Виктор Широков

 

ВАГИНОВ

СИСТЕМАТИЗАТОР КУЛЬТУРЫ ИЛИ ГИПЕРБОРЕЙСКИЙ ОРФЕЙ?

 

 

Случилось так, что в начале 60-х годов в пермском букинистическом магазине попалась мне на глаза вагиновская "Бамбочада" (которую, впрочем, благополучно "заиграли" через 30 лет в издательстве "Московский рабочий", где к тому же - куда жальче - не вышла составленная мною наиболее полное собрание сочинений К. К. Вагинова) и я стал тогда старательно искать произведения этого писателя в библиотеках тех мест, куда меня забрасывала судьба.

В сентябре 1972 г. меня занесло на полгода в Тбилиси на курсы повышения квалификации, был я тогда, кстати, офтальмологом, глазным хирургом, и одновременно учился на заочном отделении Литературного института. Долго и ни к чему рассказывать личные перипетии, но свободного времени той осенью неожиданно образовалось чуть ли не в избытке. Семья осталась в Перми, учеба - после того, как я прооперировал нескольких больных - практически отпала. И все дни я проводил практически полностью в республиканской библиотеке, расположенной неподалеку от проспекта Руставели и площади Ленина. Нельзя не вспомнить, что здание библиотеки находилось совсем рядом с домом блистательного Ладо Гудиашвили. Мудрого, еще крепкого, по-грузински гостеприимного и щедрого. У меня до сих пор цела подаренная им работа "Мзисана" ("Солнечная девушка").

Благословенная атмосфера читального зала! Доброжелательные феи-библиотекарши! Нигде так хорошо не чувствовалось и не работалось, как там! Сколько тогда было перечитано и переписано (ксероксов мы тогда не знали и даже не мечтали о них). Так переписал в гроссбух "Счастливый домик" В. Ходасевича и "Опыты соединения слов посредством ритма" К. Вагинова. Впрочем, стихи Вагинова мне тогда спервоначалу не понравились, чуть ли не разочаровали после его прозы, хотя и одновременно все-таки заворожили (о, как я любил тогда его "Бамбочаду", еще более ценил "Козлиную песнь", прочитанную урывками в Свердловске тоже в областной библиотеке во время армейской службы, только вот приобрести себе эту книгу не мог - цена кусалась!), задела-задела за живое вагиновская поэзия, заставила изрядно поскрипеть перышком: никто ведь не стоял над душой, не заставлял...

 

***

В стране Гипербореев

Есть остров Петербург,

И музы бьют ногами,

Хотя давно мертвы.

 

В этой вагиновской строфе из стихотворения 1926 г. закодировано многое из его мироощущения, из его поэтики, из его литературных пристрастий. А что же известно о судьбе и творчестве Вагинова? За последнее время, особенно в начале 90-х гг., вышло несколько книг его прозы и стихов, возможно в год столетнего его юбилея появятся новые издания, тем более есть повод и мне воскресить свои ощущения, перелистать свои записи.

Константин Константинович Вагинов (Вагенгейм) родился 4(16) апреля 1899 г. в Петербурге. Родители его были людьми состоятельными. Константин Адольфович Вагенгейм (фамилию он сменил на Вагинов в 1915 г.), немец по происхождению, был кадровым военным, полковником. Мать, Любовь Алексеевна, вышла из семьи богатого сибирского промышленника, ей принадлежали в Петербурге несколько домов.

Будущий поэт учился с 1907 по 1917 г. г. в частной гимназии Я. Гуревича, затем поступил на юридический факультет Петроградского университета. В 1918 г. он был призван в Красную Армию, воевал на польском фронте и за Уралом. Был переведен в родной город в 1921 г. служил военным писарем, а в апреле 1922 г. был демобилизован.

С 1923 по 1926 г. г. занимался на Высших государственных курсах искусствоведения при Институте истории искусств. В 1926 г. женился на Александре Ивановне Федоровой, писавшей тогда стихи и занимавшейся вместе с Вагиновым в студии молодых поэтов, которой после смерти Н. Гумилева руководил К. Чуковский.

Я встретился с Александрой Ивановной в 1989 г. во время одного из приездов в Ленинград. Помнится, что попал в какую-то жуткую, полумистическую обстановку. Крохотная квартирка скудно освещалась электричеством. На кухне сидел её сын, не принимавший участия в разговоре и напоминавший кафкианского персонажа. Насмерть перепуганная сталинским террором старушка все время сворачивала разговор со своего давно умершего мужа на собственные переживания 30-х и послевоенных годов. Мое желание получить указания относительно расположения могилы писателя наталкивалось на воспоминания вдовы о постоянной слежке за ней, особенно во время посещения кладбища. Помнится, подержал в руках несколько принадлежащих Вагинову вещиц, второй полутом Торквато Тассо на латинском языке в темно-красном кожаном переплете...

Фотографий Вагинова почти не сохранилось, но вот его словесные портреты (включая и его автопортреты в прозе) имеются и, кажется, число их прибывает. Так его облик мелькает на страницах сборника "Воспоминания о Н. Заболоцком" (вышло 2 издания). В сборнике "Четвертые тыняновские чтения" И. М. Наппельбаум рассказывает: "Все то, что было вне интересов искусства, Вагинов не замечал и - увы! - не понимал.

Он был нумизмат, собирал старинные книги, изучал древние языки. Он бродил по толкучкам и выискивал старинные печатки, мундштуки, перстни с камеями, геммами, которые всегда украшали его тонкие, хрупкие смуглые пальцы. Он был беден, но вещи как бы сами шли к нему. Люди сразу душевно располагались к его тихому голосу, к доброте, постоянно живущей в его глубоких, больших, карих, совершенно бархатных глазах.

Иногда бывал по-детски беспомощен. Однажды спросил меня умоляюще: - Скажи мне, какая разница между ЦК и ВЦИКом? Нет, мне этого никогда не понят! - добавил он с отчаянием".

Примерно в те же дни поэтесса Вера Лурье так охарактеризовала писателя: "Маленького роста, худой, с детской улыбкой и грустными карими глазами, он носил коричневый френч, а поверх него огромную шинель отца-полковника, в которой жалко утопал".

