Валентин Красногоров

 

 

Дело Бейлиса

 

 

Судебный процесс в двух действиях

 

 

ВНИМАНИЕ! Все авторские права на пьесу защищены законами России, международным законодательством, и принадлежат автору. Запрещается ее издание и переиздание, размножение, публичное исполнение, помещение спектаклей по ней в интернет, экранизация, перевод на иностранные языки, внесение изменений в текст пьесы при постановке (в том числе изменение названия)  без письменного разрешения автора.

 Полные тексты всех пьес, рецензии, список постановок

 См. также мой сайт: http://krasnogorov.com/

 Контакты:

Тел.       8-812-699-3701; 8-812-550-2146

             7-951-689-3-689 (моб.)

e-mail:   valentin.krasnogorov@gmail.com

 

 

 

Предисловие автора

 

Эта пьеса - театральная интерпретация знаменитого судебного процесса, происходившего в 1913 г. в Киеве. Двумя годами раньше, накануне Пасхи, на глухой окраине Киева был найден труп мальчика. Короткое время спустя еврей Мендель Бейлис был обвинен в ритуальном убийстве ребенка с целью использования его крови для выпечки мацы.

 

Слушание дела об убийстве внебрачного сына нищей торговки стало одним из самых громких процессов двадцатого века. В нем состязались знаменитейшие адвокаты России (двое из них – депутаты Государственной думы), экспертами по делу выступали академики, о нем писали газеты всего мира, он повлек за собой протесты, забастовки, новые расследования и судебные процессы. Прямое или косвенное участие в нем принимали виднейшие сановники России, министры, члены царской семьи. Процесс и события вокруг него – одна из поворотных вех в истории предреволюционной России. Не удивительно, что он до сих пор привлекает неослабевающее внимание общественности и историков.

 

Дело Бейлиса и то, что вокруг него происходило, раскрыто в пьесе с достаточной полнотой. Она почти целиком построена на подлинных документах - стенограммах процесса, протоколах допросов Следственной комиссии Временного правительства и пр. Вместе с тем, педанты, которые потребуют от литературного произведения той же мелочной точности, как от стенограммы, обнаружат этим лишь свое непонимание природы драмы и театра. Процесс продолжался больше месяца; театральное представление длится немногим более двух часов. В деле Бейлиса участвовали сотни человек; в пьесе не может быть выведено такое огромное количество персонажей. В задачу судебного процесса вовсе не входила занимательность, его целью было выяснение обстоятельств дела в соответствии с юридической процедурой, обычно очень формальной и медлительной; поэтому в основном он был громоздок и скучен. Ход процесса определялся последовательностью допросов экспертов и свидетелей; пьеса же, имея форму судебного разбирательства, должна вместе с тем учитывать законы драмы и театра.

 

Вот только один пример: Бейлиса защищало пять адвокатов, а не два, как это представлено в пьесе. Среди этих пятерых были такие юристы мирового класса, как Н. Карабчевский и О. Грузенберг. Автору пьесы пришлось "синтезировать" из пятерых защитников только двоих. Изменена последовательность допроса свидетелей и экспертов, убавлено их число, сокращены сами допросы и пр. Вместе с тем, как надеется автор, сохранена не только атмосфера знаменитейшего процесса века, но и документальная подлинность происходившего.

Что же касается актуальности пьесы (употребим это заезженное слово), то в этом нет никакого сомнения. Постоянные непримиримые, порой кровавые, этнические и религиозные конфликты в разных частях мира свидетельствуют о том, что расовые предрассудки не изжиты, что между народами царит недоверие, легко переходящее в вооруженное противостояние. Россия, увы, не исключение. Эта многонациональная и многоконфессиональная страна подобна гигантской пороховой бочке, способной взорваться в любой момент. Искусство, и театр в том числе, должны этому противостоять.

 

 

Действующие лица:

 

 

ИСТОРИК

БЕЛЕЦКИЙ, начальник департамента полиции Российской империи

 

Участники судебного процесса:

 

БОЛДЫРЕВ, председатель Киевского окружного суда

ВИППЕР, прокурор

ЗАМЫСЛОВСКИЙ, поверенный гражданской истицы (представитель обвинения), депутат Государственной Думы, один из руководителей Союза русского народа

МАКЛАКОВ, защитник, депутат Государственной думы от правых кадетов

ЗАРУДНЫЙ, защитник

БЕЙЛИС, обвиняемый

КОСОРОТОВ, профессор, медицинский эксперт

ПАВЛОВ, профессор, медицинский эксперт

СИКОРСКИЙ, профессор, эксперт по психиатрии

ПРАНАЙТИС, ксендз, эксперт по богословским вопросам

КОКОВЦОВ, академик, эксперт по богословским вопросам

 

 

Свидетели:

 

ОТЕЦ АВТОНОМ, священник

МОШЕ АРЕНДЕР, мальчик 12 лет

ГОЛУБЕВ, студент

КРАСОВСКИЙ, сыщик

СИНГАЕВСКИЙ, профессиональный вор

ИВАНОВ, полковник жандармерии

АЛЕКСАНДРА ПРИХОДЬКО, мать убитого мальчика

ВОЛКИВНА, нищенка

ДУНЯ НАКОНЕЧНАЯ, девочка 14 лет,

ВЕРА ЧЕБЕРЯК, чиновница, содержательница притона

ГАЕВСКАЯ, прислуга Веры Чеберяк

ДЬЯКОНОВА, модистка

 

В пьесе 19 мужских ролей и 6 женских. При необходимости, она может быть сыграна 12-ю (и менее) актерами. Действие происходит в зале суда.

 

 

Действие первое

 

Сцена представляет собой типичную обстановку судебного процесса: столы для судей, обвинения и защиты, место для выступления свидетелей и экспертов, скамья для обвиняемого и пр. В начале действия на сцене находятся прокурор Виппер, поверенный гражданской истицы (представитель обвинения) Замысловский, защитники Маклаков и Зарудный, обвиняемый Бейлис под стражей и пр. На авансцене, в стороне, еще один стол с несколькими стульями, обозначающий кабинет Историка в Петропавловской крепости. В кабинете находится Историк. К нему вводят арестованного.

 

 

 

Историк. Садитесь, арестованный. Вы находитесь сейчас под следствием, которое проводит Временное правительство, не так ли?

Арестованный. Да.

Историк. От вас требуют прояснения некоторых обстоятельств, имеющих отношение к процессу Бейлиса.

Арестованный. Простите, но я не знаю вас. Вы новый следователь?

Историк. Считайте, что вас допрашивает история. Назовите себя.

Арестованный. Белецкий. Степан Петрович Белецкий.

Историк. Какую должность вы занимали во время судебного процесса над Бейлисом?

Белецкий. Начальник департамента полиции Министерства внутренних дел.

Историк. Значит, вам подчинялась вся полиция Российской империи?

Белецкий. Да.

Историк. Вы были хорошо осведомлены о ходе процесса?

Белецкий. Лучше, чем кто-либо другой. Помимо официальных донесений, я получал секретные шифровки. Были и еще каналы.

Историк. Тогда потрудитесь, пожалуйста, изложить ход процесса во всех подробностях.

Белецкий. С самого начала?

Историк. С начала и до конца.

Белецкий. Хорошо. Я буду следовать стенограмме, а если у вас возникнут вопросы...

Историк. Как вам угодно.

Белецкий. Процесс начался в Киевском окружном суде 25 сентября 1913 года, то есть около четырех лет назад...

 

В зале суда.

Председатель суда. Слушается дело об убийстве Андрея Ющинского. Подсудимый, прошу встать. Ваше имя?

Бейлис. Бейлис. Мендель Бейлис.

Председатель. Сколько вам лет?

Бейлис. Тридцать девять...

Председатель. Женаты?

Бейлис. Да... Пятеро детей...

Председатель. Я зачитаю сейчас обвинительный акт. Слушайте его внимательно.

                   "20 марта 1911 года, накануне Пасхи, на окраине Киева в пещере был обнаружен труп мальчика. Рядом с ним находились его тетради и несколько листков бумаги для игры в почту. Следов крови в пещере найдено не было. Покойный оказался тринадцатилетним Андреем Ющинским, учеником Духовного училища.

                   На голове, лице, туловище обнаружено сорок семь колотых ран. Потеря крови от них столь значительна, что тело оказалось почти обескровленным. По заключению экспертов, повреждения нанесены несколькими лицами, причем очевидно их стремление причинить жертве сильные мучения. Все обстоятельства указывают, что Ющинский убит в другом месте и затем втащен в пещеру.

                   В последний раз Ющинский вышел из дому 12 марта и направился к своему приятелю по имени Женя Чеберяк. Дом Чеберяковых находился рядом с кирпичным заводом, где проживал и работал Мендель Бейлис. Мальчики вместе с другими детьми отправились гулять на усадьбу завода. Там на них бросился Бейлис с двумя неизвестными евреями в черных шляпах. Женя Чеберяк убежал, а Андрей был схвачен Бейлисом и утащен в сторону заводской печи. Спустя восемь дней мальчик был найден убитым.

                   На основании обстоятельств дела Мендель Бейлис обвиняется в том, что с обдуманным заранее намерением, из побуждений религиозного изуверства, для обрядовых целей умертвил Ющинского, причинив ему тяжкие и продолжительные страдания."

                    (Закончив чтение.)  Подсудимый, вы признаете себя виновным?

Бейлис. (Встает.) Нет. не виновен. Живу честным трудом. Вдруг арестовали... ничего этого не было... (Всхлипывает.)

Председатель. Успокойтесь. Сядьте. Пригласите свидетельницу Приходько.

Входит свидетельница, очень бедно одетая женщина.

Прокурор. Свидетельница, вы - мать Андрея Ющинского?

Приходько. Да.

Прокурор. Он ваш внебрачный сын?

Приходько. Да.

Прокурор. А теперь вы замужем за Лукой Приходько?

Приходько. Да.

Прокурор. Чем занимаетесь?

Приходько. Торговала грушами, яблоками, зеленью...

Прокурор. Почему вы перестали торговать после гибели сына?

Приходько. Потому что на базаре стали кричать, что я убийца, кидали в меня камнями.

Прокурор. Вы были на похоронах сына?

Приходько. Нет.

Прокурор. Почему?

Приходько. Меня арестовали вместе с мужем. Я говорю начальнику, арестуйте, я сама к вам приду, только позвольте сначала сына похоронить.

Прокурор. Что он ответил?

Приходько. Что такую убийцу нельзя отпускать.

Прокурор. Сколько времени вас держали под стражей?

Приходько. Дней сорок.

Прокурор. Но потом выпустили?

Приходько. Да. Не нашли улик.

Прокурор. (Удовлетворенно.) Не нашли улик. (Садится.)

Со своего места поднимается защитник Маклаков.

Маклаков. Скажите, ваш муж, кажется, пьет?

Приходько. (Неохотно.) Как все.

Маклаков. В показаниях вашего брата указано, что отчим бил Андрюшу смертным боем и не раз грозил убить.

Приходько. Брат ведь тоже был арестован, вот с перепугу и решил на другого подозрение навести.

Маклаков. На теле у Андрюши был найден кусок наволочки. Посмотрите, эта наволочка принадлежит вам?

Приходько. (Разглядывая кусок полотна с вышивкой.) Нет.

Бейлис привстает с места и с любопытством всматривается из-за своего барьера в наволочку.

Маклаков. От вашего имени в суде выступает господин Замысловский. Как вам пришла мысль пригласить знаменитого адвоката, члена Государственной думы?

Приходько. Мне посоветовал это господин Голубев.

Маклаков. Вы знаете, что услуги юриста такого класса оплачиваются очень высоко?

Приходько. Господин Голубев сказал, что я могу об этом не беспокоиться.

Замысловский. Ваше превосходительство, я прошу указать защитнику, что обсуждение вопроса о моих гонорарах есть грубая бестактность. Но раз уж здесь затронута эта тема, то должен заявить, что отказался от вознаграждения за участие в процессе. Мною движут иные, высшие цели. Свидетельница, вы знакомы с Бейлисом?

Приходько. Нет, я вижу его в первый раз.

Замысловский. Но вы хотите, чтобы ваш сын был отомщен?

Приходько. Я хочу справедливости.

В кабинете Историка в Петропавловской крепости.

Историк. Вполне будничное начало.

Белецкий. Кто мог предположить, что слушание дела об убийстве внебрачного сына какой-то нищей торговки на глухой окраине Киева станет одним из самых громких процессов нашего времени? В нем состязались знаменитейшие адвокаты России, о нем писали газеты всего мира, он повлек за собой протесты, забастовки, новые судебные процессы... Если бы вы знали, сколько трудностей возникло из-за него у правительства! Сколько неприятностей было лично у меня!

Историк. Долго ли продолжался процесс?

Белецкий. Больше месяца! 219 свидетелей, 14 научных экспертов...

Зал суда.

Председатель. Вызываются медицинские эксперты. Господа Косоротов и Павлов, прошу вас.

Эксперты занимают свои места.

                   Вы знаете, что подсудимому предъявлено обвинение в убийстве с целью добывания крови. Христианская кровь, как предполагается, используется евреями при изготовлении мацы, которую пекут перед Пасхой. Поэтому суд хотел бы услышать мнение по трем вопросам. Во-первых, как произошло убийство; во-вторых, были ли жертве причинены особые мучения; и, в-третьих, указывает ли характер ранений на стремление преступников источить из жертвы как можно больше крови. Пришли ли вы к единому мнению в экспертизе?

Косоротов. К сожалению, наши выводы не совпадают.

Председатель. Тогда, профессор Косоротов, изложите свою точку зрения.

Косоротов. В убийстве участвовало не меньше двух человек - с этим, впрочем, согласны все эксперты. Один преступник зажимал рот, чтобы мальчик не кричал, остальные наносили раны. Всего нанесено сорок пять или сорок семь ранений, главным образом, швайкой. Сначала убийцы истязали жертву и собирали из ран кровь, а затем прикончили ее ударом в сердце.

Прокурор. Скажите, почему вы решили, что убийцы собирали кровь?

Косоротов. Раны наносились, когда сердце еще работало и имело место обильное кровотечение. Труп совершенно обескровлен.

Прокурор. Раз раны наносили при жизни, мальчик сильно мучился?

Косоротов. Безусловно.

Прокурор. Можете ли вы пояснить, что такое швайка?

Косоротов. Это род шила. Его применяют шорники.

Прокурор. Больше вопросов не имею.

Председатель. Защите угодно предложить вопросы?

Маклаков. Мы бы хотели послушать сначала второго эксперта.

Председатель. Господин Павлов, прошу.

Павлов. Господин Косоротов - судебный медик, а я - хирург, и, видимо, этим объясняется несогласие в наших выводах. Судебные медики работают с трупами, а мы, хирурги, - с живыми людьми, и потому с большим правом можем судить о том, что происходит при истязании живого человека. Я утверждаю, в частности, что огромная часть повреждений нанесена мальчику после смерти или при агонии, когда уже почти нет кровотечения. Вот почему на центральный вопрос экспертизы - было ли источение крови, я даю отрицательный ответ. В самом деле, зачем наносить сорок семь ран, да еще колотых, чтобы собирать кровь? Кстати, о колотых ранах. Они вообще дают мало крови. Можно истыкать все тело шилом, как это и было сделано, и не получить даже стакана. Зачем, например, было наносить укол в ягодицу? Ведь им и убить нельзя и крови он не дает. Для сбора крови проще всего было вскрыть хотя бы один кровеносный сосуд, скажем, вену на руке. Тогда и кровь потечет обильнее, и собирать ее удобнее.

Замысловский. Позвольте вопрос. Вот вы считаетесь профессором...

Павлов. Что значит "считаюсь"?

Замысловский. Вы читаете сейчас лекции?

Павлов. Нет, уже семнадцать лет как не читаю. Но преподаю.

Замысловский. Что и где?

Павлов. Это что, экзамен моего положения? Я могу на этот вопрос и не отвечать.

Замысловский. Но я хочу знать.

Председатель. Такие вопросы не относятся к делу, когда мы слушаем экспертов.

Замысловский. Нам очень важно знать, компетентны ли они в вопросах, о которых берутся судить.

