходило. Валерка чувствовал интерес, потому что я была хорошим товарищем (всегда таким и буду), а девки не поняли.
Поэтому, когда началось освоение целины в этом вопросе, оно уже пошло по полной программе. ( см. Далее, глава "Редакция")
Помню глухое сознание своего невежества, куда, как, что. Что они все имеют в виду? Книжка была найдена у сестры - д-р Уаргинсон, пособие такое для супругов. Ага, вот оно значицца как обстоят дела. Хриплый тигриный всхлип по поводу обретенной истины. Маму не придется тревожить расспросами, и то хорошо! И сразу внутренняя установка: это тоже какой-то аспект знания, где нужно получить пятерку. Но где, как ее получить? Кто поставит отметку? 
... Честно говоря, хуже этого подвешенного состояния я не знаю ничего. Представьте себе, вам говорят, что ваши номера, кажется, выиграли в лотерее. А узнать вы сможете лишь через неделю! Пытка! Так и тут. Ходила абсолютно сама не своя. Предчувствовала выигрыш, какой-то невероятный жизненный пласт счастья, знала, что все получу, но где, как, с кем, при каких обстоятельствах, все было скрыто от меня. Мучение было запредельным.
Стадион
На стадионе получается игра в любовь, первое такое противостояние, магнетизм взгляда. Я участвую в выступлении по спортивной гимнастике, мы должны составить некое слово, как-то выплеснуть некий цвет и узор, будто живая движущаяся клумба, но пока что мы сидим на трибунах, выступают другие.
Передо мной красивый человек, родной по типу внешности, я тут же бегло додумываю: одинокий, страдающий, интеллектуальный, все при нем. Профиль, черные волосы.
Он просто сидит. На трибуне. Зритель. Лет 25 может ему.
Я просто поглощаю его взглядом с четверть-оборота, с близкого ряда, сразу за ним. У меня возникает целая история, там и Париж, и бульвары, и платаны, и мы с ним идем и объятия там и поцелуи и вся страсть там и невесть что.
Далее нас вызывают выступать с лентами, а после уж - на трибуны мы не вернулись, праздник завершился, я иду домой переполненная чуством удачи. Состоялось!
Теперь мне есть кого назвать загадочным словом "ОН"!
Даль - это тоже ОН.
Смерть Даля была таким интимным глубоким переживанием, что весь организм содрогался. Это была потеря, утрата.
Даже когда Бим убежал и пропал (спаниэль), не было такого мощного катарсиса.
Даль - это еще и ревность к актрисе Нееловой. Ух противная Неелова. Они целовались в пьесе одной.
Жизнь принадлежит мне?
Тренировка по фигурному катанию во Дворце Спорта, я вылезла на лед раньше времени, еще старшие не откатали, и меня сбивает с ног мчащийся со своей партнершей Белоусовой супер-чемпион Протопопов. Они меня поднимают, отряхивают, приводят в чувство.  Я просто девчонка в шерстяном красном платьице. Но меня сбил Сам Протопопов!

Спортивная секция, гордость папы за меня. Шоколадная вафля "Гулливер", большая, сытная. Покатаюсь - и опять к папе. И передохнув, опять уносишься прочь. Тренировки (сухопутные, на полу) были тяжелые, много нагрузок на ноги, мышцы ноют. А на льду - все ничего, состояние плавучей невесомости.

Озеро замерзало зимой, мы приходили с линейкой, меряли толщину круга проруби, если сантиметров 13, то можно выходить на лед. Отец говорил, что я сбиваю один конек. Действительно, левый конек был сбит больше всегда, я его укладывала внутрь, неровно ногу держала при катании. Боялась, что отец заметит, Проезжая мимо него, выравнивала. Потом опять левый конек чуть уложен был. Критика отца - это всегда было очень чувствительно. "Ну ты прям как без рук!" (когда еду подаешь). "Ну что ж ты как ноги ставишь!" - на катке.
...Потом отец уже запутался, когда меня критиковать, когда - нет. Потому что я делала что-то, что ему было непонятно, в чем он не разбирался... Он знал что? Крестьянскую семью, Поволжье, село Богатое да Ефремовку, армавирское летное училище, Тирасполь, Германию, гарнизоны свои, управление эскадрильей, оборонный завод, накопление материальных благ знал, чтоб не облапошили надо в жизни смотреть в оба глаза, это знал. И что луна - это таинственно. Он даже стих написал, заканчивалось там так: "Когда смотришь на луну - Сердце тает словно!"
Но все равно он не знал, как быть с ребенком, когда он все экзамены всегда сдает на пятерки, когда ребенок с 5 класса идет сдавать с десятиклассниками, когда говорят тебе про ребенка, что это какое-то совсем гениальное существо - вот тут он уже был в затруднении. На каком-то этапе его критика полностью прекратилась, отзвучала. 
Но на брата он, конечно, всегда имел что сказать. "Ну не работал же и недели, ну что ж ты врешь!" Его разочарование Вовой было практически постоянным. Иногда наступало очарование: тот пошел на какую-то работу. Но потом все по новой.
Мать дает деньги, а их давать нельзя. Нельзя поощрять пьянство и паразитизм.
(Я постоянно внутри этих событий, вырабатываю механизм убегания. Мое убегание - это страшная успешность в учебе, глубокое чтение и переживание,
глубокое общение с музыкой, слежка за сестрой и ее сердечными делами,
первые занятия с Учителем, начало преданности ему, открытие первой синагоги в Крыму с надписью Сальвэ.)
Никогда не пыталась самоубицца.
До наступления 15-16 лет и взрослого самоощущения - никогда. Но где-то сидело это предощущение, что когда-то такой вопрос возникнет, о нужности или ненужности моей жизни. До 15 лет жизнь имела безусловную ценность, она еще не отделилась от меня, не отслоилась. Не было иллюзии, что Жизнь принадлежит мне и что я могу с ней делать что хочу.
Мальчишество
Крутила круги на турнике. Дворы, площадки, крыши, стадион СКА, - все они были мои. Велосипед, потом мопед. Вельветовые курточки, брючки, шорты, значок с ненашей надписью непременно на видном месте.
Сестра сшила себе платье и шляпу к свадьбе! Розовый гипюр, ну, как такое пережить! Где я и где шляпы и розовое это нечто, волны кружев на гипюре...Женственность, женские уловки, это чуждо мне навек.

Учитель входит в жизнь мою, и сразу возникает неловкость. У него - vision, пророчество, он говорит все время какими-то пророчествами. "Тебе многое суждено... ты будешь известна.. ты имеешь способности...только не зазнавайтесь (часто переходил на Вы)...вы далеко пойдете".
Что мог ребенок вроде меня вообразить? Ну кем таким уж я буду и куда далеко пойду? Другой платный ученик того же Вартареса Григорьевича действительно стал виднейшим ростовским адвокатом и у него очень удачно сложилась (внешняя, насчет внутренней просто не знаю) жизнь. Это Марек Моисеев.
Но тогда он был толстый еврейский мальчик, я ни малейшего желания не испытывала пойти туда, куда он, то есть «далеко».У учителя еще имелось увлечение: собирать материалы об архиепископе Иосифе Аргутинском. Моя мама их ему отпечатывала, получая от него бесчисленные правки.
Однажды мы поехали на море, мама и я. Мама какая-то праздничная. Прелестна и Феодосия, и море, и надувной лебедь, которого я хватаю за шею, пытаясь удержаться. 
Учитель тоже оказывается в Феодосии. Перепечатки по истории Армении продолжались и там. Эчмиадзин, последние сцены драмы про Иосифа. Мне надлежит не разглашать, что учитель там тоже отдыхал, я и не разглашаю. Я уверена ведь, что ради меня он там оказался! И это хорошо, что я совсем не смущена. Я на самом деле думаю, что это в порядке вещей, что где-то там он тоже снял жилье и отдыхал. Я не знаю, может они дружили, гуляли, ходили куда-то. Я рада, что я не знаю. Мое спокойствие и наивность не поколебались.

Пионерский лагерь в Лазаревской.  Аппендицит приключился, когда была в пионерском лагере. Девчонки в отряде были недружественные, дневник мой однажды силой взяли и насмехались, да и еда в столовке была только что не смертельная, но все искупало море - верное мне, игривое, радостно-сияющее. От девчонок частенько убегала в самую дальнюю виноградную беседку, а там был незрелый виноград, который и вызвал резь в животе, как оказалось, означавшую воспаление, разлитие гноя. 
И все это ночное беззащитное размазывание себя по стенке главврача (с трех ночи и до восьми утра) ни к чему не привело - двери были заперты, вожатые особо не волновались - максимум, помрет, а я и вправду была к этому близка. Но утречком всполошился начальник лагеря и все дело набрало скоростные обороты. Врачи паниковали, как могли.
Мама случайно узнала о произошедшем - от людей, которые сошли с приморского поезда и  встретили ее где-то в нашем городе и даже не знали, что это моя мать - то есть как раз мать той заболевшей девочки, о которой они ей почему-то рассказывают. 
И она сообразила тут же выехать ко мне. 
У меня уже был послеоперационный период - кресты светлеющих окон, потолок, вкус лимона во рту (было принято давать лимон, вместо питья), срастание швов. 
И вдруг меня стала донимать мысль, что директор лагеря меня преследует своей страстью. Он часто заходил в палату и беседовал наедине.
Сейчас я понимаю, что его внимание было навязчивым от страха - его могли в тюрьму посадить за безалаберность, ведь неоказание своевременной медпомощи воспитаннице привело к разлитию гноя и риску летального исхода от аппендицита. 
Вот он и ходил, донимал меня ласковостью, подарочками. 
А мне было страшно неприятно его видеть. 

Я видела себя эдакой интересной, его - унылым и влюбленным. 
Мама приехала, никакого тарарама не устроила, ну он и отвязался, просто разрешив ей и мне остаться на следующий поток бесплатно. А мои ощущения от заката солнца в больничном саду, от магнолиевых зарослей и каких-то пахучих пушистеньких и душистых веточек с райским розовым оперением, от музыки на массовках, от взрослых мальчиков на территории лагеря, куда мы с мамой вернулись "добирать" положенные дни отдыха уже в третьем потоке - все слилось в одно общее - окончание детства и готовность к настоящей любви. 
Мы сошли с поезда глубокой ночью, по ростовским улицам близ Центрального рынка ветер шарахал по-бандитски и по-летнему раскованно, и дома ждали всякие вкусности и папа и хорошая жизнь, но я-то уже повзрослела, внезапно, и уже хорошей жизни мне было мало, нужна была приправа - 
она же отрава - тонкая смертельная сладость влюбленности.

 

 

2

Редакция, или Сера от спичек

 

                                              Безвестных наслаждений                  темный голод

                                              Меня терзал (А. Пушкин)

 

Ростов, Россия, Женечка Светлова... Впрочем - Имя героини? Страна проживания? Меньше всего меня волнует. Все это вырисуется как-нибудь само собой. Пусть только читатель вдохнет полные ноздри майского, пыльного пуха тополиного, пусть в испуге вздернет голову на истеричный звон трамвая возле стадиона "СКА", с которого гурьбой, толпой, массой, разрастаясь, текут потные болельщики за нашу      футбольную команду. (Потом, в Севен-Севенти, вот такие массивные толпы черно-белых хасидов увижу. А, выдала свою масонскую принадлежность). 

     
     
     --- так вот, Ростов мой останется читателю неизвестным - этот серо-зеленоватый, Доном обогнутый по боку, бандитский и неинтеллигентный город, где жарко, где ларьки и собаки, где 1970-1980-1990 годы моей сознательной жизни затаились, вкрапились в бетон улиц и развороченную жадную черную почву садов весенних - а там ведь всегда весна, в Ростове, если и проскакивает какое-то другое время года, то только как досадное недоразумение, и даже осень какая-то весенняя, влюбчивая, размашистая, ничуть не сдержанная, и раздетые деревья пахнут Первым мая, а не Седьмым ноября, и Ростсельмаш, и голуби, и я, в шарфе, пальтишке, сапогах, с распущенными волосами, с пылающими глазами и щеками, бегу, спасаясь от воображаемого преследователя, мне сколько-то лет, я - крупным планом, пробежала, втиснулась в автобус, и вы успели запомнить это самолюбивое лицо с неподведенными прозрачными глазами, в которых много неба и мартовской воды, с легкими и тонкими кудрями, отливающими солнцем,  с чуть пасмурными выгоревшими кончиками волос...худая и стройная, но - при ближайшем рассмотрении или, скорее, уже только при ощупывании оказываюсь    не больно-то рекламной моделью,   не особо выпуклой там, где выпуклость при определенных обстоятельствах ценится, зато какая стремительность, страстность, готовность к любви. И - спрос рождает предложение - С хорошим напитком "Поларис" и первыми в моей жизни проявлениями мужского нетерпения меня познакомил газетный фотограф (опустим диалог примитивного соблазнителя и смелой девушки-тинейджера, утомленной долгими приготовлениями к ночлегу среди бела дня. Соблазнитель боялся за свою неслабую карьеру в газетенке и все предлагал сделать секс как-то не по-человечески, модернизированно и не с полной отдачей. Девушке показалось мало. Она хотела доверительных отношений  и по неопытности очень удивилась, почему счастье не наступило. Она не знала, что бывают у людей иногда обломы и что даже самые хорошие люди после обломов становятся жестокими. Боятся допустить кого-либо в свою душу. Так тут и получилось. Душа его была всегда для нее закрыта: то на обед, то на переучет общечеловеческих ценностей. И девушка через несколько месяцев от него ушла, с легкой обидой и прочными навыками, для приобретения коих души не требуется.) Пыльца наивности слетела, мир обнажился как он есть.

 

Но серу со спичек я все же в течение двух месяцев соскабливала, чтобы съесть как-нибудь вечерком все наскобленное и - умереть. Когда же любовные отношения восстанавливались, то я выбрасывала серу, так и не применив. Бабушка Нюра, мать отца, тогда ходила по нашей квартире с помощью веревочки, протянутой от ее кровати до ванной, и вот она ночами странствовала туда-сюда, а то и на меня набредала, ощупывала меня сухими пальцами, шасть по лицу, зашепчет что-то надо мной, я лежу, обмерла: думаю – все прознала бабка-знахарка! Как я к смерти-то прошусь! Но нет, она только про свое думала и бормотала: какой еси в небесах Г-сподь и каков престол Его Вышний. Она была не шибко благостная, но очень таинственная: с вечной прялкой, с сухими черноватыми пальцами, с почти до конца уже грубо  вывязанными носками на руках, из самодельной пряжи... число носков росло – хотя все делалось вслепую – катаракта сидела на глазах, а слух  был из-за высокого давления тоже плохой, и оставалось ей лишь гадать, что происходило вокруг нее, а ничего и не происходило: моя сестра жила с мужем и дочкой в соседней комнате,  проблемный брат Вова – этажом выше имел подобие семьи, мать с отцом ночевали то в зале, то в северной комнате. Я в южной на топчане, кажется, тогда спала. Но я не совсем спала,  я все время находилась в лихорадке ожидания очередной встречи с Ним, в состоянии гормональной невменяемости.

Середина июня это было всегда время сказки. Черешня, когда залезаешь на самую верхотуру и оттуда видны прожекторы стадиона СКА. Рукой на паутину попадешь и чуть не грохнешься с дерева, но все же нет, только чуть выше переместишься, пальцы об джинсу вычистив...в саду работать требовалось...но какая тут работа, если уже понял, что время слаще без нее проходит... и все-таки надо бы написать про  восхитительные перипетии жизни...не именно сам день рожденья, а веселость, опьянение жизнью, непрекращающиеся рождения: смысла, восторга, любви... рождение прозы, рождение иллюзии, рождение удачи... рождение это всегда надежда...шанс... заряженные батарейки...полные пригоршни воды...упоение не собой и не от себя, а от Б-га, который в тебе. Середина июня. Да здравствует середина июня!

