Григорий Подольский

Проклятие удугун

Криминальная повесть

 

(продолжение, часть 1 «Виталий Кочерга» см. в предыдущих выпусках журнала «Артикль»)

 

ЧАСТЬ 2

ПРОКЛЯТИЕ УДУГУН

Глава 1

«НЕ МОЯ, НЕ ВАША» …

Кочерга спал, положив заскорузлую ладонь на обнажённую грудь подруги. Во сне он скрипел зубами, мускулатура челюстей играла, будто в тризме. Наташа осторожно, чтобы не разбудить любовника, соскользнула с кровати, не одеваясь, села в кресло, потянулась к подоконнику за пачкой «Родопи» и спичками.

*

На момент случайной встречи с Кочергой на шоссе за Белой Церковью было ей без малого двадцать три. Всего ничего, но жизнь этой девушки уже могла бы стать сценарием для остросюжетного сериала. И начинался бы он именно здесь, на астраханской земле. Ведь выросла Наташа в селе Замьяны, в бытность свою казачьей станице, что раскинулась на берегу Волги, километрах в 80 выше Астрахани.

Правда это или нет, никто в семье не знал, но по рассказам, слышанным ею от бабушки, их пращур, нищий сотник русской казачьей сотни, выкрал юную красавицу – калмычку Зуниар из хошеутовской кочевой кибитки. Мать украденной девушки, шаманка – удугун, прокляла всё потомство сотника. С тех пор в семье рождались только девочки, причём лишь по одной на поколение. Стойкие калмыцкие гены передавались от матери к дочери. Статные, хрупкие, широкоскулые, с миндалевидными карими глазами и длинными каштановыми волосами, красавицы «на раз» пленяли любого мужчину. Только судьбы их оказывалась несчастными, а развязки – трагическими.

Сколько жить этому проклятию, никому знамо не было, но сама Наташа почему-то считала, что быть ей последней в роду. Помнится, один из старшеклассников в школе, с которым у неё был бурный роман,  написал длинную поэму, последние строки которой врезались ей в память:

И поют «Наташа» ветры в ковылях,

Не моя, не ваша – сотника в полях.

 

Мать Наташи познакомилась с её будущим отцом, студентом ленинградского художественного училища, на танцах в Замьянах. Тот приехал в колхоз на летнюю сельскохозяйственную страду квартирьером. Молодая аборигенка мгновенно вскружила парню голову, да так, что по окончании работ он вернулся домой женатым.

Мать студента, Наташина бабка, плоть от плоти ленинградская интеллигенция, приняла сноху – «доярку» мало сказать прохладно. Жить в роскошную квартиру на Литейном не пустила, отправив молодожёнов в комнату в коммуналке на окраине Ленинграда. Студент пытался зарабатывать, но не получалось. Бросил училище, начал пить «горькую», покуривать «травку». В конце концов, когда он попал с психозом на «Пряжку», «интеллигенция» схватилась за голову. Форсировались связи, бабка по своим каналам оформила развод сына с «дояркой». Вспомнились «еврейские корни». Экстренно продавалось нажитое – дача, машина, гараж, картины … Бекицур, схватив отпрыска в охапку, бабка репатриировалась в Израиль.

Разведёнке с маленькой дочерью на руках остались ленинградская прописка и комната в коммуналке. Впрочем, пожить в Северной столице крохе-Наташе не пришлось. Мать отвезла малышку к бабушке в Замьяны, а сама снова вышла замуж, потом ещё и ещё... Все мужья её жутко ревновали, да и было за что. Наследственная дикая красота и калмыцкий темперамент сводили мужчин с ума. Ей не давали прохода, брали штурмом и измором, деньгами и подарками. В итоге, когда Наташе было пятнадцать, пришла жуткая весть – очередной муж-ревнивец застрелил и мать, и её очередного любовника.

Бабушка Наташи, медленно теряющая былую красоту вдова, жила в небольшом ветшающем с годами доме на окраине села. Дед Наташи работал бакенщиком на Волге. В ней он и утонул, хотя плавал как рыба. О бабушке в селе шла нехорошая молва, мол, она тоже шаманка, из-за неё муж и утопился. Замьяновские мужики обходили этот дом десятой дорогой – от греха подальше.

Наташка росла шустрой, непослушной бесовкой. Учёба хоть и давалась легко, но нимало не интересовала. Мальчишки в школе вокруг неё просто роились. А та вертела ими, как хотела, сталкивая лбами закадычных друзей и ревнивых одноклассниц. Невинность потеряла просто и непринуждённо, эдак классе в седьмом, с одним из старшеклассников. И никогда об этом не жалела. Если кто-то из ухажёров интересовался, что она любит больше всего, девочка с мягкой улыбкой отвечала: «Трахаться».

Закончив восьмилетку, Наташа поступила в Волгоградское медицинское училище, выбрав его, понятно, не по призванию, а из-за места в студенческой общаге. Большой город, большие возможности. Быстро появились и любовники, и деньги. Приглянулась «папику» из местных толстосумов. Бросила училище, бросила общагу. «Папик» снял ей квартиру, устроил на работу в свой бутик. Наташе там нравилось. Модная одежда, красивые продавщицы. Девушка быстро постигала науку элегантно одеваться, со вкусом краситься, стала разбираться в стилях одежды и обуви. Получалось у неё и продавать. Демонстрировала покупателям товар, примеряя на себя, и выглядело это эффектно.

Тут в её жизни появился Слава – молодой, интересный, щегольски одетый блондин, владелец иномарки «Ниссан – Альмера». Он припарковался напротив их витрины, вошёл в бутик, внимательно осмотрелся и направился прямо к Наташиному прилавку. Ничего из ряда вон выходящего – пара общих фраз, приглашение в ресторан после работы, бурная ночь в квартире девушки. Ни долгих ухаживаний, ни цветов, ни подарков. Всё уверенно, всё по-хозяйски.

Слава и был в какой-то мере «хозяином». Он работал офицером отдела внутренних расследований УВД, «крышевавшего» добрую половину бизнесов в Волгограде. Другую половину окучивало ФСБ.

Короче, придя за «данью», он сообщил «папику», что забирает и Наташу. Скоро Славик ввёл её в свой бизнес – «фирму по сопровождению». Фирма – несколько элитных проституток, «гастарбайтеров» с Украины и Белоруссии, «интеллигентно» обслуживала состоятельных, надёжных бизнесменов и политиков достойного уровня. Работали по домам, по дачам, на съёмных квартирах, в банях и частных клубах. Наташа легко вошла в роль хозяйки фирмы – девушки у неё ходили «по струнке», даром, что молода. И клиенты всегда были довольны. К слову, Славик тоже. Он был холост и не стеснялся показываться со своей красавицей «на людях». Но заигрывания с ней пресекал на корню. Пару раз затевал драки, а однажды даже чувствительно вмазал самой Наташе. Та была не в обиде. Как говорится, бьёт, значит любит.

Слава лелеял планы, хотел поехать отдохнуть за границу. Пользуясь своими связями, оформил себе и Наташе несколько туристических виз, в том числе – в Израиль и в Штаты.

Но ветры переменились. ФСБ «наехало» на конкурентов. Славика взяли по обвинению в организации нелегального «экспорта» девушек за рубеж. Собственно, для Наташи это не было секретом. Она и сама как-то сопровождала группу девушек «гастарбайтеров» в Стамбул, где передала их приятелю Славы по имени Кара.  Кара являл собой типичный образ современного светского турка – «а-ля Ататюрк». Тонкие усики, одет «с иголочки», тщательно пострижен и причёсан. С Наташей он был галантен, но не более. Тогда они коротко посидели в кафе на живописном берегу Золотого Рога. Кара хорошо говорил по-русски – учился в Волгограде, в педагогическом. Они немного поболтали о том – о сём, потом турок забрал паспорта девушек, подарив на прощание свою визитку на русском и турецком языках.

Сейчас, получив повестку к следователю ФСБ, девушка не на шутку запаниковала. Собрав вещи, накопленные деньги, документы, она сорвалась на вокзал, купила билет на поезд Волгоград – Астрахань, а оттуда сразу же улетела чартером в Турцию.

Глава 2

СТАМБУЛ

Прямо из аэропорта позвонила Каре.

 –Кара, это Наташа. Подруга Славы из Волгограда.

 –Какая Наташа? Не помню.

 –Я в стамбульском аэропорту, надо встретиться.

В трубке молчание.

 –Кара, ты слышишь? Пожалуйста!

 –Ладно. Сегодня в шесть вечера у мечети Долмабахче, – и повесил трубку.

До вечера было время. Добравшись на такси до Айя-Софьи, Наташа купила путеводитель по Стамбулу и прошла к заливу Золотой Рог. Есть хотелось зверски, но деньги надо было экономить. Неизвестно, сколько ещё Кара запросит за помощь. Да и потом – как-то получится зарабатывать на жизнь в незнакомой стране?

Купив у торговца сэндвичами дешёвый «балык – екмек» (бутерброд с жареной рыбой) и чашечку чая, девушка села на лавочку и с аппетитом перекусила. Как добраться до дворца Долмабахче? Путеводитель предлагал трамвай или паром. Был выбран трамвай – быстрее и проще.

Наташа вот уже с полчаса ждала у мечети Долмабахче, когда к ней подбежал мальчишка – турчонок.

 –Натша? – спросил он, проглотив срединное А её имени.

 –Да, Наташа.

 –Узюринде, – турчонок протянул ей записку и помчался к остановке навстречу приближающемуся трамваю. Развернув листок, прочла: «Через час у бани «Чемберлиташ».

Снова воспользовавшись путеводителем, Наташа нашла адрес бани и села в оказавшийся таким удобным трамвай, направляющийся обратно в центр. Тот же мальчишка встретил её у входа в баню, завёл внутрь, указал на окошко кассы и снова испарился.

Цены кусались, но делать нечего. Заплатив, Наташа получила какой-то пакет. Её провели на балкон, по перилам которого тут и там сушились большие клетчатые полотенца. Раздевшись, проверила, на месте ли деньги и документы, потом открыла пакет. Не первой свежести тапочки, душистое мыло, пакетик шампуня, варежка. Облачилась в простыню, заперла вещи в шкафчик и спустилась в «хамам».

На тёплом мраморном круге, в облаке негустого влажного пара сидело несколько женщин, над телами которых колдовали банщицы в белых халатах. Молодая блондинка с девочкой лет пяти просто грелись на камне. Наташа тоже растянулась на тёплом мраморе, рассматривая интерьер бани – старинные раковины и краны, туманно-плесневелый купол с дырками для света. Всё было странно, гулко и приятно.

Спустя минут пять её окликнули:

 –Эй!

Дородная банщица похлопала по краю круга возле себя. Процедура мытья оказалась приятной. Девушка закрыла глаза. Её тело мяли, тёрли и скоблили. Обильная пена, пузырящаяся из мокрой марли с мылом, укутывала Наташу с головы до ног. Шершавая варежка гладила плечи, грудь, живот, осторожно проникала между ног и ягодиц. Потом ей промыли волосы и окатили пару раз холодной водой из таза. В заключение банщица чувствительно хлопнула её ладонью по спине – всё, мол, и указала на выход.

Бросив на пол мокрую простыню, Наташа обтёрлась огромным махровым полотенцем и, закутавшись в него же, легла на лежак. Но отдохнуть не пришлось. Дверка кабинки открылась, и внутрь скользнул Кара.

 –Что надо? – без предисловий спросил он.

 –Помоги устроиться в Стамбуле, я заплачу. Слава арестован, мне пришла повестка к следователю.

 –А я при чём? – Кара недовольно повёл усиком, – Впрочем, ладно, помогу. С тебя – тысяча долларов. Сейчас. Одевайся и жди внизу в холле. Банщика зовут Мехмед. Он тебя пристроит. Обо мне забудь.

Спустившись в холл бани, Наташа уселась на турецком диванчике со множеством мягких подушек, стала рассматривать балкон, клетчатые полотенца на перилах, распаренных людей, турка – официанта, разносящего подносы со стеклянными стопочками, наполненными ароматным турецким чаем. Было без четверти полночь, когда к её дивану подошёл толстый усатый банщик в коротком белом халате.

– Я Мехмед, пашлы, – и не оглядываясь потопал к выходу. Идти оказалось недалеко.

– Гранд-базар, – бросил через плечо Мехмед.

Отперев дверь, оказавшуюся входом в довольно приличный магазин модной одежды, он прошёл внутрь, откинул штору одной из примерочных. Там была крохотная, оклеенная обоями комната без окон, вмещавшая в себя деревянную кровать – полуторку, прикроватную тумбочку, старый торшер и встроенный шкаф с небольшим овальным зеркальцем на дверце.