Павлов. Если вам угодно, я профессор анатомии и написал немало научных трудов. Почему-то ко мне съезжаются на учебу опытные врачи со всей России, почему-то я избран членом многих ученых обществ, почему-то я награжден множеством орденов и медалей. Значит, я этим занимаюсь в такой мере, что могу судить о деле.

Замысловский. И лично вы до сих совершаете операции?

Павлов. Около четырехсот в год.

Прокурор. Я все-таки не могу понять, почему сорок семь ран не могли дать много крови.

Павлов. Во-первых, я сказал, что сердце уже не работало. Во-вторых, раны должны быть резаные, а не колотые. И, кроме того, попасть шилом в сосуд очень трудно.

Прокурор. Что тут трудного? Вены, голубые жилки - все видно.

Павлов. А вы попробуйте. (Обнажает руку.) Берите шило и колите. Вы будете колоть, а сосуд отскочит.

Прокурор. Благодарю, я воздержусь. (Садится.)

Замысловский. Что вы можете сказать о количестве уколов на правом виске убитого?

Павлов. В протоколе судебно-медицинской экспертизы указано четырнадцать уколов.

Замысловский. Но их было тринадцать.

Павлов. В первом протоколе указано четырнадцать, а во втором вообще не отмечено количество уколов.

Замысловский. В протоколе четырнадцать, но в действительности их было тринадцать.

Маклаков. Господин Замысловский, видимо, намерен вести так весь процесс: исходить не из того, что есть, а из того, что, по его мнению, должно быть.

Председатель. Господин Маклаков, такие выходки не допускаются.

Маклаков. Ваше превосходительство, я вам подчиняюсь, но прошу обратить внимание, что я обращаюсь не к суду, а к своему коллеге. Частным образом.

Председатель. Вы мешаете суду работать.

Павлов. В конце концов, при таком количестве ранений всегда можно выделить на теле участок, где будет ровно тринадцать ран. Но я не вижу в этой арифметике большого смысла.

Председатель. Благодарю вас, господин Павлов. Господин Косоротов, чем вы можете объяснить ваше расхождение во мнении с другим экспертом?

Косоротов. Вопрос о посмертности или прижизненности повреждений есть вопрос не хирургический, а исключительно судебно-медицинский. И я по-прежнему утверждаю, что характер убийства говорит о том, что большая часть ран нанесена при жизни, когда сердце еще работало и когда из ран может выходить много крови.

Маклаков. Тогда у меня вопрос к господину Павлову. Вам приходилось вскрывать трупы?

Павлов. Очень часто. И позвольте мне заметить, с судебной медициной я знаком весьма хорошо.

Маклаков. Какова, по-вашему, в общих чертах была картина убийства?

Павлов. Мальчику нанесли сильнейший удар по голове, после чего начали беспорядочно колоть швайкой.

Косоротов. По-видимому, хирург Павлов не осведомлен о деятельности судебных медиков, если думает, что мы имеем дело только с трупами. За год мы свидетельствуем по двести-триста раненых, причем расследуем такие повреждения, которые хирургам и не встречаются, например, истязания.

Павлов. Можно подумать, что я...

Председатель. Господа эксперты, не вступайте в полемику. Вы должны только отвечать на вопросы.

Прокурор. Господин Косоротов, занимаете ли вы какие-нибудь ученые должности?

Косоротов. Да, я профессор Петербургского университета и член Медицинского совета, высшего медицинского учреждения России.

Прокурор. (Удовлетворенно.) Благодарю вас.

Зарудный. Я хочу спросить господина Павлова, не знает ли он случайно, каков способ убоя скота у евреев?

Павлов. Разумеется, знаю. Они перерезают шею, а русские убивают уколом в позвоночный столб.

Зарудный. Значит, у евреев способ убоя режущий, а у христиан - колющий?

Павлов. Да.

Зарудный. И чем же объясняется разница?

Павлов. Русский способ считается более безболезненным - одним уколом животное сразу лишается жизни. А цель еврейского резника - освободить тушу от крови, причем самым быстрым способом, также чтобы не мучить скотину.

Зарудный. Зачем он освобождает тушу от крови?

Павлов. Насколько мне известно, евреям запрещено употреблять мясо, содержащее кровь, и вообще кровь. Впрочем, об этом я не берусь судить.

Зарудный. Значит, резник, чтобы удалить из животного кровь, должен знать расположение главных сосудов?

Павлов. Да.

Зарудный. А убийство совершено лицами, не имеющими понятия об анатомии?

Павлов. Конечно! Возбужденные, вероятно, подвыпившие убийцы кололи швайкой куда попало, пока вдруг не заметили, что мальчик давно уже не дышит.

Председатель. Медицинские эксперты свободны. К сожалению, их разногласия не позволяют суду сделать определенные выводы. По просьбе обвинения, вызывается свидетель Захарова.

Появляется полупьяная, нелепо одетая старуха.

Прокурор. Как вас зовут?

Свидетельница. Волкивной и зовут.

Прокурор. Как же Волкивной, когда Захаровой?

Свидетельница. Может, и Захаровой. Но все зовут Волкивной.

Прокурор. Хорошо, пусть Волкивной. Чем вы занимаетесь?

Волкивна. Так... Бедность у меня большая...

Прокурор. Где вы живете?

Волкивна. Где придется. На рынке под прилавком, в ночлежке...

Прокурор. Вы нищая? Подаяние просите?

Волкивна. Отчего не просить?

Прокурор. Что вы знаете об обстоятельствах дела?

Волкивна. Какого дела?

Прокурор. Убийства Ющинского.

Волкивна. Ничего не знаю.

Прокурор. Но, как указано в протоколе следствия, вы сказали Ульяне Шаховской, что видели, как еврей с черной бородой тащил мальчика.

Волкивна. Куда тащил?

Прокурор. Вот и я вас спрашиваю - куда тащил?

Волкивна. Ничего я не видела.

Прокурор. Выходит, Ульяна выдумала?

Волкивна. Все выдумала.

Прокурор. Зачем же ей было выдумывать?

Волкивна. Должно быть, сыщики научили.

Прокурор. Вы пьете?

Волкивна. Чего?

Прокурор. Я говорю - вы пьете?

Волкивна. Немного выпиваю.

Прокурор. Но Ульяну-то знаете?

Волкивна. Знаю, конечно. И матку ее знаю. Но ничего ей не говорила.

Прокурор. Может, вы и тогда были выпивши?

Волкивна. (Покачнувшись.) Может быть. Ульяна-то тоже трезвой не бывает.

Прокурор. А вы, когда выпьете, больше любите поговорить или помолчать?

Волкивна. Молчать люблю больше.

Прокурор. (Брезгливо.) Ну хорошо, идите.

Председатель. У защиты есть вопросы к свидетельнице?

Маклаков. Нет.

Председатель. Вы свободны.

Волкивна. Отчего же, я могу и еще постоять.

Прокурор. Да идите же, ради бога!

Волкивна. А куда ж мне иттить?

Прокурор. А это уж ваше дело.

Волкивна. (Разочарованно.) И все?

Председатель. А что вы еще хотите?

Волкивна. Денежку бы дали какую или угощение...

Председатель. Уведите свидетельницу.

Служители почти силой уводят упирающуюся Волкивну.

                   Приглашается дать показания архимандрит Автоном.

Замысловский. Отец Автоном, расскажите, что вы знаете по этому делу.

Автоном. С самого детства меня предупреждали остерегаться евреев, так как они затаскивают христианских детей в погреб и там закалывают.

Замысловский. И вы лично знаете такие случаи?

Автоном. Я убежден, что если бы открылась земля, то мы нашли бы там много костей замученных христиан. Вот, например, в 1759 году...

Председатель. Не будем говорить про 1759 год. Сообщите суду факты, свидетелем которых вы были лично.

Автоном. Вот факт, что евреями был замучен отрок Гавриил, который признан за это святым.

Замысловский. (Чуть раздосадованно.) Вы были свидетелем этого или слышали от кого-нибудь?

Автоном. Святая церковь проповедует.

Замысловский. Когда открылись кости этого мученика?

Автоном. Лет сто назад или более.

Замысловский прекращает допрос.

Зарудный. Батюшка, мы, православные, всех своих святых знаем. Святого Гавриила-мученика в святцах русской православной церкви нет.

Автоном. Это как нет?

Зарудный. Вот так.

Автоном. Должен быть.

Зарудный. Все святые указаны в месяцеслове. Мученика Гавриила там нет. (Держит в поднятой руке месяцеслов.)

Автоном. Должен быть.

Зарудный. Хорошо, оставим это. Скажите, по поводу этого отрока Гавриила суд был? Его убийц нашли? Осудили?

Автоном. Этого я не могу знать.

Зарудный. (Удовлетворенно.) Значит, этого вы не знаете.

Председатель. Господин Зарудный, зачем вы допытываете свидетеля по факту, который совершенно к нашему делу не относится?

Зарудный. Тогда я, со своей стороны, хотел бы поинтересоваться, зачем вызван свидетель, который фактов по делу сообщить не может.

Председатель. Свидетеля вызвало обвинение.

Зарудный. Тогда пусть оно его и допрашивает.

Прокурор. Мы допрос закончили. Отец Автоном подтвердил, что церкви известны случаи убийства христиан евреями. Мы этим пока удовлетворены.

Зарудный. Я бы хотел уточнить, что отец Автоном - всего лишь свидетель, и он не выражает мнения православной церкви. Теперь, свидетель, скажите, вы знаете, кто такой архипастырь Макарий?

Автоном. Как же... Митрополит Московский и Коломенский.

Зарудный. А известно ли вам, что, проповедуя в святом Кремле, в Успенском соборе, митрополит Макарий назвал вражду к евреям тяжким грехом, безрассудством темных людей?

Автоном молчит.

                   Вопросов к этому свидетелю больше не имеем.

В кабинете Историка.

Историк. (Белецкому.) Вы знали Зарудного?

Белецкий. Как я мог его не знать? Видный юрист, настоящий орел, глава Петербургской коллегии адвокатов. Честнейший человек, исключительно высокая репутация, умел работать за четверых и, как писали газеты, “не раз перерезал веревку на шее обреченных”. Выступал в деле о Кишиневском погроме. Мы даже и не пытались уговорить его сотрудничать.

В зале суда.

Председатель. Вызывается свидетель Моше Арендер!

Появляется маленький робкий еврейский мальчик.

Замысловский. Свидетель, вы знали Андрюшу Ющинского?

Мальчик. (Испуганно.) Да. Мы с Андрюшей...

Замысловский. (Строго.) Отвечайте только на мои вопросы. Вы гуляли с Андреем 12 марта позапрошлого года на кирпичном заводе?

Мальчик. Не помню.

Замысловский. Но вообще вы катались с ним когда-нибудь на глиняном мяле?

Мальчик. Да.

Замысловский. Вы знаете Менделя Бейлиса?

Мальчик. Да.

Замысловский. Ну конечно, ведь вы оба евреи... Так вот, не помните ли вы случая, чтобы Бейлис погнался за вами на заводе и схватил Андрюшу?

Мальчик. Не помню.

Замысловский. Этого ответа следовало ожидать... Свидетель, у вас голуби были?

Мальчик. Были.

Замысловский. Вы их Андрюше продали?

Мальчик. (Испуганно.) Да.

Замысловский. Сами купили за десять копеек, а продали за сколько? Наверное, за двадцать?

Мальчик. (Почти плача.) Да.

Замысловский. Вопросов больше не имею.

В кабинете Историка.

Белецкий. Это Георгий Георгиевич Замысловский, адвокат, влиятельнейший депутат Государственной думы, лидер правых, один из руководителей Союза русского народа.

Историк. И, как писал о нем один из современников, “человек крупных способностей, но исключительной душевной низости”.

В зале суда.

Маклаков. (Тоном доброго дедушки.) Мальчик, вы любили этих голубей?

Мальчик. Любил.

Маклаков. Держали их долго?

Мальчик. Больше месяца.

Маклаков. Корм покупали?

Мальчик. Покупал. Самый лучший.

Маклаков. Так что на их продаже ничего не нажили?

Мальчик. Ничего.

Маклаков. (Улыбнувшись.) Ну вот... А ружье кто Андрюше подарил? Вы?

Мальчик. Я. Мы ведь с ним дружили. Он попросил, я и подарил.

Маклаков. (Мягко и спокойно.) Вы и подарили...  (Садится.)

В кабинете Историка.

Белецкий. Василий Алексеевич Маклаков - красноречивейший адвокат России, прозванный Златоустом русского суда. Правый кадет, лидер либеральной оппозиции в Государственной думе.

В зале суда.

Председатель. Приглашается эксперт по психиатрии профессор Сикорский.

Сикорский, весьма престарелый, шаркающей походкой продвигается к месту дачи показаний.

                   Господин Сикорский, картина убийства настолько необычна, раны, нанесенные мальчику, столь странны и жестоки, что без экспертизы психологов и психиатров трудно определить причины преступления и характер убийц. Прошу вас, изложите свое мнение.

Сикорский. (Читает текст заключения по бумажке.) Убийство Андрея Ющинского по всем признакам отличается от обыкновенного преступления и чрезвычайно сходно с теми особенными убийствами, которые время от времени случаются в местностях, где живут евреи. Главный из этих признаков - истачивание крови. Но есть и другие. Во-первых, это отсутствие со стороны жертвы всякого повода к нападению. Во-вторых, убивают всегда христианских детей и никогда еврейских. В-третьих, убитых не хоронят, но прячут или бросают в воду. В-четвертых, убийство случается обыкновенно в канун еврейской Пасхи. Но каждый раз, когда начинают выяснять обстоятельства этих убийств, разворачивается агитация евреев против суда и против национальной партии страны. В эту агитацию активно включаются иностранные евреи...

Зарудный. (Прерывая.) Мы протестуем! Это не экспертиза ученого, а житейское мнение господина Сикорского!

Сикорский. Не перебивайте меня! Только суд может меня остановить!

Маклаков. Мы оба протестуем!

Председатель. (Неохотно.) Господин эксперт, вы должны освещать вопрос как психиатр и психолог и избегать общих рассуждений.

Сикорский. (Продолжая читать.) Талмудизм, еврейская пресса всячески пытаются скрыть правду об убийствах христианских детей. Монах Неофит в своем сочинении указывает, что евреи добывают христианскую кровь для своих тайных целей. Французский деятель Исаак Кремье пишет: "Если среди евреев есть люди, жаждущие человеческой крови, то поднимемся все..."

Маклаков. (Прерывая.) Мы еще раз заявляем, что протестуем против подобного рода экспертизы.

Зарудный. Я должен добавить, что по закону эксперт дает показания устно. Если же он зачитывает какие-то цитаты по листкам, то эти листы следует, согласно статье 629, приобщить к делу, чтобы можно было слово в слово проверить все, что говорит эксперт.

Замысловский. Я возражаю. Эксперт имеет право пользоваться заметками. Дело, видимо, в том, что заключение господина Сикорского вызывает у слуг евреев такое страстное отношение, что они перебивают профессора и врываются в процесс.

Маклаков. Господин председатель, я требую внести слова господина присяжного поверенного в протокол.

Председатель. Господин Замысловский, я делаю вам замечание за неуместное выражение.

Зарудный. Нам не в первый раз бросают упреки, что мы страстные защитники еврейства. Но я никого, кроме подсудимого, не защищаю. И еще в эту минуту я защищаю русский суд.

Председатель. Русский суд не нуждается в вашей защите.

Зарудный. К сожалению, это приходится сейчас делать.

Председатель. (Багровея.) Я прошу воздержаться от таких высказываний, иначе я удалю вас из зала.

Зарудный. Это ваше право.

 

В кабинете Историка.

Белецкий. Председатель суда Федор Алексеевич Болдырев осторожно, но твердо стоял на стороне обвинения. За проведение процесса в нужном духе он получил потом чины и награды.

Историк. Прибавьте еще, что он (берет документ и читает) “был известен своей угодливостью, приспособленностью и умением творить пакости с благодушным видом и без разных скандалов.”  (Отклаывает документ) Так отзывались о нем коллеги-юристы.

В зале суда.

Маклаков. (Сикорскому.) У меня вопрос. Вы заявили, что у евреев есть особый способ убийства христианских детей. Не можете ли вы указать ученые сочинения, где описан такой способ? Или все сказанное - просто ваше мнение?