Футбольный матч кончился. В воротах в скрещении софитных лучей лежал покинутый мяч. Толпы болельщиков рассасывались.
Сергей Шангин ждал меня у скамейки запасных, со своей квадратной сумкой на плече, с непроницаемым лицом, не делая ни шагу навстречу.


 

1

Медленно подойдя, я виновато остановилась.
- Что же ты глупишь, девочка? – без улыбки начал он,- что ты хотела сказать тем телефонным звонком?
- Ничего. Кроме того, что сказала.
Он достал аппарат и навел на меня объектив.
- Улыбнись!
- Нет, легче уж заплакать,- я попыталась отвернуться.
- Стоп, замри, отлично,- сделав три кадра, он обнял меня одной рукой. Я  плакала. - Ну, брось. Нам будет трудно так.
- А почему...должно...быть... легко?
- Мне еще в аэропорт ехать, там снимать, не устраивай сцен.
- Езжай и снимай,- сказала я, не отнимая ладоней от лица.
Он запаковал камеру, бросил сумку на траву, разнял мои руки и поцеловал соленое лицо и забросил мои руки себе на плечи.
- Ты позвонишь? Не будешь пропадать? - спросил он после медленных и нежных минут.- дать тебе "двушку"?
- Да...
- Лучше вечером связывайся, когда Журавлев уйдет.
- Хорошо.
- Только не влюбляйся в меня, слышишь? Не привыкай ко мне. У нас нет будущего...никакого.
- Почему? - глотая рыдания, спрашивала я.
- Я знаю, чем будешь ты через десять-двадцать лет, и чем буду я. У меня другая жизнь, плохая, но ее уже не изменишь, и я не хочу ее менять. И я не буду портить жизнь тебе. Нам нельзя привыкать друг к другу, а ты уже начинаешь...и я тоже...
- Так ты правда хочешь, чтобы я позвонила?
- Очень.

...Это был, кажется, лучший момент во всей этой сладостной, горестной истории. "Очень".

Началось это, когда мне было 15 лет и я училась в вечерней школе, в которой остальные ученики числились только на бумаге. Мне нужно было набрать 20 публикаций в какой-нибудь газете, чтобы поступить в МГУ на факультет журналистики. Меня познакомила с завотдела информации «Вечерки» мамина подруга, которая там работала корректором.

Но тот как раз ушел в отпуск, когда я явилась с готовыми текстами.
В отсутствие завотдела можно было сдавать информационные материалы  ответственному секретарю, Лиманченко. Он был худой, начинающий седеть одессит. С мягкой улыбкой проглядев мои заготовки, он снисходительно поощрил меня к работе.
Речь шла о спортивных интервью, заметках, которые я принесла. Кое-что нуждалось в правке. Завотделом, Ковалев, только предложил тему, а теперь его на работе не было, и не очень понятно было, кто в итоге отвечает за мои материалы в их конечной стадии. Лиманченко, ответственный секретарь крупной газеты, любезно взял на себя не свою работу и дал мне общие указания, что и как править. Я тут же воспользовалась редакционным телефоном и выяснила у героев материала все недостающие детали. Теперь надо было вносить изменения, и это я тоже сделала быстро и, как выяснилось потом, вполне профессионально. Я подошла к нему снова. Подождала, пока Николай Григорьевич освбодился, поднял голову от макета.
- Ну, что?
- Переделала.
- Клади. Сядь.
Он по инерции еще продолжал выправлять что-то в макете, потом положил мои листы поверх, начал проглядывать. Я сидела прямо и напряженно, сдерживая волнение, и смотрела в сторону.
За другим столом работал художник-оформитель, то и дело выбегавший в коридор и возвращавшийся с сердитым бормотанием. За третьим столом разговаривала по телефону Изабелла Борисовна, постная и всех поучающая сотрудница отдела культуры. Она мне запомнилась еще с прошлого посещения этого учреждения (тогда она решительно потребовала, чтобы я заколола свои волосы).
Вошел сотрудник со снимками в руках, положил их на стол художника, кивнул Лиманченко, оглядел гостью и вышел. Изабелла при виде фотографа мрачно отвернулась с трубкой в руке.
- Все, теперь нормально,- сказал Лиманченко, принимая листы в папку.- только ты правишь писательскими значками, не редакционными, переучивайся.
Прошла неделя. Выяснилось, что материалы "пошли" без подписи, просто как информашки. Он не хотел брать на себя ответственность и ставить новое имя, не проверив моей полной лояльности и надежности в узком журналистском смысле. 
Но первые деньги по "корешку", квитанции об оплате, были мною получены в окошечке кассы двумя этажами ниже редакциеи. Это было счастье.


У Сергея Шангина была простая повадка знакомиться с женщинами - он делал снимок практически без спросу, сразу предлагая улыбнуться в объектив, а потом уже имелся хороший повод пообщаться, когда ей преподносилось готовое качественное и не без изюминки фото. Так оно началось и тут.
Я даже не знала, что выгляжу на снимках так необычно, не видела себя такой со стороны. Диковатое впечатление: масса волос, острые плечики, взгляд не от мира сего, лицо правильное, но усталое, девчонка красивая и неухоженная, такой подросток-шалава...Короче говоря, все завертелось сразу - быстро - резко - болезненно, чуть ли не со первой фотосессии.
Мне понравились его черты лица и плотное телосложение, но артистизма в нем не было вообще, просто такой доброжелательный профессионализм , хорошее ровное обхождение со всеми, отсутствие нервозности. 

У него, помимо газетных, имелись потрясающие фотографии, я увидела их позднее...        Седой фонтан, в котором благодаря тени вдруг угадываешь черты какого-то старца с бородой. Влюбленная пара на площади перед собором ночью. Две гигантские тени – тени, пересекающие соборную площать. Лица женщин. Профили и плечи при свечах.  Но это все было потом, я забегаю вперед...

Он насмешливо заметил однажды, когда мы вместе делали материал, что, если бы в свое время учился как следует на журфаке, то мог бы сам писать репортажи, а не только фотографировать.                                                                 
- Я бы хотела снимать сама, - отозвалась я с улыбкой,- у меня и «Смена» своя есть. Он согласился меня научить. Я принесла свой фотоаппарат, тетрадочку...

И  однажды он что-то такое мне надиктовывал, насчет фокуса и освещения и выдержки – и сказал, что все, выдержки у него больше нет, и обнял меня так, что у меня потемнело в глазах.

Но и это только потом было, я опережаю события.

...Я опять, в четвертый или пятый раз, получала указания от Лиманченко.
- Ты знаешь,- вдруг перебил сам себя Николай Григорьевич,- почему я заставил тебя переделывать этот репортаж?
По улыбке на длинном породистом лице было видно, что ругать меня он не собирался.
- Ну, так почему? - повторил он.
- Потому что он был плохой...
- Нет, он не был плохой. Но я хотел, чтобы ты научилась резать сама себя. Пишущему так же трудно сокращать себя, как... врачу удалять самому себе аппендикс. Понимаешь? Я и сам мог убрать ненужные места и сдать материал в набор. Но мне хотелось, чтобы ты поняла, почему я требую перенести акценты именно таким образом. Да там у тебя вообще акцентов не было. Вспомни первый вариант: ты начинаешь с описания спорткомлекса, берешь интервью у уборщицы, упоминаешь, что у директора спорткомлекса в кабинете много бутылок из-под коньяка...
- Из-под вермута...
- И только потом, - глотая смешок,   продолжал он,- идет очень хороший кусок разговора с девушками из спортшколы, который, однако, заканчивается чудовищно глобальной фразой насчет бренности всего сущего. И ты несешь это в газету?!
- И в газете это берут...
- Как это написано сейчас, я беру...Но на будущее...
Я посмотрела ему в глаза, смущенно ответила:
- "Мой добрый принц, приведите вашу речь в некоторый порядок и не отклоняйтесь так дико от моего предмета". Я правильно вас поняла?
Лиманченко перевел взгляд на Изабеллу Борисовну и тихо сказал:
- Хорошо, что ты знаешь литературу, кстати, кого цитировала-то?
- Шекспира.
- Я так и понял. Но мой тебе совет: не пускай наружу свою эрудицию. Из тебя прет зеленый ум, который здесь многих  уже раздражает.

-------
2

- Ты освободилась? - спросил Шангин, когда я оказалась в коридоре.-  Ну, пойдем.

Я последовала за ним куда-то, где еще ни разу не была, в длинный рукав коридора, там были фотолаборатории. Одна комната - с дневным светом и еще две - с затемнением. В первой возился его напарник. Журавлев была его фамилия - я прочла на табличке. Он вешал сушить пленку почти под самым потолком, и ему нужны были какие-то прищепки специальные, чтобы предотвратить скручивание пленки при просушке (была технология).
- Серый, куда ты деваешь прищепки? - обратился он к Шангину, - в пищу употребляешь, что ли?
- На подоконнике,- показал Шангин, открывая ключом дверь со своей фамилией на табличке.
- А что, ты опекаешь молодое дарование? - Журавлев теперь смотрел на меня.
- Это его репертуар,- заметил Шангин, умеренно веселясь.
- Это ЕГО репертуар,- не отставал Журавлев,- он обожает молодые дарования. И прищепки  поедает в неограниченном количестве. Он ужасный человек.
- Я учту...- слабо отозвалась я. Вошла в темную комнату, Шангин следом, и дверь защелкнулась, хотя я думала, что ...в следующий миг я не думала ничего. Началось задыхающееся объятие, полностью отвечавшее моим ожиданиям, здесь была финишная точка всего моего роста и развития, здесь был пик упоительного доверия, сбылось все, все и сразу, человек был тот самый, тело было то самое, крепость 
и сила его рук были те самые, разумеется, захватывающее действо привело к  поцелую, и в моей жизни все происходило впервые, и эти вещи как-то оправдывали вообще то, что я родилась 15 лет назад, то есть мне становилось понятно, для какой цели я родилась. Цель была - удовлетворять потребности этого мужчины, Серого. Всегда, везде, отныне,  присно и вовеки. Мы замерли. Это невозможно было продолжать и это невозможно было остановить. Журавлев громко ругнулся за стеной. У него что-то пролилось.



3
Завотделом культуры Василий Родионович протер очки.
- Вы подумайте, деточка, и соглашайтесь.
Я как раз получила паспорт, мне исполнилось шестнадцать, и на тот момент у него в отделе было опубликовано около десяти моих репортажей, очерков и рецензий. Изабелла же Борисовна уходила на пенсию вот-вот.
- Мне было приятно видеть вас за работой рядом с собой,- он вытер голый череп платочком,- вы с успехом заменили бы дражайшую Изабеллу Борисовну.
- С какого времени вы у нас сотрудничаете?- спросил он, видя, что я только сдержанно улыбаюсь в ответ.
- С прошлого декабря, если считать и мой дебют в отделе спорта у Ковалева.
- Прекрасно! Целый год внештатной работы.
Он закурил, медлительно, со значением, между кольцами дыма, заговорил со стратегическим прицелом и размахом:
- Подите, детка, к шефу, и предложите ему свою кандидатуру для принятия в штат. А если он скажет, что вакансий нет, то скромно укажите на мой отдел. Идите же, я вас благословляю...
- Идти одной? Я, кажется, никогда с ним не разговаривала ...
еще.
- Ну конечно, идите. Вы произведете впечатление.
...Я поблагодарила старичка, похожего на засушенное насекомое - впрочем, он был героем ВОВ, реальным боевым корреспондентом и очень уважаемым в области человеком, с походкой контуженного, споткнувшегося о войну...так что его можно было воспринимать всерьез...
Лиманченко пронесся рядом со мной по коридору, мы почти столкнулись у лифта, и он не мог не спросить:
- Куда путь держишь ?
- К главному.
- Пошто?
- Хочу устроиться штатным сотрудником, в отдел культуры.
- Ха,- сказал ответственный секретарь, - тебя не возьмут.
- Вы думаете?
- Уверен.
- А откуда вы знаете?
- Пустая затея.
- Почему?
- Прыгаешь выше головы. Сперва устройся курьером, побегай, чтобы тебе простили твои успехи, и потом только можешь на что-то рассчитывать. У нас как раз курьерша в декрете!
Я бездумно ответила, не оценив его опытности и желания дать мне добрый совет:
- Нет, курьершей я не хочу.
- А я сколько раз говорил: все у тебя слишком лихо.
Он исчез в створках лифта, а я продолжила свой путь к редактору.

 

-------

...Я уже набрала в газете 20 требуемых публикаций, и можно было оставить эту затею с работой в редакции, оставить Сережу, уйти из поля зрения сотрудниц. Но именно тогда у Шангина появилось желание запереться со мной средь белого дня на пару часов в пятницу после полудня, и потом он еще гладил мне утюгом мое розовое платье и объяснял свои взгляды на наши отношения.

- Провожать тебя я не смогу, извини. Знакомиться с родителями тоже. Это не мой стиль.

- А застегивать мои босоножки?

- Да, это вполне. Видишь, я даже платье неплохо погладил. Это все дело практики.

Я испытывала к нему безумную нежность, но проявлять ее уже не было времени. Дело практики!

Он, конечно же, имел в виду, что не стоит пользоваться словами Любовь, люблю, - хотя чувства испытывать не запретишь. Запрет был на все, что не являлось делом практики. Нельзя было чувствовать любовь и выражать ее словесно. То есть ты можешь иметь меня, получать меня, брать меня, отдаваться мне. По взаимному соглашению. Поскольку у нас все так классно получается. Но это и все.

Его летучие поцелуи на прощание.

4

Неизбежное надвигалось.
... Я уже замечала, что у меня появились недруги, что Изабела Борисовна часто шепталась с замшевой Аллой и обе женщины взглядывали на меня высокомерно...Ковалев, всегда доброжелательный и веселый, строго заговорил -
- Слушай, в твоем материале о конниках была крупная ошибка. Вспомни, что это может быть.
Я похолодела, сжалась, в перепуге думала, что бы это могло быть.
- Не знаю,- произношу упавшим голосом.
- Вспомни. Директор ипподрома - как фамилия?
- Дымов.
- Директор спортшколы?
- Манукьянц.
- А ты их перепутала. Материал вышел в прошлом номере. Оба этих человека могут позвонить редактору и сказать...
Увидев мой ужас и раскаяние, он сбавил тон.
- Ничего, все еще ничего, ладно...я с ними говорил, не расстраивайся. Но ты запомни, что самое легкое дело - заработать репутацию журналиста...такого ну как бы сказать...трепача, и потом как бы ты хорошо ни писала, пятно останется.
...Когда он стал давать мне другое задание, я уже не только не думала об отказе от работы, радовалась, что мне доверяют. После этого спросила вдруг, вне всякой связи с тематикой задания:
- А я уже заработала?
- Что?
- Репутацию трепача.
Она смотрела ему в глаза, чувствуя новую тяжесть на душе.
- Нет,- сказал он. Но это очень легко.
- Спасибо.
- Постой,- он еще не отпускал ее, - фотокобру нашу видела? Серегу в смысле?
- Нет. А почему кобра?
- Да нет, мы так просто наших фотокорреспондентов называем.
- Почему?
- Тебе лучше знать,- хмыкнул он.
Проглотив этот загадочный намек, я стремительно вышла. Мне надо было что-то делать со своими нервами, они были на пределе.
Я ощущала сильное отчуждение от самой себя, раздвоение личности, я все время видела свое тело уже совсем на расстоянии и мои реакции становились не моими.
...Я шла быстро, чтобы никому не попасться на глаза, - передо мной была первая из трех комнат фотолаборатории, я вошла в общую, где одна дверь - к Серому - была закрыта, другая - приотворена.
Я не представляла себе, как постучусь к нему. Кровь прихлынула, в висках стучало. Он сам открыл дверь, почувствовав мое присутствие, втянул меня внутрь залитой красным светом комнаты, запер дверь. 
- Ну, что нового? - продолжая свои дела, спросил он. 
- У меня...- пробормотала она,- я боюсь, что...
Вынутый из сумочки календарик протягиваю к нему, как очень гордый нищий - впервые - тянет руку за милостыней.
- Чепуха,- перебил он, разводя химикаты,- убери свой календарь и не морочь мне голову.
- Но ты не понял...
- Я прекрасно понял. Ничего не может быть.