Мехмед, встав у Наташи за спиной, опустил ей на плечи огромные ручищи, прошёлся по рукам, подмышкам, грудям девушки, погладил по спине, бёдрам, ягодицам, крепко сжал их, щёлкнул языком и произнёс:

– Красивый плят, худой плят. Я такой лублу.

Банщик сел на кровать, от чего та жалобно заскрипела, посмотрел на девушку глазами – маслинами, чмокнул толстыми влажными губами и похлопал по матрацу рядом с собой.

– Вот и мой новый «папик». Что ж, пора расслабиться и получать удовольствие, – улыбнулась про себя Наташа.

*

Жизнь оказалась вполне сносной, если не считать той дыры, в которой она жила. Хотя … При магазине были туалет, кухонька с обеденным столом, микроволновкой и электрическим чайником. Банщик забрал у неё паспорт, но позволил ненадолго выходить на базар за едой и («хоть каждый дэн») ходить мыться к нему в баню.

Продавец Мустафа, неплохо владеющий русским языком, поведал ей как-то за чаем, что Мехмед, владелец их магазина, очень богатый человек, потомственный банщик, все его предки работали в «Чемберлиташ». Говорят, пра-пра … дед хозяина своими руками вытаскивал из «хамама» самого султана Селима Второго – Пьяницу, сына Сулеймана Великолепного, когда тот, гоняясь за молодыми наложницами, грохнулся башкой о мраморный умывальник.

Мустафа – очень дальний родственник Мехмеда. А до Наташи здесь жила другая «плят», не такая красивая конечно, но тоже ничего. Она помогала Мустафе раскладывать и продавать товар. Потом заболела какой-то сыпью и Мехмед её прогнал. Про Кару продавец вообще ничего не знал.

Скоро Мехмед позволил Наташе помогать в магазине. Вернее, Мустафа с ним об этом договорился. Был он парень шустрый, незлой, любезный с покупателями. Но при этом какой-то непрезентабельно – щуплый. Девушке же, имевшей опыт работы в волгоградском бутике, не представляло труда показать товар лицом и получить даже больше, чем удавалось Мустафе.

Почти каждый поздний вечер хозяин приходил в магазин, закрывался в маленькой комнатушке с Мустафой, где тщательно пересчитывал дневную выручку и запирал в железный шкаф, ключ от которого хранил у себя на связке. Наташа полагала, что там же, в шкафу, хранились и её документы.

Иногда Мехмед уединялся с «наложницей» в каморке и пытался «взять своё». Банщик крыл девушку всем своим жирным слоновьим телом, пыхтел, возился, потел, сжимал и тер её, будто мыл в бане. Казалось, что под Мехмедом она научилась «дышать жабрами». Полураздавленная, мокрая от пота Мехмеда, Наташа искренне пыталась ему помочь, но из этого ничего не выходило. В конце концов, измочаленный, хмурый банщик освобождал её, бурчал себе под нос что-то по-турецки, напяливал одежду и шумно пыхтя, топал домой.

В тот день Наташа совершила роковую ошибку, взяв всю инициативу на себя. Она не стала дожидаться, пока жирная туша навалится на неё, решительно уселась на пузо Мехмеда и «раскочегаривала» его так, как научилась от товарок-проституток в «фирме» Славика. Это была воистину вакханалия, но в конце банщик закряхтел, застонал, задёргался, выдавил из себя «Ию, плят», закатил глаза и замер.

Перевалившись через влажное пузо борова, девушка встала, обтёрла с себя банным полотенцем вонючий пот и сперму любовника, взяла с прикроватной тумбочки початую бутылку пива «Эфес», пригубила из горлышка. Потом затянулась сигаретой «Кэмэл» и, щуря глаз от дыма, впервые за всё время внимательно посмотрела на толстяка. Был он на вид лет шестидесяти – шестидесяти пяти, приземист, смугл, носат, усат, пузат и волосат. Ну и что, видали мы виды и похуже. Хотя … Что-то было здесь не так: хряк – турок очень уж неподвижно лежал на кровати, глаза его закатились, рот ощерился оскалом крупных, здоровых, ослепительно-белых зубов. Живот Мехмеда не вздымался как обычно, движимый шумным дыханием грузного человека.

– Окочурился, что ли, – мелькнула мысль, – Нет, нет, нет! Только не это!

Наташа обхватила мощное запястье банщика, попыталась нащупать пульс. Тщетно. Сонная артерия на шее тоже молчала. Сняв зеркальце со стенки встроенного шкафа, она приблизила его ко рту Мехмеда. Дыхания не было.

– Чёрт, чёрт, чёрт! Что делать, ведь скажут, что именно я убила этого проклятого турка! Кто разбираться-то будет?

Взяв ещё одну сигарету, щёлкнула зажигалкой, закурила. Ну, хорошо, сейчас ночь, в магазине никого, на базаре тоже, время до утра есть, надо просто успокоиться. Девушка нарочито неспешно оделась, тщательно расчесала волосы, допила остаток пива, закурила третью за ночь сигарету. Взгляд её упал на одежду Мехмеда. Обыскала карманы, нашла связку ключей. Отлично. Открыв железный шкаф, выгребла, не считая, деньги. Нашла свои паспорта, российский и заграничный. Оглядела магазин, взяла с полки вместительную спортивную сумку и рюкзак на «молниях», выбрала кое-какие вещи для себя. Пустые вешалки бросила под прилавок. Там что-то звякнуло – опрокинулась бутылка с жидкостью для чистки пятен на дублёнках. Струйка медленно растекалась по полу. Уже у входной двери девушка остановилась, щёлкнула зажигалкой, поднесла огонёк к лицу. В зеркале, что висело напротив, отразились двумя бесовскими огоньками зрачки Наташи. Наклонилась, поднесла дрожащее пламя к лужице горючей жидкости. Всё – теперь в аэропорт и на первый попавшийся ночной рейс – куда угодно!

Куда угодно оказалось – в Израиль.

Ну что ж, самое время познакомиться с папуликом и бабуликом.

Глава 3

СМЕРТЬ ВО ФРАНЦУЗСКОЙ БОЛЬНИЦЕ

Сталина не жила – доживала... Страдание спряталось, загнанное глубоко в душу лошадиными дозами наркотиков. Наверное, такого конца не пожелаешь и врагу. Но ведь всё когда-то кончается.

Хорошо, что они уехали, не остались в Ленинграде! Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Сына, сына спасала от этой татаро-монгольской ведьмы! Барух а-шем , Марик здесь поднялся, сложился. Как-никак, художник самобытный, востребованный. Да и Сталина без преувеличения – состоялась. С её-то элитным искусствоведческим образованием и аспирантурой (незаконченной, но кого это здесь волнует) тянула она в Ленинграде лямку «по административной части». Подумаешь, что в самом Эрмитаже! Место было, что греха таить, хлебное, но с точки зрения профессии мало уважаемое.

А тут, в Израиле, она хозяйка своей галереи. И какой!

Но всё не так просто. Всё своим трудом, терпением. Сколько доброхотов советовало, мол, имя смени, нехорошо быть Сталиной в Израиле. Традиции, шабат соблюдай! Сказала себе – нет. Не хочу ни привычек менять, ни имён. Сталиной нарекли при рождении, Сталиной и помру!

Поначалу трудновато пришлось. Выю гнула, будь здоров, локтями работала. Обросла связями, вошла в списки благотворительных фондов. А они денежку «за красивые глаза» не отстёгивают. Но «леат - леат» – «с миру по нитке, голому кафтан».

Да ладно, чего там лукавить, «голой» – то Сталина отродясь не была. Отец, заслуженный ветеран Гражданской, с самим Глебом Боким бок о бок воевал. Потом закончил Высшую школу НКВД, осел в Ленинградских «органах». И не хала-бала себе, а в отделе, курировавшем творческую интеллигенцию.

Мать Сталина не помнила. Еврейка по национальности, она была талантливой скрипачкой, играла в Ленинградской консерватории. Исчезла через полгода после рождения дочери – в 39-ом. Говорить об этом было семейным табу.

Военный голод не коснулся их маленькой семьи. Отец отказался эвакуировать Сталину, блокаду пережили в стенах квартиры на Литейном. Детская память крепка. Помнила, как смутные, некрасивые, страшные люди посещали папу, стучались в дверь, топтались в прихожей, сгибаясь под ношами картин, свёртков, связок книг. Велись какие-то тихие разговоры, шуршала бумага. Тогда ещё молодая няня Арина уводила девочку в спальню – «от греха подальше, а то подцепим какую заразу». Но её снедало любопытство, умудрялась подсматривать в замочную скважину. Страшные люди почти всегда уходили без вещей, шаркали согбенно, сжимая в костлявых руках коричневые карточки.

Отец тихо пережил всех своих вождей и начальников – Ягоду, Ежова, Берию, и при Семичастном незаметно вышел на персональную пенсию. Жил замкнуто, скромно. Пользуясь оставшимися связями, дал единственной дочери искусствоведческое образование. Но на высокой научной стезе Сталина «не тянула». Тогда и пристроил её в администрацию Эрмитажа. Он же нашёл дочери мужа, хорошего человека, реставратора мебели из Фонда декоративно – прикладного искусства. Красавец, «косая сажень в плечах», оказался, увы, не «семи пядей во лбу», интеллигентом и хлюпиком.

Когда отец умер, Сталина получила в наследство его коллекцию ценнейших произведений искусства – икон, картин, эскизов, гравюр, ювелирных изделий. В тайном собрании бывшего чекиста хранились малотиражные самиздатовские книги времён Серебряного века, рукописи, дагерротипы и редкие фотографии известных людей конца XIX – начала XX-го. Коллекцию сопровождал каталог с подробным описанием каждой вещи, вплоть до перечисления её прежних владельцев и даты «приобретения».

В отличие от отца, к коллекционированию Сталина была абсолютно равнодушна. Её интересовал исключительно денежный эквивалент собрания. Продавая потихоньку сокровища, жить можно было где угодно, не беспокоясь о завтрашнем дне. Скоро в семье появились вожделенная машина, гараж, роскошная мебель, дача в Комарово. Всё было хорошо, живи и радуйся, но …

Сын Марик души не чаял в своём отце. А Сталину жизнь с реставратором изрядно тяготила. Не откладывая в долгий ящик, она потребовала развод. «Муж – объелся груш» был выставлен за дверь и вернулся обратно к своей маме – в питерскую коммуналку. Через пару лет отец Марика умер. Умер нелепо, случайно, от столбняка, повредив руку на работе. Вскоре за ним отошла в мир иной и его мать, оставив внуку в наследство свою нищую комнату.

Марик рос (копия отец) – бесхарактерный красавец с задатками к творчеству. И стал бы, наверное, с её, Сталины, участием, в Ленинграде художником или скульптором, если б не женился на «этой доярке».

 

*

Персонал иерусалимского христианского госпиталя Сен-Луи, а в просторечье – Французской больницы для умирающих, делал всё возможное, чтобы облегчить последние дни своих пациентов.

От Сталины уже почти ничего не осталось, лишь махонькое костлявое тельце, обёрнутое в белые простыни и одеяла, и глаза, осмысленно смотрящие в мир. Изголовье функциональной кровати максимально приподнято заботливой рукой монахини. Головка, обрамлённая редкой сединой, устроена так, чтобы прямо напротив окна. Зрачки с булавочную головку устремлены на божественный пейзаж Старого города. Ласкаемые утренним солнцем кресты христианских соборов, полумесяцы мечетей, полукруглые своды домов, крыши, густо поросшие антеннами и водяными бойлерами. Над ними – светло – голубое, с лёгким перистым облачком небо. И махонькая серебристая точка – самолёт. «Фигуратив от Бога, от самого Великого Мастера!», – подумала умирающая, презиравшая и как могла линчевавшая всё, что не было похоже на абстракт.

И только сейчас, на излёте жизни очевидно – Бог не создавал никаких абстракций, не вымучивал из себя никакого концептуализма. Это лишь наши выдумки … выдумки …выдумки …

Отдалённый гомон субботнего рынка у Шхемских ворот, клаксон проезжающей машины, тишайший шорох теребимой ветром гардины. Старинные часы где-то у задней стены торжественно бьют семь раз. Сталина закрыла глаза. Впервые за много лет её лицо утратило хищно – недовольное выражение. Морщины почти разгладились, краешки тонких губ сложились в подобие улыбки. Она вздохнула и испустила дух.

Глава 4

ДОБРОЕ УТРО, ИЗРАИЛЬ

Шасси самолёта бойко застучали по посадочной полосе. Наташа потянулась в кресле, посмотрела на наручные часики – семь утра. Прощай Стамбул, здравствуй, Тель-Авив.

– Ну что ж, денег банщика, если расходовать с умом, должно хватить надолго. Разыщу бабку с папуликом, а там видно будет.