Сикорский. (После паузы.) Таких сочинений нет... Но я читал об этом в подлинных судебных делах.

Маклаков. В каких именно?

Сикорский. Названия этих дел я не помню.

Маклаков. Еще вопрос. Вы ссылаетесь на слова известного адвоката Кремье. Не можете ли вы указать, откуда они?

Сикорский. Это напечатано в книге под названием "Дамасские ритуальные убийства".

Замысловский. Господин защитник, вам не дано право экзаменовать эксперта!

Маклаков. Кремье - это французский министр, который специально ездил в Дамаск, чтобы добиваться свободы для несправедливо осужденных евреев. Я заявляю, что Кремье таких слов говорить не мог, а что он сказал действительно - могу сообщить суду. Так где вы взяли эти слова? В оригинале у Кремье?

Сикорский. Нет, в переводе, изданном господином Замысловским.

Маклаков. Ах, господином Замысловским? Я не имею больше вопросов.

Сикорский, еле переставляя ноги, идет к выходу.

Маклаков. Я обращаю внимание суда, что господин Сикорский цитаты приводил неточные, подлинных судебных дел не помнит, ни одной ученой книги о ритуальных убийствах назвать не мог.

Прокурор. Защита ошибается. Профессор назвал книгу монаха Неофита.

Зарудный. Да, здесь действительно упомянули это сочинение - тощую брошюрку, переведенную с молдавского языка. Но кто этот Неофит? Существовал ли он вообще? Он сообщает, что четыре раза в год на пищу евреев из воздуха падают капли крови, и всякий, кто эту пищу съедает, умирает, что один вечер в году все иудеи сходят с ума и так далее. Что это? Юношеский бред или старческое слабоумие? И вот на такое-то сочинение здесь ссылались, его использовали для обвинения. Такое в истории суда встречается нечасто!

Замысловский. А я прошу отметить, что защита грубо прерывала эксперта и всячески пыталась его запутать. Почтенный профессор, как всем известно, крупный авторитет в своей области, он не раз оказывал ценную помощь в различных судебных процессах. Превозмогая болезнь, совершенно бескорыстно пришел он сюда. И никакие ухищрения защитников не помешали ему выполнить свой долг.

Зарудный. Мы помним ценную помощь господина Сикорского в судебных процессах. В так называемом деле о сектантах по его экспертизе абсолютно здоровый человек был посажен в сумасшедший дом и просидел там пятнадцать лет, пока, наконец, не догадались исправить это маленькое недоразумение. Господин Сикорский выступил экспертом и по Дубоссарскому делу, из-за которого возник кровавый Кишиневский погром с сотнями убитых и раненых. Но на этот раз мы, защитники, приложим все усилия, чтобы дело Бейлиса не превратилось в повод для погрома...

Председатель. Господин Зарудный, я лишаю вас слова!

Зарудный. И никакой Сикорский...

Председатель. Я удалю вас из зала!

Зарудный садится. Встает Маклаков. Он очень спокоен, почти ласков.

Маклаков. В отличие от моего коллеги, упрекать профессора, возложить на него хоть один укор я не могу. Он человек больной, дряхлый, плохо понимает, о чем говорит, и отвечать связно на какие-либо вопросы вряд ли в состоянии. Но мы посылаем упреки тем, кто пригласил такого эксперта.

Председатель. Вызывается эксперт академик Бехтерев.

Замысловский. (Вполголоса, Прокурору.) Сейчас он нашего Сикорского уничтожит.

Прокурор. Его уже уничтожила защита.

Замысловский. Оскар Юрьевич, где вы взяли это чучело? Неужели за те деньги, что мы ему заплатили, нельзя было подобрать более подходящего эксперта?

Прокурор. При чем тут я, Георгий Георгиевич? Процесс готовил здешний прокурор Чаплинский, а я такой же варяг из Петербурга, как и вы.

В кабинете Историка.

Историк. Какие деньги имел в виду Замысловский? Он ведь заявил, что Сикорский выступает в суде бескорыстно.

Белецкий. Это не совсем так... Я бы не хотел касаться денежной стороны процесса.

Историк. Хорошо, оставим пока это. Как была принята экспертиза Сикорского?

Белецкий. Общественное мнение о ней было весьма неблагоприятно. Международный съезд врачей в Вене принял даже против нее специальную резолюцию. Короленко назвал ее "собранием изуверских рассказов". Мы, правда, оштрафовали газеты, которые неодобрительно отозвались об экспертизе, но вреда обвинению она принесла немало.

 

В зале суда

Председатель. Вызывается свидетельница Евдокия Наконечная.

На свидетельское место выходит девочка. Она настороженно оглядывается по сторонам. Увидев Бейлиса, единственного знакомого ей человека, радостно улыбается ему. Подсудимый отвечает ей улыбкой.

Прокурор. Скажите, свидетельница, вы часто гуляли с Андрюшей?

Дуня. Часто. Он говорил, что отчим его бьет, и боялся бывать дома.

Прокурор. Сколько вам теперь лет?

Дуня. Четырнадцать.

Прокурор. А сколько было, когда вы с ним последний раз гуляли?

Дуня. Двенадцать.

Прокурор. Но вы это время хорошо помните?

Дуня. Хорошо.

Прокурор. Расскажите, как было дело.

Дуня. Мы с ребятами катались на мяле...

Прокурор. Вы можете объяснить, что такое мяло?

Дуня. Это крутится такое большое бревно, как карусель... Рабочие мнут там глину. На нем очень весело кататься.

Прокурор. Ну хорошо. Что было дальше?

Дуня. Потом мы пошли домой.

Прокурор. Бейлис вас прогнал, и вы пошли.

Дуня. Не, мы ушли сами.

Прокурор. А когда-нибудь были случаи, чтобы Бейлис вас прогонял?

Дуня. Нет, никогда. Но рабочие иногда кричали, чтобы мы не баловались.

Прокурор. А ты знаешь Бейлиса?

Дуня. Конечно. Вот он сидит. (Снова улыбается подсудимому.)

Прокурор. Вы, значит, ушли, а Андрюша остался на мяле.

Дуня. Нет, он ушел вместе с нами.

Маклаков. Господин председатель, я прошу занести в протокол, что обвинители все время подсказывают ответы свидетелям.

Председатель. Господин прокурор не имел намерения подсказывать, он только спросил.

Прокурор. Скажите, куда пошел Андрей? Это очень важно.

Дуня. Еще когда мы шли гулять, он оставил у Жени Чеберяка пальто и тетради. Вот он и вернулся к Жене, чтобы это взять...

Прокурор. Вы это точно помните?

Дуня. Да, хорошо помню.

Замысловский. А вы не видели на заводе двух евреев, одетых в черное?

Дуня. Не видела.

Замысловский. А кто еще из детей гулял с вами?

Дуня. Женя Чеберяк, Коля Заруцкий... Много ребят...

Замысловский. И никто из них вам не рассказывал, что Бейлис схватил Андрюшу и поволок его к печке?

Дуня. Нет. Если бы кто схватил Андрюшу, об этом в тот же день вся Лукьяновка бы знала.

Замысловский. У меня больше нет вопросов, но есть заявление. Девочка слишком хорошо для своего возраста помнит, что было два с половиной года назад. Нет сомнения, что этим показаниям она научена своими родителями, которых, я уверен, подкупили.

Дуня. Я и в самом деле все помню. На Андрюше были еще такие ботинки с длинными шнурками... Потом их Женя Чеберяк носил.

Маклаков. Я прошу господ присяжных запомнить показание девочки, что свои тетради Андрей оставил в доме Чеберяков. Вы знаете, что эти тетрадки были найдены при теле убитого в пещере. Показание про ботинки также заслуживает внимания. Дуня, у меня к вам вопрос. Вы жили в одном доме с Чеберяками?

Дуня. Да.

Маклаков. В этом дворе были какие-нибудь собаки?

Дуня. Были две. И третья приходила в гости.

Маклаков. И что с ними стало?

Дуня. Двух нашли в овраге мертвых, а Белка пропала.

Маклаков. Белка - это одна из собак?

Дуня. Да. Это случилось вскоре после смерти Андрюши.

Маклаков. Вы не знаете, кто и почему их убил?

Дуня. Не знаю... Белка вроде раскопала во дворе какие-то кровавые тряпки.

Замысловский. (Оживившись.) А не говорили ли, что эти собаки убиты евреями?

Дуня. Не слышала. Говорили. что это сделал Мифле. Он, кажется, был тогда еще зрячий.

Замысловский. Кто такой Мифле?

Дуня. Сосед Чеберяков.

Председатель. Вы можете идти. Вызывается свидетель Голубев.

На свидетельское место поднимается Голубев. Это молодой человек фанатичного вида в черной рубашке со значком, изображающим двуглавого орла.

Прокурор. Скажите, свидетель, чем вы занимаетесь?

Голубев. Я студент. Сын профессора духовной семинарии Голубева, известного в Киеве.

Прокурор. Значит, вы из интеллигентной семьи, человек мыслящий. И как местный житель знаете жизнь родного города. Расскажите, что вам известно об этом деле.

Голубев. Я глубоко убежден, что убийство - дело рук Менделя Бейлиса.

Прокурор. Может быть, вы против него настроены? Вы с ним были раньше знакомы?

Голубев. Нет, я первый раз увидел его здесь, на суде.

Прокурор. Что же привело вас к убеждению в его виновности?

Голубев. Узнав об убийстве и услышав, что следствие ведется медленно и направлено не в нужную сторону, я со своими товарищами решил сам заняться расследованием. Мы внимательно осмотрели местность, опросили свидетелей...

Прокурор. Вам платил кто-нибудь за ваши хлопоты, связанные с расследованием?

Голубев. Нет. Я видел в содействии истине долг русского гражданина. Все заклинали меня опасаться и не идти к следователю с показаниями, но я все же решился.

Прокурор. Почему вам советовали быть осторожным?

Голубев. Масоны мстят. Все свидетели по этому делу по неизвестным причинам умерли.

Зарудный. То есть как все?

Голубев. Не все, но самые серьезные.

Зарудный. Какие, назовите.

Голубев. Вот, дети Чеберяк, ее собаки, городской прокурор, городовой, который первым увидел труп...

Зарудный. Когда вас первый раз допросили у следователя?

Голубев. В мае позапрошлого года.

Зарудный. Я прошу суд удостоверить, что к тому времени никто из названных лиц еще не умер, а все прокуроры Киева, слава богу, и поныне здоровы. Правда, собаки Веры Чеберяк, действительно, подохли при странных обстоятельствах, но они, насколько я знаю, в качестве свидетелей в суд не вызывались.

Прокурор. Господин председатель, я протестую! Защита грубо прервала мой допрос!

Председатель. Господин Зарудный, я вынужден сделать вам замечание.

Зарудный. Я подчиняюсь.

Прокурор. Свидетель, расскажите, что вам удалось выяснить.

Голубев. Бейлис - приверженец особо кровожадной еврейской секты. В последний раз Ющинского видели, когда он играл с другими детьми на кирпичном заводе. Бейлис, который работал там приказчиком, стал прогонять детей. Дети убежали, а Ющинского Бейлис схватил и поволок. Больше мальчика живым никто не видел.

Прокурор. (Довольный.) Больше вопросов пока не имею.

Маклаков. Свидетель, что вы можете сказать в качестве очевидца?

Голубев. Очевидца чего?

Маклаков. Всего. Что вы видели сами? Вы видели, как Бейлис тащил Ющинского?

Голубев. Нет.

Маклаков. Откуда же вам это известно?

Голубев. (Не столь уверенно, как прежде.) Мне это сказала Вера Чеберяк.

Маклаков. Она видела это сама?

Голубев. Нет, ей рассказал ее сын Женя.

Маклаков. А вы, когда вели это ваше “расследование”, разговаривали с Женей?

Голубев. Да. Но он отказался что-либо рассказать. Я давал ему деньги, конфеты...

Маклаков. Значит, во время расследования вы раздавали деньги и конфеты?

Голубев. Я хотел заручиться доверием.

Маклаков. Прекрасно. Ну, а что же вы видели и слышали сами? Труп? Вещи убитого? Чьи-либо подозрительные действия и разговоры?

Голубев. Нет, сам я ничего не видел. Я же сказал, что занялся расследованием уже гораздо позднее.

Маклаков. Вам показалось, что официальное следствие было направлено не в “нужную сторону”. Так, кажется, вы сказали?

Голубев. Да.

Маклаков. Значит, еще не начав расследования, вы уже знали, какая сторона “нужная”?

Голубев. Я имел свою гипотезу.

Зарудный. Скажите, свидетель, вы, кажется, являетесь членом общества “Двуглавый Орел”? И даже одним из его руководителей?

Голубев. Как многие истинно русские патриоты, я состою в этом обществе.

Зарудный. И, как я понимаю, расследование проводилось не столько лично вами, сколько обществом?

Голубев. Да, “Двуглавый Орел” принял большое участие в этом деле. Мы решили пригласить из Петербурга лучших юристов, чтобы преступник не ушел от справедливого наказания.

Зарудный. Значит, господин Замысловский приглашен вашим обществом?

Голубев. Да.

Замысловский. Господин председатель, я протестую. Эти вопросы не относятся к обстоятельствам дела.

Председатель. Господин защитник, держитесь ближе к процессу.

Зарудный. Скажите, “Двуглавый Орел” - это киевское отделение “Союза русского народа”?

Голубев. Да.

Зарудный. Или, может быть, Союза Михаила Архангела?

Голубев. Цели этих союзов практически одинаковы.

Зарудный. А организация еврейских погромов не входит ли в эти цели?

Голубев. Цели Союза, как сказано в Уставе - “развитие национального русского самосознания и прочное объединение русских людей на пользу дорогого отечества - России единой и неделимой.” О евреях же в этом документе вообще не говорится ни слова.

Зарудный. Однако в вашем Уставе записано, что еврей, даже крещеный, ни под каким видом не может быть принят в Союз.

Голубев. Это естественно. У нас Союз русского народа, а не еврейского. Но это еще не есть антисемитизм.

Зарудный. Газета “Русское знамя” не орган ли союзников?

Голубев. Да, это наша газета.

Зарудный. Вот что в ней напечатано: “Жиды - самая жестокая народность, до сих пор сохранившая людоедские наклонности... Вспышка над жидами произойдет в тот момент, когда начнутся революционные дни, и, в особенности, когда власть сильно ослабнет. Этот момент, когда народ будет распоряжаться на улицах, станет роковым для жидов - их будут убивать поголовно.” И вот такие откровения почти в каждом номере.

Голубев. Это мнение газеты или даже отдельного журналиста, а не руководителей Союза.

Зарудный. А господин Марков, член Государственной думы,- один из ваших руководителей?

Голубев. Да. Господин Марков, господин Замысловский, господин Балашов и другие.

Зарудный. Вот что пишет Марков: “С евреями России надо кончить... Евреев надо загнать в черту оседлости, а когда это будет выполнено, надо приступить к изгнанию евреев вовсе из России.”

Голубев. Возможно, он выразил лишь свое личное мнение.

Зарудный. А вот что говорит член Государственной думы господин Шульгин: “Наши принципы таковы: русский народ является народом-хозяином; евреям строжайше воспрещается занятие в империи каких-либо должностей”. И член Государственной думы господин Балашов: “Полное устранение евреев из школ, суда и печати.”

Прокурор. Господин председатель, я изумлен. Кажется, мы судим Бейлиса, а не Союз русского народа. Почему вы не остановите неуместные вопросы защитника?

Председатель. Господин защитник, держитесь ближе к процессу.

Зарудный. Ваше превосходительство, я держусь самой сути процесса. “Двуглавый Орел”, в который входят влиятельнейшие люди Киева, запутал дознание, добился смещения неугодных ему следователей, занимался подкупом свидетелей, распространял слухи и разжигал ненависть, а мне говорят, что отклоняюсь от темы.

Председатель. Мы не можем затягивать процесс до бесконечности.

Зарудный. Господин председатель, помните, два дня мы слушали, как прокурор расследовал, держал ли Бейлис корову. И когда наш высокоталантливый обвинитель выяснил, что да, держал, то заявил торжественно, что это серьезная улика. Когда все же оказалось, что корова была продана за полгода до убийства, господин прокурор заявил, что это тоже улика. И никто не останавливал расследования дела о корове, не говорил, что оно затягивает процесс!