- Почему? – смотрю на него широко раскрытыми глазами, и календарик с отмеченными днями дрожит в  пальцах.
- Ты сама не просекаешь? - Объясняю: если ты боишься из-за меня, то нечего бояться.
- Но почему?

Он посмотрел на меня прямо и жестко.
- Потому что я не дурак.

 

5
...Приближался Новый год. Продавали елки. Вечерняя школа по-прежнему напоминала селенья скорби: учеников не было, одни скучающие учительницы. Редакция переживала радостный подъем в ожидании своего шефа - Макаров находился в городе-побратиме Ле-Манне. Элле Витальевне уже грезились французские духи и французское же, захватывающей дерзости, белье. Изабелла Борисовна мечтала о скромном знаке внимания с намеком на ее пенсионный возраст. Дима Волынский ни о чем не мечтал, а рисовал редактора в разных видах: как-то, редактор на Сене; редактор и Мирей Матье; редактор и парижский люд; "Не толпитесь, господа, всем хватит" - карикатура, изображавшая длинную очередь французов, жаждущих подписаться на Вечерний Ростов.
Мне же редактор обещал по возвращении разрешить мой вопрос о зачислении в штат, а пока я выполняла разные поручения Василия Родионовича: интервью с ихтиологами (запах тины и сапог), встреча с Андреем Макаревичем (пьяненькие кумиры во Дворце Спорта), правка текущих гранок, звонки на метеорологическую станцию, составление прогноза погоды и подметание кабинета зава после летучки.

Тридцатого декабря я допоздна задержалась в кабинете, переделывая по все новым и новым указаниям Лиманченко свой репортаж. Василий-то Родионович все в нем одобрил и еще до обеда убыл домой, к больной и страдающей жене (их теплота и верность, настоящая любовь всей жизни была легендой редакции). Лиманченко же почеркал материал с какой-то мстительной неуемностью. Похоже, ему не хотелось оставаться одному в анфиладе пустеющих кабинетов в предпраздничный день. Изабелла Борисовна педантично отсидела до 17часов 00 минут и передала ключи мне, чтобы я закрыла и сдала на вахту при уходе.
Она ушла, а я не поднимала глаз от своей работы...казалось, вот-вот уже все получится, Лиманченко наконец одобрит финал и внесет материал прямо сегодня в макет. Я даже не помнила, что за сегодняшний день успела только позавтракать.
Тут раздался телефонный звонок. Я подняла трубку, по привычке опередив звонившего:
- Алло, это Культура.
Голос любимый произнес там, где-то:
- Я тебя жду.


От неожиданности я была в  счастливом шоке.
Он застал меня врасплох. Как он узнал, что я здесь...я же не каждый день работаю – внештатница.
- Почему ты не звонила? - спросил он.
- Думала, ты занят.
- Ну ладно. Как дела? Придешь?
... Через две минуты я была уже у него. У него не было тогда квартиры и прописки, все происходило в редакции.

Меня ждал праздничный коньяк с шоколадом, нереальная теплота общения, нежность до упоения, бешеная близость.
- Что с календариком-то?
- Ты был прав, все нормально.
- Я же говорил, со мной нечего бояться...
- Да.
- Ну, чего ты? Случилось что-нибудь?
- Ничего.
- Пожалуй, не надо всех этих вещей. Я уже давно перестал клевать на все эти перемены в настроении. Разве тебе плохо со мной?
- Нет.
- Ну, тогда в чем дело?

Я сжала пальцами ручки кресла.
- Послушай...пожалуйста...ведь это все так нехорошо. Конечно, я очень глупая и со дня на день становлюсь все глупее...

- Я заметил.
Я замолчала, глядя на красный фонарь, стоявший на полке с книгами. В его теплом пурпуровом свете колыхались в ванночке снимки, со стен смотрели Витторио Гасман, Джорджио Стреллер, Джина Лолобриджида, Аманда Лир.
- Я слушаю тебя. Прости, что перебил.
- А, чепуха! -  выпрямилась перед ним и медленно, страстно улыбнулась.- Я больше не буду. Это все фонарь.
- А чем тебе лампа-то не нравится?
Он присвистнул, разложил кресло-кровать, стараясь не шуметь, потом обернулся к ней.
- Тебя смущает моя красная лампа?- улыбнулся он с сочувствием.
- О нет. Это то, что надо.
Я расстегивала платье, глядя ему в глаза. Он потянулся за фотоаппаратом.
- Стой так. Классный кадр.
- Нет.
- Ты не хочешь?
- Нет.
- Ну ладно.
--------------------------
- Ты сегодня хорошо поработала?
- Да, пыталась добить репортаж, даже рассказ, скорее.
- Дай почитать. Я же тебе свой давал. (Это была правда, он давал мне читать рассказ о своем детстве, о разводе родителей).
- Пока он слишком плохой...когда станет лучше, дам.
- Обязательно дай. Мне интересно знать, как ты растешь.
- Я думала, тебе все равно.
- Нет. Мне интересно.- он поцеловал меня и со смехом добавил: По-моему, всем мужикам в редакции интересно.

"Тебе нельзя",- услышала она  как сквозь толщу воды. Оказывается, я пыталась отобрать у него сигарету и затянуться. 
- Да, женщинам не следует курить,- продолжал он глубокомысленно,- вот, например, жена одного моего друга курит и я уже не могу относиться к ней как... ну как относятся к женам друзей.
"Ага, то есть ты делаешь все что хочешь, но мне запрещаешь даже сигарету",- подумала я, отламывая шоколад и отпивая обжигающий коньяк, мысленно клянясь себе, что это  все в последний раз.

6
Наутро после Нового года Изабелла Борисовна вошла в вестибюль редакции и царственно кивнула вахтеру.
- Пожалуйста, ключ от двенадцатой. - Она встала перед большим зеркалом и начала поправлять шиньон.
- Как встретили Новый год, Дмитрий Степаныч?
- Да как его встретишь, - отвечал он, шаря по доске с ключами,- телевизир посмотрели да и спать полегли.
Изабелла улыбнулась зеркалу.



- А ключика-то вашего нету, - доложил вахтер,- должно, в субботу забыли оставить.
- Как забыли? Что вы говорите?
- Посмотрите, удостоверьтесь,- забеспокоился вахтер,- вот он гвоздь. От двенадцатой вы просили?
- Ну конечно.
- Вот его и нету.
Изабеллины глаза ликующе остановились на пустом гвозде под цифрой "12".
- Нет, вы подумайте! В субботу я уходила из отдела
и передала ключ от кабинета этой девчонке, новенькой. Специально ей два раза напомнила, что надо его потом сдать на вахту. Нет, это ужас что такое! Она все пропускает мимо ушей!
Увидев входящего Лиманченко, она бросилась к нему.
- Николай Григорьевич, нет, вы подумайте!..
Она красочно живописала ситуацию, особо упомянув распущенные волосы девицы, которые лишний раз свидетельствуют об ее легкомыслии и других качествах, ни в коей мере не достойных...
- Прошу прощения,- поморщился Лиманченко,- сейчас придет Василий Родионович, и у него есть свой ключ от кабинета, а пока побудьте у меня в секретариате, как вы обычно   и делаете...

- Василий Родионович будет только в 11, - парировала она,- и честно говоря, я не понимаю, как вы могли допустить, чтобы в наш коллектив попадали такие безответственные, легкомысленные люди и своим примером...
- Хэллоу! - в вестибюль красиво, с размахом вошла Элла Витальевна,- о чем это вы так жарко говорите?
- Милая моя, вы только подумайте,- гневно начала Изабелла, но Николай Григорьевич взял ее под руку и с достоинством объяснил:
- Мы беседовали насчет того, когда вернется из-за границы шеф. Не задержится ли в Москве проездом.

- Нет,- кокетливо отозвалась Элла Витальевна,- шеф прямо сюда приедет.

7
Я вошла в редакцию после полудня, и сразу началось: встретился Ковалев, строго сказал - зайди к Лиманченко. Увидела Диму Волынского - то же самое: "Тебя Лиманченко ждет".
- Мне уже сказали.
- Он у себя, не в приемной. Слушай, а что случилось?
- Сама не знаю.
- Ну, ни пуха ни пера.
Обычно Николай Григорьевич сидел в приемной секретариата или демократично захаживал в отделы, и приглашение в его  кабинет означало нечто чрезвычайное.
Я подошла к приемной,- пусто, только шкафы, стол, бумаги. В кабинете вроде тоже никого, солидные кресла, большой полированный стол как у редактора. Голос Лиманченко раздался из коридора, он говорил кому-то:
- Подожди тогда меня в столовой, Серый.
- Ладно, Коля.

Лиманченко распахнул дверь и с суровым видом вошел в свой кабинет.

- Здравствуйте,- встав со стула, тихо сказала я.
Он прикрыл дверь, сел в свое кресло, положил перед собой руки на стол и насмешливо прищурился:
- Здравствуй.
Я спросила:
- Вы хотели, чтобы я зашла? Мне сказали...
- Да, я хотел, чтобы ты зашла.
Я не садилась, по-прежнему стояла перед его столом, опустив взгляд и руки, потом встретилась глазами с насмешливым, насквозь понимающим взглядом ответственного секретаря.
- Два дня назад...я видел, как ты выходила из лаборатории в достаточно позднее время. Спокойно! - он поднял ладонь.- Возражать будешь потом, дослушай. Ты не сдала на вахту ключ, и сегодня с утра сотрудники не могли войти в отдел культуры...
Внезапно меня пронзило воспоминание о том, что ключ был со мной, когда я входила к Серому, но там у него скорее всего и остался! на тумбочке под лампой! Я села, сдерживая восклицание, прижав пальцы к губам, как будто именно чтобы сдержать себя.
- Это уже ошибка другого рода, не текст и не факты 
материала... это ошибка в поведении, в жизни. Ты могла бы,- более мягко заговорил он, - устраивать свои дела вне редакции. Ты плохо начинаешь. (он посмотрел на меня вопросительно, - проверяя по моей реакции, не заблуждается ли он употребляя слово "начинаешь"). Изабелла Борисовна в чем-то права...
- Было бы лучше, если б я забывала ключи, имея строгую прическу?
- Для меня - нет. Именно то, что у тебя все на лице написано и на твоих лохмах, именно это внушает надежду...
- На мое это... исправление,- закончила я его мысль. И сразу стало понятно, что до исправления еще очень далеко.
- А ты не хочешь принести и положить мне на стол ключик?
- Конечно! я принесу...
Я встала и хотела бежать в фотолабораторию и в эту секунду поняла, что выдала себя окончательно.
- Там закрыто, Шангин пошел обедать.- остановил меня он. "Ну да, я же слышала сама, как они договаривались встретиться в столовой..."
Я молча смотрела на то, как Лиманченко вынимает из кармана пиджака понятно как попавший к нему ключ и беззвучно кладет его на полировку стола.
Мне захотелось поскорее уйти от умных испытующих глаз 
Николая Григорьевича, от вкусного дыма его сигареты. После прощального рукопожатия я спросила, когда приезжает редактор.
- Ведь была договоренность, что...- 
Николай Григорьевич склонил голову и посмотрел с таким выражением, с каким дикторы телевидения читают некролог.
- Думаю, что вопрос о приеме Евгении Светловой в ряды штатных сотрудников на повестке дня более не стоит.
Он вдавил сигарету в пепельницу.

...В эту ночь я едва не отравилась серой от спичек, уже не помню , что мне помешало. А, вспомнила. Арест  брата. Жена сдала его в милицию: якобы набрасывался, угрожал. Помню, что были крики, скандалы, и с балкона видела, как его заталкивали в ментовскую машину, в заднюю часть фургончика. Сесть на десять суток – было такое понятие.

 

8

Вообще-то я миленькая была девочка, светлая, кудрявая, бойкая.

В рассказе я меняю  имена многих людей, оберегая  неприкосновенность их личности. Хотя они - мою - не оберегали.

...Не понимая как, я начала молиться.
Я смотрела в пол, заткнув уши пальцами. Я не знала, кому молюсь, но те слова, которые запомнились от бабушки Нюры, казались теперь спасительными.
- Живые помощи Вышняго укрой...
"Уберите его от меня! Он меня убьет!" - визг сверху.
- Яко той избавится от словеси мятежной...
"Хватить разоряться, милицию вызывай!"
- Плечма своими осенит тя, и подкрылия его наденешь ся, и оружье обыдет тя...
"Держи ее, она же бешеная!"
- К тебе не приидет злой раны...
"Пшел вон! Убью!"
- И не приближится телеси твоя..."
" Ради Б-га, перестаньте!"
- Познай Имя Мое, воззови ко Мне... 
"Га-а-ады!"
- С тем есть скорби - и изыму яго, и прославлю долготой дней и явлю ему...
" СПАСИ-ИТЕ!"
-...спасение свое.

 

9

СМЕРТЬ КВАРТИРАНТА

В саду у нас жили квартиранты, супружеская пара маленького роста. Чистенькие, приличные, ждали ребенка. Но он родился мертвым, и прислоненный к двери подсобного помещения гробик ввергает меня в тихий ступор. Лето и красота вокруг, цветущий и плодоносящий сад. И я, девочка  с отмеченными в календарике днями, понимающая уже в жизни и смерти,  тихо ухожу, не зайдя в садовый домик. Не поговорив, не спросив. Не утешив.