Подхватив свои вещи, девушка влилась в общий поток пассажиров. Зал прилёта кишел встречающими. Они теснились у выхода, держа в руках букеты цветов, игрушки, разноцветные шарики. Чуть в стороне несуетливо ожидали люди с листами бумаги. Имена – на английском, арабском, иврите, русском.

Наташа расположилась неподалёку, присматриваясь. Толстый старик в чёрном засаженном пятнами пиджаке, несвежей белой рубашке и какой-то маленькой бархатной шапочке, заколотой на темени, встречал «Цилю Губерман». Кряжистый мужчина в майке – безрукавке, шортах и сандалиях на босу ногу крутил на пальце ключи от машины и ждал «Шмулика». Моложавый, стрижка «ёжиком», в синей футболке с непонятной надписью на иврите, с рюкзачком за спиной, спросил по-русски у кряжистого: «Не знаете, самолёт из России приземлился?» Тот молча пожал плечами и указал на табло. «Ёжик» тёрся между встречающими, стреляя глазами по сторонам. Узрев полицейскую, засуетился, заспешил в противоположном направлении. И как раз в Наташину сторону.

– О, вот ты-то мне и нужен!

Когда тот пробирался мимо, девушка незаметно прицепила карабинчик своей спортивной сумки к лямке его рюкзачка.

– Э-э- эй, молодой человек, вы мою сумку за собой тащите!

– Ой, извините, я не нарочно!

«Ёжик» снял рюкзак, отсоединил от него карабин и спросил:

– А вы случайно не российским рейсом прибыли?

– Российским, – не моргнув глазом, соврала Наташа, – уже с час как стою, жду родственников, а меня никто не встречает.

– Эх, и я вот опоздал. Прилетел тут один, должен был мне кое-что передать. Меня, кстати, Юриком зовут.

– Мужик хорошо за сорок, а всё Юрик, – подумала девушка.

– Наташа, – протянула ему узкую ладошку, – видно меня сам бог за вас зацепил, Юрик. Давайте, выручайте.

– Хорошо, раз уж всё равно друга не встретил, попробую. Только давай на «ты», у нас в Израиле выкать не принято. Пошли для начала пропустим по кофейку в кафешке.

Воистину, Юрика ей послал сам Всевышний. И неважно чей – иудейский, христианский, мусульманский или вообще буддистский бог её прапрабабки – шаманки. «Ёжик» и впрямь оказался шустрым, контактным и, как оказалось, знающим всё и вся – от «русского» бомонда до бомжей. За час с лишним, что они распивали кофеёк (органично перешедший в салат – булгари, сэндвичи с туной и пивом), её новый знакомый не умолкал ни на секунду. Поведал, что в Израиле он пять лет, из Питера, учился живописи в «самой Мухинке», но был исключён за «фарцу». «Практически» разведён. Чем занимается? Да всем понемногу – делает графику в рекламной газете, актёрствует в «массовках», посредничает, рисует, иногда выставляется. Ну … продаёт и покупает всё, что имеет хоть какую-то цену. Где живёт? В центре …э … Иерусалима, в студии на «Давидке». Кстати, в том самом доме, где когда-то Бунин останавливался.

– Вот к тебе и поедем, – Наташа решительно встала.

Снова «э-э-э» …

– Ну, что ещё? Или? …

– Нет – нет, всё нормально. Только вот, понимаешь, я сейчас на мели.

– Намёк понят, – цокнула языком девушка, – за наш банкет плачу я, за проезд тоже, ну а за жильё – на месте посмотрим.

Юрик просветлел. Бодро закинув за плечи рюкзачок, подхватил её сумку и направился к выходу. Такси «кусалось», но ничего не поделаешь – суббота.

«Студия» Юрика представляла собой крохотную свалку со стеллажами по стенам. Везде валялись засаженные пятнами картоны с набросками, рулоны холстов, подрамники. Штукатурка с потолка обильно белила пол, грязное окно с выцветшими в труху занавесками и трупами мух на подоконнике почти не пропускало свет. Отдельно скучал пустой старый мольберт, у стены горбился дерматиновый диван с валиками по бокам. Дополняли пейзаж обветшалое кресло с рваной обивкой, грязный табурет, электроплитка и металлический столик с треснувшей стеклянной столешницей.

– Бомжатник какой-то. Ты хоть раз в столетие тут убираешься?

– Так студия же, я тут творю …

– Студия... Скостишь мне цену, понятно? Да, а где туалет, где кухня, зеркало? Где постельное бельё, полотенце, и вообще – ванная?

– Кухни нет, готовлю на плитке. Постельного белья и ванной тоже нет, а туалет общий, в конце коридора. Запущен немного, но там есть и унитаз, и раковина.

– Уж не знаю как в этом гадюшнике Бунин жил. Ладненько, ночь – другую здесь перекантуюсь, пока родственников не найду. Надеюсь, ты себе место найдёшь?

– Э…. – потупил глаза Юрик, – если в цене сойдёмся …

– Договоримся. Пошли, перехватим что-нибудь за мой счет, заодно куплю себе простынку с зубной щёткой.

– Пошли. Шаббат уже закончился, всё открыто.

*

Автобус «Эгеда» приближался к тель-авивской автостанции. Отсюда минут десять пёхом до дома, вернее до съёмной «двушки», где на самом деле обитал Юрик. В квартире его ждали жена, с которой он и не думал разводиться, и пятилетний сын. Настроение было – лучше некуда. Выдался удачный день. Дважды неплохо поел «на халяву», подзаработал, сдав этой красавице студию своего приятеля – художника, который вот уже полгода как в Париже и возвращаться не собирается.

А найти бабку и отца Наташи – раз плюнуть. Вряд ли есть в Израиле ещё одна Сталина с сыном Марком.

Глава 5 

МАСЛИЧНАЯ ГОРА

– Представь, твоя бабушка – миллионерша купила себе место здесь, в Иерусалиме, на самом дорогом кладбище в мире! Оказывается, она вчера утром умерла во Французской больнице. Вот тебе и ирония судьбы или с легким паром! Сегодня как раз левайя . Должны были хоронить вчера вечером, но что-то там не срослось с формальностями. Я подумал, ты захочешь проводить её в последний путь? – взахлёб докладывал новости Юрик, отстёгивая от зелёной кисти виноградину за виноградиной.

Девушка, как будто Юрика и не было рядом, сняла с себя джинсы, футболку, лифчик. Тот поперхнулся, закашлялся, из выпученных глаз покатились слёзы. Пришлось несколько раз чувствительно ударить ему ладонью по спине.

– Что, бабы голой не видел, что ли? Большенький ведь уже, – съехидничала Наташа.

– Такой – нет!

– Ладно, Юрик – Облизурик. Тут тебе вряд ли перепадёт. Хотя … я об этом ещё подумаю.

Наташа выбрала из своего турецкого гардероба клетчатое облегающее платье чуть выше колен, чёрные стильные босоножки на высоком каблуке, лёгкий головной платок (похороны же), модные солнцезащитные очки.

Тщательно одевшись и забрав вверх заколкой пышные каштановые волосы, оглядела себя в небольшое зеркало, купленное накануне.

– Всё, я готова.

*

Народу на кладбище собралось прилично. Мужчины и женщины двумя кучками толпились под навесом, ожидая «выноса тела». Публика выглядела отнюдь не презентабельно, не сказать – облезло. Какие-то джинсы, штаны со множеством карманов, выцветшие футболки, сандалии с пальцами наружу. На лицах – никакой скорби. Наоборот, оживлённо переговаривались, улыбались. Несдержанных форм тётка, голова в мелких кудряшках, с необъятным полуоткрытым бюстом, что-то шептала на ухо длинному, мускулистому типу в голубой майке – безрукавке, шортах и сандалиях. Тот без стеснения гоготал.

Юрик указал на державшуюся в стороне пару – гренадёрского роста, в расшитой тюбетейке мужчину, пожалуй, единственного во всей этой толпе выглядевшего грустным («Это Марк, твой отец»). Рядом, руки в боки, стояла невысокая женщина в коричневом тюрбане и того же цвета обтягивающем платье, подчёркивающем «крылья» жира по бокам и глубокий прогиб поясницы. Миловидное, но несколько вытянутое вперёд лицо с крупной нижней челюстью, чёрные туфли на платформе. Всем своим экстерьером она удивительно напоминала некое непарнокопытное животное.

 –Типа пони, – подумала Наташа.

Несколько бородатых, пейсатых, облачённых в чёрные сюртуки и чёрные шляпы мужчин внесли под навес носилки с обёрнутым в саван крошечным телом её бабки.

Марк направился к стоявшей у стены трибуне с явным намерением произнести речь. Женщина «руки в боки» процокала на свою сторону, кивая и подбадривая его.

Наташа сняла солнцезащитные очки, стараясь получше разглядеть отца. Нет, она бы, конечно, узнала его и без помощи Юрика. В детстве не раз изучала чёрно-белые питерские фотографии, оставшиеся от матери. Пообносился, да, постарел, конечно, но эффектный всё же у неё папаша.

Стоя поодаль, она слушала невыразительную речь Марка, которую тот негромким, печальным голосом читал по бумажке. Когда отец закончил, Наташа потянула Юрика за локоть:

 –Всё, на сегодня достаточно, пошли отсюда.

 –Погоди, давай послушаем вот этого.

Ростом чуть выше среднего, далеко за сорок, с седой всклокоченной шевелюрой и внушительным брюшком человек в лёгком пиджаке и голубых джинсах не стал подниматься на трибуну. Опершись об неё локтем, он протёр лицо носовым платком и … положил платок на голову.

– Это художник-анималист Перельман. Может, слышала? На что хочешь спорю, начнёт с того, как они пили со Сталиной в первый раз, – зашептал девушке на ухо Юрик, – Краснобай всегда от этой темы отталкивается. Он «записной выступальщик» – на свадьбах, похоронах, днях рождения, выставках, конкурсах, комиссиях по алие, везде. Одним словом, Краснобай.

Человек с носовым платком на голове («вместо кипы» – шепоток Юрика), сделал скорбную мину и начал речь с воспоминаний, как впервые, будучи другом бывшего мужа Сталины, выпивал с ним вечером коньяк в реставрационных мастерских, «и тут пришла покойная». Прямо так и сказал: «И тут пришла покойная». И добавил:

– Тогда ещё по-блоковски «красивая и молодая». Вот так мы и познакомились, так и подружились – на всю, можно сказать, оставшуюся жизнь.

– Эй, Юрик – Жмурик, ты идёшь, или мне самой, красивой и молодой, где пообедать искать?

Наташа повернулась, и буквально оттолкнув от себя потное тело мускулистого «гоготуна», всё время тёршегося сзади в неприличной близости, решительно направилась к выходу с кладбища. Идти было неудобно, длинные каблуки босоножек тонули в гравии. Юрика кто-то окликнул. Оглянувшись, увидела – их догонял Краснобай.

– Юрик, познакомь меня с девушкой.

И тут же сам представился:

– Перельман, художник. Как вам понравилась моя речь?

– Отпад! А где же ваш платок?

Краснобай, будто не заметив иронии, перетянул свои волосы сзади резинкой так, чтобы получился «конский хвостик», и продолжал:

– Вы не в город, случайно? Давайте подвезу, я на машине. Тут недалеко припарковался. На Масличной горе, знаете, арабов полно. Ох, приставучие.

И почему-то кивнул в сторону лежащего в тени дерева верблюда.

Видавшая виды «Субару» громыхнула через поребрик. Не выходя из машины, водитель дотянулся до правой передней двери и распахнул её перед Наташей.

 –Пожалуйста.

Юрик, как-то сникнув, примостился на заднем сиденье. Проезжая мимо автобусной остановки, Краснобай притормозил, обернулся:

– Гоу аут, сердцеед. Тебя жена с сыном дома ждут. Я сам даму подброшу, куда скажет.

– Наташ, я к тебе завтра заскочу, – промямлил тот, почти уже испарившись.

Краснобай как ни в чём не бывало продолжал:

– Откуда в наших Палестинах такая красавица? Я вас раньше не имел чести лицезреть.

– Проездом, – коротко ответила девушка.

– А… Ну так давайте пообедаем вместе. Я вам такой ресторанчик покажу в Мошава Германит! Кухня – пальчики оближете.

– Угу. И платить опять мне, как с Юриком?

– Что вы, Перельман джентльмен. Я плачу.

– Ну, джентльмен, тогда уговорил, поехали.

Глава 6

В ПОСТЕЛИ С ИУДОЙ

По дороге Краснобай велеречиво вещал о красотах Иерусалима.  Ресторан оказался действительно симпатичным, уютным. Посетителей окружали милые предметы извечного домашнего быта – старые фотографии, допотопные печатные машинки, какие-то ламповые радиоприёмники и телевизор с линзой.