Председатель. Господин защитник, уважайте суд!

Зарудный. Я как раз говорю об уважении к суду. Прокурор бесконечно долго выяснял, когда приезжал на кирпичный завод некто Шнеерсон, к делу никакого отношения не имеющий. Наконец он установил великий факт - Шнеерсон приехал 12 марта - и объявил это уликой. Но происходит осечка: оказывается, Шнеерсон 12 марта не приехал, а уехал из Киева. Тогда это тоже объявляется уликой. Против Шнеерсона? Нет, против Бейлиса. И это вы называете уважением к суду? А вызов в свидетели этого попа...

Прокурор. (Лицо его дергается, руки трясутся.) Господин председатель! Это недопустимо! Я требую удаления защитника! Я... (Пьет воду.) Это насмешка над православием!.. Я... (Пьет воду.)

В кабинете Историка.

Историк. Вы что-то хотите сказать?

Белецкий. Виппер был вторым по значению прокурором в Петербургской судебной палате и казался нам лицом, вполне подходящим для процесса.

Историк. Вы разочаровались в нем?

Белецкий. Видите ли, Оскар Юрьевич - лютеранин, и его борьба в защиту православия на суде вызывала лишь ироническое отношение публики. К тому же, ему оказалось не по силам тягаться с такими защитниками. Знаете, что сообщал мне чиновник по особым поручениям, которого я послал секретно следить за ходом дела? (Зачитывает бумагу.) “Прокурор сильно нервничает, каждую минуту пьет воду и меняет позы в кресле. Защита довела его до состояния почти полной невменяемости уже на четвертый день процесса.”

Историк. Вы что-нибудь предприняли?

Белецкий. Попросили председателя суда помогать ему по мере возможности.

В зале суда.

Председатель. Господин защитник, я делаю вам предупреждение. Вы не должны упоминать личности господина прокурора.

Зарудный. Я упоминаю нашего одаренного обвинителя только в самом положительном смысле.

Председатель. Кроме того, вы не должны выяснять у свидетеля политические взгляды господина Замысловского или других деятелей Союза русского народа. Спрашивайте его по делу.

Зарудный. Его трудно спрашивать по делу, потому что он сам признал, что не был свидетелем никаких действий и ничего не видел. Но я подчиняюсь. Свидетель, вы сказали, что не отвечаете за взгляды Маркова и других. Но вот у меня в руках брошюра. Позвольте зачитать из нее несколько слов: “В настоящее время жидовство состоит из множества сект, отличающихся злобным фанатизмом и хищничеством, соединенным с употреблением христианской крови.” Вы знаете, чьи это слова?

Голубев. Не помню.

Зарудный. Они написаны вами, в вашей брошюре “Отрок-мученик”, изданной два года назад, вскоре после убийства Ющинского.

Председатель. Взгляды господина Голубева к делу отношения не имеют.

Зарудный. Я не выясняю взглядов господина студента, я допрашиваю его как свидетеля. И у меня вопрос: на основании каких доказанных фактов он сделал вывод об употреблении евреями крови?

Голубев. Сам я таких фактов не исследовал, но узнал об этом из брошюры господина Лютостанского.

Зарудный. Значит, вы узнали их из брошюры Лютостанского, а кто-то узнает их из вашей брошюры. Так создаются “факты”.

Маклаков. Свидетель, а вы знаете, что господин Лютостанский написал потом другую книгу, в которой отказался от этой первой?

Голубев. Нет, не знаю.

Маклаков. А откуда у вас сведения о многочисленных еврейских сектах?

Голубев. Нам говорили в школе, на уроках географии.

Маклаков. Простите, может, я ослышался? На уроках чего?

Голубев. Географии.

Маклаков. Понятно. А вам известно, что ваш единомышленник господин Замысловский здесь, на этом суде заявил, что у евреев отсутствуют секты и что это доказано?

Голубев. Нет, неизвестно.

Прокурор. (Нервно.) Перестаньте же донимать свидетеля посторонними вопросами!

Маклаков. Господин председатель, я вынужден обратить ваше внимание, что обвинение смеет мне указывать, как вести допрос.

Председатель. Господин прокурор, если у вас есть претензии к защите, вы должны заявить их мне.

Маклаков. Свидетель, вы указали, что достоверно знаете, будто бы Мендель схватил Андрюшу, когда дети играли на заводе, и больше мальчика никто живым не видел.

Голубев. Да, это так.

Маклаков. Но в своей брошюре вы пишете следующее: “12 марта около шести утра близ церкви св. Феодора к Андрюше подошли два жида, куда-то увели мальчика, и больше никто его не видел.” Так кто же утащил Андрея - Бейлис на заводе или “два жида” у церкви св. Феодора?

Голубев. (Растерянно.) Когда я писал брошюру, у меня еще не было фактов...

Маклаков. И тем не менее, вы уже изобрели евреев и пролитую ими христианскую кровь.

Прокурор. Господин председатель, защитник издевается над свидетелем!

Маклаков. Напротив, я верю в полную искренность юноши Голубева. Когда он подрастет и дойдет до конца своего образования, он переживет неприятные минуты, вспоминая этот процесс.

Зарудный. Свидетель, на похоронах Ющинского ваш товарищ по обществу “Двуглавый Орел” Павлович разбрасывал листовки с призывом к погрому. Вы знаете об этом?

Голубев. Меня не было на похоронах.

Зарудный. У Павловича была ранее судимость?

Голубев. Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

Зарудный. Я хочу привлечь внимание суда к тому факту, что уже на похоронах Ющинского, когда еще не были известны результаты следствия, разбрасывались листовки, в которых евреи назывались убийцами Ющинского. Поэтому возникает вопрос, откуда Павлович мог узнать о характере ранений, обстоятельствах убийства и прочем. В интересах выяснения истины я прошу вызвать Павловича в суд в качестве свидетеля.

Председатель. Суд отклоняет ваше ходатайство. Придерживайтесь сугубо фактической стороны дела.

Зарудный. Свидетель, вы слышите, суд все время призывает нас держаться фактической стороны. Вот мы и спрашиваем вас: очевидцем каких фактов, я повторяю - фактов, связанных с убийством, вы были?

Голубев молчит.

                   Защита больше вопросов не имеет.

В кабинете Историка.

Историк. Степан Петрович, скажите, опасность погрома, на которую косвенно указал Зарудный, действительно была реальной?

Белецкий. Не знаю, как вам и сказать...

Историк. Только откровенно. Это в ваших интересах.

Белецкий. Да, конечно... Однако... Вот вы сейчас следите за ходом процесса... Что, по-вашему, будет, если Бейлиса осудят?

Историк. Его сошлют на каторгу.

Белецкий. Да, конечно. Но, кроме того, в Киеве, а то и по всей России, пройдут погромы. Прольется кровь тысяч людей. И защитники знают, что они борются в суде не только за обвиняемого, но и за жизнь еще тысяч людей.

Историк. Вы отвечаете за свои слова?

Белецкий. Конечно. Мне ли не знать это?

Историк. Вы можете объяснить, как вообще возникло это дело?

Белецкий. Отношение правительства и монарха к евреям было резко отрицательное. Между тем, большинство депутатов в Думе требовало предоставления евреям гражданских прав, как это давно сделано во всей Европе. Вот процесс и был поставлен для того, чтобы не дать им прав, разжечь к ним ненависть, возбудить погромы и подтолкнуть к эмиграции.

Историк. Мысль, что убийство ритуальное, вытекала из обстоятельств дела?

Белецкий. Нет. Она была проведена извне, союзниками, боевую дружину которых возглавлял Голубев.

Историк. Какова была цель таких дружин?

Белецкий. Официально - поддержание порядка на собраниях и митингах, фактически - сведение счетов с противниками, а также устройство погромов. В дружины проникло много уголовников. У меня было с ними немало неприятностей.

Историк. От них и исходила опасность погрома?

Белецкий. Погромы создают две силы: во-первых, черносотенные организации и во-вторых, правительственный антисемитизм. Первый фактор сам по себе мне представляется не страшным, значение второго очень грозно.

Историк. Значит, процесс над Бейлисом должен был завершиться погромом?

Белецкий. И притом грандиозным. Голубев вел сильную агитацию. Погром висел в воздухе.

Историк. У вас есть доказательства?

Белецкий. Вы полагаете, на своей должности я был плохо информирован? (Берет в руки документ.) Вот рапорт начальника охранного отделения подполковника Самохвалова из Киева: “С трудом уговорили Голубева подождать. Бить жидов отложили до осени.”

Историк. Однако стиль у вашего подполковника...

Белецкий. Увы. И полиция, даже офицерский состав, бывает заражена предрассудками.

Историк. Почему вам было не уволить этих людей?

Белецкий. Очень странный вопрос.

Историк. И все-таки объясните.

Белецкий. Что тут объяснять? Знаете ли вы, что барон Левендаль, начальник Кишиневского охранного отделения, сам составил и приказал разбросать воззвания к еврейскому погрому в Кишиневе, одному из самых страшных в российской истории? Погром длился четыре дня! Сорок девять убитых, сотни раненых, искалеченных, изнасилованных, более четырех тысяч разграбленных домов...

Историк. Может, у властей не достало сил прекратить разбой?

Белецкий. Не смешите меня. Когда был, наконец, получен категорический приказ, бойню остановили за два часа. Теперь знаменитый погром в Белостоке, в котором участвовали и полиция, и войска. Людей убивали на глазах у конных драгун, а что потом ответил на суде их полковник? “Драгуны не могли оставить лошадей.” Результат: восемьдесят четыре зверски убитых, сотни изувеченных, тысячи ограбленных. Погром затих сам собой, как только войска и полиция были выведены из города. Заметьте, не введены, а выведены!

Историк. Но ведь...

Белецкий. Нет уж, позвольте, дайте мне договорить. Симферопольский погром. Два дня под звуки “Боже, царя храни” убивали людей, и, наконец, городской полицмейстер вежливо просит убийц разойтись. И знаете, почему? “Музыка устала”! Вы понимаете? Оркестр устал играть гимн, и потому пора остановиться. Да что Симферополь! Погромные прокламации печатались в типографии полиции самого Санкт-Петербурга! Я уволил за это своего помощника, но нельзя же уволить всю полицию!

Историк. Успокойтесь, генерал.

Белецкий. Но неверно было бы все валить на нас. Была еще толпа. Возбужденная, пьяная, темная, жадная толпа, уверенная в безнаказанности.

Историк. Разве за погромы не судили?

Белецкий. Судили? (Смеется.) За десять лет, до февраля семнадцатого, была осуждено всего 476 погромщиков!

Историк. Все-таки хоть сколько-то.

Белецкий. Да, но все они - до единого - были помилованы царем! Но я лично, как вы знаете, всегда был против погромов. Не допускал я его и в Киеве.

Историк. Объясните, почему. Только помните: у меня есть все документы.

Белецкий. (После некоторого колебания.) Мы не дали Голубеву сделать погром потому, что летом ожидался приезд в Киев государя императора, и побоище было бы неуместно.

Историк. Поэтому полиция и договорилась с союзниками “бить жидов отложить до осени”?

Белецкий. Точно так. Но я прошу верить, что лично во мне произошел перелом. Я понял многое из того, что было.

Историк. Степан Петрович, вы меня этим просто обезоруживаете.

Белецкий. И я еще раз хочу заверить, что мы все-таки были сдерживающей силой. Как только после революции полиция перестала контролировать обстановку, темные массы ринулись на евреев.

Историк. Я знаю. У меня точные цифры. За три года гражданской войны - 1525 погромов, девять тысяч убитых, миллион пострадавших. Вернемся, однако, к процессу.

В зале суда.

Председатель. Начинаем допрос экспертов по богословским вопросам. Патер Пранайтис и академик Коковцов, прошу вас.

Эксперты занимают свои места.

                   Господа, поскольку предполагается, что убийство Ющинского совершено с ритуальной целью, вы как специалисты должны дать нам заключение о том, не содержатся ли в еврейских религиозных книгах указания, побуждающие евреев совершать жестокости по отношению к христианам, добывать христианскую кровь и употреблять ее в пищу. Если вы ответите на эти вопросы утвердительно, то укажите, каким именно способом религиозные книги предписывают источать кровь. Это поможет суду прояснить мотивы и характер убийства. Господин Пранайтис, прошу вас.

Пранайтис, католический ксендз, одетый в черное, выходит к месту дачи показаний. Лицо его сурово, тон решителен.

Пранайтис. Еврейские священные книги прямо рекомендуют избиение, умерщвление и пролитие крови всех неевреев. Они же описывают способ добывания крови. Для этого человеческое тело только колют, но ни в коем случае не режут, причем делают тринадцать уколов. Эту кровь Талмуд разрешает употреблять в сваренном виде, а также для колдовства. В Библии описывается принесение в жертву животных, потом вместо животных стали приносить в жертву христиан. Особенно ценится кровь младенцев. Начиная с одиннадцатого века и по наше время было больше двухсот случаев осуждения евреев за убийство христиан с религиозной целью. Я утверждаю, что тринадцать уколов в висок Андрея Ющинского и все другие признаки прямо указывают на религиозный характер убийства.

Зарудный. Господин эксперт, прежде чем вы продолжите свой интересный рассказ, я бы хотел спросить, есть ли у вас хоть один ученый труд по богословию и, в частности, по еврейской религии?

Замысловский. Кто дал вам право выпытывать такие вещи? Они не имеют отношения к делу.

Зарудный. Почему? Вы же выясняли у нашего эксперта Павлова, профессор ли он и есть ли у него труды.

Прокурор. А я вам говорю - вы не смеете задавать такие вопросы!

Зарудный. Господин прокурор, не вам указывать, какие вопросы следует мне задавать. Я исполняю обязанности защитника, я отвечаю за честь и свободу невинного человека.

Прокурор. Но вы не имеете права оскорблять эксперта.

Маклаков. Господин председатель, запретите ему с нами разговаривать. Это недопустимо!

Председатель. Это предоставьте мне знать, что допустимо и что недопустимо.

Маклаков. Я думаю...

Председатель. Господин присяжный поверенный, то, что вы думаете, оставьте при себе.

Зарудный. Я прошу занести в протокол ваши слова.

Замысловский. Это неслыханно! Защитники угрожают председателю суда! Я требую удалить их из зала!

Маклаков. Господин Замысловский, не бросайтесь эффектными фразами. Здесь суд, а не Государственная дума.

Председатель. Господин Маклаков, я призываю вас к порядку! От таких выражений опять получится возбуждение обеих сторон, что только вредит делу!

Маклаков. Тогда я прошу призвать к порядку всех.

Председатель. Такое отношение к процессу непозволительно! Вашему подзащитному предъявляется очень серьезное обвинение, а вы все время делаете из суда комический театр! Я еще раз предупреждаю, что если...

Зарудный. Надеюсь, вы обращаетесь не только к защитникам.

Председатель. (Теряя самообладание.) Да, я обращаюсь к обеим сторонам! Соблюдайте порядок! Так невозможно вести процесс! Я не позволю превращать его в балаган! (Пьет воду.) Объявляю перерыв.

 

 

Конец первого действия

 

 

Действие второе

 

 

 

Председатель. Продолжаем допрос эксперта по богословию господина Пранайтиса.

Прокурор. Скажите, вы преподаете в семинарии еврейский язык?

Пранайтис. Нет, я занимаюсь делами католической церкви в Ташкенте.

Прокурор. Вы сами читали те места в Библии и сочинениях раввинов, которые одобряют употребление крови?

Пранайтис. Да, сам.

Прокурор. Ритуальное убийство должно совершаться при заткнутом рте жертвы?

Пранайтис. Обязательно. Символически человеческая жертва приравнивается этим к безгласному животному.

Прокурор. И требуется, чтобы было тринадцать уколов?

Пранайтис. Да.

Маклаков. Вы сказали, что ранее евреи около двухсот раз обвинялись в ритуальных убийствах. Эти убийства были хоть один раз твердо доказаны?

Пранайтис. Несомненно.

Маклаков. Назовите хоть одно такое дело.