Его любили и старались понять. Константин Вагинов узнал-таки признание и, что называется, вкусил славу (пусть не огромную) еще при жизни, встретил уважение и одобрение таких литературных светил, как Михаил Кузмин и Николай Гумилев, Осип Мандельштам и Николай Тихонов; потом его, к сожалению, поглотило забвение, если не считать редкие (раз-два в 10-летие) публикации 60-70 г. г. В недавней своей книге "О старом и новом" Лидия Гинзбург привела записи 1925-1926 г. г., озаглавленные "Поэты":

"Недели две тому к Борису Михайловичу <Эйхенбауму> в час ночи позвонил Мандельштам, с тем, чтобы сообщить ему, что:

- Появился Поэт!

- ?

- Константин Вагинов!

Б. М. спросил робко: "Неужели вы, в самом деле, считаете, что он выше Тихонова?"

Мандельштам рассмеялся демоническим смехом и ответил презрительно: "Хорошо, что вас не слышит телефонная барышня!"

Вот она, живая история литературы, история литературы с картинками".

Вот еще одна картинка той литературной жизни: "Три сборника интереснейших стихов успел выпустить Вагинов: "Путешествие в хаос", "Стихотворения", "Опыты соединения слов посредством ритма".

И вдруг - проза. Наблюдательная, ядовитая, с угадываемыми прототипами и событиями из жизни литературной среды. Вагинов прирожденный коллекционер, как драгоценный антиквариат, он собирал неповторимые человеческие индивидуумы. Было что-то в этом даже болезненное.

- Собирать, систематизировать можно все, и все интересно, - говорил он. - У меня будет в романе один, кто собирает свои срезанные ногти и хранит их. Странно, да? Безумец, да?

Вот именно так Вагинов коллекционировал людей, тех, кто выпадал из обычных рамок.

Странная проза - проза поэта".

 

 

***

 

Первые стихи Вагинов написал в 16 лет, как сам признавался, под влиянием "Цветов зла" Бодлера. Впервые опубликовал их в 1921 году. Участвовал в работе многих петроградско-ленинградских литературных групп: "Аббатство гаеров", "Кольцо поэтов им. К. М. Фофанова", "Островитяне", "Цех поэтов", "Звучащая раковина", "ОБЭРИУ". Первый его сборник стихов "Путешествие в хаос" вышла под маркой "Кольца поэтов" в 1921 г., тиражом 500 экз.; второй - "Стихотворения" - в 1926 г. и третий "Опыты соединения слов посредством ритма" - в 1931 г. (тиражом 1200 экз.). Была подготовлена к печати книга "Звукоподобия" (стихи 1930-34 г. г.), однако, она так и осталась в рукописи.

Одновременно с первой стихотворной публикацией Вагинов обратился к прозе. Ранние произведения - "Монастырь господа нашего Аполлона" и "Звезда Вифлеема" - впервые были опубликованы в ленинградском альманахе "Абраксас" в 1922 г. Альманах этот выпускала группа эмоционалистов, лидером которых был Михаил Кузмин, высоко ценивший дарование Вагинова. В его книге статей об искусстве "Условности" есть "Письмо в Пекин", где наряду с А. Белым, Хлебниковым и Пастернаком фигурирует и Вагинов. М. Кузмин пишет:

"Тут же я обращаю ваше внимание на стихи и прозу Константина Вагинова, зная вашу привычку следить за всем значительным с самого начала".

 

 

***

 

Вагинова с первых строк интересовали отношения цивилизации и культуры. Современность ему напоминала события далеких дней Древнего Рима, когда язычество с кровью и болью заменялось христианством, с той лишь разницей, что сейчас уже наоборот новые варвары) уничтожали христианство, насаждая новый культ атеизма, ломая святыни, стирая в порошок литературные ценности. Вагинов чувствовал себя одним из последних хранителей этих ценностей и этих святынь. В стихах 1922 г. у него "Россия - Рим" (т. е. прямое уподобление), "римский воздух северной страны". В "Звезде Вифлеема" чередуются срезы времен. Там же: Петербург - Рим. На Волге растут лотосы. Звук ведет смысл. Финский берег притягивает афинские ночи. Автор-рассказчик самохарактеризуется: "Я - последний Зевкид-Филострат. Повернул колесо на античность".

Мировые катаклизмы (1 мировая война, революция 1917 г.) толкают писателя на эсхатологические пророчества. Что ж, общая примета времени. (Мы сегодня тоже, как на грех, почувствовали на своей вые жесткую хватку нового времени). Совмещение фантазии и реальности, сновидения и яви, гротеска и будничного быта - тоже характернейшие приметы литературной практики 20-х годов. Вагинов в ноябре 1923 г. пишет:

 

Предстану я потомкам соловьем,

Слегка разложенным, слегка окаменелым,

Полускульптурой дерева и сна.

 

В стихотворении того же года у него "Аполлон по ступенькам, закутавшись в шубу, бежит", В стихотворении "Психея" (1924 г.) из "мертвого града" Филострат, "целуя узкое лицо", стремится в "спокойный дом на берегах Невы".

Филострат для Вагинова - синоним Орфея, alter ego, двойник писателя. Любопытно, как Вагинов пришел к этой мифологеме. Реальный Флавий Филострат, греческий писатель II-III века н. э., жил в Римской империи. По поручению Юлии Домны, жены императора Септимия Севера, он принялся за книгу об Аполлонии Тианском, философе, странствующем пифагорейце, жившем в конце 1 века. Книга была написана на основе записок Дамида, ученика и друга Аполлония. Но Филострат расцветил сухие записки своей фантазией, вымышленными занимательными приключениями.

В книге Филострата нет единого сюжета, все новеллы эклектичны, скомпонованы достаточно бессистемно. В давнее античное время заимствований не чурались, и Вагинов не только шел также на осознанные заимствования, он вложил даже апологию этого приема в уста писателю Свистонову, также одному из своих двойников.