Выбрав столик на двоих у окна, Перельман галантно отодвинул стул:

– Вот тут нам будет удобно. Так, давайте-ка закажем. И не стесняйтесь, у меня здесь пятидесятипроцентная скидка на всё, кроме спиртного – я им помогал интерьер оформлять. Правда, от картин моих они отказались – дорого. А расскажите-ка мне о себе.

Что-что, а рассказы Наташи «о себе» интересовали его меньше всего. Как настоящий говорун, Краснобай предпочитал, чтобы слушали его. Сообщил, что он большой, а главное востребованный израильский художник:

– Я обязательно подарю вам свою картину.

Что он в прошлом «отказник». Наташа представления не имела, что это такое, но «я обязательно подарю вам книгу своих воспоминаний. Между прочим, библиографическая редкость, издавалась мизерным тиражом». Сейчас готовится его персональная выставка в Иерусалимском Доме художника: «Мне это, как вы понимаете, не нужно, но они просто умоляли!»

Наташе были по барабану и его живопись, и литература, и вся прочая лабуда. Но Краснобай болтлив, значит, любит посплетничать. Перевести тему на Сталину и Марка не составило никакого труда. И Перельман немедленно выдал на-гора шквал информации.

Сталину и её легендарного отца он знал давно, ещё с Питера. Знавал и бывшего мужа, и Марка – «считай, что с детства». Жену Марка – нет, не знал и никогда не видел. Говорили, что красавица была умопомрачительная.

Сталина репатриировалась пораньше Краснобая. Сразу попала, можно сказать, «в яблочко» – отыскала для себя большой двухэтажный дом с внутренним двором в Старом Яффо, в центре Шука Пишпишим, а говоря по-русски – блошиного рынка. В доме раньше была маафия – пекарня. Злые языки сказывали, что Сталина купила этот дом буквально за бесценок: «Не знаю как, но нюх у неё на такие вещи был, как у гиены». Второй этаж оставила жилым, а первый переоборудовала. Комната поменьше и внутренний двор под навесом стали мастерской. Пекарня же, выходящая дверьми на рынок – галереей. Оставив как есть грубые стены, Сталина рачительно распорядилась оборудованием старой пекарни, создав в помещении неповторимый ориентальный колорит XIX века, так привлекавший туристов:

– Старина сейчас в моде, – обвёл Перельман рукой интерьер ресторана.

Сохранила хозяйка и старинную вывеску, на которой было написано на иврите и арабском –«Маафия».

На первой выставке Сталина показала какую-то часть коллекции, собранной её отцом и трудно сказать, какими ухищрениями вывезенной из России. О коллекции в Питере разные слухи ходили. Сплетничали, что Сталина «втихую» продаёт «серым» собирателям приобретённые в войну у блокадников ценности.

Выставка имела успех, во всяком случае, у ценителей искусства на «русской улице». Но – «с душком». Кто-то из бывших владельцев узнал фамильные вещи своей семьи, ушедшие в блокаду, упал в обморок, вызывали амбуланс. С тех пор Сталина свои богатства никогда не выставляла. Однако и этого оказалось достаточно – название галереи мгновенно перефразировали из «Маафия» в «Мафия», что цепко приклеилось и к месту, и к самой хозяйке.

Сын её, Марик, пытался было рисовать (всё же начинал в художественном училище), однако спроса его живопись не возымела, скорее, наоборот – ценители не скрывали своего к ней отношения – «кишкуш» .

– Марик, он ведь и как художник, и как человек – слабый, хоть внешне и Давид. Да, попивает ещё с Питера.

 Но Сталина не сдалась. В коллекции её отца хранился альбом зарисовок умершего в блокаду известного питерского скульптора с эскизами – то ли из колючек, то ли из колючей проволоки. Тема тетрадки была актуальной в Израиле – военная, блокадная. Сталина, к слову, тоже официально числилась блокадницей. Вот Марик по готовым эскизам и начал гнуть, резать, скручивать свою колючую проволоку, купленную в избытке предприимчивой матерью у завхоза-бухарца одной из тюрем Беэр-Шевы.

Сталина выставляла шедевры сына, давая им героические названия – «Дорога жизни», «Павловский дворец после бомбёжки», «Дом на Литейном», ...

Наташа скептически фыркнула:

– Ну да, и альбом, и всё такое. Откуда вы-то об этом знаете? Подобные вещи ведь никто не афиширует.

Краснобай громко расхохотался, показав два ряда крупных, ослепительно белых зубов:

– Не верите? Мы с Мариком – лепшие друзья. Как-то в бане его крепко развезло, сам рассказал. А соплей-то, соплей было! У него ведь на Сталину зуб с тех пор, как та его с женой и маленькой дочкой развела и в Израиловку увезла. До сих пор свою «доярку» любит без памяти, хоть её давно в помине нет.

– Вот как? Ну ладно, допустим. А дальше-то что?

«Мафия» крепчала, обрастала желающими выставляться художниками-репатриантами. В деньгах-то сама Сталина особо не нуждалась. Галерея для неё была – нет, не деньги. Имя, влияние, кураж, чувство собственного достоинства своё и сына – вот что важнее. Она не раз публично подчёркивала:

– Мы с сыном в Израиле состоялись!

Конечно, та выставка поначалу подмочила её репутацию. Но здесь – не Советский Союз. Многие ли теперь об этом знают и помнят? В организациях – спонсорах всё давно «схвачено». Деньги на выставочные проекты ей выделяли. Опять же, главное не деньги – вывеска. Мол, не самодельничает «Мафия», а под эгидой. Прикормила вечно голодных журналюг, коллег из «аутсайдеров». Те пели её галерее дифирамбы и дружненько охаивали конкурентов и тех, кто не с нею. А несколько лет назад появилась Пони.

 –Пони? Это та, руки в боки, поясница – седлом?

 –Так уж и седлом! – захохотал Краснобай, – Это наша Ада Лошак. Как писал незабвенный Николай Васильевич Гоголь, «дама, приятная во всех отношениях». С тех пор, как Сталина занемогла, она фактически управляет галереей. Баба просто-таки неутомимая! Ищет новых спонсоров, уговаривает художников, средства на проекты выбивает.

– Пони ноги кормят, да? – вставила Наташа. И продолжила:

–  Ладно, хорошего понемногу. Устала, пора отдыхать. Отвезёте меня на центральную автостанцию? Или хотя бы до ближайшей автобусной остановки?

– Конечно – конечно, Наташенька, куда и когда скажете. Но как истинный художник, я предлагаю сначала посетить мою мастерскую. Обещаю не докучать. Поверьте, вам понравится. Вы будете просто отдыхать, а с меня – хорошее вино. С вашего разрешения, я сделаю пару карандашных набросков. Не могу упустить такой удивительный типаж!

– Хмммм … А ваши жена, ребёнок?

– Нет, что вы. Я абсолютно свободен. Творчество – вот моя любовь, моя семья, моё потомство.

*

Подъехав к чугунным воротам, Краснобай мигнул фарами. Охранник, выглянув из будки, помахал в ответ рукой.

Припарковав «Субару», Перельман повёл Наташу по освещённой тропинке в горку. По обе стороны чередовались вольеры со зверьём, большим и маленьким.

– Эй, где это мы?

– В зоопарке, Наташенька, точнее в Библейском зоопарке. Я здесь работаю художником. Я анималист. Здесь недалеко моя мастерская, моё, так сказать, творческое логовище.

В темноте зарычал какой-то хищник, в ответ откликнулся целый хор разных животных. Краснобай тем временем открыл дверь в каменный сарай, включил свет.

– Вот, проходите, только осторожно, на входе ступенька высокая.

Наташа прошла в освещённую лампами дневного света комнату. Раскладной диван, стеллажи с подрамниками, гипсовые головы античных героев, мольберт, палитра. В отличие от прежнего ночного гадюшника, чистенько и без балагана.

Наташа приблизилась к одной из прислонённых к стене картин. Огромная, исполосованная зубами и когтями хищников морда, жуткий оскал зубов, злобно мерцающие с холста глаза смотрят прямо на неё.

Краснобай подал фужер красного вина:

– Ну как? Это, как видите, гиена. Я рисую разных зверей. Но именно гиены – моя, так сказать, фишка. В мире никто кроме меня не понимает и не умеет так рисовать гиен.

– Впечатляет, – отхлебнув большой глоток кроваво – красного напитка, кивнула девушка.

*

До утра за окном хохотали гиены, лаяли шакалы, трубил слон. Наташа с трудом разлепила веки. А Краснобай спал, как ни в чём не бывало. Седые волосы разметались по подушке, а в уголке губ анималиста белела капелька слюны. Девушка спустила ноги с дивана, бесцеремонно сдёрнула с любовника одеяло, укуталась в него. Закурила, глубоко затянулась, выпустила пару аккуратных колечек дыма прямо в лицо художника. Краснобай замычал, открыл глаза.

– Как же зовут-то тебя, любо-дорого? А то всё Краснобай да Краснобай …

– Иуда, – пробормотал тот и вновь уснул.

– Ничего себе, ночка! В постели с Иудой, да под хохот гиен!

Глава 7

ГАЛЕРЕЯ «МААФИЯ»

Голова болела. Сколько же он вчера выпил? Марк, не вставая с кресла, дотянулся до бара-глобуса, выбрал едва початую бутылку «Мартеля», наполнил на две трети хрустальный стакан с раритетным подстаканником «Санкт-Петербург», так любимый Сталиной, и сделал жадный глоток.

Много лет он не называл её мамой. С тех пор, как Сталина утащила его в Израиль. С годами боль притупилась, но никогда, ни на минуту не исчезала.

Марк знал, мать на всё была для него готова. Но любовь, как говорится, зла. Сталина хотела видеть в единственном сыне «искру божью» и делала возможное и невозможное, чтобы разжечь эту искру в пламенеющий талант, приносящий известность. Сталина мечтала видеть его мэтром современного израильского искусства, художником признанным, и, что не маловажно, хорошо продаваемым – мерило престижа.

Это нужно было ей, матери, но отнюдь не Марку. К тому же, если объективно, таланта-то у него разве что с искорку. Ну и к чему теперь эта галерея, эта мастерская, эта груда колючей проволоки во дворе? И вообще, его место не тут. Может быть там, в Питере, в их старой квартире на Литейном? Продать всё к чертям собачьим! Найти дочь, увезти её в Питер, а то и в Европу, Америку!

Марк сделал ещё один большой глоток коньяка и неожиданно для себя со всей силы запустил в стену хрустальный стакан. Точнее, не в стену, а в висевший на противоположной стене поясной портрет Сталины работы Перельмана. Не попал, если не считать массивную раму. Осколки хрусталя засыпали пол, брызги коньяка растеклись по стене и краешку картины.

– Получила?

Сталина смотрела на него с портрета своим извечным пронизывающим  взглядом, недобро, не сказать зло. Губы с приспущенными уголками сжаты в нить. Ожерелье крупного белого жемчуга под подбородком – что звериный оскал. Да, Краснобай не смог удержаться от соблазна, заложил в портрет что-то от его гиен – умных, осторожных, в меру трусливых, но безудержно беспощадных любимцев.

В дверь кабинета постучали.

– Ну, кого ещё там принесла нелёгкая? – крикнул в раздражении Марк.

– Откройте, Марк, я к вам.

– Я сегодня на встречи и приёмы не настроен!

– Откройте, – требовательно.

Голос женщины был ему незнаком. Молодой, приятный, без привычных «олимовских» интонаций.

Нехотя повернув ключ в замке, Марк открыл дверь. И … обомлел. Перед ним (откуда, Боже мой?!) стояла его жена – молодая и до безумия красивая.

– Но как? Как? Я знаю, ты же умерла! Я что, снова сошёл с ума? – он не верил своим глазам.

– Вижу, узнал. Смотри, и вправду с ума не сойди! Мама умерла. Давно. Я её и твоя дочь, Наташа. Припоминаешь, что у тебя когда-то в прошлой жизни была дочь?

Девушка отстранила Марка от двери, уверенно прошла в комнату.

– Ого, да тут прямо дым коромыслом! С кем воевал? Неужто с бабкой, земля ей пухом?

Села в кресло Сталины.

– Удобно. Да ты садись – садись, папуля, – кивнула на стул напротив, – разговор у нас долгий будет …

И помолчав:

– Или нет.

Марк сел на стул, схватился за бутылку, поискал глазами стакан на письменном столе, не нашёл, приложился к горлышку так. Глотнул, икнул, посмотрел на Наташу недоверчивым взглядом:

– Дочь … Наташа. Ты же копия мать.

– Без тебя знаю. Надеюсь, метрики предъявлять не заставишь? Или? Мы же такие, Сталины дети – доверяй, но проверяй.

Наташа осмотрелась, заметила открытую крышку бара – глобуса, извлекла оттуда два коньячных бокала, налила себе и Марку коньяку – на треть.

– Давай, папуля, за встречу, – чокнулась с его бокалом и отпила глоток. Марк тоже.