Пранайтис. Да взять хотя бы недавнее, Саратовское, когда евреи убили христианина, две бутылки крови послали раввину в Любавичи, а нож спрятали под свитками торы.

Маклаков. Вы судите об этом уверенно, как эксперт?

Пранайтис. Разумеется.

Маклаков. Когда это было?

Пранайтис. Кажется, в 1890 году.

Маклаков. Оно происходило на сорок лет раньше. И что было с человеком, у которого нашли под свитком торы нож?

Эксперт молчит.

                   Его судили? Будьте добры ответить.

Пранайтис. Подробностей дела я не помню.

Маклаков. Подробностей дела вы не помните. Я удовлетворен. Но еще вопрос. Помните ли вы, что высочайшим повелением государя императора от 20 декабря 1855 года признаки ритуального дела были исключены из этого процесса?

Пранайтис. Не помню.

Зарудный. Вы указали, что в одиннадцатом веке были признания евреев в употреблении крови младенцев. Как производились процессы - при наличии пыток?

Пранайтис. Да, были сильные пытки.

Зарудный. И они применялись до восемнадцатого века?

Пранайтис. Про пытки можно говорить разное, но все-таки через них узнавалась правда. Конечно, это нехорошо, но если человек не сознается, надо пытать.

Зарудный. Может, вы, как эксперт, дадите нам совет пытать и Бейлиса?

Прокурор. Я протестую!

Зарудный. Скажите, господин эксперт, а не сопровождались ли возбужденные в средние века процессы большой контрибуцией, которую бароны и рыцари налагали на евреев?

Пранайтис. Да, и я считаю это справедливым.

Зарудный. Вы сможете нам показать те места из Талмуда, о которых вы говорили?

Пранайтис. Это невозможно. У меня нет с собой Талмуда.

Зарудный. Мы вам дадим его.

Пранайтис. Дело в том, что в обычных изданиях Талмуда евреи намеренно пропускают особо опасные места. Поэтому я пользовался единственным заслуживающим доверия полным амстердамским изданием 1644 года.

Зарудный. И в нем никакие тайны не скрыты?

Пранайтис. Нет. Но это редчайшее издание имеется только в Петербурге. Если бы оно было у меня под рукой, я бы указал все места.

Зарудный. Разрешите сделать заявление.

Председатель. Пожалуйста.

Зарудный. Все книги, на которые ссылается эксперт, и в тех же именно изданиях, все до единой имеются у нас под руками. И мы утверждаем, что его примеры и выдержки приведены неправильно.

Пранайтис. У вас есть даже Амстердамский Талмуд?

Зарудный. Пожалуйста. (Вручает фолианты пораженному Пранайтису.) Потрудитесь указать, откуда взяты приведенные вами тексты.

Пранайтис. (После долгого молчания.) Извините, я нездоров.

Отходит и садится в кресло. Ему подают капли и стакан воды.

Председатель. Пока отцу Пранайтису оказывают помощь, приступим к допросу эксперта от защиты. Господин Коковцов, прошу вас.

Замысловский. Вы православный?

Коковцов. Да.

Замысловский. Но владеете еврейским языком?

Коковцов. За научные работы в области еврейского языка, религии, культуры, этнографии я избран членом Академии наук.

Замысловский. Вы сами читали еврейские религиозные книги в подлиннике?

Коковцов. Много раз.

Замысловский. Заключаются ли в них какие-либо указания на возможность совершения ритуальных убийств?

Коковцов. Таких указаний нет и быть не может. Закон Моисеев строго предписывает: “Не убий”. Эта заповедь повторяется в священных текстах многократно.

Замысловский. Да, если речь идет об убийстве еврея. Но если дело касается иноплеменника, разве не является убийство богоугодным делом?

Коковцов. Ни в коем случае. Ничего враждебного в отношении Библии и Талмуда к иноплеменникам, или, как их в Библии часто называют, пришельцам, нет.

Замысловский. Вы можете привести какие-нибудь тексты в подтверждение этому?

Коковцов. Множество.

Замысловский. Если угодно, можете пользоваться записками.

Коковцов. Благодарю, я помню так. “Закон один и одни права да будут для вас и для пришельца.” Это из книги “Числа”, глава 15, стих 16. “Виноградника своего не обирай дочиста: оставь это бедному и пришельцу.” Это Левит. Вот еще: “Когда поселится пришелец в земле вашей, не притесняйте его; любите его как себя, ибо и вы были пришельцами в земле Египетской.” И так далее и так далее.

Замысловский. Это все Библия, а Талмуд?

Коковцов. “Призревай бедных иноверцев наравне с бедными евреями и навещай больных иноверцев наравне с больными евреями.” Продолжать?

Замысловский. Достаточно. Ваша точка зрения мне уже ясна. Скажите, в каких случаях Библия предписывает употребление крови?

Коковцов. Она предписывает совершенно обратное: никогда не употреблять в пищу кровь.

Прокурор. Но я слышал, то, что запрещается Библией, может разрешаться Талмудом.

Коковцов. Это невозможно.

Прокурор. Почему? Честно говоря, я не совсем понимаю, что такое Талмуд.

Коковцов. Талмуд есть толкование Библии и противопоставляться ей не может. Библия считается божественным откровением, а Талмуд - это всего лишь мнения людей, хотя почитаемых и ученых. А в Библии говорится яснее ясного: “Кто проливает человеческую кровь, да будет его кровь пролита”, - это книга 1, глава 9. “Никакой крови не ешьте во всех селеньях ваших”, глава 7, стих 27. И так далее. Таких мест немало.

Замысловский. И все же Библия с ее жестокими установлениями...

Коковцов. Я бы хотел напомнить, что Библия - это и наша священная книга. Я не полагаю уместным обвинять ее в жестокости. Именно в ней завещаны нам заповеди - “не убий”, “не укради”, и именно она дает нам завет возлюбить ближнего как самого себя.

Замысловский. Это христианская заповедь.

Коковцов. Да, но она дана много ранее - еще в Третьей книге Моисея, глава 19, стих 18.

Прокурор. Эти темные религиозные книги можно толковать бесконечно и по-разному.

Коковцов. Но можно коротко и однозначно. Знаменитый рабби Гилель сумел изложить сущность еврейского учения за время, которое человек может выстоять на одной ноге.

Замысловский. И что же он сказал?

Коковцов. (Поднимая одну ногу.) “Не делай другим того, чего бы ты не хотел, чтобы сделали тебе.” (Опускает ногу.)

Прокурор. Значит, вы определенно заявляете, что употребление крови - это средневековые басни и фантазии?

Коковцов. Да.

Прокурор. Как же вы объясняете, что есть много книг, обвиняющих евреев в употреблении крови и приводящих в доказательство этого ряд текстов?

Коковцов. Я бы дал ответ, если бы мне были представлены эти тексты.

Прокурор. Какое особенное значение имеет число тринадцать в Талмуде?

Коковцов. Совершенно никакого.

Председатель. Защите угодно задать вопросы?

Зарудный. Господин профессор, здесь патер Пранайтис утверждал, что зажатие рта - часть ритуала при убийстве христиан. Этим человек будто бы уподобляется животному, приносимому в жертву. В Библии есть указание на этот счет?

Коковцов. В Писании есть фраза: “Ты умрешь смиренный с закрытым молчащим ртом.” Но она никакого отношения к убийству не имеет. Это красивый образ умирающего праведника, который считает недостойным жаловаться в этот момент на бога.

Зарудный. Патер Пранайтис, ссылаясь на Талмуд, сделал выводы, прямо противоположные вашим. Чем это объяснить?

Коковцов. Господин Пранайтис приводил цитаты не из Талмуда, а из сочинения немецкого ученого Ролинга, чьи переводы и комментарии единодушно признаны наукой неправильными.

Зарудный. Тогда у меня еще несколько вопросов к господину Пранайтису.

Председатель. (Пранайтису.) Вам лучше? Вы можете отвечать на вопросы?

Пранайтис. Да.

Зарудный. Вы указываете нам на место из еврейской книги “Зогар”. Вы его перевели сами или заимствовали у Ролинга?

Пранайтис. Сам.

Зарудный. И ваш перевод буквально совпал с переводом Ролинга?

Пранайтис. (Упрямо.) Совпал.

Зарудный. Понятно. И трактат “Хулин” вы тоже перевели сами?

Пранайтис. Да.

Зарудный. Разве такой есть?

Пранайтис. Я сейчас не припомню.

Зарудный. А как перевести это название?

Пранайтис молчит.

                   Вы не можете сказать? А что означает название “Мидраш”?

Прокурор. Защитник экзаменует. Это недопустимо!

Председатель. Защитник интересуется переводом слов и имеет право спрашивать об этом у эксперта.

Зарудный. Если господин прокурор заранее уверен, что патер Пранайтис не сможет ответить на мои вопросы, я могу этого не делать.

Прокурор. Ваше превосходительство, защитники намеренно затягивают процесс.

Зарудный. Удивляюсь, как решаются делать нам такие замечания. Наша ли вина, что зал суда превратился в академию наук, а подсудимый давно забыт, потопленный в ученых текстах? Нам предлагается решать судьбу человека на основании толкования религиозных текстов, написанных двадцать веков назад. Но раз уж здесь толкуют тексты, мы имеем право требовать, чтобы это делалось добросовестно.

Маклаков. Господа присяжные заседатели! Вы прослушали обоих экспертов. С одной стороны, академик Коковцов, лицо, известное всему миру; и с другой - ксендз Пранайтис, ученые труды которого нам неизвестны, который книг не взял, заметки забыл и на вопросы наши ответить не смог. Кто он такой? Почему он из Ташкента? Почему он вообще эксперт?

В кабинете Историка.

Историк. А вы можете объяснить, кто такой Казимир Пранайтис?

Белецкий. Еще бы! Этот патер преподавал в католической семинарии в Петербурге, потом был уличен в мошенничестве и вымогательстве, имел неприятности с полицией и переведен в Ташкент. Уже после суда над Бейлисом Пранайтис присвоил 1527 рублей 20 копеек общественных денег, предназначенных для дел милосердия.

Историк. Почему же он был привлечен экспертом?

Белецкий. Потому что он был совершенно послушен в наших руках и любил деньги. Все наши эксперты и адвокаты получили особое вознаграждение.

Историк. Но Замысловский и Голубев заявили здесь, что они участвовали в деле совершенно бескорыстно, из чисто патриотических побуждений...

Белецкий. Замысловскому было отпущено лично мною из секретного фонда 28 тысяч рублей. Это огромная сумма. Кроме того, он получал большие деньги на поездки, на расходы по процессу и особо - для передачи Голубеву. Но и это не все. На издание книги о процессе Замысловскому было дано еще 50 тысяч.

Историк. Вы контролировали, как он расходует деньги?

Белецкий. То, что давалось полицией на сторону, никогда не подлежало контролю. Это я вам говорю.

Историк. А сколько вы истратили на подкуп медицинского эксперта Косоротова?

Белецкий. Четыре тысячи. Но нами было оговорено, что полную сумму он получит только если представит заключение в нужном духе.

Историк. Четыре тысячи - это большие деньги?

Белецкий. В десять раз больше, чем получают за экспертизу от суда.

Историк. Однако от суда он тоже получил свое?

Белецкий. Да, это само собой. На сходных условиях были оплачены услуги и эксперта Сикорского. Кстати, Бехтерев и все эксперты от защиты отказались не только от положенного вознаграждения, но и от оплаты путевых расходов.

Историк. Кто передал эти деньги Косоротову?

Белецкий. Я лично на его квартире. В архивах сохранилась его расписка.

Историк. Да, я знаю. Теперь скажите, Степан Петрович, была ли у вас надежда при столь шатком обвинении все-таки выиграть процесс? Не кажется ли вам, что процесс находится сейчас в трудном для вас положении?

Белецкий. Не скрою, положение нелегкое. Вокруг дела поднялся большой шум. Короленко не выходит из зала суда, Горький основал комитет в защиту Бейлиса, сотни лучших писателей, художников, ученых, и даже членов Думы, Имперского совета и Государственного Совета подписали петицию против процесса, Петербургская коллегия адвокатов отвергает обвинение, правительство нервничает. Правда, газеты мы старались нейтрализовать. 30 изданий было конфисковано, их редакторов судили.

Историк. Но ведь протестуют не только либералы. Даже знаменитый националист и антисемит Василий Шульгин, который впоследствии принудит Николая Первого к отречению и станет идеологом деникинского движения, пишет в монархическом «Киевлянине» такие слова:

«      «Не надо быть юристом, надо быть просто здравомыслящим человеком, чтобы понять, что обвинение против Бейлиса есть лепет, который любой защитник разобьёт шутя. И невольно становится обидно за киевскую прокуратуру и за всю русскую юстицию, которая решилась выступить на суд всего мира с таким убогим багажом.»

Белецкий. За эту статью мы присудили Шульгина к трем месяцам тюрьмы. К сожалению, министерство иностранных дел завалено протестами и из-за границы...

Историк Вы можете назвать хотя бы некоторые из этих протестов?

Белецкий. Не могу припомнить.

Историк. Тогда я сам приведу несколько примеров. В Германии подписали протест 206 видных деятелей культуры, в том числе Томас Манн, Герхарт Гауптман и другие. В Англии протест против судилища подписали 240 видных общественных деятелей, в том числе архиепископ Кентерберийский, члены правительства и парламента, писатели Томас Гарди и Герберт Уэллс. Пришли также протесты от 74 христианских лидеров США. Вот что они написали (Читает документ): «Это беззастенчивая инсценировка является возвращением к охоте на ведьм, оскорблением западной культуре и достоинству церкви». Во Франции письмо против дела Бейлиса подписали Анатоль Франс и 150 других известных писателей и политиков. Газета «Франкфуртер Цайтунг» назвала происхощяее «сумасшедшим домом». Лондонская «Дэйли Ньюс» назвала процесс «самым сокрушительным поражением для царского правительства со времен русско-японской войны». Нью-Йоркская газета «Индепендент» в открытом письме Николаю Первому писала: «Вы известны как «прощающий царь», но вы ограничили Ваше прощение только теми, кто участвовал в еврейских погромах».

Белецкий. Не скрою, теперь видно, что мы учли не все обстоятельства. Но разве судьбу процессов решают доказательства? Или блестящие речи защитников?

Историк. Что же, по-вашему?

Белецкий. Умелые закулисные действия. Обвинение очень искусно подобрало присяжных заседателей - ни одного интеллигента, все кафтаны да армяки. Что они понимают в доказательствах? Главная задача - разжечь в этих темных мужиках ненависть к евреям, а это нетрудно. У защиты почти нет шансов. Мы об этом позаботились. Но, поверьте, я действовал по указанию высших инстанций.

В зале суда.

Председатель. Свидетель Красовский, что вы можете сказать по этому делу?

Красовский. Когда произошло убийство, я работал в киевской сыскной полиции. Спустя полтора месяца после обнаружения трупа мне поручили вести расследование. Сначала я проверил версию матери и отчима Андрея. Эта версия была отвергнута. Семья эта жестокая. Там были и пьянство, и побои, и, возможно, убийства. Но я убедился, что смерть Андрея - не их рук дело. На всякий случай я проверил и Павла Мифле. Этот Мифле оказался темной личностью, но Ющинского он, по моему мнению, не убивал. Тогда я занялся кирпичным заводом, где работал Бейлис, но отказался и от этой версии.

Председатель. Почему?

Красовский. Я опросил всех рабочих, тщательно обыскал территорию, мы даже выгребли пруды, но нигде не нашли никаких следов преступления. Завод работал 12 марта вовсю, он был полон людей. У Бейлиса не могло быть ни малейшей возможности, да и никаких причин для убийства.

Прокурор. Однако, если предположить мотив религиозного изуверства, например, добавление крови в мацу...

Красовский. Господин прокурор, Бейлис вовсе не столь религиозен. Он даже работал по субботам, чего не позволит себе ни один верующий еврей. И он никогда не пек мацы. Но даже если предположить такой мотив, зачем ему было убивать мальчика среди бела дня, на глазах у десятков людей?

Прокурор. На куртке убитого были следы глины, а Андрей, как известно, катался в тот день на глиняном мяле.