Книга Филострата была переведена на латинский язык в конце IV века н. э. Долгое время на русский язык переводились лишь её фрагменты. Подготовительный труд над текстом Филострата провели молодые филологи-эллинисты, члены группы АБДЕМ, с которыми в конце 20-х годов очень сдружился Вагинов, но и им завершить перевод тогда не удалось. Только в 1960 г. в книге "Поздняя греческая проза" А. И. Егунов, инициатор и лидер этой группы, опубликовал перевод первых 30-ти глав романа. Полностью роман "Жизнь Аполлония Тианского" вышел в переводе Е. Г. Рабинович в серии "Литературные памятники" ("Наука") в 1985 г.

Филострат без сомнения во многом определил направление размышлений Константина Вагинова, повлиял на его творческую манеру: и пронумерованные периоды-фрагменты ранней прозы, новеллистичность многих эпизодов поздних романов, преображенные заимствования как осознанный литературный прием (ах, как я его понимаю!), наконец, жизнестроительство...

Жизнестроительство - хорошо известный феномен мировой литературы. Та же Е. Г. Рабинович отмечает в послесловии к своему переводу: "Нормативной поэтикой жизнестроительства является индивидуальная норма поведения, совмещенная с общепринятым этикетом или полностью ему противопоставленная, но всегда носящая демонстративный характер, ибо в основе жизнестроительства лежит пифагорейское учение о переселении душ". Вагинов явно выстраивал свою жизнь, воссоздавал отражение жизнестроительства в своем творчестве и, можно сказать, принял литературную аскезу (отказался от материального успеха ради духовного преображения). И задумаемся еще раз над тем, что жизнестроительство нередко неотделимо от веры в метемпсихоз, переселение душ.

 

 

***

 

Первый роман Вагинова "Козлиная песнь" был опубликован в ленинградском журнале "Звезда" в 1927 г. и вышел отдельной книгой в издательстве "Прибой" тиражом 3000 экз. Один из критиков того времени так оценил роман (журнал "Новый мир", № II за 1928 г.): "Основная тема вагиновского романа - тема умирающего Петербурга. Петербурга времен военного коммунизма - сама по себе не отличается ни особой оригинальностью, ни особой новизной...

В разработке этой довольно-таки потрепанной темы Вагинов идет, однако, своим особым путем, с самого начала переключая ее в некий философски-исторический план и, тем самым, превращая роман в своего рода поэтический трактат о гибели последнего поколения дореволюционной петербургской интеллигенции... лежащая в основе романа повествовательная схема движется, в сущности говоря, не столько поступками и действиями его героев, сколько их высказываниями и размышлениями на тему о закате гуманизма, о падении культуры и т. д.

Их внешнее поведение интересует автора лишь постольку, поскольку оно как-то аккомпанирует их идеологической деградации, и поэтому входит в роман в виде отдельных, более или менее ярких мазков, не образующих сколько-нибудь законченной повествовательной нити. Отсюда фрагментарность романа, не вполне изживаемая даже в финальной части, когда описываемый идеологический кризис подхода уже к концу. Превращение одного героя - эстетического молодого человека - в зубного врача, другого - философа и принципиального девственника - в управдома и доброго мужа, третьего - тоже эстететического молодого человека - в служащего при аукционе, - все это - события, в фабульном отношении абсолютно обособленные. Некоторую сюжетную цельность приобретают они лишь при соответствующем философско-историческом осмыслении, как свидетельство об окончательном банкротстве последних гуманистов, носителей высокой культуры".

Многое в романе сегодня все-таки прочитывается по-другому. Главное в нем - атмосфера уходящего Петербурга, контуры нового города, в котором живут такие разные люди, не находящие себе достойного места в современной им действительности и отчаянно пытающиеся к ней приспособиться. Их волнует гибель культуры, гибель основополагающих гуманитарных ценностей, тем более что сие предполагает гибель личности, гибель их самих. В данных настроениях отразились и впечатления от ряда вышедших тогда же (а впоследствии культовых) книг. В 1923 году в издательстве Л. Д. Френкель вышел первый том "Заката Европы" Освальда Шпенглера, влияние которого на умы современников было огромно. В "Козлиной песни" прямо так и отмечено: "Все заражены были шпенглерианством". Тогда же широко публиковались работы З. Фрейда. Но Вагинов, судя по роману, к учению Фрейда относился, видимо, достаточно скептично.

Конечно, Вагинову были близки модернистские тенденции (он - "постмодернист" до постмодернизма), хотя и в стихах, и в прозе он все-таки шире рамок, объемнее. Он много размышляет о смерти, не превращая её в культ. Он стремится сбросить печать безвременья, хотя безвременье и обступает. Для Вагинова за любым эсхатологическим пророчеством всегда брезжит выход:

 

О, сколько раз я превращался в эхо...

Я символистом свесился во мглу...

Нет, я другой. Живее начертанье

Во мне растет, как зарево.

Я миру показать обязан

Вступление зари в еще живые ночи.

(1924 г.)

 

В "Козлиной песни" время действия обозначено предельно точно. Уже нет Петурбурга-Петрограда. Есть Ленинград. Автор-повествователь по профессии гробовщик. И готовит гробик 27-ми годам жизни. Герои его существуют как бы в загробном мире, где смешались времена и пространства. Прямо говорится: "Все пережили гибель, и никакая гибель нас не удивит". "Гибнет Запад".

Видимо, кстати перечитать сейчас и "Письмо из Петербурга" Мариэтты Шагинян, датированное 1922 годом: "Петербург стал сейчас "тихой провинцией". Раздвинулись дома (необитаемость, обвалы), улицы (отсутствие движения), кварталы (не так легко попасть из одного в другой, как раньше). А люди придвинулись друг к другу, их стало меньше, на перечет, и все они пребывают на обоюдном поле зрения.

Это ведет к особому укладу общественных отношений, типичному для провинции: к партикуляризму, т. е. привычке группироваться, действовать и судить по принципу "частного образа". Частный образ действий - это манера считаться не с поступком, а с личностью, его совершившей, не с идеологией, а с ее носителем. Такое домашнее отношение к человеку возможно лишь там, где людей мало и все они хорошо друг друга знают; оно всегда пристрастно в ту или иную сторону. И Петербург являет сейчас пример величайшего пристрастия".