– Курить будешь? – подала ему пачку сигарет, – Нет? А я, пожалуй, закурю.

Пододвинула к себе массивную пепельницу в виде медведя, в течение многих лет вряд ли знававшую пепел и окурки.

Посидели молча.

– Как ты меня нашла?

– Не говори глупостей, девяностые на дворе. Чай не в тайге живём – аукаться.

– Да-да.

Снова выпили.

– Не переживай, я тебя своими проблемами грузить не собираюсь. Зашла вот вчера вам с бабуленцией в глаза взглянуть, а оказалось «как кур в ощип» – на похороны.

– Так ты была вчера на похоронах? Прости, я не видел.

– А то?! Была. Бабульке даже мёртвой в лицо посмотреть не довелось, разве что вот здесь, – кивнула она на портрет. – А к савану ненависти, увы, не испытала.

– Так ты меня ненавидишь?

– Угу, не дождёшься. Я ведь о тебе больше знаю, чем ты думаешь. Ты-то всегда был пластилин, что хочешь из тебя, то и лепи. Потому и нас с мамой «кинул» на жизнь – в угоду вот этой бабке. Может, мне тебя по-взаправдашнему, по-дочернему жалко!?

Отпила ещё глоток из бокала, закурила новую сигарету. Помолчали.

– Ты что, сделала алию?

– Что я сделала? Какую ещё алию?

– Получила гражданство Израиля?

– Зачем мне гражданство Израиля? Прилетела позавчера утром как туристка.

– Позавчера утром? Ты узнала, что бабушка умирает?

– Не-а, ни сном, ни духом. Так совпало.

– Так совпало, – задумчиво повторил за Наташей Марк, – и я о тебе только что думал. Представляешь, буквально перед твоим приходом. Думал всё продать, разыскать тебя …

– У-у-у… Лей – заливай дальше, папуля. Двадцать с лишним годков не нужна была, а тут – «всесоюзный розыск»! Депрессуха заела?

– Ну вроде того … Наташ, … дочка. Я понимаю, у тебя есть право и на обиду, и на грубость. Но ты не торопись, останься пока что, осмотрись. Вместе подумаем.

Тут в дверном проёме материализовалась Пони – руки в боки:

– Ма-аа-рик, с кем это ты тут? – строго спросила она, внимательно, с прищуром осматривая Наташу, развалившуюся нога на ногу в кресле Сталины, да ещё с бокалом коньяка и сигаретой.

– Девушка, я вас видела вчера на похоронах. Не ставьте, пожалуйста, бокал на стол, останется след. И имейте в виду, у нас тут не курят! Это плохо сказывается на картинах, – бросила взгляд на портрет Сталины.

– Да-да, конечно, как скажете, – Наташа глубоко затянулась и поставила бокал с остатками коньяка на стол.

– Ада, прошу тебя, позже. Ко мне из России … приехали.

– Из России? Зачем?

– Ада, закрой, пожалуйста, дверь. Я потом тебе всё расскажу.

Пони развернулась и, цок – цок каблуками о плиточный узорчатый пол, покинула комнату.

– Жена?

– Нет, что ты. Это Ада, она в течение последних лет, с тех пор как Сталина заболела, ведёт текущие дела галереи. После того, как мы расстались с твоей мамой, у меня вообще никого не было. Ада, конечно, строит на меня планы, но не я …

 –Знаешь что, Марк. Пожалуй, я задержусь у тебя немного, – проговорила Наташа задумчиво, – но без соплей, без обещаний вечной любви и прочей ерунды. Жить буду здесь. Как гостья. Не говори хотя бы пока никому, что я твоя дочь.

Глава 8

СЕРЬЁЗНЫЕ РАЗГОВОРЫ

«Копытца» Пони звонко цокали по «метлахской» плитке кабинета, сопровождая переговоры с потенциальными участниками и спонсорами задуманной ею грандиозной выставки памяти Сталины. Включив громкую связь, она нервно расхаживала от письменного стола к стене, держа в руках потрёпанный блокнот с адресами и телефонами.

Цок – цок – цок …

Похоже, творилось что-то необъяснимое. Впервые на её памяти художники, с которыми галерея сотрудничала годами, отказывались у них выставляться. Причём, не только самые избалованные и известные. Да, нужно оплатить «взнос», фотографирование картин и разворот в предполагаемом каталоге. Ну и что? Обычное дело. Всё ведь денег стоит: аренда, электричество, типографские услуги, реклама. Её труды, наконец. Отказывались наотрез, не объясняя причин: «Мне это не интересно», «Не актуально», «Нет». Несколько человек просто положили трубку. Лишь двое – трое отделались отмазкой «я подумаю».

Копытца цок – цок – цок …

Хорошо, можно выставить скульптуры Марка. Тематическая выставка. Блокадная тема как дань памяти выдающемуся израильскому искусствоведу. Обратимся к нашим многолетним спонсорам:

 – Извините, формирование пакета финансирования проектов для репатриантов закончилось. Кстати, сколько лет вашей галерее? О-о-о, по нашим критериям вы давно не подходите. Вычёркиваем на будущее.

Цок – цок.

– Нет, мы заинтересованы исключительно в зарубежных проектах. Есть у вас планы по крупным государственным музеям, национальным галереям зарубежья? Нет? Тогда ничем помочь не можем. Если понадобитесь, сами позвоним.

Цок.

Вот кто никогда нам не отказывал.

– Здравствуйте, могу я поговорить с господином Соломоном? Это директор галереи «Маафия» Ада Лошак. Где Сталина? Как, вы не слышали? Такое горе, она умерла. Да, похоронили на Масличной горе, да. Вот, мы предлагаем вам, как многолетнему верному другу, профинансировать просто эксклюзивную, замечательную выставку живописи и монументальной скульптуры памяти выдающегося искусствоведа-блокадницы Сталины. Предполагается участие лучших художников – выходцев со всего мира, представителей самых разных направлений современного израильского искусства! Это будет VIP-выставка! Как нет? Вы не понимаете! Сталина говорила – мы у вас в самом что ни на есть приоритетном списке! Уже нет? С каких это пор? Просто нет? Послушайте, ну ради нашей многолетней дружбы! Чтобы люди о ней помнили! Что? Мы – кузница сплетен и пасквилей? Да как вы смеете?! Она всегда о вас так хорошо … Я буду жа … Тьфу, отключился!

Цок – цок – цок – цок – цок …

*

Соломон опустил трубку телефона, устало откинулся на спинку кресла, пошарил в боковом кармане пиджака, нашёл пластинку с пилюлями. Прибрал-таки Бог Сатану! Имя Сталины вот уже много лет ассоциировалось у него с двумя сиротливыми прямоугольниками на выцветших обоях их старой питерской квартиры. Полосатые жуткие пятна появились в блокаду и въелись ему в память на всю жизнь. Отец, в 20-х – 40-х известный архитектор, многие годы с особой бережностью и нежностью относился к картинам кисти Левитана и Коровина, подаренными самими художниками ещё его отцу.

Когда умерла мама, бывшая балерина Мариинского театра, их с сестрой вывезли вместе с детьми блокадного Ленинграда по «Дороге жизни». Обратно они так и не вернулись. Сначала детский дом в Казахстане, потом институт во Львове. А в конце шестидесятых Соломону удалось «на перекладных» пробиться в Израиль.

Какой же шок он испытал тогда, на выставке в Яффо, увидев на стенах семейные картины – Коровина и Левитана! Впервые в жизни прихватило сердце, вызывали амбуланс.

Спустя пару дней к нему в офис заявилась Сталина. Какой у неё колючий, тяжёлый взгляд... Показала некие записи своего отца, сотрудника «органов», якобы свидетельствовавшие, что мама в войну писала доносы на артистов «Мариинки». Непрозрачно намекнула, что всё останется в тайне, если Соломон включит её в список приоритетных проектов фонда. Завела разговор и о картинах. Да, она в курсе, кому они принадлежали раньше. Ей жаль, но вот копия документа купли – продажи, заверенная обеими сторонами и нотариусом.

Что Соломону оставалось делать? Бог с ними, с картинами. Жизнь не вернёшь. Но такие как эта, они ведь на всё способны – сможет запачкать имя матери так, что от молвы век не отмоешься. Правда ли, нет – никто разбираться не будет. Но теперь всё. Всё! Пришел-таки конец Сатане! Соломон взял с полки папку приоритетных проектов и красным карандашом вымарал из списка строку «Галерея Сталины, Яффо».

*

Пони стояла в проходе, по обыкновению руки в боки, и возмущённо цокала квадратным каблуком по «метлахской» плитке.

 –Марик, что с тобой? Ты сколько дней не появляешься ни в мастерской, ни в галерее? Что за дела? Поселил свою российскую гостью в комнате Сталины, постоянно исчезаешь куда-то! Кто она такая вообще? Что, из-за неё всё дело нашей жизни катись в тартарары? Когда же мы с тобой сядем и поговорим?

– Ада, Ада, успокойся. Хорошо, жди меня в кабинете, я подойду.

Когда Марк вошёл в кабинет, Пони уже расположилась в кресле Сталины.

– Тебе налить? – кивнул он на бар-глобус.

– Нет, спасибо, воздержусь.

Марк плеснул себе коньяка, погрел бокал в ладонях, помолчал.

– Пожалуй, я закурю. Будешь?

– Ты же знаешь, я не курю. Да и ты – с каких пор?

– С недавних, – придвинул к себе пепельницу-медведя.

– Марик, это же Каслинское литьё, конец девятнадцатого века!

– Оставь. Ты жаждала серьёзного разговора, я тебя слушаю.

– Ладно. Для начала я хотела спросить, кто та женщина? Зачем ты её здесь поселил и почему она ведёт себя так по-хозяйски?

– Ада, не будем об этом. Когда придёт время, я тебе сам всё расскажу.

– А когда оно придёт?

– Скорее, чем ты думаешь.

– Хорошо, тогда о деле. Мемориальная выставка памяти Сталины срывается. Художники не хотят участвовать, наши многолетние спонсоры отказываются платить!

– Ну, спонсоры ладно. А художнички – что, все не хотят?

– Нет, конечно. Но многие!

 –Дай, угадаю. Согласны те, типа того мускулистого в жёлтой майке и шортах, что толчётся со своими постерами у дверей галереи? – Марк кивнул в сторону окна.

– Ну да. Хороший, оптимистичный абстра …

Марк продолжил её фразу:

– Ваяющий свои шедевры на компьютере. Ты когда-нибудь видела его за мольбертом, за эскизами, на пленэрах?

– Нет, но … Он профессиональный художник, у него художественное училище и академия …

Марик пригубил коньяк:

– …а корочки куплены где-нибудь в московском подземном переходе. Под одним номером, одним числом и одной подписью. Ладно, оставим его в покое. Пусть себе. Кто ещё согласился-то?

– Ещё несколько человек, э … не очень известных, но довольно интересных, на мой взгляд. Мы их раньше никогда не приглашали.

– Ада, дорогая, тут твоего взгляда недостаточно.

Пони взбрыкнула:

– Что, ты уже не доверяешь ни моему вкусу, ни профессионализму? А вот Сталина мне доверяла!!!

– Ада, милая, ты активная, предприимчивая, хваткая. Но извини, в искусстве ты не профи.

– Ещё одна новость! К слову, в отличие от тебя, недоучки, я закончила исск…

Марк вновь продолжил:

– Заочное отделение дошкольного образования Ханты-Мансийского педучилища и частную школу кройки и шитья на Брайтон Бич.

Пони вскочила с кресла, упёрла руки в боки, зацокала каблуком:

– С чего ты взял, Марк?! Совсем нет!

– Сядь и послушай. Начнём с того, что Сталина была дочерью кадрового сотрудника известных «органов»: «Доверяй, но проверяй». Если помнишь, когда Перельман впервые порекомендовал тебя в галерею, она поначалу ответила отказом. Но через несколько месяцев изменила своё решение. Думаешь, почему? Она проверила твою биографию через частное детективное агентство. Сталина любила играть человеческими тайнами, предпочитала и поддерживала людей с «червоточинкой» и терпеть не могла рядом с собой порядочных, образованных, а особенно – талантливых и независимых.

– Так она всё обо мне знала?

– Не то слово! И о твоём образовании, и о неудачных браках, на последнем из которых ты приехала в Штаты. И о «левом» гиюре, и о многолетних сложностях с «рабанутом». Даже о сыне, которого ты представляешь племянником, знала.

Пони взяла из рук Марка бокал и залпом выпила оставшийся коньяк.

– Молодец, Ада. Он тебе поможет. Ведь это ещё не всё. Сталина контролировала твою бухгалтерию через нашего бухгалтера. Она знала о каждом шекеле, оседавшем в твоём кармане!

– Боже, Марк, что ты такое говоришь! Ты обвиняешь меня в воровстве?