Красовский. Я сопоставил глину, которой была испачкана курточка Андрея, с образцами всех глин, имеющихся на заводе. Ни один образец не сошелся. К тому же, Андрюша был сильный и рослый мальчик. Такой тщедушный человек, как Бейлис, не смог бы его никуда утащить.

Прокурор. Кто же тогда, по-вашему, совершил преступление?

Красовский. Как вы знаете, Лукьяновка, где произошли эти события,- окраина глухая и отдаленная. Я быстро убедился, что жители ее запуганы какой-то бандой. Притон этой банды давно известен полиции - я имею в виду дом Веры Чеберяк, которая скупала и продавала краденые вещи, приглашала веселых девиц и так далее. В состав этой банды входили брат Чеберячки Петр Сингаевский и профессиональные воры Борис Рудзинский и Иван Латышев по кличке “Ванька Рыжий”. Всю весну в Киеве чуть ли не ежедневно совершались грабежи и кражи. На другой день после убийства шайка уехала в Москву, после чего грабежи в Киеве прекратились совершенно. Это окончательно укрепило мои подозрения.

Председатель. Но подозрение не есть доказательство.

Красовский. Я еще не кончил, ваше превосходительство. Андрей, как известно, пошел гулять, оставив тетради в доме у своего приятеля Жени Чеберяка. Если бы его схватили на улице или на заводе, то тетради не могли бы быть найдены при убитом. Между тем, в пещере тетради лежали рядом с ним. Следовательно, они попали в пещеру из дома Веры Чеберяк. Далее. Известно, что в кармане у убитого был найден кусок окровавленной наволочки. Такой наволочки не было в доме Андрея, но зато наволочки с точно таким узором оказались в доме Чеберяк, причем на одной подушке наволочки не хватало. Сопоставив эти и многие другие данные, я пришел к твердому выводу, что в убийстве виновны Чеберяк и ее окружение.

Председатель. Что было дальше?

Красовский. Я доложил свои выводы начальству и вызвал сильное неудовольствие. Еще и раньше на меня оказывали давление господин Голубев и другие члены “Двуглавого Орла”. Они вмешивались в следствие, запугивали свидетелей, влияли на полицейских и чиновников. Им не нравилось, что я отвергаю версию о ритуальном убийстве. В результате меня отстранили от следствия, а потом и вовсе уволили.

Прокурор. Ах, вы были уволены?

Красовский. Да, и притом совершенно незаслуженно.

Прокурор. И вы, естественно, были вынуждены прекратить расследование?

Красовский. Нет. Я считал, что задета моя профессиональная честь и задался целью реабилитировать себя и довести дело до конца.

Прокурор. Значит, вы продолжали работать как частное лицо?

Красовский. Да, но мои возможности сузились.

Прокурор. А кто официально вел следствие?

Красовский. Следователь Фененко и прокурор Брандорфер. Однако они тоже были убеждены в виновности Веры Чеберяк и поэтому были смещены. На их место поставили новых лиц, которые и занялись созданием улик против Бейлиса. Но в расследовании принимало участие еще много других лиц, и все они мешали друг другу.

Председатель. Кто именно?

Красовский. Во-первых, полиция, во-вторых, союзники...

Председатель. “Союз русского народа”?

Красовский. Да, “Двуглавый Орел”. Они были вхожи во все кабинеты. Свое частное расследование проводила и газета “Киевская мысль”, в особенности журналист господин Бразуль-Брашковский.

Прокурор. Еврей?

Красовский. Степан Иванович? Православный.

Прокурор. Но ведь большинство сотрудников “Киевской мысли” - евреи.

Красовский. Там, кажется, есть евреи, но большинство - русские.

Прокурор. Однако всем известно, что “Киевская мысль” - это рупор евреев. Может быть, ее издатель - иудей?

Красовский. Русский. Отставной полковник.

Зарудный. Господин председатель, эти вопросы важны для выяснения дела?

Председатель. Свидетель, продолжайте.

Красовский. Еще одно отдельное негласное расследование вело жандармское управление под руководством полковника Иванова.

Маклаков. Ваше превосходительство, мы просим вызвать полковника Иванова в суд в качестве свидетеля.

Председатель. Ваша просьба будет удовлетворена.

Прокурор. Свидетель, повторите еще раз, а то я запутался. Получается, что расследование вели независимо друг от друга прокуратура, полиция, жандармерия, а также частным образом журналисты, “Двуглавый Орел” и вы? Шесть отдельных линий расследования! Я вас правильно понял?

Красовский. Да.

Председатель. Вернемся к фактам. Что еще вам удалось установить?

Прокурор. Только не обременяйте суд излишними подробностями. Назовите главное - орудие и мотив убийства.

Красовский. В сыскном деле не бывает излишних подробностей, но я буду краток. Женя Чеберяк поссорился с приятелем, и Андрей в пылу ссоры неосторожно пригрозил сообщить полиции, что банда готовит новые грабежи. Женя рассказал об этом матери. Воры решили заставить Андрея замолчать.

Прокурор. Предположим. Но откуда в доме Чеберяк взялась швайка? Или, по-вашему, Вера Чеберяк изготовляла конскую сбрую?

Красовский. Женя делал модели аэропланов и употреблял для этого швайку. Мною были собраны и другие свидетельства и доказательства, и одно из них является решающим.

Председатель. Назовите его.

Красовский. Сингаевский, попав впоследствии в тюрьму за очередную кражу, в присутствии третьего лица сознался политическому заключенному студенту Караеву, что мальчик убит его бандой.

Зарудный. Защита напоминает, что Караев вызван в суд свидетелем и до сих пор не явился, тогда как его показание является крайне важным.

Председатель. Вы знаете, что Караев сослан в Енисейскую губернию. Он затребован судом и должен быть доставлен в Киев до окончания процесса.

Маклаков. Скажите, свидетель, вы давно служите в полиции?

Красовский. Около двадцати лет.

Маклаков. Это не вы занимались знаменитым делом об убийстве Островского в 1909 году?

Красовский. Да, я.

Маклаков. Если вам удалось раскрыть такое крупное и сложное дело, значит, ваш авторитет в сыскном деле очень высок?

Красовский. Полагаю, что да.

Маклаков. Спасибо.

Замысловский. Вы не обратили внимания на ритуальную версию, а она возникает постоянно.

Красовский. Я как раз обращал на нее самое серьезное внимание, но всякий раз оказывалось, что источником этой версии является Вера Чеберяк. То она раздает листовки, то рассказывает об участии евреев следователям и соседям, то говорит об этом же якобы со слов своих детей.

Замысловский. Не вижу к этому с ее стороны мотива.

Красовский. Они очевидны. Во-первых, Чеберячка отводит этим подозрения от себя, во-вторых, в случае погрома для ее банды появляется хорошая возможность поживиться. Вот почему и само преступление выглядит как топорная подделка под ритуальное убийство.

Председатель. Свидетель, вы свободны.

Прокурор. Разрешите сделать заявление. Господин Красовский, как он сам заявил, за грубые промахи и проявленное пристрастие был отстранен от следствия. Обвинение считает его показания не заслуживающими доверия.

Председатель. Вызывается свидетельница Вера Чеберяк.

Вера Чеберяк подходит к свидетельскому месту. Она, как сказано в газетном отчете тех лет, “женщина худенькая, маленькая, но вся огонь и крепкая железная воля”. Одета она чересчур ярко, в шляпке с перьями, нервничает, но держится уверенно, порой развязно.

Прокурор. Скажите, чем вы занимаетесь?

Чеберяк. Я модистка.

Прокурор. Андрей Ющинский дружил с вашим сыном Женей?

Чеберяк. Да, раньше заходил к нам, а потом перестал.

Прокурор. А когда он был у вас дома в последний раз?

Чеберяк. Года за два до убийства.

Прокурор. Но следствием точно установлено, что Женя был последним, кто видел Андрея живым.

Чеберяк. Возможно. Я не следила, с кем Женя играет.

Прокурор. У вас в доме бывали подозрительные личности?

Чеберяк. Может, кто и был. У меня многие были.

Прокурор. Я предложу вам вопрос, на который вы имеете право и не отвечать. Вы здесь свидетельница, а не обвиняемая. У вас нет адвоката, и вы не можете защищаться. Вы меня поняли?

Чеберяк. Ага.

Прокурор. Вы покупали когда-нибудь вещи неизвестного происхождения?

Чеберяк. Нет, ничего такого не покупала.

Прокурор. Но у вас на квартире были обыски?

Чеберяк. По доносу соседки.

Прокурор. Вы с ней в ссоре?

Чеберяк. Я как-то выхожу во двор, а она мне говорит - так-то и так-то, интересно, где ты ночуешь, а я ей говорю - ничего подобного, ты сама с Крещатика, она говорит мне - ты дура, а я ее ударила по физиономии.

Прокурор. Свидетели этому есть?

Чеберяк. Есть, но все против меня. Муж у меня - честный чиновник, работает сверхурочно. Вот они и завидуют достатку.

Прокурор. Это не та ли соседка, кажется, по фамилии Малицкая, которая показала, что в день убийства слышала у вас в квартире подозрительный шум?

Чеберяк. Она и есть. Ей всегда что-нибудь кажется. Раз мы открыли шампанское, так она решила, что у нас стреляют.

Маклаков. Вы, жена чиновника с окладом сорок два рубля, пьете шампанское?

Чеберяк. (Сверкнув глазами.) Я не в деревне живу, господин адвокат.

Прокурор. Вас задерживали по обвинению в убийстве Ющинского?

Чеберяк. Да. Но выпустили из-за отсутствия улик.

Прокурор. Больше вопросов не имею.

Маклаков. Скажите, вы раньше сидели в тюрьме по каким-нибудь другим делам?

Чеберяк. Сидела.

Маклаков. За что?

Чеберяк. Так, пустяки... Подчистка какая-то...

Маклаков. Вы подчистили кредитную карточку, чтобы даром получать товар в лавке?

Чеберяк. Да, кажется...

Маклаков. Почему же вас выпустили?

Чеберяк. Обвиняют еще в чем-то.

Маклаков. Значит, вас пока выпустили, чтобы предъявить обвинение сразу по всем пунктам?

Чеберяк. Возможно. Меня это мало интересует.

Маклаков. В чем же вас обвиняют сейчас?

Чеберяк. Меня?

Маклаков. Вас.

Чеберяк. В чем обвиняют?

Председатель. (Поспешно.) Свидетельница, я напоминаю, что вы можете не отвечать на такие вопросы.

Чеберяк. Могу?

Прокурор. Можете. Таков закон.

Маклаков. Так что все-таки вы мне скажете?

Чеберяк. (Развязно.) Ничего. Это к делу не относится.

Маклаков. На Жене после смерти Андрюши видели его ботинки. Откуда они взялись?

Чеберяк. Какие ботинки? Пусть мне их покажут. Выдумки все это.

Маклаков. Хорошо, оставим это. Бывали ли у вас Латышев, Рудзинский и Сингаевский?

Чеберяк. Я таких не знаю.

Маклаков. Но ведь Сингаевский ваш родной брат!

Чеберяк. Я думала, вы говорите о другом Сингаевском.

Маклаков. Как вы объясните, что никто из игравших ребят, кроме вашего сына, не видел, как Бейлис уносит Андрюшу?

Председатель. Господин присяжный поверенный, свидетельница ничего не должна объяснять, она должна только показывать факты.

Маклаков. Женя - последний, кто видел Андрея живым. Вам известно, что на следствии он ни слова не сказал о Бейлисе?

Чеберяк. Мне это неизвестно.

Маклаков. О том, что Женя будто бы видел, как Бейлис тащит Андрюшу, известно только с ваших слов, и вы заявили об этом спустя целых шестнадцать месяцев после убийства. Почему вы молчали об этом прежде?

Чеберяк. Сначала я этим не интересовалась, но когда меня стали вызывать к следователю, я у Жени спросила, как было дело.

Маклаков. Но к следователю вы в первый раз были вызваны через месяц после убийства, а рассказ Жени вы “вспомнили” через шестнадцать месяцев.

Чеберяк. Нет, я показала на Бейлиса раньше, месяца через четыре!

Прокурор. Я хочу обратить внимание суда, что присяжный поверенный Маклаков допрашивает свидетельницу как обвиняемую, что противоречит статье 272.

Председатель. Господин защитник, вы не должны ее ни в чем уличать.

Маклаков. Я ее ни в чем не уличаю, я только выясняю факты.

Замысловский. Это неправда!

Зарудный. Господин председатель, я не слышал вашего ответа насчет выражения господина Замысловского “это неправда”.

Председатель. Господин Зарудный, ваш коллега настолько опытный адвокат, что он в состоянии защитить себя сам.

Зарудный. Подобные выражения лишают нас возможности правильно и беспристрастно исполнять наш долг, и их нельзя допускать. Если председатель не защищает адвоката, он должен защищать себя сам, что нам и советуют. Прошу занести это в протокол.

Председатель. (Неохотно.) Господин Замысловский, прошу вас быть сдержаннее.

Маклаков. Свидетельница утверждает, что показала на Бейлиса раньше. Я прошу суд удостоверить, что она действительно показала следователю на Бейлиса, но в доказательство привела не слова Жени, а какой-то сон про евреев, который якобы приснился матери Ющинского.

Председатель. (Заглянув в бумаги.) Суд удостоверяет, что такое показание свидетельницы действительно имело место.

Зарудный. Господа присяжные заседатели, мы потому обращаем особое внимание на показание Жени Чеберяк, что оно - единственная улика против Бейлиса. Между тем, сам Женя, несмотря на все расспросы, ни разу не признался, что именно он знает о последних минутах Ющинского. Но вот буквально накануне решающего допроса Женя умирает - при невыясненных обстоятельствах - и только после этого со слов матери мы вдруг узнаем о его свидетельстве.

Председатель. Господин защитник, это уже не допрос, а речь.

Зарудный. Я просто сделал заявление, на которое имею право. Но я продолжаю допрос. Свидетельница, отчего умер ваш сын?

Чеберяк. (Подумав.) От дизентерии.

Зарудный. Дома или в больнице?

Чеберяк. Дома.

Зарудный. Около его постели находились следователь и полицейские. Они показали, что Женя все время порывался что-то сказать, но вы не дали ему сделать это. Почему?

Чеберяк. Я не хотела, чтобы он утомлялся.

Зарудный. Защита больше вопросов не имеет.

Председатель. Свидетельница Гаевская.

Прокурор. Госпожа Гаевская, вы жили у Веры Чеберяк незадолго до убийства?

Гаевская. Да, полтора месяца. И однажды из другой комнаты я слышала, как она сказала: “Этого мальчика надо убрать, он нам мешает.”

Прокурор. Вы жили у Чеберяковой в качестве прислуги?

Гаевская. Пардон, я была как подруга. Если бы я была прислугой, она бы мне хоть что-нибудь заплатила.

Прокурор. Ну, а потом вы поссорились?

Гаевская. Нет. Я просто прекратила с ней знакомство.

Прокурор. Просто взяли и прекратили?

Гаевская. Она ударила меня по лицу.

Прокурор. Из-за чего?

Гаевская. Из-за “реформы”.

Прокурор. Из-за какой реформы?

Гаевская. Это, пардон, платье такое. Она предложила мне купить реформу, я спросила, чья она, она сказала “моя”, что она мол, ей тесна, и предложила продать за три рубля.

Прокурор. Что же было потом?

Гаевская. Вышла я на Пасху погулять, вдруг одна особа хвать меня на улице - “платье мое”. Потом был суд, реформу отобрали, а денег Чеберячка не вернула.

Прокурор. Хорошо, хватит об этом. При вас Ющинский бывал в доме у Чеберяк?

Гаевская. Несколько раз.

Прокурор. Был ли он в тот день, когда Чеберяк сказала “Этого мальчика надо убрать”?

Гаевская. Да.

Прокурор. Я требую очной ставки свидетельницы с Верой Чеберяк.

Чеберяк. Дело было на Рождество, дети баловались, бегали вокруг елки. Вот я и сказала - “мальчика надо убрать”. Чтоб не шалил.

Гаевская. Дети тогда не шалили.

Прокурор. Скажите, Гаевская была ваша подруга?

Чеберяк. (Презрительно.) Избави бог. Обыкновенная прислуга. И я платила ей три рубля в месяц.

Прокурор. Вы поссорились?