 

10

УЧИТЕЛЬ

 Учитель представляет интерес для данной повести двояко: во-первых, сам он был загадочной личностью, а во-вторых, что-то из ряда вон выходящее, необычное видел и во мне, своей ученице, на момент начала занятий 9-летней девочке, на момент их завершения – 17-летней. Это был большой и как будто квадратный в плечах, плотный человек с седой львиной шевелюрой  над загорелым лбом. Лицо его впечатляло и резко запоминалось тяжелыми персидскими чертами. Речь была примерно как у Воланда на Патриарших (как вследствие акцента, так и по неожиданности высказываний).  Карьера не сложилась - по словам моей матери - из-за того, что во время войны был на оккупированной немцами территории. Может быть, тогда же, а может, позже поменял армянское имя /и отчасти фамилию/ на русское, Вартарес Касьян превратился в Василия Касеева. Эффектный 50-летний мужчина, властный, яркий – таким, наверное, он виделся моей матери, которая перепечатывала на машинке его труды по истории и литературе. Не любил Советскую власть / а тогда не было ничего другого, так что это было все равно, что не любить земной шар/. Знал иностранные языки, мировую историю и литературу и сам писал - впрочем, очень плохо, беспомощно, только житейская наблюдательность придавала его писанине какую-то ценность для человечества, и он сам знал это и мучился невыразимостью того, что хотел выразить. Знание им языков было также неполноценным - грамматика и лексика в довольно большом объеме, но фонетика, как у всех граждан, которым запрещены какие бы то ни было связи с заграницей, слабая - чего я, конечно же, раскусить не могла и удивлялась, отчего он избегает говорить на тех языках, которым меня обучил, предпочитая беседам письменные переводы и грамматические упражнения.
     Я начала заниматься историей и языками под его руководством в тот детский еще период жизни, когда «опасного» Бальзака в зеленых томиках полного собрания пока читала тайком от мамы, и  уроки не выходили за рамки сугубо официальные.
     Потом он начал меня хвалить, сдержанно, почти с недовольством, с боязнью напортить что-то в моем характере, и по этой боязни я поняла силу его любви ко мне. Я росла на его глазах, камерность его репетиторства со мной вскоре показалась ему ущербной - он искал более широкого признания моих способностей ( а они, по его высказываниям, заключались не столько в ученической памяти, сколько в догадливости и гибкости ума ). Еще он пользовался словом "хватка": у тебя есть хватка, говорил он, определяя, видимо, этим способность к обобщениям, самостоятельным выводам и еще нечто иррациональное, что особенно любил подмечать во мне. И в то же время ему не хотелось выставлять успехи напоказ ("пешечкой, скромно" - было одно из любимых его словечек, которыми он определял жизненную тактику). Пользуясь стандартными школьными учебниками тех лет, он обучил меня читать, писать и говорить на трех иностранных языках, то есть, выражаясь словами одного еврепейского короля, дал мне три души, ибо знание нового языка сообщает новые душевные свойства тому, кто его изучает. Я сдала по его настоянию экзамен за десятый класс вместе с десятиклассниками по всем этим языкам в то время, когда сама была в пятом классе, и мои успехи нисколько его не удивили - он лишь сделался высокомерно-насторожен, отыскивая на моем лице выражение зазнайства, дабы меня тут же за это зазнайство покарать. "Ты должна выйти из толпы",- эти слова я слышала от него в редчайшие, незабываемые минуты откровенных бесед.
     Он боялся моего взросления, раскрытия отроческой первой красоты, которая запретила бы ему смотреть на меня прямо и строго, и, быть может, от этого страха заболел и умер вдруг, почти безболезненно, посреди улицы в декабре 1985 года.
     Да, совсем забыла: он велел мне стать писателем.
     И вот по этой  причине мне представляется важным проанализировать получше события того и последующего года моей жизни. Пойдемте же со мной туда, мой друг, пойдемте в тот отрезок времени, ностальгию по которому мне ничем иным не утишить, не успокоить, кроме как этим мысленным перенесением самой себя туда, а насчет визы и билетов не беспокойтесь, границы Хроноса пересекаются с помощью таланта, а ведь вы - мой талантливый читатель...
    
     ***

11
     ... Я еще что-то говорила, но учитель перестал слушать. К его ногам положили гвоздики. Через несколько минут мерзлая декабрьская почва за маленькой оградкой в Султан-Салах вместила в себя того, кто вмещал в себе столько воли, замыслов и сил.
     По дороге в Нахичевань женщины переговаривались между собою такими теплыми, проникновенными голосами, стараясь воскресить его облик и заодно подчеркнуть, что только ей, говорящей, был Вартарес Григорьевич истинно близок, только она одна его понимала.

Да что там! Как он говорил – «бекицер»...
     На квартире учителя были устроены поминки, и там без суеты подавали водку, русские и армянские закуски, черные маслины. Я сначала думала, что не смогу заставить себя есть, однако ж попробовала одно, другое, и уже в следующую скорбную минуту, прислушавшись к своим ощущениям, не совсем разобралась, чего мне больше хочется: уйти вслед за учителем в чарующую вечность или все же подкрепиться еще чем-нибудь вкусным.
     При жизни его я успешно выполняла его задания, но кое-что осталось незавершенным. Отличные аттестаты из двух школ (ШРМ – школа для работающей молодежи), затем поступление в два столичных вуза. Работа в прессе. Собственная незначительная писанина "в стол". Одна-две влюбленности с роковым исходом. Педагогическая практика в младших классах. Во всем этом сквозило диктуемое, внушаемое мне учителем недовольство собой и сознание, что создали и воспитали меня для другого, для высшего чего-то. Поиск внутренней тишины выразился в том, что перевелась на заочное отделение тех вузов, в которых была зачислена сначала очно, МГУ и МГПИ, и в общежитиях больше жить не приходилось. Разве что во время сессий... После смерти учителя - поход по так называемым "местам отправления религиозного культа".
     (Реплика отца:"Да не ходи ты туда, там они мракобесием занимаются!" Ответ дочери:" Как интересно. Я никогда еще не видела мракобесия.")

...Приход в синагогу. Полный шок родителей. Бе-кицер, то, о чем Учитель никогда не говорил, то, о чем он умолчал, - свершилось.

Не время и не место сейчас упоминать об этом.

 

12

ЗЛАТОГЛАВАЯ

Итак, абитура – поступление в московские вузы (случайно поступила в два вместо одного). Это была идея учителя – как и учеба в ШРМ...как и бесконечные переводы с 4-х языков (испанский прибавился к трем первым)  на русский, как и  заведенная в 16 лет трудовая книжка, как и попытки создавать прозу.  Он требовал постоянного количества переведенных текстов ежедневно, а еще просил от меня написанных самостоятельно страниц, отпечатанных на машинке.

Высшие учебные заведения я закончила заочно, параллельно работая сначала в ДК Ростсельмаша машинисткой, потом учителем в младших классах школы. Для того, чтобы ученики не прыгали на парты, приходилось каждый раз  им что-либо рассказывать, и их внимание было приковано к моему рассказу все время, пока длился этот театр одного актера... а вот умения спрашивать с них выученное и ставить им оценки, удерживать дисциплину и писать полугодовые и годовые отчеты у меня так и не сформировалось. Преподавание на кафедре немецкого языка в РГПИ было более успешным, в 22 года я получила свой скороспелый диплом и сразу стала преподавателем сама, то есть меня оставили на кафедре... Но этого учитель увидеть не успел.

Учитель умер, так и не опубликовав свои изыскания о жизни архиепископа Иосифа Аргутинского – духовного пастыря армянского народа в Эчмиадзине...

Его дочери это было не нужно, она продала квартиру и переехала, и, вероятно, вся его работа пропала.

Вернемся чуть назад.

 

Все вступительные экзамены мною сданы, все баллы набраны, все варианты своевременной подачи документов – использованы. В результате я получаю не одно, а два письма о зачислении: и из МГУ, и из МГПИ.

Итак, в августе 1984 меня пригласили письменно в Москву, я собрала чемоданы, мама с папой проводили меня на вокзале, и вот я еду покорять столицу уже совсем одна.

                  «В девушке, идущей с чемоданом по большому городу, есть что-то трогательное» (Милош Форман)

Ничего трогательного, кстати. Просто тяжело и неудобно. Станция метро юго-Западная (после проспекта Вернадского). Выхожу.

На 16 этаже общежития МГПИ меня ждет шок неслабый: людей во всем этом небоскребе  нет вообще, - спускаюсь обратно в вестибюль – выясняется, что меня вызвали ошибочным письмом. Заезд студентов еще не начался. Есть только вахтер (он внизу) и запах химикатов  (он везде, поскольку травили тараканов). Ключ мне все же выдают. При входе в свою комнату, едва ступив, вскрикиваю - весь пол покрыт равномерным слоем дохлых тараканов. Я нежная чувствительная девушка, я не понимаю, как меня могли грубо швырнуть в этот ужас уже с первых минут столичного устройства. Плачу, прихожу в себя. Иду – осторожно и брезгливо - в ванную и там нахожу веник. Начинаю, содрогаясь, мести.
   К вечеру огромное окно вспыхивает панорамной чернотой, полной огней. Огней Москвы. В комнате четыре тумбочки и кровати.
   Через два дня начинают заселяться другие девушки. Кто-то из нас умеет делать покупки и готовить еду на электрических плитах, общих для всего этажа...кто-то не умеет вообще ничего, ни отстирывать вручную  одежду ...ни жарить котлеты.  Как, например, я...

Очень тяжело засыпать, когда никто в комнате еще и не думает спать. Разговоры девушек  почему-то не находят отклика в моей душе. Мне как бы совсем не нужно то, что нужно им.
   С трепетом и нежностью я записываю первые вступительные лекции в обоих вузах. В МГПИ на дневном изучаю романо-германские языки, в МГУ на вечернем - тележурналистику. Очень скоро появляются друзья, приятели, компания, москвичи и немосквичи, молоденькие первокурсники и работающие в московских масс-медиа вечерники, из последних - хорошо запомнились  журналисты Буковский, Котес, Штудинер
- и ничто не коснулось до глубины души моей, ничто не проникло внутрь, туда, куда обычно ухитряется просочиться определенная музыка, определенные вечерние краски заката, сильные и страстные проявления жизни, ради которых сердце готово биться. Пока не пришло вот это: юноша с испанского отделения, которого я быстро подчинила себе взглядом и который стал искать моей доминантной близости. Гектор Гидо, Гек.

13   ГЕК

В этот день мы с Геком почтили здание МГПИ своим присутствием лишь на одну пару (сдвоенный урок, латынь, склонение слов: фламма, амор, дизерио, мизерикордио, и преподавательница Ксения Аристарховна Кедронская даже хвалила нас  за усердие в оных склонениях...),  потом зашли вместе в церковь, и я шептала молитвы тусклым изображениям, а Гек с атеистическим любопытством трогал золоченую ограду придела.
В церковной проповеди нам посоветовали возрадоваться. Да мы, собственно, так и сделали. Купили два пломбира, возрадовались его ядрено-свежему таянию во рту, его бодрящему вкусу, перемешанному со вкусом поцелуя,... обнялись и возрадовались податливому теплу друг друга, теплу телесному, я, не скрою, возрадовалась даже самой фактуре его свитера и пальтишка и шарфа, под которыми было это тепло... и вернулись к занятиям уже только на гражданскую оборону. Потому что пропускать ГО  было чревато.

 

 

 

Гек  интересный был, со своим смугло-благородным нездешним лицом и мальчишеской повадкой,  у него имелся папа-революционер в Колумбии, а мать - москвичка , переводчик с испанского, единственное, что хорошее могу про нее сказать, это что ее часто не было дома... квартирка маленькая, я первая девочка, которую туда  в качестве его подружки впустили... и мне пришлось предложить парню ПОБОРОТЬСЯ! Потому что иначе он никак не приручался. Совсем был неиспорченный. Побороться ему стало интересно, и он ответил - хорошо, но сначала почитай мой дневник. Ну, почитала, там было про меня и про всякие его переживания. И вот я распускаю свои вьющиеся золотистые волосы, снимаю с себя едва ли не все, кроме бархатной черной юбочки, которую натягиваю на груди, эдакий милый борцовский прикид, и мы начинаем борьбу - кто кого положит на лопатки. 
Он меня положил на лопатки после нескольких минут ожесточенной возни. 
И тут он осознал физиологическую прелесть этого положения, его руки ослабли, он посмотрел на меня и спросил - а что дальше? 
Я уклонилась от ответа, поскольку мне стало неловко. Он был слишком не в теме. Оделись и вышли на проспект. 
Потом он меня зазвал, чтобы продолжить это занятие, как-то вечером. 
И мы довольно бестолково стали целоваться. Было похоже на то, как кормят котенка молоком - тычут его мордочкой в блюдце, а он никак. 
Наконец - после длинных интеллектуальных диалогов с его рисовкой и кокетством и моей страстью, искусно спрятанной 
за поверхностным интересом, - дошли до того, чего обоим хотелось. "А правда, это называется "кинуть палку?" - смешливо спросил он совершенно некстати. 
- Все, мне это надоело,- отрезала я, пытаясь из-под него выбраться. Он дал мне побарахтаться. 
- Врешь, не уйдешь.- его взгляд потемнел. Он наконец-то прижал меня к ложу, вдавил в постель своим телом, завелся по-серьезному и эгоцентрично пришел к финишу, всецело занятый лишь своими ощущениями, которых было море. 
Потом он писал мне  из Читинского военного округа, регулярно в течение двух лет. Он честно отслужил,  вопреки желанию своей матери  приехал ко мне в Ростов, но я его уже разлюбила. Я  честно отбыла с ним месяц и мне хватило. Мы очень красиво смотрелись вместе...- этого не отрицаю.

14

Де-факто, я научилась читать по-испански Кальдерона, пока страдала Геком, но это вывело меня на латинских студентов в целом, и они были несколько сильнее, чем он, в науке страсти, и понравились мне больше. Хосе Карменатэ был вообще потрясный, другого слова не подберешь. С ним впервые реально жила, то есть мы не расставались, нам было так здорово, даже спать и даже есть именно вместе. Он  собственно выиграл меня в игру (ну бывает, что студенты играют на такие вещи), но сказал, что я могу и не выполнять условие, просто он очень успешен с женщинами и мне стоит это проверить, это как бы в моих интересах.

Я даже удивилась такой наглости. Как раз пару дней до того было мое последнее честное старание завоевать мать Гека с помощью какого-то варенья. Она вроде как приняла его из моих рук, но тут оно вдруг выпало, банка рухнула на бетонный пол в подъезде. Мы молча и с ненавистью убирали потом эту размазанную фруктовую жижу и так же молча закончили эту бездарную встречу. Было ясно – забудь, детка, о моем сыне и о нашей квартире на Ленинском проспекте. Ну, я и стала активно забывать. Хосе Карменате был очень сильным партнером, он просто заполнял тебя целиком и надолго, ночь не кончалась, к тому же танцы, отличное управление телом и опять же языковая практика, я ведь лингвист, не забывайте.

 

 

кусок из 1989 года
...с пульсирующими Скорпионами в наушниках, с плейером поверх казенного одеяла - заклеймленного печатью "Лит-Ин-тут им. Горького г.М-ва" ,  снова в общежитии я очутилась, музыка улетная, горло болит, в ногах у меня стоит чайник, я болею и есть хочу. Горчичники засохли на спине.
О, как глубоко! Как болезненно! Я, миры, вечер, общага, каждое слово ранит меня. Что происходит? Моя душа. Неужели это она? Я отключаю плейер. Иду босиком, шатаясь. Надоело, надоело в этой оболочке. Это тело, простуженное и обмотанное тряпками, оголодавшее и жаркое от болезни, вдруг отлетает от меня напрочь.
Душа? Хочу молиться? Налегке, подергиваясь от озноба, с закрытыми глазами перед стеной с портретиком актера я обращаюсь к Б-гу. Возможно Он не ждал меня...возможно я влетела к Нему без очереди , не по правилам, не в общем порядке, но теперь уже нельзя отступать, и я утоляю свой голод торопливо. Но не надо торопиться! Ведь это истинные глубокие - на иврите особенно глубокие - из века в век вечные - слова. Меня уносит в свет и в радость.


Из миров, с различной их материальной плотностью, душа прорвалась в свой родной мир; станьте же выше, притолоки Храма!
Полюби нас Б-же Возлюби нас всей душой всем сердцем всем существом Твоим... и мы дадим дожди Тебе в срок и будем повторять это детям нашим, ложась и вставая , сидя в доме и отправляясь в путь. Тобой мы наполним всю равнинность своей тоски и мысли...
...Я сказала это Ему несколько сбивчиво. В дверях уже разувались соседки по комнате, а я успевала лишь дошептать:
- Так долго, как долго существуют небеса над землей.

 

 Подытоживая, суммируя все прожитое на тот момент, на момент своего приблизительного девятнадцатилетия, наша дипломированная в раннем возрасте героиня пишет нечто, посвященное учителю и названное "Седьмой темой" («Седьмую тему» можно почитать, дойдя до конца данного повествования) . Это "нечто" приводит в восторг руководителя отделения прозы Ш-ва и  дает ей право на поступление в фетишизированный вуз СП СССР.