– Ну, скажем так, констатирую мелкое мошенничество. Но это всё ерунда, погоды галерее твои гешефты не делали. Сталина держала «джокера» в рукаве на случай, если ты когда-нибудь начнёшь «качать права» по галерее, по деньгам или ещё что.

– Ах, какая подлость, какое вероломство, Марк. Какая безнравственность! Я от неё такого не ожидала. Из интеллигентной семьи, с таким блестящим образованием! Она же была у нас одним из самых крупных авторитетов в области теории современного израильского искусства!

Марк от души расхохотался:

– Какая чушь! Разве что на уровне созданных ею самой мифов. Никем таким она не была и прекрасно это понимала. Сталина была не более чем владелицей частной галереи, моим менеджером, а ещё ловкой интриганкой и сплетницей. Кстати, последнее у неё развилось именно при тебе.

Цок!

Пони обиженно поджала губы.

– Ладно – ладно, Ада, не обижайся. Ты же не станешь отрицать, что наша галерея, увы – не только рассадник «совкового» мракобесия, но и болото сплетен и интриг. Что ни выставка, то новые склоки с коллегами. В этих стенах постоянно муссируются какие-то слухи, трутся третьесортные писаки, махровые пасквилянты, всякая нерукопожатная шваль.

 –Ой, Марк, не преувеличивай. Это мир искусства. Так везде. Так было, так есть и так будет. Но почему ты, родной сын Сталины, принижаешь её профессионализм?

– Да потому! Дед, пользуясь своими связями, буквально тянул её за уши с курса на курс университета. Нет, балдой она отнюдь не была, но учёба ей претила!

– А аспирантура?

– Всё те же связи. Её приняли в аспирантуру в Москве по протекции. Три года – и ни одного экзамена кандидатского минимума, даже тему её диссертации не утвердили. Дед злился, спасу нет, но ничего поделать не мог – времена изменились, да и не Питер – Москва. В конце махнул рукой, вернул домой, устроил в Эрмитаж.

– О-о, видишь! В Эрмитаже «даже зайца научат зажигать спички!»

–  И не говори, то-то она работала в хозотделе.

Марк снова закурил и стряхнул пепел в антикварную пепельницу.

Пони проследила за его рукой. Помолчала. Наконец, вздохнув, сказала:

– Вот и поговорили. Так что же нам теперь делать-то?

– Нам?

– Ну да, нам. Ты в Израиле именитый скульптор, лауреат нескольких премий. Неужели ты собираешься …

Марк не дал Пони договорить:

– Послушай, Ада. Все эти лауреатства – на самом деле полная ерунда. У Сталины в каждом омуте, в каждой олимовской комиссии по премиям свой «налим» плавал, а где и не один. Но я-то сам лучше знаю, чего я на самом деле стою.

– Даже так? Ну хорошо, поставлю вопрос иначе – что делать мне?

– Да ничего. Ада, забудь про выставку, про спонсоров, вообще про галерею. Уж поверь мне на слово, без Сталины нас никто поддерживать не станет. Наоборот. Лучше подыскивай себе работу. А я буду искать покупателей на дом.

– Как забудь, как забудь! Я в эту галерею, в тебя всю душу вкладывала! Что я теперь буду делать, чем жить, чем заниматься?

– Ну, я не знаю. По специальности устройся, детишек начни нянчить в детском саду. Сыну больше внимания уделяй. Я – то по любому в Израиле не останусь. Вернусь в Питер. А может, в Европу переберусь.

– Нужен ты Европе! – Пони разревелась в голос и опрометью вылетела из кабинета, чуть не сбив открывающую дверь Наташу.

– Ого! Марк, как к тебе не заглянешь, ты с кем-то воюешь!

Марк рассмеялся:

– «И вечный бой, покой нам только снится». Доброе утро, Наташа. Как спалось?

– Честно сказать, никак. Весь вчерашний день и всю ночь провела в Тель-Авиве. Гуляла, купалась в море, болталась по кафешкам и барам.

– С кем, не спрашиваю. Ты уже большая девочка. А о деньгах не беспокойся – твоя кредитка с высоким овердрафтом. Устала?

– Не то слово. С ног валюсь.

– Тогда выпить не предлагаю, иди, отсыпайся. Отдохнёшь, приходи, нам надо кое о чём поговорить.

– Надеюсь, о хорошем?

– Надеюсь, тебе понравится.

– Ну, тогда споки …

Глава 9

КОНКУР ПО ДЕНЬГОПРИДЕРЖАЩИМ

Перельман гнал по прибрежному шоссе, выжимая из своей старушки «Субару» все соки. Машину надо было менять, но на какие «шиши» – вот вопрос. Работа в Библейском зоопарке хотя и была не пыльной – обновляй потихоньку картинки животных и информацию для посетителей, но и достойно оплачиваемой её не назвать. Конечно, государственный служащий, оно не хухры-мухры: мастерская бесплатная, времени свободного море, что тоже не малый плюс. Но опять же, в денежном эквиваленте – только чтобы с голодухи не помереть.

Прибыль от продажи картин была мифом для публики. По договору с одной парижской галереей раз в год он отправлял одну «большую гиену» во Францию, получая относительно приличную сумму. И только. В Израиле его гиены не шли, в отличие от, скажем, овец Кадишмана. Хотя, разве можно их сравнивать? На серьёзный холст уходили месяцы, он старательно выводил каждую деталь, каждую шерстинку, всё время продумывал новую композицию, цвет, характер животного …

Но Перельман был не ленив. Как там у Даля: «Зайца ноги носят, волка зубы кормят, лису хвост бережёт». Что действительно спасало, так это умение рисовать шаржи. Подрабатывал «по-чёрному» на свадьбах и корпоративах. Иногда везло – заказывали портреты родственников. А самое прибыльное – своих домашних питомцев.

Вот как сейчас, когда он, похоже, опаздывал в ветеринарную клинику в Хайфе на очередной сеанс с короткошёрстым британцем. Кот был на грани издыхания, почти не шевелился, «делал» под себя, мочился кровью. Шерсть после операций и капельниц выстрижена клоками. Взгляд мутный, глаза наполовину закрыты третьим веком.

Обычно Перельман обходился фотографией питомца, но тут богатая хозяйка кота, старуха, обитательница пятизвёздочного хостеля в Кейсарии, воспротивилась, настояла на «портрете с натуры». Ей отнюдь не хотелось видеть «в масле» страдания своего любимца, однако заказчица была убеждена, что только через личный контакт с котом художник сможет «постичь всё богатство его души». Она специально приезжала в ветеринарную клинику в сопровождении помощницы – филиппинки, навещая кота и заодно контролируя «ход работ». Уже третий раз заставляла переделывать почти готовую картину:

 –Вы неправильно нарисовали его правую переднюю лапку. Видите, она чуть искривлена? Это мой мальчик в годовалом возрасте выпал из окна четвёртого этажа. Бе-е-дненький …

– А вот эту царапинку на мордочке вы и не заметили!

– Нет, шерсть должна быть лиловой – в породу!

Он бы плюнул слюной и на бабку, и на её доходяжного «мальчика», не будь сразу получен приличный задаток. Да и основной гонорар обещал быть более чем достойным.

Эту клиентку ему на днях «подогнал» проныра Юрик. Не по щедрости души, а по малости таланта. Мазила-то он никакой, дальше средних пейзажиков не поднялся. С виду скромняга, эдакий Акакий Акакиевич. А в душе – типичный Порфирий Головлёв. Сам за копейку удавится и кого хошь удавит. Интересно, Юрик ведь слил, что Наташа – внучка Сталины. И кто бы мог подумать, что у этой ведьмы такая внучка. Ох, и попила Сталина его кровушки! Как репатриировался да пожаловал к ним в галерею, сразу карты открыла. Показала копии записей своего отца. Ну «стучал» ему иногда, было дело. А кто тогда не «стучал»- то? Время такое было, «стукачей» – «сексотов».

Чёрт, на «красный» проехал!

Сама-то Сталина в понимании искусства – ноль. Он, Перельман, ей даже «негра» подбирал. Нашёл старенького искусствоведа – упёртого обскуранта, который в Израиле еле концы с концами сводил. Тот согласился работать чуть ли не «за идею», другими словами, за сущие гроши. Он писал, Сталина подписывала. В основном статейки публиковались в местных «Гудках»: анонсы открытия выставок в «Маафие», интервью хозяйки с придворными художниками и тому подобное.

Отдельная тема – аутодафе и анафемы альтруистам, «бунтарям» и «выскочкам». Особо тем, кого общество начинало замечать, кто каким – никаким талантом выделялся. Тут уж заказчица требовала от старичка «теории», цитат из «классиков авангарда», приправленных воззрениями местных корифеев – нонконформистов.

А обскурант-то, даром что древний, оказался ещё и «себе на уме». Даже умудрялся закладывать в тексты Сталины «мины замедленного действия». И однажды ведь грохнуло! Обычно никто со Сталиной связываться не хотел. А тут попался некий молодой «куратор» израильской выставки современного искусства, то ли кандидат, то ли доктор, которого она в одном из «Гудков» попробовала пощипать. Тот не поленился, проанализировал все её статьи и выдал на-гора ответ. Редактор «Гудка», бдительно блюдящий профессиональную непорочность Сталины, печатать опровержение отказался.  Тогда этот искусствовед опубликовал свою статью в российском интернет-издании по искусству, сегодня, кстати, очень уважаемом. Резал правду матку так, что «мама не горюй»: и в израильском-то искусстве эта дама не разбирается, ибо яркий представитель «средневекового мракобесия». И в терминологии-то она блуждает, и цитаты-то приводит недобросовестно! Всё – с убойными аргументами, на железных примерах, со ссылками на авторитетные источники и теоретическими обоснованиями. Короче, буквально «на пальцах» показал, что никакой Сталина не профессионал, а сплошной, как он выразился, «ляпсус серебри». Не поленился распечатать и переслать ей свою статью. Сам же вскоре перебрался в Штаты, получил там должность профессора в одном из ведущих университетов. Сейчас мировой авторитет, много публикуется, курирует международные выставки, даже биеннале в Венеции.

Ох, как взъярилась тогда Сталина. С «негра» – то взять уже нечего, старичок тяжело болел и вскоре умер. Потребовала от Перельмана написать опровержение в её защиту. Щас, разбежался! Впрочем, всё быстро утряслось. Кому тогда был нужен интернет? Особо продвинутым? Уж точно не израильским художникам. Тем более, статья вышла в России. Где мы и где они!

А Марик-то, Марик. Лох по жизни, а такое наследство на голову свалилось! И галерея, и коллекция, и дедовы записи. Пони сколько лет старуху обхаживала, но даже краешком глаза ни коллекции, ни дневников не видела.

Пони – глаза и уши Иуды. Он ведь её сам, своими, можно сказать, руками создал. Познакомились несколько лет назад в Нью-Йорке. Перельман в отпуске был, много рисовал. Встретились случайно, слово за слово. Рассказала, что выехала из России с сыном и мужем – евреем. Прошла («вот дура-то!») из-за него гиюр, а тот, кобелина, возьми и уйди к молодой!

Ада, что ни говори, была дамой аппетитной, пылкой. Перебрался к ней в квартирку на Брайтоне. Но сразу предупредил – без обязательств! Потом, когда Пони с сыном репатриировались из Штатов в Израиль, порекомендовал её Сталине. Та сначала было покочевряжилась, но в итоге согласилась взять Аду в помощницы. Здоровьишко, вишь, сдавать начало. И не прогадала. Каждый день Пони начинает с конкура по деньгопридержащим. Если гонят в дверь – она в окно, гонят в окно – лезет через чердак. Другая бы давно «сдулась», но не Ада. Этой «плюй в глаза – божья роса». То, что для её конкура и надо!

Была у Перельмана мыслишка выдать Пони за Марка. Даже Сталине об этом заикнулся. Семейный, мол, бизнес всегда крепче. Та восприняла идею благосклонно. Но сам суженый-ряженый об этом и слушать не хотел. Не успели убедить, Сталина окончательно отшелестела в мир иной.

Да, как ситуация-то повернулась. Теперь эта Наташа. Если и вправду она – дочурка Марка, тот, конечно, растает, всё ей отдаст, до нитки! Ладно бы галерею, но коллекцию! А главное – дневники! Стоп! Эта девушка – как бы и его, Перельмана, любовница. Факт. А ведь это шанс!

«Субару» аккуратно парковался на стоянке возле ветеринарной клиники.

Глава 10

НОЧНОЕ КУПАНИЕ

Наташа, сбросив с себя одежду, встала под горячий душ. Ну и ночка!

Юрик все эти дни буквально одолевал её. Рисовался везде, где бы она ни появлялась, только что не в туалете. Девушка сняла ему с карты даже больше, чем договаривались. Оплатила всё сполна. Но тот ходил и ходил, канючил и канючил, навязывал своё общество.