Чеберяк. Нет, муж рассчитал ее за плохой характер.

Гаевская. Пардон. Я была подругой. Это и соседи могут подтвердить.

Маклаков. Госпожа Гаевская, а не приходили ли к Чеберяк подозрительные люди?

Гаевская. Приходили, и очень часто. Одетые как чиновники, с кокардами, а на деле - чистое жулье.

Маклаков. Из чего вы сделали такой вывод?

Гаевская. Что, я их разговоров не слышала? И эти, с позволения сказать, “чиновники” вещи тюками приносили и уносили. Я ей про это сказала, а она, пардон, ответила: “Будешь много болтать - глаза выжгу.”

Маклаков. Чеберяк жила, по-вашему, роскошно или нуждалась в средствах?

Гаевская. Вовсе не нуждалась. Шляпки меняла часто и пальто великолепнейшее у нее было.

Маклаков. Чеберяк, вы продали ей “реформу”, о которой шла речь?

Чеберяк. Это было.

Маклаков. И вас потом судили?

Чеберяк. Суд был.

Маклаков. А деньги Гаевской вы так и не вернули?

Чеберяк. Это наши расчеты. Захочу - отвечу, не захочу - нет. Дела это не касается.

Маклаков. Но нам интересно выяснить.

Чеберяк. (Нахально.) О чем мы сейчас судимся? Не о платье же! (Бросает взгляд на прокурора.)

Прокурор. Свидетельница, я напоминаю, что на вопросы, которые будут уличать вас в каком-нибудь преступлении, вы можете не отвечать.

Чеберяк. (Окончательно осмелев.) Вот я и не желаю говорить. Мы тут для другого вопроса собрались.

Маклаков. Поскольку суд не позволил этой свидетельнице отвечать нам, защита считает дальнейший допрос бесполезным.

Чеберяк с торжеством удаляется.

Председатель. Свидетельница Екатерина Дьяконова.

Прокурор. Скажите, свидетельница, чем вы занимаетесь?

Дьяконова. Я замужем.

Прокурор. Вы часто бывали у Чеберяковой?

Дьяконова. Не так чтобы часто. Она для меня подруга не совсем подходящая. Она дама солидных лет, а я - молодая девица.

Прокурор. Так вы замужем или девица?

Дьяконова. Я человек молодой, а она - пожилой, ей уже больше тридцати, общего у нас мало. А в последнее время я прекратила с ней всякое знакомство, потому что она приревновала меня к одному мужчине, подстерегла на улице и побила.

Прокурор. Но два с половиной года назад вы у Чеберяковой еще бывали?

Дьяконова. Была несколько раз. Она пригласила в гости, сказала, что к ней придут хорошие люди- доктора и профессора, будет весело. Я говорю - хорошо. Пришла к ней, играли в почту. Мне написали записку с дерзким предложением. Я обиделась, перестала играть и говорю ей: профессора такими не бывают.

Прокурор. Ну хорошо, оставим это. Вы показывали на предварительном следствии, что ваша нога нащупала что-то такое. Вот про это и расскажите.

Дьяконова. 13 марта Вера прибегает ко мне и говорит - приходи ночевать, мне чего-то страшно. Я пошла. Уснула и вдруг ночью проснулась от какого-то страха.

Прокурор. Что вас напугало?

Дьяконова. Моя нога уперлась в мешок, который стоял за кроватью, и я почувствовала что-то неприятное и холодное.

Прокурор. Вы подумали, что это труп?

Дьяконова. Да.

Прокурор. Что же вы почувствовали - руку, ногу, тело?

Дьяконова. Не знаю. У меня появилось какое-то такое ощущение... А Чеберячка сказала: “Не обращай внимания, спи.”

Прокурор. Как вы могли через толстый мешок почувствовать что-то холодное, да еще угадать, что это труп?

Дьяконова. Не знаю. Но я твердо в этом уверена.

Прокурор. Вопросов больше не имею.

Маклаков. А вы сами труп не видели?

Дьяконова. Я сама не видела, но Адель Равич потом говорила мне, что видела труп Андрюши, завернутый в ковер, у Чеберяк на квартире.

Все поражены.

Прокурор. Какая еще Адель Равич?

Дьяконова. Верина соседка.

Замысловский. Еврейка?

Дьяконова. Нет, католичка.

Замысловский. Где же она теперь?

Дьяконова. Чеберяк дала ей круглую сумму, и она с мужем укатила в Америку.

Прокурор. Поскольку Равич не вызвана свидетельницей и ее показания не сделаны по должной форме, мы просим суд не принимать во внимание эти сведения.

Председатель. Ваша просьба удовлетворена. Господин Маклаков, продолжайте допрос.

Маклаков. Вернемся к вечеринке, о которой вы рассказывали. Сейчас вам покажут фотографии - скажите, вы узнаете кого-нибудь?

Дьяконова. Да, узнаю... Вот этого, этого и этого.

Маклаков. Я прошу суд отметить, что свидетельница опознала Сингаевского, Рудзинского и Латышева.

Прокурор. А я прошу отметить, что эти фотографии печатались в газетах, и их может опознать каждый житель Киева.

Дьяконова. При чем тут газеты? Я Рудзинского сразу узнала. Как раз он сделал мне дерзкое предложение. А Сингаевского я и перед тем знала.

Маклаков. Вы не помните, какой бумагой пользовались, когда играли в почту?

Дьяконова. Белой такой, с дырочками.

Маклаков. Вот вам несколько листков. Тут нет ли той бумаги?

Дьяконова. (Указывая на один из листков.) Вот она.

Маклаков. Господа присяжные заседатели, вы помните, что именно такая бумага была обнаружена около трупа, вместе с тетрадками Андрея Ющинского. (Дьяконовой.) Вы говорите, что ночевали у Чеберяковой. Не помните случайно, какие были у нее наволочки?

Дьяконова. Прекрасно помню.

Прокурор. Интересно, как вы можете помнить наволочки, когда ночевали там всего один раз и в таком волнении?

Дьяконова. Эти наволочки вышивала моя сестра Ксения.

Маклаков. Она швея?

Дьяконова. Она модистка.

Прокурор. Еще одна “модистка”...

Маклаков. Я обращаю внимание суда, что господин прокурор все время иронизирует над неугодными ему свидетелями. В такой обстановке насмешек легко сбить свидетеля с толку и получить неверные показания, чего, видимо, и добивается обвинение.

Прокурор. Я говорил это про себя и вполголоса.

Маклаков. Я надеюсь, что в дальнейшем речи про себя господин прокурор оставит при себе.

Председатель. Господа, перестаньте. Господин прокурор, я вынужден сделать вам замечание.

Маклаков. Свидетельница, сейчас вам предъявят несколько образцов узора на наволочке. Вы укажете, узнаете ли вы какой-нибудь из них.

Дьяконова. Вот этот узор был у Чеберяковой.

Маклаков. Вопросов больше не имею. Господа заседатели убедились, что свидетельница указала именно тот кусок наволочки, который был найдет в кармане у убитого.

Прокурор. Я прошу суд принять в внимание сомнительное поведение свидетельницы и ее недружелюбные отношения с Чеберяковой.

Председатель. Вызывается свидетель Сингаевский.

Конвой вводит Сингаевского в арестантской одежде.

Прокурор. Свидетель, что вы знаете по этому делу? На все порочащие и уличающие вас вопросы, например, про ваши грабежи или даже убийства, вы можете не отвечать.

Сингаевский. Я ничего по этому делу не знаю.

Прокурор. Чем вы занимаетесь?

Сингаевский. Кражами.

Прокурор. Где вы находились утром 12 марта?

Сингаевский. Сидели с Латышевым дома, готовились брать магазин Адамовича, что на Крещатике.

Прокурор. А где в это время был Рудзинский?

Сингаевский. Он смотрел магазин.

Прокурор. То есть входы-выходы и все такое?

Сингаевский. Да, входы-выходы. И товар.

Прокурор. Когда вы начали кражу?

Сингаевский. Как стемнело. И работали всю ночь, а оттуда сразу на поезд и в Москву.

Прокурор. Что было в Москве?

Сингаевский. Продали вещи и пошли в пивную. А там нас задержали.

Прокурор. По какому случаю?

Сингаевский. Без всякого случая. Увидели, как Латышев стал сотни швырять, и задержали.

Прокурор. А дальше?

Сингаевский. Подержали и выпустили.

Прокурор. Вы сами признались следователю, что взяли магазин Адамовича?

Сингаевский. Да.

Прокурор. Почему?

Сингаевский. Не хотел, чтобы меня пришили к делу Ющинского.

Прокурор. Значит, убить мальчика 12 марта утром вы не могли, потому что были заняты другим делом.

Сингаевский. Так. Готовили фонарь, отмычки, губарь...

Прокурор. Убийце нужно заметать следы, прятать труп. Труп прятать можно только ночью, а ночью вы были заняты в магазине.

Сингаевский. Так.

Прокурор. И чтобы снять с себя подозрения в убийстве, вы решили признаться, что брали с товарищами магазин Адамовича?

Сингаевский. Все так.

Прокурор. Вы знаете Караева?

Сингаевский. (После паузы.) Да.

Прокурор. Кто это?

Сингаевский. Бомбист. Политический.

Прокурор. Он показал, что вы признались ему в убийстве Ющинского.

Сингаевский. (После паузы.) Не мог я ему признаться.

Прокурор. Почему?

Сингаевский. Потому что мы в это время магазин брали.

Прокурор. Как по-вашему, Караев нуждался в деньгах?

Сингаевский. Да, одет он был бедно.

Прокурор. Как вы думаете, мог он согласиться сделать свое показание за деньги?

Сингаевский. Пожалуй, мог.

Прокурор. Вопросов больше не имею.

Маклаков. Господин председатель, судьба процесса решилась бы в одну минуту, если бы сейчас здесь находился Караев, как мы того требовали. Почему важнейшего свидетеля нет на месте?

Председатель. Мы затребовали его из ссылки, но почему он не доставлен, я сказать не могу.

В кабинете Историка.

Историк. Генерал, может, вы ответите на этот вопрос?

Белецкий. Показания Караева были бы для обвинения неудобны. Поэтому его и не допустили на процесс.

Историк. По чьему указанию?

Белецкий. По настоянию Замысловского и - мне стыдно сказать - по моему распоряжению.

Историк. У Замысловского была такая власть?

Белецкий. Да, он приходил от имени того или другого министра и говорил, что нужно сделать. Все действия по задержанию свидетелей, настроение присяжных заседателей и так далее докладывались Замысловскому.

Историк. Вы так активно вмешивались в процесс, что даже знали настроение присяжных?

Белецкий. Заседателям прислуживали два жандарма, одетые в платье судебных курьеров.

Историк. Но это же нарушение и судебных правил, и этики, и...

Белецкий. Поверьте, я очень об этом сожалею.

В зале суда.

Маклаков. Скажите, свидетель, вас судили за грабеж магазина Адамовича?

Сингаевский. Нет.

Маклаков. А сейчас вы сидите по другому делу?

Сингаевский. Да.

Маклаков. Господа присяжные заседатели, я обращаю ваше внимание на то, что профессиональный вор, несмотря на его признание, спокойно гулял на свободе.

Председатель. Господин защитник, ваши слова бросают тень на прокурорский надзор. Вернитесь к процессу и задавайте подходящие вопросы.

Маклаков. Я прошу занести в протокол, что господин председатель советовал мне задавать вопросы, которые он считает подходящими. Господа присяжные заседатели, вы видите, что у Сингаевского с товарищами нет алиби. Убийство мальчика утром заняло тридцать минут, а чтобы взять “губарь” и фонарик и идти ночью к давно присмотренному магазину, не нужно тратить целый день. Так что кража вовсе не освобождает Сингаевского и его банду от подозрения в убийстве.

Прокурор. Я прошу господ заседателей принять во внимание, что несмотря на все попытки защитников, вину Сингаевского им доказать не удалось.

Маклаков. Потому что не доставлен наш главный свидетель. Но я прошу суд отметить, что еще менее удается найти хоть какие-нибудь улики против Бейлиса.

Председатель. Для дачи свидетельских показаний вызывается полковник Иванов.

Иванов занимает свидетельское место.

Прокурор. Свидетель, какую вы исполняете должность?

Иванов. Заместитель начальника Киевского жандармского управления.

Прокурор. Вы производили расследование по убийству Ющинского?

Иванов. Расследование производили полиция и прокуратура, а я независимо от них собирал негласные сведения.

Прокурор. И к каким пришли выводам?

Иванов. Я не делал выводы, я собирал факты.

Прокурор. Какие же факты вы собрали относительно Веры Чеберяк?

Иванов. Я узнал, что у нее был воровской притон.

Прокурор. Вы допрашивали Дьяконову, близкую к Чеберяковой?

Иванов. Допрашивал неоднократно. На меня она произвела впечатление женщины легкомысленной и ненадежной.

Прокурор. Проверялась ли вами версия, что убийцей мальчика является Павел Мифле?

Иванов. Проверялась.

Прокурор. Кто, собственно, такой этот Мифле?

Иванов. Сожитель Чеберячки, француз.

Прокурор. Какое отношение он мог иметь к делу?

Иванов. Мифле сбывал с Чеберячкой краденые вещи. Однажды он застал ее с другим любовником, произошла крупная ссора. Чеберяк плеснула Мифле в лицо серной кислотой и выжгла ему глаза.

Прокурор. И что было дальше?

Иванов. Несмотря на эту историю, Мифле остался ее сожителем. И, уже будучи слепым, застал ее с новым любовником. Схватив железную чушку - то, что у воров называют “шоколадкой” - он ее жестоко избил, и если бы любовник не пришел на помощь, дело могло бы кончиться плохо.

Прокурор. Но при чем тут Ющинский?

Иванов. Озлобившись на Мифле, Чеберячка хотела обвинить его в убийстве, но потом, остыв, отказалась от этого намерения.

Замысловский. И вся эта история происходила на глазах у мужа?

Иванов. Так точно.

Замысловский. Как это можно объяснить?

Иванов. Для этого я должен буду сообщить определенные сведения из интимной жизни Веры Чеберяк и ее супруга. Не знаю, является ли это уместным.

Председатель. Считают ли стороны важными для себя эти сведения или признают их излишними?

Прокурор. Для нас они в высокой степени малоинтересны.

Маклаков. Для защиты этот вопрос тоже безразличен.

Председатель. В таком случае мы прервем показания свидетеля в этой части. Вам угодно предложить еще вопросы?

Маклаков. Вы допрашивали Сингаевского, Рудзинского и Латышева?

Иванов. Разумеется.

Маклаков. Кажется, Латышев погиб при допросе?

Иванов. Да. Узнав, что он подозревается в убийстве Ющинского, Латышев выбросился из окна.

Маклаков. И вы говорите, что никаких выводов из вашего расследования вы не сделали?

Иванов. Не сделал.

Маклаков. Тогда мне больше нечего сказать.

Замысловский. У меня вопрос. Вам не известно случайно, получали ли Красовский, Караев и другие вознаграждение за свое содействие расследованию?

Иванов. Мне это известно точно. Получали.

Замысловский. От евреев?

Иванов. Не могу сказать.

Замысловский. Но эти сведения достоверны?

Иванов. Абсолютно достоверны, за это я ручаюсь.

В кабинете Историка.

Белецкий. Полковник Иванов держался прекрасно. Я хорошо помню, как в этот день чиновник по особым поручениям сообщил мне шифрованной телеграммой: “Выдержанные и продуманные показания полковника Иванова в значительной степени укрепили пошатнувшееся положение обвинения.”

В зале суда.

Зарудный. Скажите, свидетель, когда вы нам рассказали о вознаграждении, которое получали Караев и другие - это частные сведения?

Иванов. Нет, это сведения официальные, но секретные. Их источник я по долгу службы назвать не могу.

Зарудный. Но здесь суд, здесь судьба человека.

Иванов. Это не меняет дела.

Зарудный. Господин председатель, защита обращает ваше внимание, что свидетель отказался сообщить важные факты.

Председатель. Он сказал, что этих сведений по долгу службы огласить не может.

Зарудный. А вы, ваше превосходительство, не разъяснили ему, что долг служебный здесь отпадает, а есть только истина, которой он обязан служить. Прошу занести это в протокол.