 

14     ЛИТИНСТИТУТ
...Во дворике Литинститута никогда не чувствовалось того предэкзаменационного волнения, которое обычно обуревает студентов на сессии: почти все абитуриенты были людьми матерыми (по-английски зрелый - mature, и в этом созвучии что-то есть), они вели себя раскованно, вальяжно, да и то сказать - не мальчики и не девочки собрались, люди с профессиями и жизненным опытом, семейные либо разведенные, хлебнувшие мало ли чего за свои тридцать-сорок лет. Мне, повторим, было при поступлении девятнадцать, и я смотрелась среди них легким мотыльком, эльфом порхающим (это сказал какой-то поэт, в качестве комплимента). Проза у меня была еще тоже довольно неустойчивая, писать-то было особо не о чем... но переданная на рассмотрение приемной комиссии повесть "Седьмая тема", по отзывам, удалась - во всяком случае, получила высокую оценку. "Вартарес Григорьевич был бы рад",- сказала мама, услышав о моем зачислении на семинар прозаиков, выражая этим упоминанием имени учителя свою благодарность ему за его прозрение. Она наивно уверовала в фешенебельность вузовского общежития, где мне предстояло проживать отныне, и, снабдив меня ценными указаниями по приготовлению пищи, уехала домой, а я вскоре после начала учебного года познала свою первую и единственную (забежим вперед и приговорим себя к высшей мере...) настоящую любовь.
"И ночь с Алесем, долгая, шагами по коридору..." Алесь – это фамилия-кличка, настоящая была - Рашбац . Приглядываюсь к этому новому своему знакомому, куйбышевскому врачу с заочного отделения прозы, вижу удлинненное темное лицо с мрачно-веселыми глазами, напряженными крыльями перепончатого, утиного носа и довольно тонкими, нехотя мнущими сигарету, губами. Отмечаю снисходительность в вислой осанке большого тела - точно он склоняется к слушателю, дает себя (так уж и быть) понять, приобщает собеседника к своему парадоксальному складу мышления. Многие ищут общения с ним, изливают перед ним душу или проверяют на нем свои в муках рожденные остроты (которые он переправляет и усиливает в десять раз одним легким изменением). Тип лидера, слегка утомленного своей ролью. Добр постольку, поскольку находится естественным образом в центре внимания, не должен этого внимания искать (в то время как безнадежные поиски крох чужого внимания обычно озлобляют человека). Непрерывно продуцирует идеи и снабжает отдел литературной критики серией похвальных или уничижительных оценок в адрес тех или иных сокурсников, эти оценки подхватываются сначала одним-двумя из его товарищей, затем расходятся широкими кругами по воде общественного мнения и активно формируют последнее. В целом от него идет положительная энергия, даже, я бы сказала, целительная, нравственная. Я начинаю страдать и высасывать из пальца наблюдения - заметил ли он меня вообще, выделил ли из массы своих соучеников и коллег по ядреной матушке-прозе?
Оказалось, что выделил. Потому что как-то выпадало нам и на переменах, и в общественном транспорте близко друг в друга вглядываться, и что-то уже проскочило в глазах, приговор какой-то, окончательный и обжалованию не подлежащий. И я осмелела, вообразила, что вот-вот...
Не знаю, в шутку ли, всерьез ли - однажды он охарактеризовал руководителя нашего семинара словами "глубокий человек", и эту его фразу я помню сейчас так, точно вот он, стоит рядом со мной в двойном, гармошкою, автобусе (дорога из института в общежитие, после дня лекций), и, держась за поручни, ничуть не клонится в мою сторону, а мне хочется, мечтается, чтобы он хоть чуть-чуть склонился, воспользовался бы толчками транспортного средства, чтобы оправдать мои мысли и мое предугадывание его - ведь стою-то я так близко, и короткий, вразлет рукав розового платья мог бы так невинно слиться с чернотою его пиджака... Но нет, он отводит черные глаза и снова, в продолжение своих рассуждений, говорит о Шуртакове, представлявшимся ему "глубоким человеком". Я восторженно киваю, принимаю его слова на веру - "да, еще бы", а про себя думаю - это ты глубокий, потому что способен в других увидеть глубину. По себе судишь. Милый, родной, безумно желанный (представляю себе, глядя сбоку, будущее ощущение его смуглой суховато-пергаментной кожи, шершавой щеки, дрожь ресниц, когда я поцелую возле глаза), и как это я успела так страшно, безоглядно привязаться к тебе, и вот теперь, пожалуйста, расставляю тебе силки, жду, пока ты в них свалишься. И мне все равно, о чем с тобой говорить и куда вместе идти, на какие литературные чтения и в какие гости. А ходили мы, конечно, не вдвоем - он был человеком женатым, семейным, никаких, уверена, дурных поступков по отношению к супруге никогда не совершал, не говоря уже об измене, вот и сейчас это была просто какая-то общежицкая компания заочников (он приезжал на сессии из Куйбышева дважды в год), и полуночные разговоры, и выпивон, и дым коромыслом - все, словом, как положено у нашего брата прозаика и поэта. И никто даже ни с кем не спал, и у всех совесть была. Русская, запойная совесть. А тем более он был еврей, а евреи женам своим, как правило, верны. Статистически, во всяком случае. Так что ходили мы с ним иной раз по парку, а иной раз просто по ночным коридорам общаги совершенно невинно. Так, невзначай, незаметно откалывались от общей компании, и я вдруг говорила что-нибудь такое удачное, что даже самой хотелось сразу записать, но записать некуда было, и он как-то нехотя вздрагивал, когда я льнула к нему, пробовала его кожу на вкус молодыми влажно-белыми зубами, и с ужасом говорил только одно слово: "Господи!" С еврейским религиозным ужасом, хотя религиозным не был. И совершенно не прижимал меня к себе, только слегка придерживал за локти, как бы желая отстранить и все же не отстраняя совсем. Поначалу он питал иллюзии насчет того, что ему можно будет со мной общаться, интеллектуально пикироваться и ничего больше не делать. А когда понял, что мы так не сможем, то стал (из соображений нравственности, добавлю со вздохом) убегать. Все дальше и дальше, день за днем. Тогда-то я написала о нем рассказ. Крошечный, вдохновенный, забавный и страстный. Герой рассказа как раз зачем-то зашел в мою комнату, когда рассказ, свеженький, торчал из машинки. Он сел без приглашения, неторопливо его прочитал, наполнился от прочтения, как бы это сказать аккуратнее, непреодолимым влечением и с внешним спокойствием переместился на ту кровать, с которой я, сидя и поджав под себя ноги, все это время выжидающе на него смотрела. Его глаза приблизились. Я решила ждать. Никогда ничто не волновало меня так сильно, как это его легкое, все больше тяжелевшее и, казалось, уже издавна знакомое дыхание, коснувшееся моих раскрытых губ. Голова моя поддалась движению его горячей руки, поцелуй был начат в спокойной и властной тональности, бесстрашно, сухо, длительно - и тут дверь стукнула, вошла моя соседка по комнате. Мы отшатнулись и замерли, как два мраморных сфинкса.

15

Об этом я буду писать всегда
- одной нашей ночи  и нескольких запчастей к ней хватило, чтобы наполнить меня смыслом, счастьем,
несчастностью, блаженством, восторгом, религиозностью, силой, сознанием и взрывной неудовлетворенностью на всю оставшуюся жизнь.

…После того поцелуя он хотел продолжить завоевание на следующий день, уже нейтрализовал мою соседку даровым билетиком в театр, но я по некоторым причинам не могла доставить ему предполагаемого удовольствия, и только где-то дней через пять мы все-таки сошлись у него в комнате, с супружеским спокойствием и доверием, абсолютно, безоговорочно отдались друг другу, и на этом кончилась его жизнь, и на этом кончилась моя жизнь, и больше мне нечего об этом сказать. Нас накрыло взрывной волной. Наши желания были внезапно утолены сверх меры каким-то иным фактором, не нашей наступившей легко и просто физической близостью. Я и сейчас, столько лет спустя, не очень хорошо понимаю, что там произошло. Если моя память прорвет трубы, по которым она протекает, то она затопит мое сознание чернильной чернотою этой ночи, и уже навсегда. О, наши желания! Даже они были удивлены тем, как легко и всепоглощающе исполнились.

Помню, что среди ночи он встал первый, зажег свет и стал зачем-то заваривать чай. Его глаза были страшны, под ними залегли глухие тени. Он выглядел потерянным, жутко-растраченным. Я не поняла, что в эти минуты он нуждался в сочувствии. Как не поняла и того, что только что убила всю ценность его созидательной жизни, убила враз его жену, дочь, скромную квартиру в родном городе Куйбышеве, врачебную практику и пациентов (некоторые из них умерли бы, впрочем, и без моей помощи), дачу, круг друзей и коллег, убила даже его недописанный роман. Мне казалось только естественным делом, что теперь навеки мы будем принадлежать друг другу, а все остальное не имеет значения. А что, разве что-то не так?
"У вас под глазами мешки..."- глупо констатировала я. "С картошкой?.."- со слабой улыбкой парировал он. Мы выпили чаю (кипятильник, понятное дело, батарея, подоконник, тусклый вид московской ночи, и я фантазирую вслух:"Мы во Флоренции, мы в поезде едем по Италии и пьем чай в изящных подстаканниках".) Глупенькая девочка, зачем говорила об этом. Играла, актриса несчастная. Вместо этого надо было высказаться начистоту, чтобы поверил, воспринял меня всерьез: "Я люблю тебя. Я тебя всегда буду любить." Неужели не могла обратиться к нему "ты"? Нет, не могла, потому что он оставался для меня каким-то очень уважаемым человеком, чем-то вроде учителя в моем детском прошлом. Уходя, поцеловала ему руку, вызвав в нем дрожь нового желания. В своей комнате нашла лист из его антисоветской рукописи, вклеенный в учебник по истории КПСС. Там было написано так:
"ЛУЧШИЙ ПАМЯТНИКъ ЭТИМ ЛЮДЯМ - СТРАНА. ТАКАЯ, КАКАЯ ОНА ЕСТЬ. ГЛАВНАЯ ИХ ЗАСЛУГА - В ТОМ, ЧТО ОНИ УМЕРЛИ. МОГЛО БЫТЬ ХУЖЕ".
/В его рукописях было много слов с "ятями" – он утверждал, что их следует вернуть русскому языку./
***
А еще в другой раз – до всего этого – когда мы не были еще толком близки – я отгрызла пуговицу на его белой рубашке, когда он собирался куда-то по делам. У меня хорошие зубы. Он сопротивлялся, но трофей я все же захватила. Мое нападение на него было совсем отчаянным в тот день. Бедный! А когда он читал мою рукопись, и листы рассыпались, и хотела ему помочь их собрать, и он холодно возразил на это, что знает сам цифры и порядок их возрастания. А еще был красивый момент, когда я переводила анонс его романа на немецкий язык и не строила ему глазки, но сидели мы на кровати рядом, и внезапно мне представилась возможность поцеловать его в шею… его глаза не поддались, он не дал себя утащить снова в любовные дебри, хотя тот поцелуй состоялся и был сладостным и горячим. Потом – он искал связи со мной, но на этот раз уже я не позволила причинять себе страдания. Я уже ходила в закрытой одежде, была религиозной, перед самым решающим актом принятия еврейства. Именно тогда он притянулся ко мне со страшной силой. Его глаза преследовали меня везде.
Мне пришлось пойти на грубость, чтобы отстоять покой своей души.
Я надеюсь, что где-то глубоко внутри он понял и не зол на меня все эти годы.

 

17

...Впервые она видела синагогу в Марьиной Роще. Она входила в нее уничтоженная, безмерно опустошенная. Откуда-то из русского, из православия - наплывало в памяти такое вот дивное выражение: "Сокрушенный дух - жертва, желанная Б-гу".
Эта жертва у нее была. Она не имела что сказать - у нее ничего не было за душой, кроме этой жертвы и самовольно присвоенного еврейского имени. И с этим она все-таки пришла.
- Так ты не еврейка?
- А что вы называете быть еврейкой?
- Это значит хотя бы иметь еврейскую маму.
- Я не имею еврейской мамы. Я имела еврейского учителя, но он умер.
- Чего ты хочешь?
- Я хочу остаться  у вас.
- Тебе нельзя.
- Я вас люблю.
- От тебя это не требуется.
- Возьмите меня! Берег, к которому я прибьюсь, будет в выигрыше!
- Наш берег всегда в выигрыше.
- Но я умею молиться!
- Это твое личное дело.
- Я храню субботу!
- Ты не имеешь на это права.
- Я хочу быть еврейкой!
- Подтверди свое желание через год.
- Я... я хочу к вам.

- Что ты знаешь о нас?

... Молодой каштановый еврей в московской Марьинке, излучающий прекрасную твердость. Его борода покрывает Книгу. Я ухожу. Что мне остается?



Для начала я (преподаватель немецкого языка в институте) становлюсь...уборщицей в  синагоге. Все мои амбиции приходится отставить в сторону.
Родители видели, что я счастлива этим новым образом жизни.  Свершилось. 
     Единственное, что внушало им опасения, это - НЕспособность, как им виделось, еврейского народа оценить мой шаг ("они-то хоть знают там, в синагоге, что ты три вуза закончила?" - недоверчиво спрашивал отец). Им не хотелось, чтобы я продешевила, предала себя в руки людей, которые совершенно не поставят мой переход в их веру в заслугу мне.
     Это было им по-родительски обидно. Зная это, я всегда рассказывала отцу и матери, какую зарплату мне платят, когда работала позднее в синагоге секретаршей, и какие почести воздают (никаких почестей не воздавали - спасибо, что в шею не гнали). Гиюр представлялся родителям неким новым экзаменом, и они по привычке ожидали, что сдам я его с блеском и получу какой-то очередной диплом. В понимании же иудаизма, ученость тут особой роли не играет. Люди других национальностей могут присоединяться к еврейству на основании своего устного, многократно повторенного, заявления о том, что намерены выполнять все религиозные требования и законы. Человеку разрешается учиться, его снабжают кошерными продуктами наравне с другими членами общины, к нему прекрасно относятся и видят в нем, в принципе, собрата, так называемую "затерянную искру святости", которая возьми да и вспыхни. Так происходит в грамотных еврейских общинах, общинах на уровне. Но в российской глубинке, в то времечко, неоткуда было взяться такому тактичному подходу.
     Мне было очень, очень плохо, когда кто-то в синагоге обзывал меня тем или иным словом. "Красивая шикса" было еще самое нормальное из того, что доводилось слышать. Я в ответ именовала обидчиков поцами и шванцами, отчего   они краснели и прятались за своих жен. Вместе с кухаркой мыла после праздников и шабатов горы посуды, меня тошнило от начавшейся беременности (руководящий работник синагоги вряд ли захотел бы признать отцовство) и у меня совершенно не было подруг. Ситуация была тяжелая, как отравление, как болячка, как кадохес.
     Было страшно.
     Зачем отрываюсь от своих?
     Ведь эти меня никогда не примут к себе по-настоящему, пройди я хоть тысячу гиюров. Национальность - это биологическое родство, его не заменишь родством идеологическим. В чем-то я навсегда останусь им чужой. Я приняла их за своих, как гадкий утенок, восторженно глядевший на лебедей. Но своя ли я для них? Или так и буду всю жизнь гадким утенком, и они меня попросту заклюют?
     Глупые, они не знают и не любят своей Торы... Сколько ума и тонкости в их законах, а они ни черта не выполняют... Только про Америку да бизнес все разговоры. Жены, Розы и Лили, все в нэпманских нарядах, оголенные, а мужики - лысеющие, деловые. Смотришь на всю эту компанию, и иной раз понимаешь антисемитов. А дедушки... О как я люблю дедушек. Дедушки - страдали за еврейство. Молятся. Кое-что соблюдают. Жизнь у многих была героическая. Книги бы о них писать. Молодежь? Так, зелень. Каждый Эйдельман готов за мной приволокнуться и увезти в Израиль. Но знаний у них - никаких и носителями своего глубинного еврейского сознания они не являются. И ни один из них мне не нужен. 
     Да, как же быть с беременностью, Г-споди? Не аборт же. А что? Мать-одиночка? Бр-р, пошло как. Может, шефа просто поставить перед фактом? Бедный, у него филактерии свалятся от неожиданности. Нет, мужчин все-таки надо жалеть, даже и таких, безответственных. Пожалею его, карьеры не испорчу. Удалюсь куда-нибудь. А как же Москва и бельгийский рав Хайкин? Он же год назад обещал мне, что как-нибудь приедет и еще раз выслушает мою просьбу о гиюре. А я тут за этот год такого нахлебалась... Еще посмотрю, нужен ли он мне, этот гиюр... (Слово-то какое неприятное, что-то среднее между гуярами, ягуяром и педикюром). Да, Евгения Анатольевна, залетели вы. Капитально. На кафедре в инязе получала три таких зарплаты, как в синагоге, и престиж, и поездки в Германию, и...
     Прости, Б-же... О чем я. Станьте выше, притолоки Храма. Ну нету, нету у меня папы Гольдберга и мамы Коган, но хоть немножечко Ты можешь меня любить???
     