Таково свидетельство еще одного очевидца. А Вагинов отразил то же в стихах 1920-21 гг.:

 

И голова моя качается, как череп

У окон сизых, у пустых домов,

И в пустыри открыты двери,

Где щебень, вихрь, круженье облаков.

 

Проза Вагинова одновременно и фактологически точна, и символична. Она допускает возможность двойного истолкования, требует неоднократного прочтения. "Козлиная песнь" - буквальный перевод греческого слова "трагедия". Трагедия неизвестного поэта (двойника автора), всех других героев романа - в невозможности жить обычной, обывательской жизнью. Они все живут словно бы во сне, отчаянно желая и одновременно очень боясь проснуться. О снах же произносит большой монолог перед писателем Свистоновым и его спутниками Иван Иванович Куку, герой "Трудов и дней Свистонова".

Надежда, в которой писатель не отказывает ни одному своему персонажу и во снах, и наяву - одна из форм авторского протеста против абсурдности бытия. Это чувство и сегодня роднит нас с героями вагиновской прозы и сегодня волнует полифонический монолог его поэтического лирического двойника о судьбе петербургской интеллигенции на чудом сохранившемся последнем островке Ренессанса.

"Козлиную песнь" относят к романам "с ключом", и это отчасти верно. Почти одновременно с вагиновским романом появились "Сумасшедший корабль" О. Форш, "Скандалист, или Вечера на Васильевском острове" В. Каверина, "Контрапункт" О. Хаксли, а в наши дни "ключ" потребовался для книги "Алмазный мой венец" В. Катаева. Но если современников жгуче интересовала обычно разгадка прототипов героев романа, то сегодня на первый план выдвинулась именно точная атмосфера далеких лет, вернее, точность атмосферы, множества ярких деталей, примет бытия. Я бы подчеркнул близость книг Вагинова к повестям и романам, а также к мемуарным книгам А. Белого, назвал бы творчество Уолтера Патера, сейчас забытого нами, а тогда необыкновенно и притягательно влиятельного. Да и Павел Муратов со своей прозой явно неподалеку.

Перечитаем хотя бы главу "Детство и юность неизвестного поэта". До чего же интересно погрузиться в волшебный мир воспоминаний, понять, как формировался будущий писатель, или как он сам себя называл, "будущий неизвестный поэт". По недостатку места не цитирую.

Но сколько здесь музыки, отдельные строки написаны стихотворным размером; сколько здесь иронии и самоиронии и одновременно сколько здесь же умиления и любви! Вольность, выстроенность поэтического мира и многомерность пространства вагиновской прозы кажутся сегодня удивительными для автора, не дожившего до 35 лет.

Его произведения при всей герметичности, зашифрованности письма, прежде всего, лиричны и автобиографичны. Среди героев-двойников автора и "неизвестный поэт", и Свистонов, и Фелинфлеин, и вообще Вагинов выражал себя полиморфно, раздавая щедро свои черты, хотя бы часть их и Торопуло, и Пуншевичу, и Локонову, и Жулонбину...

И в поэзии его, и в прозе важна особенность и умение сочетать фантасмагорию с реалиями Петрограда-Ленинграда, скрупулезное знание автором мельчайших оттенков описываемой действительности. Он не только знает эту жизнь, он ее любит и творит такой, какой не только видит, но и какой бы желал ее видеть.

 

 

***

 

Литературная жизнь Петрограда-Ленинграда 20-30-х годов отличалась необычайной интенсивностью и усложненностью. Общественные катаклизмы вызвали духовную сумятицу, которая выразилась в том числе и во множестве литературных групп, группочек, направлений и школ. Мощным литературным течением стал открытый литературный эклектизм. Вагинов не чурался эклектики, более того, избрав для себя образцом следование идеям и манере автора "Жизни Аполлония Тианского", порой отождествляя с ним себя, он входил практически во все петроградско-лениградские литературные группировки. Литературная ориентация его была особой, постоянно меняющейся. Он был знаком с символизмом, потом увлекался акмеизмом, примыкал к эмоционалистам. С Гумилевым его сближала любовь к экзотике, с Кузминым - открытость и ясность чувства, с Мандельштамом - изощренность и зашифрованность письма, "тоска по мировой культуре". Думается все же, что ни к одной литературной группировке настоящей творческой близости Вагинов не испытывал.

В 1927 г. Вагинов ненадолго сблизился с членами кружка АБДЕМ (Болдырев, Доватор, Егунов, Михалков). Как-то после прочтения вагиновского стихотворения "Эллинисты" молодые филологи-переводчики пришли к поэту в гости. Затем и он стал помещать домашние семинары переводческого кружка. Стал заниматься с Егуновым греческим языком, пробовал сам переводить с греческого. Следы увлечений остались в романах в виде цитируемых текстов, кроме того, здесь и влияние Джойса, с творчеством которого его познакомил Дуглас Харман, выведенный в "Козлиной песни" в образе ирландского поэта. (Кстати, именно по "Козлиной песни" он потом изучал русский язык). Вагинов прослушал коллективные читки новых переводов трагедий Эсхила и Софокла, возможно именно он и привлек членов кружка к переводу Филострата, который так и не был завершен. Кстати, в 1925 г. абдемовцы издали свой перевод "Левкиппы и Клитофонта" Ахилла Татия Александрийского, а в 1932 г. - "Эфиопики" Гелиодора. Позднее Вагинов перестал посещать заседания кружка, хотя и сохранил с эллинистами добрые отношения (по свидетельству жены одного из переводчиков все они нередко заходили к Вагинову послушать его новые стихи за дружеским чаепитием).

Вступление Вагинова в ОБЭРИУ произошло также по инициативе обэриутов. Есть свидетельства о том, что он был наиболее близок с Н. Заболоцким, хотя имеются и противоположные мнения.