В конце концов, вчера этот гадёныш заявил, что если Наташа ему не заплатит, да ещё и не даст «натурой» в придачу, то всем расскажет, чья она дочь.

– Странно, что ты до сих пор об этом не проболтался.

– Я – могила, но дорогая! – сострил шантажист.

Зашли в кафе на набережной. Наташа заказала чай с мятой, Юрик – большой «капучино».

 –А давай рванём на недельку в Эйлат, там и оторвёмся! Бабла у тебя теперь всё равно, что у дурака махорки!

– А жена-то отпустит? – Наташа закинула ногу на ногу, отпила горячего чаю.

– А куда она денется? Сейчас позвоню, скажу, что с Краснобаем на две недели уехал в Хайфу на крупный заказ.

Отошёл к стойке бара звонить.

Само по себе дело-то небольшое. Ну да, дочь, ну приехала к отцу, что такого? Но какое-то чувство ей подсказывало, что обнародовать эту информацию пока рано. Бабка умерла, отец получает наследство, тут ещё какая-то коллекция, о которой всем известно, но толком никто ничего не знает. Пони вертится под ногами как юла. Ещё и с Иудой переспала, дура! Ладно, и тут её не убудет. Другим давала, и Юрику даст, велика важность!

Юрик вернулся, взялся допивать остывающий «капучино». Причмокнув:

– Всё, можно ехать. Карт-бланш на две недели!

– Ого! А губа-то не дура. И как мы поедем – в ночь?

– Не, поедем завтра. Из Иерусалима. Сегодня переночуем там, в студии, – Юрик заговорил уверенно, по-хозяйски.

– Ну уж нет, я в твой «бунинский» гадюшник больше ни ногой. Я девушка приличная, чистоплотная.

– Тогда давай тут гостиницу снимем, у меня на тебя жуткий нетерпёж!

Наташа сняла босоножку, под столом потянулась ногой к его гульфику.

– Хммм… Я ничего не чувствую, у тебя есть там что-то вообще? – и посильнее надавила на штаны.

– Эй, хорош! Я уже кончил!

– Кончил? Ой, и вправду. Какой ты быстрый и мокрый!

– Ну вот, пятно аж до самого колена! Как я теперь пойду?

– Да кому ты нужен, господи! И темно уже. Ладно, пошли. Вон, вдоль моря прогуляемся. Там никого нет.

Наташа шла по кромке прибоя, тёплая волна мягко ласкала её щиколотки. Прямо за ней шаркал по сухому песку Юрик.

Девушка остановилась, бросила на песок сумку, сняла платье, трусики и голышом побежала в море.

– Эй, ты куда?

– Давай за мной, вода-то какая тёплая!

– Да у меня плавок нет!

– А я, блин, вся в бикини! Скажи лучше, плавать не умеешь.

– Ну конечно, – пробурчал Юрик, спуская джинсы вместе с трусами, – у меня в школе первый юношеский был.

– Тогда давай, чемпион, догоняй.

Наташа плавала и ныряла как рыба. Тот, кто с детства рос на Волге, поймёт. Но у неё, наверное, был ещё и талант. Задержав дыхание, девочка умудрялась пронырнуть дальше всех мальчишек в школе.

Преодолев полосу прибоя, она быстро удалялась от берега. Юрик плескался где-то сзади, пытаясь догнать подружку.

– Эй, тут никто так далеко не заплывает, опасно! – одышливо кричал он.

– Плыви – плыви, первый юношеский, – отвечала Наташа.

Наконец-то остановилась.

–  Ну что, слабо за девушкой угнаться?

– Уф-ф … Ну ты даёшь! Погоди, отдышусь и назад поплывем.

– Да дыши, дыши, огузок.

Юрик неторопливо подплыл к Наташе. Его намерения были однозначны.

– Ну ладно, давай, что с тобой поделаешь, – внезапно согласилась она.

Юрик снова кончил, и снова быстро и скучно. При этом крепко укусил её за грудь.

– Ты, дурак? Понежнее не мог? Теперь синяк будет.

– Да ладно, заживёт. Ты же шлюха, тебе не привыкать.

– Чего-о? Язык-то свой поганый попридержи!

– А чё? Мне дала, Краснобаю дала, Марику, даром что отец, тоже, если надо, дашь. Ты же шлюха, б…дь!

Юрик повернулся и с победоносным видом, медленным брассом поплыл в направлении берега.

– Ах ты тварь такая, – Наташу охватило бешенство. Она в два гребка догнала мужика, опёрлась обеими руками сначала ему на плечи, потом на голову – «ёжик» и начала топить, топить, топить. Тот от неожиданности сразу наглотался воды, забарахтался. Совсем как в детских играх с мальчишками. Девушка двумя руками вдавливала его голову в чёрную солёную воду, не позволяя сделать даже мимолётного вздоха. Юрик, наконец, перестал сопротивляться, мышцы его расслабились.

– Вот урод!

Отдышавшись, не оглядываясь, поплыла к берегу.

На пляже не было ни души. Наташа неторопливо оделась, собрала обтруханное шмотьё Юрика в его же рюкзак и неторопливо побрела дальше вдоль пляжа.

*

Забегая вперёд, скажу, что труп Юрика так и не нашли. Вернее, спустя несколько дней его выловили два араба, рыбачивших недалеко от Яффского порта. Но нужны им проблемы с израильской полицией? Пожертвовав тяжёлым грузилом, они привязали его к ногам утопленника и выбросили обратно в море.

Глава 11

ХЕРУВИМЧИК

Наташа открыла глаза, потянулась. Нет, валяться в постели нельзя. Надо прошвырнуться, развеяться.

Встала, оделась, причесалась. Чуть теней, чуть помады. Чуть, а больше ей никогда и не требовалось. Природная красота! Осмотрела себя в зеркале – экстра-класс!

Вышла, постучала в комнату Марка, заглянула в кабинет. Никого. Он, вроде, хотел поговорить о чём-то важном. Спустилась вниз, в галерею. Вышла было во внутренний дворик, но заметила там Пони. Та сидела на лавочке, держа за руку какого-то юношу, и что – то ему втолковывала. Молоденький такой, худенький, симпатичненький. Ой, рыженький! Одет вот как-то странно. Белая вязаная шапочка, белая рубашка с какими-то рейтузами и гольфами, чёрные туфли. И эти вездесущие пейсы. Еврейский херувимчик, да и только.

Пони тем временем поцеловала херувимчика в щёку, ласково обтёрла следы помады и ушла.

– Можно присесть? – спросила Наташа.

Боже мой, какой румянец смущения, какие длинные рыжие ресницы! И не смотрит на неё. Тихим голосом с лёгким английским акцентом:

– Да, пожалуйста.

– Ты кто, херувимчик? Откуда акцент? Я смотрю, ты с По… с Адой разговаривал, а она тебя ласкала, целовала?!

– Я долго в Америке жил. Ада – моя … моя тетя.

– А ты чего одет как-то так … странно?

– Нормально одет, как все «хабадники», – с лёгкой обидой в голосе пробурчал юнец.

– Да ладно тебе, не журись, я же так спросила. «Сами мы не местные», ты прости, если что. Меня Наташей зовут, а тебя как?

– Я знаю, уже видел тебя здесь. А я Барух. Боря, по-вашему.

– Глаз-то небось на меня уже положил? У-у-у, все вы скромники, а такие проказники! «В тихом омуте черти водятся». Пошли-ка, Борька, составишь мне компанию. Я проголодалась, а одной такой красивой девушке как я на люди в незнакомой стране выходить негоже. Стань на этот вечер моим спутником – защитником, а?

Юноша вздохнул, и ещё больше заливаясь румянцем, ответил:

– Хорошо, только я с тобой есть не могу. Я соблюдаю строгий кашрут.

– Мама дорогая, мы к тому же на диете! Ладно, двинули, вдоль моря пройдёмся, а там видно будет.

Несмотря на вялые протесты, Наташа подхватила Баруха под руку и потянула «на волю».

Вернулась с прогулки часа через два – три. Борька оказался милым, но закомплексованным, вернее, замороченным своим хасидством парнем. И это её тоже по-своему забавляло. Девушка решила продолжить знакомство, поозорничать. Оказалось, правда, что Барух с лавиной своих хасидов скоро едет в Умань, молиться на могилу какого-то рава Нахмана. Они тут целые самолёты до Киева забивают, а из аэропорта – автобусами прямиком в свою Умань!

– Может, меня возьмёшь с собой? – в шутку бросила Наташа.

– А поедешь? – недоверчиво спросил Барух.

– Ну – ну, не спеши, Дон Жуан. Посмотрим, – и неожиданно поцеловала его в поросшую юношеским пушком щёку.

*

Наташа приняла душ. Завернувшись в махровое полотенце, уселась с ногами на широкий подоконник. Обжигающе – горячий, безумно ароматный чёрный кофе, густой дым сигареты, а из распахнутого настежь окна виден Яффский маяк и краешек сверкающего утренним солнцем моря.

– Хорошо! Может, остаться здесь навсегда? А что, собственно, мешает?

В дверь постучали.

– Войдите.

– Как спалось? – залюбовался дочерью Марк.

– Отлично. Ты хотел со мной поговорить?

– Да. Только не сейчас. С утра есть ещё пара дел. Давай сегодня выйдем куда-нибудь, пообедаем, пообщаемся. Я знаю тут неподалёку симпатичный арабский ресторанчик. «Старик и море» называется, по книге Хемингуэя. Там замечательно готовят рыбу.

– Замётано.

– Тогда встречаемся в двенадцать внизу.

Ресторан и вправду был не плох. Столики почти у самого прибоя. Стихия забавлялась, играли и пенились волны, шурша и сникая мелкими пузырьками в береговой песок.

– Здорово, правда? Что закажем?

– Ну, рыбу, наверное. На твоё усмотрение.

– Я и сам, честно сказать, в ресторанных тонкостях не дока.

Марк заказал два мушта, салаты, бутылку белого вина. Официант разлил вино по фужерам.

– За тебя, – произнёс тост отец.

Выпили.

– Поговорим?

– Поговорим.

– Каковы твои планы? Хочешь остаться в Израиле?

– Не знаю. А можно?

– Думаю, вряд ли. Нет, в МВД не разрешат. Ты еврейка лишь в четвертом поколении, по прабабке. Она у тебя, если интересуешься, была талантливым музыкантом. Её забрали в НКВД ещё перед войной. Так и сгинула.

– Ой, Марк, не грузи меня семейными историями. Да и какая я еврейка? Ты на меня посмотри – калмычка, нет?

– Ты у меня красавица.

– Давай, греби дальше.

– Хорошо. Я и сам думаю, тебе не стоит особо задерживаться. Перельман уже звонил, интересовался, что это я от общества свою дочь скрываю.

«Вот тварь этот Юрка, просила же не болтать. Успел-таки, и кому – Иуде!» – подумала Наташа.

Марк тем временем продолжал:

– Ещё день – два – недельку и отбоя тебе не будет от женихов – ухажёров. Замучают, прохода не дадут. Ты ведь теперь наследница своей бабушки.

– Ну, наследник пока что ты.

– Меня все давно раскусили, воспримут как промежуточное звено. И представь, будут правы.

Марк поковырял вилкой принесённого официантом мушта, сунул кусочек в рот, удовлетворённо кивнул, отпил глоток вина из фужера и … заказал коньяк.

– В общем, так. Я хочу поделиться с тобой моими планами, сделать некоторые предложения и услышать ответ.

Во-первых, я решил продать дом. Потом, мне надо закончить здесь несколько важных дел. После этого я уеду из страны, пока не знаю точно куда. Скорее всего, куплю себе что-нибудь скромное во Франции или в Чехии. Может, в Штатах или Канаде.

Во-вторых. Не уверен, захочешь ли ты этим воспользоваться, но я уже распорядился. Там, в России. Квартира на Литейном будет переписана на тебя. Все документы сможешь получить у нашего семейного нотариуса в Питере. Просьба – позаботься о старухе – няне. Она многие годы живёт в квартире, ведёт хозяйство, знает все уголки дома. Арина и тебе будет служить верой и правдой, как всю жизнь служила нашей семье.

Третье. О коллекции деда. Ты, думаю, о ней уже слышала. И это правда. Всё, что не продала Сталина, а это, поверь, много, осталось там, в России. Коллекция тоже переходит в твои руки. Всё представляет огромную ценность. Распоряжайся ей по своему усмотрению. Однако если захочешь что-то продать, обязательно обратись к тому же нотариусу. У него есть документы на каждую вещь. Дед был, прямо скажем, немалой сволочью, но законником и педантом. Любую мелочь оформлял нотариально. Делай точно, как скажет нотариус. Он всё знает, сам найдёт покупателя, правильно оформит бумаги, позаботится о деньгах. Так было все эти годы.