18 
     На кафедре немецкого языка, где я преподавала студентам-второкурсникам лексику и грамматику, справляли Новый год, и то немецкое, аккуратненькое, что было в этом веселье , претило мне и душило меня. По субботам я работала - шла в институт читать лекции сразу после утренней молитвы в синагоге. 
     Старалась в субботу не ездить, в журнал и ведомости ничего не записывать. Это не раз вызывало недоумение коллег и становилось причиной недоразумений. В конце концов я бросила работу в пединституте. 


Да и другие заработки подвернулись. Лучше.

Несколько слов о моих заработках

Я в мафии: сдаю приемные экзамены за неталантливых абитуриенток. Идет тщательный подбор фактов биографии, заучивание легенды, подготовка по всем предметам : английский, история , сочинение.. Иногда и собеседование с членами приемной комиссии ( на мове - спивбесида) – это также часть моей заказной работы. Некоторое изменение внешности, чтобы соответствовать фотографии в чужом паспорте. При проходе в охраняемые помещения пользовалась приемом ниндзя. (методика: вас перестали замечать, не потому что вы не представляете интереса, а потому, что вы этого захотели.Вы ушли из поля внимания этих людей, так как погасили волны своих электромагнитных излучений. Вы стали похожи на прекратившую работу радиостанцию, которую теперь не могут поймать радиоприёмники.)
Все мои подопечные всегда поступали в львивский Державний университет.



Мои родители получали нормальные зарплаты, но заработок от моих львовских процедур приносит сразу же сумму раз в 12 большую, чем их месячный доход. Я начинаю одеваться прилично, по любому поводу вызывать такси, на пальцах сверкают красивые дорогие перстни. Но жизнь не то чтобы заладилась. Наоборот, потребности стали какие-то иные, более нездоровые. Перешла на кубинские сигары (они обычного человека по первости валят с ног), в ходу у нас было шотландское виски, на мотоцикле я ездила с некоторым страхом, но тем приятнее это ощущалось... Была  нормальная стереоустановка, не просто магнитофон, «правильные» джинсы. Независимость от "устарелых непонимающих" родителей и их вкусов стала совершенно полной...

 

И вот тут – облом. Оказывается, есть какие-то другие уровни.

 Идем с львовским работодателем в пивную на Пидзамче....Занимаем  столик в одном из тех чудесных  каменных погребков, где посетители теснятся вокруг толстой крепостной стены, местами влажной и темной от пивной пены. "Посмотри на вон того типа,- негромко сказал мой спутник (шепотом договорил все остальное - "вот в джинсовой куртке, с круглым добродушным лицом... Он берет пятьдесят тысяч за свою работу и никогда не пользуется огнестрельным оружием. Бритвы, спицы и так далее. Киллер-Интеллигент."   И еще Лех однажды показал мне пару евреев-ортодоксов и сказал: Вот они - американские евреи - кстати - на тебе бы не женились. Они только на кошерных женятся. (И он вонзил мне занозу в сердце! Мне безумно захотелось стать - как он выразился??? - кошерной!)

 

19

Неглавные люди в моей жизни

Есть неглавные люди в моей жизни. Они ничего не сформировали во мне и ничего у меня не забрали. Они просто были...


Принц фарцы
Мало было МГУ, мало было МГПИ, мало было ЛитИнститута – я, человек донской и вольный, вошла в иудаизм, ворвалась, начала со страстью изучать. Но жили мы тогда еще с Принцем фарцы. Почтим же его память следующим фрагментом из того же блокнота:)
- Между нами разница в мировоззрении, вечная разница! эта неправильная любовь разлеглась тут, о принц Фарцы, я войду в тебе с моими мудрецами и талмудами, а ты в меня со всей перстью земной и рынком жизни, учи же меня жить, вяжи, вяжи меня векселями поцелуев, малороссийский спекулянт с наглой нежностью рта , опорочивший бизнесом свой юный шляхетский профиль, странный верующий (Просьба о молитве), откидываю твой крест тебе на спину, неси его, взвожу твой курок, расстреливай, репрессируй меня, Наша разница уравняется в организованном азме, хорошо, блестяще организованном азме, а ты еще и мечтаешь об Иксе - о младенце лучистом - который бы родился и лежал среди твоего товара и скота но под звездой моих мудрецов
на рубце земного света...

 Из откровений короля фарцы:" на львовских надгробиях часто написано prosi о modlitvie . Я и вправду ходил по львовскому кладбищу и просил, раз уж они, мертвые, просят, - что мне - так трудно за них помолиться? И за дедов своих замолвил тоже. Один из них был эсэсовцем и убивал русских, которые пришли в Польшу со своей свободой. Другой защищал Польшу от свободы, которую несли немцы. И один и другой считали себя правыми. Где их могилы - не знаю. Поэтому помянул их просто ходя среди чужих мертвых".
   План был - выехать с этим парнем в Канаду. Но перебилось все другими делами. Как и всегда в моей жизни, никто никого не бросил.


 Лемберг. Он же - Львов

...и когда она из России попала во Львов и поплыла в тихом опьяняющем чередовании улиц и улочек, средневековых линий, портиков, барельефов и порталов, когда ее взгляд споткнулся о вековую гладкость мостовой, утонул в сумрачно-ясном затишье кладбищенских двориков, и душа ее, расцарапаная шпилями Эльжбеты, познала готическую страсть возвышения...
то она поняла, что заработает здесь, и заработает хорошо.
Пленительная прелесть двуличия Леха Станека, чуткая нервность - отчего это, от глубины ли родового происхождения, католического воспитания или от свойств его вечно-жидовской души, скрытой в польских документах ? Этот человек благороден и ужасен, а разница между тем и этим - в развороте лица. Порой, в анфас, ему бывает свойственна страшная мина-усмешка клятвопреступника, развратника, мертвеца, но стоит ему только взять в руки книгу, как начинаешь видеть его профиль, прекрасный, точеный, монетный, юношеский. Хорошо было с ним работать, он честно платил, он соблюдал дистанцию, он был мастером своего дела. Она искусно гримировалась и сдавала вступительные экзамены за самых разных девиц, в самые разные высшие учебные заведения, на дневные, вечерние и заочные отделения, это было для нее занятием забавным и интересным, а он расплачивался, брал на себя всю организационную сторону предприятия, этот человек с нежными глазами убийцы...
В дождь город кажется мне другим, дождь струится по брусчатке, по тяжелой кованой двери старого дома с искаженными ликами на выпуклых балкончиках. Зловещая, мокрая, изощренная архитектура города теснит меня сквозь дилетантский росчерк дождя. Костел в окружении осклизлых евангелических фигур, гулко молчащие острые башни, и дождь, гнетущий, путаный, как иезуитские интриги, да и и бенедектинцы не лучше, все они вызывают во мне неприязнь, эти люди и тени людей, которые закрывали глаза на милости Б-га, умерщвляли и бесновались, впадали в отречения и жаждали власти - святые книги были для них гантелями, а святость становилась орудием управления, и все это так слепо, так уныло, так старчески-мрачно - нет любви в этом городе, серая сутана дождя скрыла его от небес.
Я с моими 613-ю никогда не скучаю, думала Женя-Шейна, мне с ними весело и легко. И на месте взорванной синагоги, называвшейся Золотая Роза, как на реках Вавилонских, можно сидеть и плакать, но не унывать, потому что пророчества верны, и если сбывается первое, то сбудется и второе, и раз лисицы бегают по развалинам Храма, как сказано: "Побегут лисицы по развалинам Храма", то близко и исполнение другого, как сказано:" Да будет отстроен Храм вскоре, в наши дни".
Но что я знаю о Храме, я, родившаяся вне его и лишенная скрипки, быть может, подкинутая своим родителям израильской разведкой и покинутая навсегда... Откажись от Израиля, и ты будешь спокойна. Легко отказаться от того, чего не имеешь. Забудь, не вспоминай. Забудь о том, что сказано тебе на Синае, пой вместе с русскими или хотя бы с украинцами, забудь о том кипарисе, чья хвоя колола когда-то твои губы, забудь о завещанной тебе земле и о тех холмах, что повторили изгибы твоего тела, о смуглых людях с субботой в глазах...
Разве непременно нужна Стена Плача, чтобы плакать?
Плачь под кремлевской стеной!

20
Западная Украина воспитала меня. У нее это заняло пару лет.
 В блокноте того года (1988) осталась запись:
Выдубицкий монастырь.(что я могла там делать? не помню).
А первый  день ездили по Киеву в роскошном туравтобусе с группой сытых лоснящихся писателей из Москвы - величавые добродушные, уверенные в том что они - именно писатели...вот только как-то очень странно реагировали на еврейские фамилии. Далее мой старый блокнот сообщает:
"Щековицкая улица за фабрикой Красина: Синагога. Люди из Израиля. Михоэл Гринберг.
Ввечеру - беседа с национал-социалистическими элементами в центре Киева под желто-голубым траспарантом.
После Софии по Владимирке бродила. Позже устремилась в Лавру.
Запланировала в этот день себе Флоровский, а вместо этого в синагогу на Подоле попала.
Там молились. Закрывая глаза, слышала со всех сторон различное по звукам бормотание, а вразнобой и слитно раздавалось единое Омейн.
Пришли молодые родители младенца, совершали обряд выкупа - серебряная ложка дается при этом. Довид Яковлевич тут шамесом. Люди из Израиля были, дали мне молитвенник Тегилат Ашем - на языке, плескавшемся у храма.
Эмануэль Ракман: Иудаизм поощряет сомнение.
(Далее блокнот испещрен ивритскими терминами - человек начал готовиться к сдаче экзамена какого-то воображаемого. Законы кашруты и шабата. Термины хасидского учения).
...
     Я бредила синагогой, мнила себя еврейкой, это был просто клинический случай, о котором долго будут помнить евреи тех общин. Ряд лиц считал меня агентом КГБ. 
Я им не была. Внедрить в общину, к слову сказать, куда элементарнее было бы темноволосую и горбоносую семитку со знанием основ гэбэшной науки, а не яркий блонд и живое непосредственное любопытство в моем лице.
 Девушка, упорно твердившая, что она еврейка, что у нее есть сильнейшее желание соблюдать субботу, что она не в силах есть некошерную пищу, что только среди своих, в синагоге, она чувствует себя спокойно и хорошо... Меня не любили, не принимали. Семинар прозы Литинститута имени Горького, как я помянула выше, в том году выехал на Украину, дабы изучать славянскую духовность (!), и я, пьянея от памяти своей доисторической, оторвалась от собратьев-славян и все лето прослонялась по еврейским местечкам. Я исследовала Ужгород, Мукачево, Коростень, Новоград-Волынский, Аниполь, Корец, Меджибож, Добромышль...     Иные города бывали так ко мне неблагосклонны!  В Ужгороде как раз рушили внутреннее устройство синагоги - превращали ее в филармонию. Рабочие курили, в обед хлебали борщ, а потом снова принимались бить молотками, вздымать белую пыль... Я сидела у развалин, в этой белой пыли, и рыдала - сладко, до боли, ощущая ненормальность своего плача, глубочайшую интимность и необъяснимость его. В синагоге прекрасная акустика, и поэтому логично было перестроить ее в филармонию. Только идиот будет оплакивать превращение запущенной синагоги в общественно-полезное здание. Я была именно тем идиотом, который все-таки оплакал Ужгородскую синагогу, не дал ей уйти из мира без слез погребального      братства. Потом я осела в одном из местечек и, по избитой дорожке, представилась в синагоге еврейкой. То был Житомир. В Житомирской синагоге меня накормили белыми булочками, прямо из пекарни, и роскошной жареной картошкой.
     Казалось, я была обречена на вечное вранье и постоянную перемену мест.

Записи о малороссийских скитаниях в моем тогдашнем дневнике  не упорядочены:
Сначала идет иконопись, история и тенденции...(славянофильский семинар обязывал!)
Аскольдова могила - (почему она в форме храмового жертвенника?)
Славутич
Завтра у Андреевской церкви...
Уравновешенная небом ...
Флоровский монастырь, теплое молочко...…монашки...диаконица ладная...я слушала их сны и видения.
Булгаковский музейчик...
"Пиркей авот", из Талмуда, читаю сидя на Адреевском спуске. суббота.
Бессарабский рынок, творог по 5 рублей.

21

Снова Ростов.


...Молитву в Ростове обычно вел дядя Яша, он был хороший кантор с искусным и тщательным стилем ашкеназского оперного разлива. Но лишь тогда я узнала, какова молитва, когда дядю Яшу заменил его брат, дядя Миша Портной! Вот это было самое оно! Высокий, чуть согбенный, молитву вел  он просто и горестно. А сердце так забилось у меня, как будто его куда-то поманили.  Что за голос! Что за страдание в сердце его. О, дядя Миша!

 
Здесь мы расскажем, как проходил собственно гиюр.
Перед этим событием я посетила страну Израиля и чуть было не отчаялась во всей этой затее.
С одной стороны, сильным переживанием стала могила пророка Шмуэля, где он прошел мимо меня, раскрылся мне. Я неспособна передать его появление. Он реально прошел.  И еще район старых домов Меа Шеарим, где у меня возникло чувство живейшей  кармической принадлежности месту. И воздух Иерусалима. И быстрая пробежка по Цфату. Все совпало! Пазл сложился. Душа определилась и сказала: да, мое место здесь. Но вместе с этим были страшные, дикие переживания, какая-то сущность  по ночам вставала из ада кромешного и боролась за меня, требуя, чтобы меня отдали ей.
В отеле моя соседка уехала к родным на побывку и оставила мне всю комнату. Раньше бы я, конечно, взяла к себе смазливого Рабиновича и не теряла бы эти недели даром. Но теперь у меня появились принципы. Я была уже в своих глазах кошерная соблюдающая девушка. Я спала одна. Мне было страшно. Рисунок на настенном ковре состоял из хишных угрожающих птиц. Они пугали меня. Я спала со светом. Радио, когда я его включала, всегда говорило почему-то по-арабски, и меня брала жуть. Оно и пело тоже только по-восточному, с какими-то диссонансными 
завываниями. 
От группы я откололась по причине своей религиозности. Работники отеля были сплошь иерусалимские арабы.  У меня не было никакого общения с людьми, которые были бы близки мне по духу. Хотя промелькнули и были добры: рав цадик Ицхак Зильбер, молодые религиозные деятели Саша Лакшин, Иосиф Менделевич, Давид Став. Но я весьма мало реализовала кошерную составляющую своего пребывания в Стране. Меня занесло в бешеный критицизм.
Очень дико на одном из мероприятий (кажется в Иад-Вашем) прозвучала фраза представителя Фонда катастрофы:
- Если бы полтора миллиона еврейских детей не стали жертвой фашизма, представьте себе, в какие живые РЕСУРСЫ для государства Израиль вылилось бы это сейчас!"
Что ж, эта фраза свела на нет 40-дневные усилия Сохнута убедить меня в превосходстве еврейской государственности. "Предпочитаю пока что угодно, но не влиться в цинизм сионизма. " - такая запись появилась в моем блокноте...