В сущности, вся проза и поэзия Константина Вагинова - прежде всего диалог с самим собой, со своим литературным двойником, желание одновременно ощутить точные координаты своего творческого "я" и - побег из "тихого ада бытия" в иные миры: в античность, понимаемую им не только как реликт, и - в будущее, понимаемое не только как эволюционизирующее вчера, а именно - в новое, яркое завтра, в новый порядок вещей.

 

 

***

 

Вагинова привлекала миссия мессии, миссия спасителя гуманитарных, гуманистических ценностей, культурное мессианство, хотя с годами, всё более погружаясь в тяжелую болезнь и одновременно чувствуя безвыходность огрубления действительности, распад культуры, омозоленности души, он становится только и, прежде всего фиксатором ощущений, систематизатором былой культуры, стремится запечатлеть оттенки сумерек культуры, музеифицирует время и личности.

Жизнь, показанная Вагиновым, на первый взгляд, бездуховна, иррациональна, словно бы действие происходит на морском дне (Петроград - некий Китеж, только без сусальности и остронациональной ностальгии), мир зыблется вместе с массами водообразной субстанции, искажающей предметы и лица наподобие призм и линз.

В немалой степени Вагинов, на мой взгляд, предтеча абсурдистов, предтеча экзистенциалистов. Связь с реальным миром в его произведениях не совсем утрачена, но уже явственно надорвана. Налицо одиночество каждого персонажа и невозможность, непостижимость проникновения в его внутренний мир, налицо его замкнутость в себе. Каждый герой ведет борьбу с судьбой, с роком, с фатумом - в одиночку. И борьба эта почти всегда заканчивается поражением (чаще смертью). Даже те отдельные персонажи, одержимые идеей сытой спокойной жизни, не могут принять формы нового победившего миропорядка, не могут до конца осовмещаниться. Рок ведет их через страдания к безверью, лишает идеалов и иллюзий, приводит к абсурду.

Выхода из тупиковой ситуации нет. Вагинов - изверившийся интеллигент, не то атеист, не то язычник, кажется, он утратил Бога ("О только бы уйти от Бога, солгавшего и лгавшего всегда", 1920-21 гг.) Его разъедает безверие, и культура стала его, может быть, последней религией. От "островов Вырождения" никуда не уплыть, выход один, он безнадежно ясен и сегодняшним исследователям никогда не удастся выяснить: предчувствие ли тяжелой болезни (туберкулеза) сказалось на творчестве или наоборот постоянные заклинания в стихах и прозе накликали, вызвали эту беду:

 

Обыкновенный час дарован человеку.

Так отрекаемся, едва пропел петух,

От мрамора, от золота, от хвои

И входим в жизнь, откуда выход - смерть.

(Август 1922)

 

Играй, игрок, ведь все равно кладбище.

(Ноябрь 1922)

 

Я волнами языческими поли...

Плывет Орфей - прообраз мой далекий.

(1922)

 

Невозвратимого не возвращают,

Напрасно музыка играет по ночам,

Не позабуду смерть и шелестенье знаю

И прохожу над миром одинок.

(1923)

 

Любовь в его романах и некоторых стихах также больна распадом. И хотя человек пока не может обойтись без другого человека, он начинает любить порой уже не самого человека, а - фантомы, фетиши, осколки материальной культуры своего безоблачного детства. И тогда возникает новая, как бы предпоследняя или последняя иллюзия породнения через те или иные предметы коллекционирования или купли-продажи. Сознавая алогичность большого мира, вагиновский герой пытается спастись бегством в свой внутренний мир, в мир новых вневременных иллюзий, в мир вещей:

 

И мимо мелькают и вьются,

Заметно к могилам спеша,

В обратную сторону тени

Когда-то любимых людей.

Из юноши дух выбегает,

А тело, старея, живет,

А девушки синие очи

За нею, как глупость, идут.

(1924)

 

В своем творчестве Вагинов постоянно декларирует поиски смысла, энергию жизни и творчества, жажду ясности, но неотвратимое состояние абсурда, нелепости бытия приводит вновь и вновь к утрате реальности. Мир предстает как бы на заре европейской культуры, на заре христианства, непонятным и иррациональным, обезображенным натиском новых варваров и язычников. Только неизбежное предчувствие смерти, испуг перед её неотвратимостью оживляет жалких героев и окрашивает их бессмысленное существование, подкрашивает их безликость черной краской ужаса.

Все написанное Ватиновым отмечено знаком высокой культуры. Его произведения созданы человеком, выросшим среди высоких образцов книжной и вообще материальной культуры; человеком, остро переживающим распад этой культуры и стремящимся сберечь в слове, в образе и ритме хотя бы остатки прежнего имперского величия.

Вагинов, впрочем, был достаточно пластичен, известны (хотя и неопубликованы) его отзывы на французские романы, а поэзия и проза его испытывают сродство со многими течениями литературной мысли: символизмом, акмеизмом, эмоционализмом; наконец, Вагинов стал одним из предтеч обэриутов и на короткое время - членом ОБЭРИУ. В известной декларации ОБЭРИУ говорится: "Мы расширяем смысл предмета, слова и действия... Эта работа идет по разным направлениям, у каждого из нас есть свое творческое лицо, и это обстоятельство кое-кого часто сбивает с толку. Говорят о с л у ч а й н о м соединении р а з л и ч н ы х людей. Видимо полагают, что литературная школа - это нечто вроде монастыря, где монахи на одно лицо. Наше объединение свободное и добровольное, оно соединяет мастеров, а не подмастерьев, - художников, а не маляров. Каждый знает самого себя, и каждый знает - чем он связан с остальными...

К. В а г и н о в, чья фантасмагория мира проходит перед глазами как бы облеченная в туман и дрожание. Однако через этот туман вы чувствуете наплывание толп и качание деревьев, которые живут и дышат по-своему, по-вагиновски, ибо художник вылепил их своими руками и согрел их своим дыханием".