Четвёртое – самое важное – для меня. Дневники деда. Некоторую часть из них Сталина скопировала и копии привезла в Израиль. Их уже нет. Но подлинники остались в тайнике, в квартире на Литейном. Я не представляю, сколько там всего тетрадей, каково содержание записей. Но знаю, что если они попадут не в те руки, это может сильно навредить многим хорошим людям.  Где тайник, Арина знает. Но как его открыть, отныне будет известно лишь мне и тебе. Прошу, если поедешь в Питер – немедленно уничтожь записи.

Есть ещё одна просьба, несложная, но не очень честная.

Наташа хотела что-то вставить, но Марк поднял руку:

– Не перебивай, я и без тебя собьюсь. Речь об одном художнике, Иуде Перельмане. Том, что о тебе спрашивал. Он давно интересуется коллекцией, наверное, знает и про дневники. Он был вхож и к деду, и к Сталине. Ну, ты понимаешь?

Наташа кивнула:

– Думаю, да. Я с ним тоже немного знакома.

– И когда успела? Впрочем, я не удивлён. У Иуды нюх, как у гиены. Все эти годы он у Сталины был типа «смотрящим» среди репатриантов – деятелей искусства. Кстати, он же в своё время порекомендовал нам Аду. Я хочу сделать так, чтобы Перельман хотя бы на время был уверен, что остатки коллекции в его руках и не мешал мне завершить задуманные планы.

Перед отъездом я передам тебе тубус. В нём будут холсты, наброски, документы. Всё – хорошие, сделанные сразу после войны копии. Я позабочусь о том, чтобы Перельман узнал о тубусе. Он, скорее всего, захочет с тобой встретиться и подменить содержимое. Не знаю уж как, но думаю, у Иуды это получится. По любому, не бери этот тубус в самолёт, выбрось где-нибудь аэропорту, в туалете, что ли. Для тебя его содержимое никакой ценности не представляет.

Марк залпом выпил коньяк.

– Ну вот, теперь говори ты.

– А что говорить? Круто. Я всё поняла и всё приняла к сведению.

Глава 12

НЕ LAUGHS BEST WHO LAUGHS LAST

– Шалом.

– Иуда, где тебя носит? Тут такое, такое! – голос Пони в телефонной трубке срывался на крик.

– Ну что, что за истерика, Ада? Я ездил в Хайфу по делам. Потом готовил выставку. Тебе ли не знать, как для меня это важно. Сколько лет я её пробивал, сколько просьб, сколько унижений! А что, собственно, случилось? «Маафия» сгорела?

– Хуже, Иуда, много хуже. Марк продаёт её какому-то арабу! Документы уже у адвоката!

– Подожди, так не бывает. Сталина совсем недавно отдала Богу душу. Пока Марк вступит в наследство, пока то да сё …

– Нет! Оказалось, что она всё оформила уже больше года назад! Марк давно всем владеет. Он всё знает обо мне, о тебе! Представляешь, он собирается уволить меня! Да ещё с мизерным пицуимом ! Сказал, иди, мол, на биржу труда или детей в садик нянчить! Я не могу, я не могу! Я готова его убить!

– Успокойся, Ада, что-нибудь придумаем. А как там его дочь?

– Какая к лешему дочь? Ты свихнулся?

– Ну, та молодая девушка, которая к нему приехала, это ведь его дочь.

– Ах, вон оно что. То-то он с ней носится, как с писаной торбой! Сегодня прямо у меня на глазах передал ей какой-то тубус, сказал, что это дорогой подарок! Совсем с ума сошёл, алкаш чертов.

– Тубус? Интересно. Опиши-ка мне его.

– Обыкновенный пластмассовый тубус для чертежей, таких в «Стемацком» завались.

– Не части, не части. А цвет, цвет какой?

– Цвет чего? А, тубуса …Чёрный, чёрный цвет.

– Понял. Ада, я с Марком сам о тебе поговорю. Не расстраивайся. В конце концов, уговорю его продать галерею мне. Давай, пока, – и не слушая её дальше, положил трубку.

С Марком Перельман ни встречаться, ни тем более говорить о покупке «Маафии» не собирался. Неплохо бы иметь свою галерею, но откуда такие деньжищи? А вот с Наташей – это да. Надо было срочно встретиться. Похоже, красотка таки уговорила тюху Марика отписать ей наследство. И сама повезёт обратно часть коллекции, а может быть и записи старика.

Часа через полтора он уже отирался у входа в галерею. Ждать пришлось долго. Девушка «выгуливала» Борьку. Тот завтра уезжал с хасидами в Умань. Парнишка был без ума от Наташи и без колебаний согласился с тем, что им надо лететь вместе. Они придумали абсолютно безбашенный план.

Посадив-таки на такси никак не желавшего оставлять её кавалера, Наташа успела забежать в турбюро и выкупить последний, воистину счастливый билет на завтрашний рейс на Москву.

Перельман окликнул девушку в дверях галереи.

– А, Иуда … Явился, не запылился! Ну, привет, привет. А я завтра улетаю домой.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! А как же мы?

– А кто это мы? В смысле, мы? Ты жил до меня, проживёшь и после. Я вот тебе доверилась! Вся, можно сказать. А ты поматросил и бросил! Шасть хвостом – и поминай, как звали! – не скрывая, ёрничала девушка.

– Наташ, ну извини. Дела.

– Поздно, милый, пить «Боржоми», коли почки отвалились. Вот, видишь билет на самолёт? Число видишь? На завтра. Аэропорт прилёта – Шереметьево – 2. Вопросы есть?

– Давай хоть последний вечер проведём вместе! Поехали ко мне, а?

– Нет, я устала. Спать пойду. Завтра вещи соберу, такси вызову, и в аэропорт.

– Погоди, какое такси? А как же Марк? Он тебя что, не проводит?

– Какой Марк? Он галерею продавать решил, запил, не просыхает. В таком состоянии машину водить смертельно. А я ещё пожить хочу.

– Давай, я тебя в аэропорт провожу?! Подъеду на часок – другой пораньше, будет ещё время посидеть где-нибудь, пообщаться перед разлукой. Когда ведь снова я тебя увижу?

– Никогда, – подумала Наташа, а вслух сказала:

– Ладно, Ромео, прощаю. Подашь машину завтра – к подъезду! Заодно и вещички поможешь поднести! Чао!

Перельман был изрядно зол на эту молокососку. Как разговаривает! Что он ей, мальчишка? Но ничего, как англичане говорят: «Не laughs best who laughs last» .

*

– А вещей-то у тебя – с гулькин нос! – заметил Перельман, укладывая в багажник Наташину сумку, рюкзак и чёрный тубус, – неужели ничего не купила? (под сурдинку тубус положил подальше, прикрыл тряпкой, выдвинув вместо него свой – на вид совершенно не отличимый).

Наташа расположилась на переднем сиденье, нагнулась, повозилась с резиновым ковриком, сняла кроссовки, положила ступни на торпедо автомобиля, пошевелила пальцами:

– Купила вот. Новые, чуть жмут ещё. Давай, трогай.

Девушка помахала ручкой выглянувшему из окна кабинета Марку. Тот в ответ приподнял бокал с коньяком и отпил.

Иуда крикнул приятелю:

– Не волнуйся, Марик, доставим в целости и сохранности. Проследим, проводим.

По приезду в аэропорт Краснобай заботливо переложил вещи из багажника на багажную тележку. В зале вылета яблоку негде было упасть. В основном из-за хасидов.

– В Умань летят, – объяснил Иуда, – ты в самолёт-то какие вещи возьмёшь?

– Рюкзак и тубус.

– Ладно. До регистрации на твой рейс ещё сорок минут. Пошли в зал прилёта, посидим в кафе.

Устроились в той же кафешке, за тем же столиком, что и с Юриком. Заказали по двойному эспрессо, круассаны.

– Иуда, а ты в предсказания веришь?

– Не знаю, – засмеялся Краснобай, – гадала когда-то цыганка, пока всё сбывается.

– И что же она тебе нагадала?

– Что богатый буду, успешный. Женщин будет много, но жениться, детей иметь – не судьба. Что доживу до старости и умру в своей постели, быстро и легко.

– Ошиблась твоя цыганка. Дай денежку, всю правду тебе скажу!

– Так ты же не цыганка! Откуда тебе знать?

– Моя прапрапрабабка была калмычкой, и не просто калмычкой, а калмыцкой шаманкой – удугун. Наверное, передалось от неё – я иногда будущее вижу.

– А свою-то судьбу ты видишь?

– Вижу, увы. Когда-нибудь меня сожгут заживо.

– Прямо Средневековье какое-то, ни дать, ни взять – инквизиция!

– Так дашь денежку? Всю правду скажу.

– На, – подал монетку в полшекеля.

– Вот, теперь всё сбудется. Уезжай из Израиля, Иуда. Не жить тебе здесь.

– Это ещё почему?

– Посадят тебя в тюрьму за убийство, там и умрёшь.

Тут Краснобай уже не выдержал, дал волю эмоциям:

– Слышь, ты! Ты кто такая? Давай-давай, катись обратно в «совок», удугун недоделанная!

– Зря не послушал, – почти прошептала вслед Иуде Наташа. Не торопясь допила кофе и направилась регистрировать билет на Москву.

*

В дверь постучали.

– Войдите, – поднял голову от письменного стола Соломон.

– Здравствуйте, я Марк, сын Сталины.

– Садиться не приглашаю, я уже сказал звонившей от вас даме, что наша организация закрыла финансовую поддержку проектов галереи Сталины, – мрачно выговорил Соломон.

– Да, я знаю. Я просто пришёл вернуть вам вот это, – он положил на стол пластмассовый чёрный тубус, – это ваше. Извините за всё, я пойду, – и уже открыв дверь, – ни о чём не беспокойтесь. Дневников больше нет.

Соломон осторожно открыл тубус, вынул два холста и какие-то документы. Развернул. Это были они – семейные Коровин и Левитан. Вот и дарственные надписи на обороте сохранились.

– Господи, что же это?

Пожилой человек нащупал за собой кресло, тяжело осел в него, уронил голову на ладони и заплакал.

*

Через месяц в Иерусалимском Доме художника торжественно открылась выставка картин Иуды Перельмана. Люди рассматривали, обсуждали его гиен, а хозяин, расхаживая с фужером красного вина между гостями, улыбался, вежливо отвечая на вопросы.

Вот в эту-то минуту славы он и был задержан по обвинению в убийстве. Жена Юрика обратилась в полицию, указав, что тот уехал на две недели в Хайфу с художником Перельманом и пропал. На следствии Перельман отрицал всё. Но при обыске его машины под резиновым ковриком был найден блокнот Юрика со следами спермы на обложке. Последняя запись, датированная днём его исчезновения, гласила: «Хайфа. Перельман. Деньги». Слово «деньги» было подчеркнуто дважды.

Следствие длилось долго. Не выдержав, Иуда покончил с собой в следственном изоляторе «Миграш а-русим».

Глава 13

ДОРОГА НА БЕЛУЮ ЦЕРКОВЬ

Всё прошло как по маслу. Тщательная проверка сотен поющих и танцующих хасидов, садившихся в самолёт на Киев – дело почти безнадёжное. Никому и в голову не пришло, что совсем ещё мальчишка – хасид в широкополой чёрной шляпе – переодетая девушка. Шум, гам, амбре нечистых мужских тел – всё позади. «Икарус» подобрал их прямо у трапа самолёта в Киеве. Автобус, правда, тоже оказался переполнен, но Борька ухитрился занять ей место в первом ряду прямо за водителем. Наташа устало подрёмывала в кресле и думала:

 –Ну что мне делать в этой Умани – глухомани? В Питер, в Питер, вот куда надо. Стоп, а вдруг я в розыске в Волгограде по делишкам Славика? Как бы проверить? Но уж точно не в Умани – глухомани! Обратно, обратно в Киев, там посмотрим.

Открыла глаза. Фары автобуса высветили транспортный указатель – «Бiла Церква – 10 км». Встала, бросила водителю:

– Останови.

– Тю, ты шо, сказився, парубок?

Наташа распустила свои каштановые волосы и расстегнула сюртук.

– Тю, то ж дивчина! – удивился шофёр и притормозил. Ухватив свою сумку, девушка спрыгнула с подножки.

– Пока, Борька, милый. Прости меня, если сможешь, – помахала влипшему носом в стекло Борьке и спустилась в кювет, переодеться.

*

Смеркалось. Видавший виды красный жигулёнок – «копейка», урча, резво катил в сторону стольного Киев – града. За очередным поворотом «голосовала» у обочины девушка. Стройная, с волнистыми, развевающимися на ветерке длинными каштановыми волосами. На фоне заката она смотрелась статуэткой, вылепленной искусной рукой мастера.