Замысловский. Я должен напомнить, что свидетель вызван по ходатайству защиты.

Зарудный. Нет свидетелей от обвинения или от защиты, а есть свидетели честные и бесчестные.

Председатель. Господин Зарудный, вы позволили себе недопустимое выражение. Если вы и впредь прибегнете к подобным выпадам, я приму самые репрессивные меры! Свидетель, вы свободны.

Историк. Полковник, подождите. Позвольте и мне задать вам несколько вопросов. Вы пользовались репутацией способного и работящего офицера, не так ли?

Иванов. Надеюсь, что так.

Историк. И, пока шло официальное расследование, вам было поручено негласно найти подлинных убийц?

Иванов. Да.

Историк. Значит, вы все-таки не только собирали сведения, но и делали выводы?

Иванов. Разумеется.

Историк. И какие же?

Иванов. 28 марта 1912 года я послал в Петербург следующее секретное донесение: “Все сведения дают твердое основание предполагать, что убийство Ющинского произошло при участии Веры Чеберяковой и уголовных арестантов Латышева, Рудзинского и Сингаевского.”

Историк. Что предпринял министр внутренних дел в связи с этим донесением?

Иванов. Оставил его в тайне и без последствий.

Историк. Вы сообщили о ваших выводах киевскому прокурору?

Иванов. Да. И попросил разрешения немедленно арестовать убийц. Мне было отказано.

Историк. Почему?

Иванов. Он заявил, что не может допустить, чтобы по еврейскому делу была привлечена в качестве обвиняемой православная женщина.

Историк. Почему вы не сказали на суде правды?

Иванов. Имел четкие указания, которым по долгу службы был вынужден подчиниться. Однако впоследствии на других процессах и перед Следственной комиссией Временного правительства я дал верные показания. Они сохранились.

Историк. Благодарю вас, полковник.

В зале суда.

Председатель. Прошу стороны подготовиться к заключительным речам. Вы готовы, господин прокурор?

Прокурор. Господа присяжные заседатели, мне трудно говорить... Меня переполняет негодование, я возмущен этим отвратительным преступлением, этим страшным, жестоким убийством беззащитного ребенка. Не буду перечислять улик и приводить доказательства. Свидетели и эксперты прошли перед вами, вы выслушали их и сами можете судить о том, кто совершил злодеяние. Вы видите, что защите, несмотря на все ее хитроумие, не удалось затемнить того простого факта, что убийцей может быть только Бейлис. В самом деле, кто же еще? Быть может, отчим или мать Андрюши? Но даже защитники не настаивают на этой версии. Быть может, Чеберяк? Но кто поверит, что эти зверские раны были нанесены женской рукой? Защитники упорно подводили вас к мысли, что убийство совершено шайкой ни в чем не повинных воров, якобы связанных с Верой Чеберяк. Но где факты? Их нет. И каковы свидетели? Бывший сыщик Красовский, этот неудачливый Шерлок Холмс, выгнанный за провинности cо службы; девицы сомнительного поведения; какие-то склочные соседки и так далее. Доказано, что в день убийства эти воры тихо-мирно чистили магазин на Крещатике, что выгоднее и безопаснее, чем убивать совершенно чужого им мальчишку. Нет, господа, версия защитников несерьезна, в словах их свидетелей слышен звон еврейского золота, которое лилось рекой, лишь бы вырвать обвиняемого из рук правосудия.

                   Все заметили, как заволновались еврейские круги, когда был привлечен Бейлис. Ведь каждый, кто осмелится обвинить в чем-то еврея, рискует прослыть черносотенцем, мракобесом, реакционером. Но пусть называют меня как хотят, я не боюсь этого. Нам говорят, что беспокойство евреев вызвано тем, что в случае осуждения Бейлиса неминуемы погромы. Но мне думается, погромы скорее будут вызваны его оправданием. В самом деле, неужели кто-нибудь полагает, что многострадальный русский народ, уставший ждать справедливости, равнодушно отнесется к тому, как евреи снова уходят от возмездия, что он не даст выхода накопившемуся гневу?

                   Считается, что евреям в России живется трудно. А почему они вообще должны жить в России? Тем более что в силу действия монет они живут, где хотят. Я лично чувствую себя под властью евреев, под властью еврейских денег. Оглянитесь вокруг: везде брожение, везде недовольство. И причина этой болезни, разъедающей наш общественный организм, известна. Невольно вспоминаются пророческие слова Достоевского: “Евреи погубят Россию!”

                    Но еще не поздно положить этому предел. Вы, господа присяжные заседатели, творите здесь великое дело правосудия, и мы с полной верой в вашу правду вручаем вам нашу судьбу.

Председатель. Господин Замысловский, прошу.

Замысловский. То, что совершается сегодня здесь, в этом зале, приковывает внимание многих людей России и всего мира. Не только мать Андрюши, но тысячи, миллионы матерей ждут справедливости. В том, кто убийца, сомневаться не приходится, я об этом даже не буду говорить. Есть разница между людьми, как есть разница между расами. Русский человек не способен совершить столь темного злодеяния. Я понимаю, что русский может зарезать, может варварски убить, но чтобы он сорок семь ран нанес, чтобы он так истязал невинного младенца - этого русский человек не может.

                   Один еврей за всех, все - за одного. Они умеют вести борьбу, умеют защищаться, но я вправе от них потребовать, чтобы и они не мешали нам защищаться. Мы поняли, что просто пропадем, если не будем собираться в товарищеские союзы, такие, как “Союз русского народа”. За это они клеймят нас презрением и позором. И это - доказательство вины евреев. Ведь доказательство бывает не только внешнее, осязаемое, но и внутреннее, невидимое.

                   Мы стоим перед всемирным кагалом, перед его необъятными средствами. Еврейская пресса долбит нас каждый день, преследуя свои цели. Ведь русская пресса только кажется русской, а в действительности почти все органы печати в руках евреев. Я ничего не хочу говорить против евреев, однако через свой капитал они фактически владеют всем миром. Но мы больше не будем их рабами. Пусть они отдают нас на посмешище, пусть запугивают; но есть еще львиные сердца у русских людей, есть еще великие души среди нас. И те, кто ждут в эту минуту от вас приговора, господа присяжные заседатели, верят, что у вас это мужество великой души есть.

Председатель. Господа защитники, ваша очередь.

Маклаков. Прокурор говорил здесь, что это дело вызывает в нем возмущение и негодование. Я на это отвечу, что негодование в этом процессе вещь опасная и ненужная. Зачем оно? Чтобы разжечь в вас, господа присяжные заседатели, ненависть и отвлечь от правосудия? Особенно плохо то, что негодование направляется на целый народ. Ненавидящие люди справедливыми быть не могут и не могут быть судьями.

                   Я понимаю, когда правительство хочет переложить расплату за свои ошибки на евреев; я понимаю, когда кому-то не терпится удовлетворить свои звериные инстинкты и заодно поживиться; я понимаю, когда русскому лавочнику хочется избавиться от своего еврейского конкурента. Я все могу понять, кроме одного: при чем тут Бейлис? Он стал лишь поводом для столкновения больших политических сил, и это очень печально для правосудия. О чем мы только не говорили на процессе! Один Бейлис оказался лишним - и не случайно, потому что к совершенному преступлению он никакого отношения не имеет. Перед вами прошла вереница профессиональных воров, грабителей, женщин известного поведения, но прокурор почему-то упорно стремился сделать виновным скромного честного человека. Мы наблюдаем странный союз властей и преступного мира...

Председатель. Господин присяжный поверенный, такие выражения недопустимы!

Маклаков. ... И этот союз - закономерный итог политики, лишенной нравственности. Господа присяжные заседатели, вы знаете, кем и как на самом деле совершено убийство, вам известен дом, где оно произошло, и вы даже видели убийцу. Однако мое дело не обвинять кого-либо, но защищать, а против моего подзащитного не найдены улики, разве что невидимые, о которых тут красноречиво говорил обвинитель. Нам объяснили, что женские руки не могли колоть швайкой. Пусть так. Мы знаем, правда, что эти руки могли выжигать глаза серной кислотой, но мы не спорим. Однако при чем тут наш подзащитный? При чем какие-то опереточные евреи в черных шляпах?

                   Все это было бы смешно, если бы не было так трагично. Представьте себе, как в дом ничего не ведающего работящего человека ночью, при оружии, являются три десятка жандармов, полицейских, следователей и прочих чинов, как будто они берут матерого уголовника, а не тихого семьянина, окруженного пятью детьми. Они хватают его и волокут в тюрьму, где держат два с половиной года. Зачем так долго? Чтобы создать улики, которых тогда еще не было, как, впрочем, нет и сейчас. И заодно дать время подлинным убийцам замести следы.

                   Совершите подвиг, господа присяжные заседатели, сумейте стать выше страстей. Если вы заметили против Бейлиса какие-то улики, которых я так и не увидел, которых не увидел и прокурор - иначе он бы назвал их, если у вас нет сомнения, что он виновен, то что ж... казните его! Если вы осудите невинного, может быть, найдутся люди, которые порадуются этому приговору; но потом они пожалеют, а приговор останется печальной страницей в истории нашего правосудия.

Маклаков, кончив речь, уступает место Зарудному.

Зарудный. Есть в этом деле элемент, который внушает нам серьезные опасения за судьбу подсудимого. Это - не доказательства, это не улики - борьбы с ними мы не боимся. Это предубеждение. А предубеждение, господа судьи, это страшная вещь. Бороться с ним чрезвычайно трудно.

                   Вот и господин прокурор, хотя он предупреждал нас всех с той прямотой и откровенностью, которые свойственны всем большим талантам, что он мало знаком с еврейским учением и даже не знает, что такое Талмуд, тем не менее смело обвинял здесь еврейскую религию и нашего подзащитного в религиозном изуверстве. Видите, к чему ведет предубежденность? Ведь уже триста лет никогда и нигде не выдвигалось обвинение в ритуальном убийстве так, как это сделано в процессе Бейлиса. Неужели мы возвращаемся к средним векам, когда судили ведьм, судили животных и присылали повестки крысам и собакам? Неужели мы будем вызывать насмешки всего мира и вселять в него ужас нашей дикостью?

                   И еще одно обстоятельство тревожит меня. Обвинители прямо намекнули, что оправдательный приговор может вызвать погром. Зачем делать подобные намеки? Какое отношение это имеет к виновности или невиновности подсудимого? Я не верю, что мы живем в предрассветном тумане. Я убежден, что еще сгущается тьма и будет полночь. Еще не заглохла мысль, что большой погром лучше малой революции, но мне, русскому и верующему в Христа, подобные призывы отвратительны. Мне страшно не за евреев - они за сорок веков выдерживали и не такое - мне страшно за Россию. Я видел, как в Симферополе пьяные толпы чужой кровью заливали огонь недовольства, который горел в их душах. Вся Екатерининская улица была разгромлена, сорок трупов валялись на бульваре, а по городу все еще ходили с гимном, и царский портрет носили руки, обагренные кровью. Если это называют патриотизмом, счастливы те, кому он чужд.

                   Россия - страна многих народов. Если разжигать рознь между ними, мы неминуемо придем к краху. Сначала ненависть к евреям, потом - ко всем инородцам, потом - друг к другу. Погромы уничтожат в нас уважение к жизни и чести человека, научат насилию, самоуправству и проложат дорогу к нравственному одичанию и самоубийству.

                   Высокообразованный прокурор цитировал здесь Достоевского. Но во всем ли Достоевский был прав? Почему бы прокурору не вспомнить нашего великого христианского мыслителя Владимира Соловьева, который считал антисемитизм “безнравственным и крайне опасным для будущности России”? Почему бы не сослаться на Толстого, который, как и Салтыков-Щедрин, осудил вражду к евреям как “безумие” и призывал к братской связи с ними? Почему прокурор не напомнил слова Лескова, что Россия должна отнестись к этому народу как мать, а не мачеха, не изгонять, а привлекать его? Ведь мы, русские, сами евреи Европы, наша граница – это та же черта оседлости. И зря Пушкин и Толстой доказывают Европе, что мы - тоже люди. Нам не верят...

Председатель. (Прерывая.) Господин Зарудный, за ваши последние слова я...

Зарудный. Эти слова не мои, а знаменитого нашего писателя Леонида Андреева, считающего, что преследованием евреев Россия исполняет перед миром танец дураков, уменьшая количество образованных и работящих людей. И лишать меня слова нет нужды, потому что я уже кончаю свою речь.

                   Господа присяжные заседатели! В речи обвинителя звучал призыв не наказывать виновного по точно установленным фактам, а дать утешение несчастной матери. Да, мать нуждается в утешении, но не в жертвоприношении, не в осуждении невинного. Не будем же превращать правосудие в месть, в погром. Погром - это то, о чем жалеет потом русский народ. Но здесь - суд. Здесь присяга - не осудить невиновного. Здесь крест Спасителя, здесь портрет государя. Будьте же справедливы!

Председатель. Подсудимый, вам предоставляется последнее слово.

Бейлис. Я бы хотел сказать многое, но я устал... Вы сами видите, что я невиновен... Меня третий год ждут дети... Отпустите меня...

Председатель. Господа присяжные заседатели! Слушание дела закончено. Обвинение представило веские доказательства причастности Менделя Бейлиса к убийству. Вам предстоит определить, в какой мере защите удалось эти доказательства опровергнуть. Сейчас вы удалитесь в совещательную комнату, где не смеет присутствовать никто из посторонних, и вынесете решение, виновен или невиновен подсудимый. Запишите свой приговор и вручите его мне для оглашения.

 

В кабинете Историка.

Историк. Почти полтора часа длилось совещание присяжных. У здания суда собралась огромная толпа. “Двуглавый Орел” готовил погром. В Софийском соборе проводилась служба по убиенному отроку Андрею. Полиция выставила на улицах и площадях Киева усиленные патрули. Город и вся страна ждали приговора.

Белецкий. Пока присяжные совещаются, вы не ответите мне на несколько вопросов?

Историк. Что вас интересует?

Белецкий. Насколько я понимаю, вам известно не только то, что было до сего дня, но и что произойдет потом, не так ли?

Историк. Выражаясь словами гетевского Мефистофеля, “Я знаю многое, хоть не всеведущ я.”

Белецкий. Мне любопытно, как сложилась дальнейшая судьба участников процесса.

Историк. Их судьба - зеркало эпохи, сложная и бурная. Чеберякова и ее брат Петр Сингаевский были расстреляны красными в Киеве. Оскар Виппер, обвинитель, нашел контакт с большевиками и был после революции прокурором в Калуге. Впрочем, он вскоре был опознан, арестован и умер. Замысловский эмигрировал в Югославию.

Белецкий. Зарудный?

Историк. Остался в России и в 1937 году был еще жив. О дальнейшей его судьбе можно только догадываться.

Белецкий. Маклаков?

Историк. За публикацию книги о деле Бейлиса был привлечен к суду и приговорен к трем месяцам тюрьмы, однако сесть не успел - подоспела февральская революция.

Белецкий. Это я знаю.

Историк. Временное правительство назначило его послом России во Франции. После Октябрьской революции он не вернулся на родину и умер в Париже в 1953 году.

Белецкий. Ну, а что ждет меня?

Историк. Вы действительно хотите это знать?

Белецкий. Да.

Историк. Вас спустя несколько месяцев после революции расстреляют большевики. Но вот председатель готовится огласить приговор присяжных.

Председателю суда вручают лист с ответом присяжных. Он скрепляет его своей подписью и зачитывает.

Председатель. «Нет, не виновен.» Подсудимый, вы оправданы. Вы свободны, можете занять место среди публики.

Конвой отступает от Бейлиса. Бейлис, еще не веря в свое освобождение и не зная, что делать, растерянно озирается. Защитники, улыбаясь, поздравляют его и легонько подталкивают в зал, и Бейлис действительно идет в публику!

Историк. Один из защитников писал в эти дни: “Из процесса я ушел с чувством горечи и скорби, даже сознание победы не утешает меня. Я сознаю это по той страшной затрате усилий, которых стоила эта победа. Ведь обвинение невинного было бы ужасно, а мы были на волоске от этого. Одно сознание этого отравляет мне одну из самых светлых минут моей жизни.”

                  

КОНЕЦ