Знаменитый литературный вечер "Три левых часа", состоявшийся 24 января 1928 г., впервые обозначил среди обэриутов помимо А. Введенского, И. Бахтерева, Н. Заболоцкого и Д. Хармса имена К. Вагинова. Н. Кропачева и Б. Левина. К. Вагинов к этому времени издал две книги стихов и опубликовал в журнале "Звезда" роман "Козлиная песнь", где между прочим уже упоминались "зеленые юноши в парчовых колпачках", его товарищи и единомышленники. Но и с ними писателя развело творчество и время.

 

 

***

 

В 1929 г. вышел роман "Труды и дни Свистонова", где автор саркастически показал процесс создания литературного произведения, самопародийно обнажая технологию создания романа. Леонид Леонов, кстати, одногодок Вагинова, написал в 1927 г. роман "Вор", где уже был обнажен прием "романа в романе". Монтаж, к о л л а ж н ы й конструктивизм прозы в то время активно применялся как на Западе (Дос Пассос, Джойс), так и в России. На страницах вагиновского романа мелькает имя Уолтера Патера, к сожалению, до сих пор не переизданного у нас. Персонажи романа: Андрей Свистонов, Леночка, Валявкин, Иван Иванович Куку, Владимир Евгеньевич Психачев (советский Калиостро) - типичные вагиновские герои. Писателю, "откровенно говоря, не о чем писать". Но он страстно любит чтение, книги других авторов, и они становятся для него питательным субстратом, заменой жизненного материала: "Все для писателя одинаково питательно. Не единственный ли принцип - время... " "Люди - те же книги, - отдыхая, думал Свистонов. - Приятно читать их. Даже, пожалуй, интереснее книг, богаче, людьми можно играть, ставить в различные положения". Труд для Свистонова - только творчество, живя только этим трудом, он постепенно становится придатком своего романа, уходит в него:"0н чувствовал, как вокруг него с каждым днем все редеет. Им описанные места превращались для него в пустыри, люди, с которыми он был знаком, теряли для него всякий интерес.

Каждый его герой тянул за собой целые разряды людей, каждое описание становилось как бы идеей целого ряда местностей.

Чем больше он раздумывал над вышедшим из печати романом, тем большая разреженность, тем большая пустота образовывалась вокруг него.

Наконец он почувствовал, что он окончательно заперт в своем романе.

Где бы Свистонов ни появлялся, всюду он видел своих героев. У них были другие фамилии, другие тела, другие волосы, другие манеры, но он сейчас же узнавал их.

Таким образом, Свистонов целиком перешел в свое произведение".

А в 1931 г. вышел роман "Бамбочада". Герои его - чудаки-коллекционеры, только положение их становится все более безрадостным. Композитор Евгений Фелинфлеин, иллюстратор Петя Керепетин по прозвищу Эрос; инженер, собиратель книг и гурман Торопуло; члены "Общества собирателей мелочей" Пуншевич и прежние персонажи, Нина, Ларенька, Нунехия Усфазановна - все они, думается, живут по инерции. Вот уже появился на последних страницах романа санаторий, опять зашла речь о неизбежной смерти. Автор в послесловии решительно отмежевался от желания "описывать странных людей ради описания странных людей. Автор ставит здесь серьезнее вопрос. Автору кажется, что он боком затронул здесь особую породу людей, занимающихся тенью общественной деятельности". Вопрос действительно был гораздо серьезнее. Вагинов писал все о том же, о невозможности людям, которые еще не подстроились под новый советский порядок, найти место в жизни. Его герои не хотели ходить строем и петь маршевые песни, к тому же им не хватало воздуха культуры и легкие отказывали.

В 30-е годы, у Вагинова произошло обострение туберкулеза, которым писатель болел 7 лет. Лечение не помогло. Не помогли и поездки в Крым и Сухуми. "Он таял на глазах. На щеке, на челюсти появился свищ... юг не помог, не спас" (из свидетельства очевидца). Умер Вагинов 26 апреля 1934 г. Был похоронен на Смоленском кладбище.

А вскоре после смерти писателя арестовали его отца. Изъяли вагиновский архив. Пропали в застенках НКВД наброски романа о 1905 годе. Публикации прекратились. Сборник "Звукоподобия" остался в рукописи. Только в конце 60-х годов были напечатаны стихи Вагинова в ленинградском альманахе "День поэзии". Мелькнуло его имя в ряде журналов. За рубежом в конце 80-х годов вышел неоконченный роман "Гарпагониана" (под искаженным названием). Герои его - те же коллекционеры, только положение их все ухудшается. Коллекционерские страсти все более абсурдируются. Персонажи собирают коллекции ногтей, писем, перекупают друг у друга сновидения. Широко используется автором фольклор городских низов, среди героев появляются откровенные отщепенцы, даже уголовники. По-прежнему нет выстроенной, ясной сюжетной линии. Многие главы романа откровенно фрагментарны. Сценки профильтрованы через восприятие автора-рассказчика. И только город еще сопротивляется падению, остается одним из важных действующих лиц романа, хотя будущего у него, судя по контексту, тоже нет. Вспоминается опять же строфа из стихотворения, написанного еще в феврале 1923 г.:

 

И вот один среди болот,

Покинутый потомками своими,

Певец-хранитель город бережет

Орлом слепым над бездыханным сыном.

 

 

***

 

Интересно, что герои Вагинова не боятся выглядеть смешными. Они совершают странные поступки, ведут себя порой алогично с точки зрения здравого смысла, но в том-то и суть, что писатель изначально уверен в иррациональности бытия, в абсурдности человеческого существования. Берусь утверждать, что Вагинов - экзистенциалист до экзистенциализма (впрочем, он, конечно, был знаком с работами предтеч экзистенциалистов: Кьеркегора, Бердяева, Шестова, не говоря уже о Достоевском). И он - сюрреалист до русского сюрреализма (впрочем, Г. Адамович сравнивал его стихи со стихами П. Элюара).

Поиски в жизни и творчестве, быстрая смена масок (а Уайльд не только ради парадокса обмолвился: "Маска порой говорит больше чем лицо") создают двоящийся-пятерящийся образ писателя. Что ж, выбор культурной позиции, соотношение традиции и новаторства неизбежно связаны с рядом повторяющихся социальных и культурных ситуаций, когда каждый индивидуум зависит от степени своей взаимосвязи с предшественниками. Снова повторю приблизительный ряд: Гоголь, Диккенс, Гофман, Достоевский, Уолтер Патер, Филострат, Хлебников, Мандельштам. Я бы поставил в этот ряд еще Рильке, Кафку, Л. Перуца и еще нескольких австрийских прозаиков той поры.