     Нас возили не только по святым местам Израиля, а и по ночным клубам, харчевням, друзским деревням и прочим аттрактивным пунктам. Какое-то представление о еврейской религии из всех пятидесяти членов группы было только у меня - все прочие купались на общих пляжах, крутили случайную любовь, духовность искали в монастыре Шота Руставели и делали разные другие несовместимые с Торой вещи. Голова моя закружилась от прелести страны и от ее воздуха, и мне стало все равно, кем быть. Рядовые израильтяне вовсе не религиозны - так с какой стати мне быть религиозной? Мое настроение менялось очень часто - я то молилась, то курила, то спорила с преподавателями сионизма, доводя их до белого каления своей пропагандой Любавичского движения, то строила глазки экскурсоводу Алику, то бросалась обувью в молодых крокодилов в хамат-гадерском питомнике.


22     Хабад...
     Весь комплекс понятий и ощущений, который стоит за этим словом, заставил меня сразу же по возвращении в Россию встряхнуться. Московская зима и суровые хабадники в шапках-ушанках в Марьиной роще. Самоотверженно учащие Тору дети в воскресной школе. Рассказы о Ребе. Скромность, чистота на лицах. Какое-то удивительное, неоправданное доверие ко мне. Довид Карпов - за кого он меня принимает? Да знал бы он... Борух Колненский - спасибо, старик, сколько раз выручал, выслушивал, раны душевные врачевал... Ури Камышов - холоден и учен, но сколько дала мне эта его холодная ученость, разве расскажешь... Саша Шенцис - бесконечно милый человек, учитель, с этим его псориазом на праведных руках, с близоруким интеллигентным взглядом, с вдумчивым, подыскивающим какого-то      самого сокровенного слова голосом... Не любивший меня Зеев Куравский, но неважно, и его образ впечатался, тоже что-то такое положительное мне сообщил.
     Но, главное, конечно, - Довид. Мягкая готовность всегда ответить на любой твой идиотский вопрос. А покойный реб Авроом Генин, вечно грозивший заехать по уху... Истории про реб Гейчу - кто такой, что такой - не знала бы, если бы не было в Марьинке такой традиции всем новичкам что-нибудь рассказывать про реб Гейчу. Никак было иначе невозможно. И в доме его побывала. И что-то от него тоже получила, впитала, из разговоров из этих. А потом в синагогу понаехали иностранцы... И с их наплывом что-то из синагоги безвозвратно ушло (извините за такой выпад, просто русские хабадники в моих глазах - герои, а иностранные - работники. Есть разница между подвигом и службой). 
     Иностранцы хороши тем, что не боятся принимать решения - и вот, рав Хайкин (глава раввинского суда из Бельгии) с Лазаром собрались меня наконец-то ввести официально в лоно иудаизма.


 За мной больше не тянулось никаких преступлений против морали, совести и гражданского и уголовного кодексов. Белая простыня с дыркой посередине (ассоциация с казнью) висела над миквой в руках жены Ури Камышова. Потом простыня наделась на мою торчавшую из воды голову, и вошли раввины. То были: Хайкин из Брюсселя, Певзнер из Парижа, Лазар из Милана и Левин из Нью-Йорка (библиотекарь Ребе). Состоялась казнь красивой шиксы и рождение дочери Израиля. Субъективно, для меня - высочайший духовный подъем, чуть ли не облако над водой, что-то вроде Синайского Откровения. А до этого было поднятие на лифте в зал отеля, где заседали раввины по моему вопросу - в зеркалах лифта отражались белые, сивые, рыжие бороды и древние глаза, и я растерялась, не знала, куда спрятать взгляд. Нас было человек восемь-девять в том огромном лифте, и у всех них были лица древних праведников, старцев. Наконец доехали, вышли, прошли в небольшой зал. По пути, в коридоре, мельком - встреча с Довидом Карповым, его рекомендация: "Не философствуй, говори им простые вещи. Ты вызываешь очень большое подозрение своими высокими идеями. Не надо высоких материй." 
     Началось заседание.
     Певзнер говорил по-русски, очень красивый статный старый человек, и он спросил:
     - Зачем ты хочешь стать еврейкой? Ведь есть 7 заповедей для других наций.
     - А гой дос из ан андере зах,- ответила я,- их вил динен дэм Эйберштен нит ви а гой.(Я хочу служить Всевышнему как еврейка, не как нееврей служит).А гой из а гор ништ.
     Старики долго молчали, ошарашенные. Мои лингвистические способности их в данном случае удручали. Я слишком быстро перескочила на точку зрения евреев, я говорила на идиш и причем говорила так, как мог бы говорить умудренный жизнью талмудист. А они собирались иметь дело с человеком-неевреем. Они не знали, что со мной делать. Сценарий получался непривычный. Это-то и имел в виду Довид, прося меня быть попроще. Но куда там! Меня уже несло. Я говорила с ними вдоволь, всласть, благо они были очень умные собеседники, эти старые евреи, прибывшие тем летом в Москву со всех концов Земли ради йорцайта отца Любавичского Ребе и поездки на могилу в Алма-Ату. И они благоволили ко мне, эти старики с длинными бородами. Они сказали - ладно, ты можешь быть принята. Годы спустя я беседовала с равом Певзнером в чьей-то сукке в Бруклине. Он пил смешанный с виноградным соком кипяток, чтобы на заваривать себе в субботу чай. "Вы не разочаровались?" - спросил он. "Я не разочаровалась",- весело сказала я. Все было не так просто, и, если бы он порасспрашивал меня подольше, быть может, я бы разрыдалась...Вот вам и светлый путь.
   И как раз в этом знаменательном 1990 году Алесь пересек мой жизненный путь снова. Могла ли я связаться с ним? обмануть доверие ко мне столь значительных раввинов и снова опуститься в  интригу с куйбышевским врачом, заочником  Литинститута? Я не могла. В его записях это впоследствии отразилось так: "Случись продолжение, мы бы не расстались".
Что касается религии, то ее ритуальная сторона была ему глубоко отвратительна. Он считал ее бесчеловечной и манипулятивной. Мы никогда больше не виделись в режиме реального времени.
      
23

В новом веке, в период расцвета живых журналов, в феврале 2008, что ли, года, открылось мне послание от Алеся. Я чуть не стерла его от страха, не прочтя даже. Все мое существо затрепетало, встрепенулось, заколыхалось, вокруг были муж и дети. Я куда-то запрятала, сохранила письмо, чтобы одной потом прочесть.
Настал момент, было тихо в доме, ночь. Я читаю:

" Дорогая, единственная...
Никого лучше тебя не нашел...
Только себя по земному шарику покатал...
Открыл филиалы в ОАЭ, Кувейте, дочь во Франции учится.
В 2000 г. развелся.
Как ты, что ты? На телевидении, говорят, видели тебя.
Твои детки похожи на моих племянников.
Красивые.
 Как твоя мама?
 Все такая же строгая, как тогда, на первом курсе Литинституте, когда она отшила меня, чтобы я даже не смотрел в твою сторону?
Она права. Я был опасен для тебя, прекрасная моя. Очень. Смертельно опасен.
Я был связан с организациями, от которых трудно уйти живым.
 Ну что ж. Я еще жив. Но скоро это будет исправлено. Разве не приятно сказать самой себе при взгляде на памятник: "А вот этот при жизни всегда был моим!"
Почему же мы были вместе только один раз, только одну ночь? Почему так скромно и так просто?


"Мы всегда обладаем неограниченным правом выбора, полной свободой.
Вечность пришла ко мне из теплого полумрака тихой комнаты. Повсюду  блеклые лунные лучи спотыкались о ее одежду. Ослепительная ярость  хлестала меня по щекам огненными пальцами холодного пламени. Мир, собравшийся над нашей кроватью, готов был рухнуть и увлечь за собой в пропасть всю ночную Москву вместе с дрожащими над рекой звездами. 
В какое-то мгновение стало так тихо. Словно холодный пожар  заживо сжег все звуки, далекие и близкие. Я слышал только волшебный шепот ее робкого дыхания, а влажные поцелуи таяли на наших губах, как песня, улетавшая в тишину. 
Все происходящее, казалось, случилось не со мной, а где-то далеко, на непонятном созвездии судьбы, пылающим над новой планетой. Я чувствовал себя в ней и мечтал остаться навсегда в этом ярком и незабываемом мгновении свалившейся на нас вечности. 
Ничего не случилось, теплые городские звезды соскальзывали в наше окно, оставляя совсем пустым небо. Как долго это продолжалось, сколько времени мне было отпущено  судьбой оказаться живым человеком и ее любовником? Ответ дрожал на хрупких и нежных сосках ее детской груди, тоненькими молоточкам бил в набат ее сердца. 
Время мастера времени безжалостно к нему. Сон воспоминания может продолжаться целую вечность, которую нельзя переплыть ни на каком корабле, и остановить ее может только смерть мастера или смерть времени."




--------------
"Добрый день.
С горечью хочу вам сообщить, что мой отец скончался 6 апреля. Две недели прошло с тех пор. " (электронная почта спустя некоторое время от  его дочери. Она разбирала его комп и нашла нашу с ним переписку).

 

Ну, а если б не умер? Если не поразил его рак легких? Представить себе такое...

 Мужчина богат и живет в арабской стране, изобретатель, автор патентов. Разведен. Я - ортодоксальная еврейка и живу в Израиле. Замужем, семья, дети, работа. И что дальше?

...
Вообще у меня тут не так много романтических героев, и вы, наверное, составили себе  представление о них. Больше всего сокращений сердечной мышцы, да и времени - целый кусок жизни - ушел у меня на Алеся. Хотя по общим итогам он всего лишь в четверке лучших. И не тем или иным физическим или моральным превосходством, а чем-то мучительным, БДСМ-шным. Он успешнее других мучил меня. Но мы сами даем основу для такого отношения к себе.  Мы притягиваем к себе партнеров такого типа.

Надо понять, что мы с ним были близки совсем недолго, все же остальное – мучения разума, сбитого с толку, и смятение всех чувств. Я хочу, чтобы вам стал хоть немного ясен его характер, и для этого приведу письма его дочери, которые она написала мне впоследствии. Отвечая на мной вопрос, не будет ли неприятным для нее обсуждать отца с его любовницей.

 

25

Дочка Алеся

 

«Хмммм.. Любовницы..)) 

Отношусь спокойно.. В смысле того, что каждый человек свободный, рожденный один, один в этом мире и уходит он тоже один.. Я так же как и отец родилась в год ворона.. И он всегда мне говорил, что все люди одиноки на земле.. Он воспитывал меня достаточно своеобразно.. Я никогда ни в чем не нуждалась, как сыр в масле.. Иногда и того и другого было слишком много) когда мне было где то 10-11 лет он стал учить меня стрелять из ружья винчестер.. За руль я села в том же возрасте.. Он разрешал мне беспределить) на 16 лет он подарил мне пистолет автомат беретту.., розово перламутровую, 16 зарядную) я же девочка) в 10 лет я с ним летала по эмиратам, Малайзии, Сингапуру и переводила.. Очень хваткая на языки оказалась) 

Мать, Галя, святая женщина) 

О вас я узнала лет в 12.. Что Вы безумно любили его и он думал оставить семью. Но потом решил этого не делать. Хотя думал долго.

Но благодаря тому, что он меня воспитывал в своем стиле, мне не показалось это трагическим свершением)

Один раз мы с ним ехали уже на другой машине, ренж ровер он уже взял.. Мать дома осталась.. Или я не вообще не помню, где она была.. Цель была его друзья в деревне, за 600 км от Самары..) он был в гавно, шампанским за рулем заливался.. Бумажные купюры летали по салону машины.. .»

«В том году мы открыли филиал в Эмиратах»...

« ...Отцу отсидка вышла, сидел он в Европе в тюрьме за отстрел оленя в Королевском парке, ну и штрафанули...»

«...»Ну  и много разных других перипетий она описала, включая частичный дефолт, родню, девиц.

В общем, по письмам этим я отследила, что за человек он был. Ну не простой он был! Детский врач в реанимации – да. Много лет. Но это в Союзе. Потом же у него зверская жизнь была, хищная, аллигаторски-олигарховская.

И, в общем, потом он умер. «С вещами на выход!»- сказала жизнь.

А я осталась жить. Вот, снова , его слова:

«Время мастера времени безжалостно к нему. Сон воспоминания может продолжаться целую вечность, которую нельзя переплыть ни на каком корабле, и остановить ее может только смерть мастера или смерть времени.»

А вот его проза, фрагмент, дорогой мне и близкий, с той эпохи, когда он был хирургом в детской травмотологии:

 Не замечая всего  прощального сумасбродства скупой на разнообразия природы городского парка никчемный, выпотрошенный семидесяти двухчасовой непрерывной, бессонной работой, я возвращался домой – в отделении погибал хороший мальчишка, сынок моего сокурсника, и переломить ситуацию получилось очень не просто. Так не просто, что передать ребенка другой смене докторов было нельзя – любой недогляд или перебор приводят к необратимой потере. Ведь по-хорошему – никакой преемственности ни в медицине, ни в какой-либо другой тревожной службе нет. Каждый пожарный сбивает жар пожара по-своему, и лишь придерживаясь каких-то общих правил, основ, а судьбу успеха или поражения зачастую решают небольшие особенности или детали методологии.
Клиника всегда встречала всех своих жертв – и врачей, и пациентов - неласково, жестоко, и не известно, кому из них больше доставалось проблем и разочарований на фоне ликующих лозунгов разлитого по стаканам пьяного социализма. Да, мы работали с техникой, сделанной по последнему слову техники. Даже новое оборудование сразу же прощалось с нами  или едва не работало, или того хуже – шумело так сильно и надежно, что операторам-хирургам было просто невыносимо, трудно, практически невозможно

им пользоваться. Все дышало лживой логикой нищих на нравственность потомков могучего пролетарского племени. Классики мутной философии открыли истину лишь наполовину, да, пролетариат действительно был могильщиком буржуазии, и если бы только буржуазии!»

Видите ли, душа моего прекрасного куйбышевского врача в этом фрагменте как на ладошке видна, бери его целиком, вот он весь понятный.

Ну это было в советские времена. Зато вот совсем безпафосное, бизнесовое, из пост-советского.

«Играя тоненькой сверкающей ниточкой, ручеек стремительно рвется вперед, замирает, и  на мгновение в свободном полете  разбивается в чаше фонтана. Медленно открываются двери, и из просторного помещения лицо обдает жаркой прохладой с запахом индийских благовоний.. Какой же выдался интересный день. Пять минут на улице, а уже как из турецкой бани вышел. Наверное, градусов 45 в тени. 
Тянутся минуты.. Скорей бы настал тот момент сладостной удачи и завершения. 
Никто никогда не думает о близости удачи. Она так же рядом, как неизбежность смерти. Они идут параллельно, шаг в шаг, поэтому люди испытывают дрожание и трепетность. Еще никому не удалось перешагнуть черту и вырваться. 
Петр Михайлович находился в состоянии жуткого сумасбродства . Ему мерещились оазисы и верблюды, тащащие деньги в их горбах. Как же хотелось пить. Но дойти до кувшина с водой после вчерашнего времяпрепровождения ему казалось неосуществимым.. Он лежал в шатре посередине пустыни и тихо стонал. Он искренне надеялся на силу своего ума и телепатии, и может вдруг кувшин сам решит дотянуться до него..
Аллочка, что выпила гораздо больше него в тот вечер, решилась дойти до источника сама. И жадно поглотив воду, спросила: а мы же сегодня должны регистрировать нашу компанию в Аджмане?..
Петр Михайлович вздохнул и безвольно промычал в песок. «

Рукописей его у меня много, дочка выслала. У нее как бы своя жизнь, ей это не слишком нужно.