Проблема человеческого бессмертия сводилась для Вагинова к проблеме бессмертия личного, и вот какие пути он предлагал: бессмертие через литературный труд, через созданные произведения или же эфемерное бессмертие через духовный отпечаток на фоне материальной культуры, через собирание книг, вещей, музейных раритетов (вроде того, как отпечатывается хвощ на куске каменного угля или остается насекомое в янтаре). Отсюда немалая доля и "черного юмора". Путь всякой плоти естественно ведет к смерти, и когда герой приближает свою смерть, испытывает себя через игры со смертью, он нередко вынужден кончать самоубийством (неважно - физическим или духовным, интеллектуальным). Страх смерти делает человека одиноким. Некоторые вагиновские герои пытаются преодолеть одиночество судорожной жаждой творчества, добиваясь, к сожалению, всего-навсего имитации воссоздания новой духовности.

Творческий экстаз наподобие сильного допинга или наркотика (кстати, кажется, и сам Вагинов не избег этой участи) оглушает на время Свистонова или Тептелкина, однако вакуум бездуховности высасывает воздух творчества, воздух свободы из легких героев, и писатель Свистонов, наконец, даже растворяется в самом произведении, сливается физически с последними страницами рукописи. Сопротивление бессмысленно. Вагинов так и не успел придти к противодействию злу, разлитому в мире и выплеснувшемуся на страницы его произведений. Хотя, впрочем, в "Гарпагониане" уголовники - уже люди действия, люди активного противостояния режиму, хотя и не обладающие отнюдь высокой культурой.

Вагинова никогда не интересовало типизирование, он старался вглядеться в индивидуальное. Не боясь при этом архаики. Его поэтика с оглядкой на античность, тем не менее, вся устремлена в будущее. Он неслучайно стал предтечей обэриутов, ведь и сегодня его нередко вспоминают в качестве писателя, предвосхитившего творческие поиски метаметафористов и концептуалистов, постмодернистов, наконец. Логика развития художественных идей такова, что рано или поздно любая х у д о ж е с т в е н н а я  п р а в д а  выходит из-под спуда на свет и находит своих сторонников и поклонников. Открытия Вагинова - его ареал действительности и обстоятельств, его поэтический язык, его устойчивая символика, проходящая и через стихи, и через прозу. Реминисценции и иносказания - в большой близости к поискам О. Мандельштама - создали своеобразный рельеф литературной ткани его творчества. Диалогичность многих его стихов вполне осознанно демонстрировала наличие двух истин, а, следовательно - ни одной истины; убеждала в непознаваемости внешнего мира, оставляя жить в мире внутреннем. Поиски истины велись им не одномерно, не однолинейно, а захватывая по возможности все пласты духовного бытия данного континуума.

Вагинов сделал своей отличительной особенностью, своей сильной стороной - свои наиболее слабые: книжность, неполное (однобокое) знание действительности, тягу вырваться из плена своего времени, отчуждение от реальности, переимчивость и пластичность, интонационные и сюжетные заимствования... Любой роман Вагнова - обширный монолог автора, разбитый на реплики, на диалогические споры или рассуждения, фрагментарно (на манер стеклышек в калейдоскопе) отражающие его раздумья, его духовные метаморфозы. Хлебников и М. Бахтин привили ему вкус и пафос новой литературы, литературы достаточно авангардной. Карнавализация мира - не вызывающе яркая, зрелищная, а - тягучая, будничная как серый охтинский денек - завертела хоровод его образов. "Человек в футляре", сильный и интересный другим только одной своей гранью, думаю, стал под пером Вагинова "человеком без свойств" (Р. Музиль автор одноименного романа, стал нам известен и доступен относительно недавно, но его книги очень близки творчеству Вагинова по мироощущению), человеком, у которого социальные катаклизмы отняли все эти свойства, оторвали, словно мушиные крылья, и жить для этого нового человека стало ползти, а не летать, корчиться в бессильной муке, изнывая в тоске по былым крыльям, по полету духа.

Роман-дневник, роман-записная книжка не были в 20-30 годы таким уж большим новшеством. Например, у меня имеется 6-е издание (сколько же она их выдержала!) книги Дм. Лаврухина "По следам героя", тоже вполне забытая сегодня. И Вагинов обновил формальный прием его же пародированием, вывернув прием как перчатку, обнажив при этом подкладку, которая, оказывается, жила и пульсировала собственной, незаемной кровью. Он не побоялся быть бледным, быть обедненным скудостью собственных впечатлений. Не побоялся быть абсурдным. Поиски смысла жизни, в общем-то, достаточно абсурдны. Каждый предпринимает их на свой страх и риск, и нет клишированного рецепта, в одном и том же пропись означает для одного пациента - яд, а для другого - лекарство. Строители новой жизни, все эти пионеры, комсомольцы, словно адепты новой бессмысленной религии проходят по страницам вагиновской прозы как в театре теней: они безлики, безгласны, почти сливаются с фоном жизни.

Трагедия героев Вагинова, пожалуй, в том, что привычный для них миропорядок сломан, Бога больше нет и нет замены. Их неукротимая тяга к смерти выдает, как писал Альбер Камю по другому поводу (о героях Достоевского) честолюбивый замысел: персонаж "хочет убить себя, чтобы стать богом". Я бы еще добавил: герой хочет именно смерти, чтобы стать легендой, стать мифом и таким образом обрести бессмертие. Причем, как это и свойственно логике абсурда, герои Вагинова продолжают жить по инерции: одни стремятся к материальным благам, другие напротив заняты интеллектуальным гурманством, третьи влюбляются или делают вид, что влюбляются... Все персонажи то и дело, оптом и в розницу, совершают бессмысленные поступки. Интересно, что автор, раздав свои черты и привычки различным персонажам, не скрывается полностью за их личинами, не растворяется в бульоне повествования, а нередко открыто и безжалостно обнажает духовные скрепы, пусть даже заноет зубная ткань от грубого и быстрого обнажения; он включается явочным порядком в происходящее на сцене собственного же произведения, чтобы, походив Гулливером среди лилипутов, опять исчезнуть в потоке бытия, опутанным крепкой паутиной тех же лилипутских проблем, которые мучают его героев.