Я установила точную еврейскую дату его кончины  и заказала для него Кадиш на год. Муж, кстати, ошалело наблюдал за этими моими действиями и не осудил.

 

29

Ну что ж.

В этой части автор прощается с читателем и оправдывается за то, что писал эту книгу. В этой части автор осознает, что ничего толком не написано про Учителя, про маму, про отца, про плавный переход от запланированной гениальности вундеркинда к скромной домохозяйке, ведущей хасидский дом в Израиле, не отражен образ хорошей жены и матери энного количества детишек, но приходится признать, что сейчас мы не рассматриваем мою биографию, мы уже не интересуемся событиями и их последовательностью, наша камера установлена статично и в поле ее восприятия попадает лишь срез наиболее свежий: 
...Ностальгия. Болезнь физической памяти, памяти тела. Донимает она обычно ночью. Как и все призраки и тени, как и все воспоминания о несбыточном, как и обиды, как и зарубки на совести. Все это заставляет вскрикивать, если не примешь заранее меры и не помедитируешь, прощая и отпуская, снова прощая и снова отпуская. Ностальгия  это некое мучительное, невпопад, попадание опять в тот же двор и тот же микрорайон, на ту же лестничную клетку, где когда-то что-то. И там таится вина, как будто.  И ты хотел бы заплатить деньги, купить билет, приехать туда и все там ощупать, исходить шагами, изнюхать - отслушать, отработать, расквитаться и чтобы оно тебя уже как бы совсем отпустило.
Ну не каждый же день приезжать на другой конец света.
Хочется же наконец, чтобы это прекратилось.
И оно прекратится, если разочароваться. Чары, то есть, сбросить с себя. Но можно и оставаться очарованным дальше.  Родительский дом бывает такой ностальгией. И как же можно перестать его любить? Боль не уходит. Вина не стирается. Ну и ладно. 


Я люблю  уют.
Но и неуютность - тоже достойное творческой личности состояние.
И хорошо, когда ностальгия - логичная, понятная, то есть: вот она страна исхода и вот она ностальгия по ней.
А если ты еще не понял, по какой такой стране тоскуешь? Тогда и билета не возьмешь.  Или,к примеру, когда в твоем краю уже все вовсе поменялось, и нет там той горки детской и нет той площадки и нет того дерева, а вместо садика - военная база? Тогда и вылечиться труднее.
 У Анатолия Эфроса  было подобное. Описал он такое в своих мемуарах. Несбывшаяся встреча... все уже не то... ах, какая острая жалость, как жаль себя... и ВДРУГ! только подошел ближе: Да вот же оно все! тот самый уголок, площадочка, детская горка, переулочек! Все в точности! И тогда еще жальше себя, и хочется всем рассказывать, и никому не передашь, каково оно...обретение.
Физическая память.
Все это - набор человеческих сладких горьковатых чувственных пластов, и радуйся, что способен огорчаться, и жалуйся, что сердце  трепетно и живо. 

30
Смерть отца

Отца не стало. Тих тот дом

И потемнело что-то в нем.
Я включаю комп – письмо от сестры, из Ростова, –  не смогла она мне авиабилет купить. Идем спать. Не говорю ничего мужу, детям.

Ночью представляла тело отца, его умирание.

Испытывала страх. В 53 квартире это впервые происходит, там не было такого никогда и чтоб больше не было!..

Утром встала хорошо и детей распределили без суматохи. В восемь шла из яслей и думала –

Отчего такой добрый и ясный день, будто душа праведного человека уходит?

Маме позвонила в 9 утра. Взял трубку Вова. Говорю: Как у вас дела?
 - Да неважно, - отвечает. И мама подошла. – Ну, миленькая, здравствуй. Отошел отец-то, в восемь примерно... – И мы поговорили. Я спросила: - А чем сейчас ты  занята? – Да костюм ему ищу.
(Я внезапно понимаю - ЧТО ЗА КОСТЮМ...  ДЛЯ ЧЕГО КОСТЮМ!Для последнего пути...)

 

Сестра позднее ответила мне по телефону, что они едут узнавать, нет ли места на военном кладбище.  Обмывать пришла, она говорит, одна хорошая очень женщина.

 


Мне очень комфортно быть там, где тебе никто не скажет о твоих родителях гой или гойка. Я отдаю отчет в том, что иудаизм имеет главное преимущество по существу - то есть единство Всевышнего как идеологию. Но то, как это практически проводится в жизнь, порой бывает очень больно. 

31
 

В аэропорту рано утром прекрасное чувство, что я еду в Ростов, я наконец-то вылетаю в свой родной город, я увижу своих, я приобщусь к семье и буду снова любимой доченькой, которая вот, надо же, прилетела из своего Израиля!  Я веду себя раскованно, всем улыбаюсь при посадке, а самолет больше чем наполовину пустой, и лететь необычайно комфортно. Сам взлет захватывающе красив, 
вот подо мною Тель-Авив, и в море вырвалась стрела, 
И облака обогнала! 

 
Я липла к окошку и радостно наблюдала за кружевом белой пены, завихрениями и оттенками белизны, напоминала с гордостью сама себе: «Вот и папа у меня летчик!» 

Не был, а именно есть. Сопротивляюсь правде. Пока еще не приняла ее. Психологи называют это – стадия отрицания факта.


Турция далеко под нами была представлена заснеженными хребтами, как и начало Кавказа и Приэльбрусья, а моря – отдаленной синью с разводами от нефти и черненькими вкраплениями островов. При взлете произошло следующее: ландшафт стал шрифтом. Причем очень быстро. Вместо понятной панорамы вдруг все превратилось в шифрованное изображение, которое надобно разгадывать. Что этот квадрат, что это плоское блюдце означают? Так же и при посадке, только наоборот. Сначала все непонятно, а потом вдруг очень понятно и буднично. Русь. Россия. Тель-Авив выглядел молодо, а здесь все старенькое. Поля и рвы, площадка для посадки, и домики и бараки с вышками, куда там красоты Бен-Гуриона – тут все выглядит как полсотни лет назад. Путешествие не только в пространстве, но и во времени. Кстати, в российском самолете имелась только горячая вода – как хочешь, так и мой руки... Зато советская минеральная в бутылочках была восхитительна.

И вот мы спускаемся по трапу, горбясь от декабрьского ветра, выходим на жгучий холод Ростовской взлетно-посадочной полосы. Мои сапожки и пальтишко, перчаточки и шапочка здесь  превращаются в аксессуары, они уже не являются одеждой, они неощутимы – так пробирает мороз... Зато как радостно на душе! Сейчас увижу маму! 



...Однако подождите, гражданочка, сперва заполните бланки, укажите цели и сроки вашего визита, поломайте нерусский акцент, ведь я по документам иностранка, да оно и удобнее, - а после прохождения паспортного контроля получите ваш багаж при громком жизнерадостном лае сытых собак, рыскающих по залу в поисках взрывчатки. Ничего собакам обнаружить не удалось, так, припугнули нас.  

И вот – сердечко так и стучит – проход в другой зал, а в нем – моя старенькая, добрая, с цветочками, послушная мама, стоит себе, как будто не знает о том, что она – мое сокровище, золото и прелесть, и мы так дружненько шагаем к выходу, а там уже такси поджидает.

Едем, беседуем, я смотрю на город своей юности – холодный, продрогший, нахохлившийся, в несуразных рекламах, причем все телефонных мероприятий, как будто уж им тут только и осталось, что говорить и говорить, все бесплатнее и бесплатнее. Было бы о чем!

А нам с мамой говорить – не наговориться. Она мне рассказывает – вот поликлиника твоя, вот музыкальная школа твоя, вот Ростсельмаш твой, вот тут трамвайная линия была, помнишь? Вот стоматология. Бр-р. Да-да, помню. Как не помнить. Елочки и дедыморозы еще не начались, но иллюминации уже прибавилось. Голые деревья. А у нас-то в Израиле, мам,  зеленеет вовсю! 

Мы выгружаемся возле дома. Меня пронзает глубокое внутреннее рыдание. Вот тут пять дней назад стоял гроб отца. Вот дверь в подъезд. Вот кошки у подвала. Вот наш почтовый ящик – 53, число в гиматрии соответствует Раю, Ган Эден. Мой прежний рай. Квартира, куда я всегда возвращалась, чтобы снова стать любимой. 

Дверь открываем долго, за ней – еще дверь с бронезащитой, уже постсоветская добавка к интерьеру. Ключи мама тщательно прячет в сумку. Выходит мой брат – Вова. Раньше он буянил, а теперь смирный: в 40-летнем возрасте его мозг претерпел существенные изменения, энцефаллит называется, так что он не совсем нормальный, но лучше и достойнее многих нормальных. «Ку-ку, мадам, -говорит он, - вам че помочь?» И спускается вниз, заносит мои вещи с первого на четвертый этаж.

32
... Я счастлива, счастлива до опьянения. Моя квартира – постепенно шаг за шагом я обследую здесь все, я пойму, почему и зачем кресло стоит так, а портьеры подвешены эдак, и пианино покрыто другой тканью, а зеркало завешено простыней, и пол обновлен, а выход на балкон точь в точь как было при мне, и звук при открывании балкона совершенно такой же, и то же ощущение сложности прохождения из-за мебели, когда тянешь на себя балконную дверь и слегка поджимаешься,  выскальзывая из-под тюлевой занавески и предотвращая рукой ее цепляние за угол этой самой двери, и внезапный простор с тополями и небом и поодаль стоящими зданиями – вот детсадик, превращенный в воинский гарнизон, вот площадка, вот прищепки на нитях сушилки, вот шершавые перильца, вот банки с вареньем и кастрюли с едой – конечно же, мама вынула из холодильника всю некошерную еду и предоставит мне абсолютно чистые полочки холодильника для моих религиозных нужд.

Господи! Как я люблю здесь все!

Часов нет на прежнем месте, в условном центре праздничного ковра над диваном, но мне и не надо знать время, я всю дорогу ехала и летела с остановившимися часами на руке, ибо я счастлива безумно. Я нахожусь в эпицентре любви, вокруг меня – любовь, а вот и смородина размораживается и уже скоро закипит чайник и будем пить чай.  Стулья, кресла и диван – все разнородное, по-разному реставрированное, набитое новой набивкой и обшитое прежней тканью, только гораздо более аккуратно. Кто же всем этим занимался? «Люди проходят, а вещи остаются, - говорит герой фильма Феллини «Рим», - Люди проходят быстро». Как больно, что люди проходят. Я не успеваю быть с людьми, которых люблю, и вот один из них уже прошел. Были потери и до него, но это не сравнимо. Вдруг понимаешь, что ты была занята, а отец прошел. Все уже.

Но совершенно четко до меня это дошло только потом, когда по твердой и все еще бесснежной земле везли нас на кладбище, вернее, на новые кварталы его, кладбище, которому, казалось, не будет конца – оно было огромно, как новый жилой район, - то были кресты, кресты, кресты, безмогилье, памятников еще нет, лишь свежие прямоугольники, засыпанные черной землей, на всем бескрайнем протяжении  - самое большое кладбище в Европе, объясняет сестра.

Сестра деловита, хорошо одета, тонкогуба, нос с горбинкой, мы вообще не похожи с ней,

в общении тоже раньше всегда были несовместимы, но сейчас, в этом скорбном пути на могилу отца, у нас находятся нужные слова и мягкие интонации, никто никого не упрекает, наоборот, хвалим и бережем друг друга, потому что жестоко время, отнимает роскошь капризов, нельзя капризничать, разве знаешь, сколько еще лет или десятков лет пронесется, пока увидимся вновь.

Мы не плачем, мы лишь тесно прижаты на заднем сиденьи, наши шубки и наши духи сливаются, и маме приятно, что мы такие дружные,  наконец-то.

Везет нас не чужой дядя, а Валин молодой и красивенький, как свежий прутик, сынуля, Юрочка.


-...Вот, Юрочка, сюда сворачивай, это наш квартал, теперь уже по номерам смотреть будем. Номер семизначный, представляете?

... Они спорят, где лучше свернуть. Вокруг пейзаж – убогий, гоголевский, босховский, сплошные тесные ряды захоронений. И вот я вижу – мама располагается пряники раздавать возле одного из таких прямоугольников с краю, а на нем – три венка и табличка с именем, отчеством и фамилией отца. 

Только тут я восприняла тот факт, что умер мой отец.

А заплакала я только лишь в тот момент, когда все решили, что уже достаточно тут постояли и что пора заходить в машину. «Нет! Нет! – возмутилось все во мне.- Не хочу! Папочка! Нет! Я с тобой!»

И тут он мне отвечает: «Женечка, у тебя левый сапожок почему больше сбит на сторону? Прямее держись! И не кисни мне тут, ты – сильная!»

Рыдая, побрели мы обратно к машине.


     На другой день к вечеру пошел снег, стало мягко и расслабленно на душе. Все приглушенно светилось на улицах, снежинки порхали, вывески мигали, снегурочки и охранники улыбались в витринах шикарных магазинов, многонациональная Ханука в филармонии была представлена речами армянских и еще каких-то меньшинств и довольно пошлой клоунадой Клары Новиковой...  А ночью пошли стихи.



Папе

Отца не стало. Тих наш дом

И потемнело что-то в нем,

Ушел туда, где меж крестов

Весь мир к Мошиаху готов.

И кто здесь русский? кто еврей?

Приди, Мошиах, поскорей!

Я плакать, право, не хочу,

Теснит в душе, но все ж молчу,

Ведь тихо в доме. Ночь снежна.

Беседа с папой так нежна.

Во мне отцовские черты.

Я рождена для красоты.

Для нежных слов, для добрых слов...

 

Весь мир к Пришествию готов.


...А еще в тот приезд встретилась с Сережей. Вы еще помните Сережу? Моего первого возлюбленного? Ну так вот, я нашла его номер через справочную, и он сразу подъехал для того, чтобы увидеться. Мне пришло в голову отыскать его, когда я случайно нашла дома письмо от него, которое - оказывается - было в свое время адресовано мне в Москву. Было послано туда им. Достаточно сухое уважительное письмо, в котором он лишь задал пару вопросов о моем продвижении столичном.
Мы шли, округлившиеся с годами, не столь ловкие и самоуверенные, как тридцать лет назад, роняющие какие-то необязательные слова, дарящие друг другу смешные и ненужные подарки, пытающиеся в это тесное и узкое по времени свидание втиснуть все пережитое и все прочувствованное. Нет смысла передавать тот диалог. 
...Ни малейшего упрека с моей стороны: только благодарность. То, что было с человеком в юности, не идет ни в какое сравнение со всем остальным. Ты - часть моей юности. Спасибо, что остался таким же четким, выверенным, темноволосым, любимым, ни в чем не подвел (не разбил образ), не подкачал. 
Конечно, у меня записаны разговоры, и я наизусть помню говоренное, мне и запись не нужна. Нельзя сказать, что мы во всем совпали по взглядам на мир. Но мы общались мягко и нам не мешала разница. 
И вот на этом завершается Светлый Путь Женечки Светловой, ярко освещенный мужчинами-маяками, согретый теплом плотской любви, путь без измен и расставаний, гибкий, естественный, окрашенный еврейской мистикой. В промежутках между маяками иногда бывало темно и страшно от мысли: а вдруг все лишь случай, слепая игра, рулетка? Но в основном мной руководили. Тайно или явно, нежно или авторитарно. Меня вели. И знали, видимо, к чему.
Никто никого не бросил - таков лейтмотив - никто никого не бросил, просто жизнь повела дальше.