Камю шел от Достоевского, Кафки, Шестова, шел на 10-15 лет позже Вагинова к своим эссе и романам. Вагинов, предположительно, имел возможность знакомства с теми же философскими и литературными источниками. Отмечено, что он знал через посредничество Дугласа Хармана ("ирландского поэта" из "Козлиной песни") творчество Д. Джойса и Т. С. Элиота. Вообще, он любил Анри де Ренье и Барбэ Д'Оревильи, художников "Мира искусства" и музыку Глюка. Был с детства страстным нумизматом, коллекционировал старинные вещицы. Революция отняла обеспеченную жизнь, заставила скитаться. Физически достаточно слабый, Вагинов затем тяжело заболел. Можно, грустно пошутить, что палочки Коха остановили колеса судьбы, повернутые на античность.

Но Вагинов при всем при том не стал чисто абсурдным писателем, как Ионеско и Беккет, он именно экзистенциалист, ставящий в своем творчестве вопросы смысла жизни. Вагинов полифоничен не менее, скажем даже, Достоевского, уступая ему, впрочем, в масштабе и силе дарования. Роднит его с великим писателем и надежда лучшего исхода, лучшей новой жизни, которая всегда содержится в стихах и прозе Вагинова. Будучи, несомненно, певцом смерти, сроднившись с ней (а Вагинов наверняка предполагал исход своей болезни), он скорее все-таки трагический оптимист, нежели пессимист, ведь он верит в пифагорейский и филостратовский метемпсихоз, верит в повторяемость судеб, ситуаций, а значит в конечное бессмертие человеческой души. Кстати, и Камю заметил позже, резюмируя ответ творца (Достоевского) своим героям: "Жизнь - ложь, и она - вечна".

Еще о литературных параллелях. В нашей стране сегодня широко известно творчество Франца Кафки (1883-1924), а вот имя австрийского писателя Лео Перуца (1874-1957), кажется, почти напрочь забыто. Впрочем, мелькнула в 1981 г. его новелла в сборнике "Австрийская новелла XX века" да киевляне в серии "700" переиздали его однотомничек. Между тем, родившийся, как и Кафка, в Праге, живший потом в Вене, эмигрировавший от ужасов фашизма в Тель-Авив, Лео Перуц немало издавался в 20-е годы в ленинградских издательствах. Ужас перед жестокостью жизни, трагический оптимизм, ощущение неизбежной гибели, предчувствие близкой мировой катастрофы, поиски Бога в явлениях природы, одушевление вещей и предметов стали тогда характернейшей приметой почти всей европейской (и не только авангардной) литературы.

Ленинградское издательство "А. Ф. Маркс" выпустило в 1924 г. в переводе И. Б. Мандельштама роман Лео Перуца "Прыжок в неизвестное". Жизнь и смерть венского студента Станислава Дембы, нелепая жизнь и не менее нелепая смерть, показаны на фоне самого банального, будничного быта австрийской столицы... "Лишний" человек, "маленький человек", несообразный современной ему действительности, внутренне свободный (при внешней скованности) среди внешне раскрепощенных (но внутренне порабощенных) людей, он находит выход из своих трагикомических страданий только в смерти.

Как глубоко символично это освобождение через смерть! Как оно всем нам доступно! А фабула романа Перуца между тем несложна, вот она вкратце: букинист, которому студент принес книгу со стертой печатью университетской библиотеки, вызвал полицейских, и они после драки надели на Дембу наручники. Студенту удалось бежать, выбросившись через чердачное окно. Первый раз ему повезло, и он мечется по знакомым, пытаясь незаметно освободиться от наручников, выглядя при этом даже малость помешанным, пугая своими внезапными причудами. Наконец его настигает полиция, и он пытается снова бежать через окно чердака, но при новом падении погибает. Наручники при падении разбиваются от силы удара, и таким образом Демба после смерти становится свободным.

Думая о круге чтения Вагинова, нельзя не предположить и знакомство с произведениями таких австрийских писателей, как А. Шницлер, Р. Музиль, Г. Брох, Р. Рильке (последнего он читал вместе с абдемовцами). Кстати, опять же Австро-Венгрия и дореволюционная Россия имели немало общего. Австро-Венгрия, двуединая (королевская и кайзеровская) монархия, развалилась как карточный домик при первом же порыве революционного ветра. Империи Романовых и Габсбургов рухнули почти одновременно. Любопытно даже и то, что гербом обеих монархий был двуглавый орел. И та, и другая держава считалась "тюрьмой народов", были многонациональны по составу. Не могло не быть сходства и в литературной жизни этих двух стран. Любовь и смерть - неразлунные, хотя порой и враждующие спутницы - излюбленные темы творчества писатели начала века. Душевные и социальные ситуации выражались тогда нередко в виде притч, иносказаний, шифра, романов с "ключом". Наверное вполне оправданно в "конце века" и в начале нового столетия вновь возникают и общественные катаклизмы, и эсхатологические предчувствия.

 

 

***

 

В дни обновления общественной и духовной нашей жизни стихи и проза Константина Вагинова не только небезынтересны, но и чрезвычайно актуальны. Они заставляют не только размышлять о цикличности бытия, но и показывают, выражаясь сегодняшним языком, направление литературного дискурса. Второе рождение стихов и прозы Велимира Хлебникова, пришедшееся на 100-летие со дня его рождения, показало, что впереди немало подобных литературных всплытий.

Константин Вагинов ждет и новых читателей, и новых исследователей. Одногодок Набокова и Платонова, проживший, к сожалению, так классически мало, он миновал своё 100-летие основательно и неумолимо.

 

1989, 1998