Владимир Альбрехт

 О ВОЛОДЕ ПРЕСТИНЕ и о других

 

 

    Потому что с ним мы всегда говорили о других.  Тогда для меня это было актуально. Может, это будет актуально для кого-то теперь? Не знаю. Володя Престин – самый близкий для меня человек, но писать некролог по поводу смерти Володи не могу. Лучше я расскажу то, о чём мы с ним говорили. Но в начале надо немножко сказать о том времени и о себе.

     Начну с того, что некоторое время своей жизни я либо ходил давать показания, либо ходил об этом рассказывать. И там, и там меня не очень понимали.  Тогда в обществе требовалось умение «толочь воду в ступе». Но как-то так получалось, что я жил, как злая собака, и будто сразу в нескольких мирах: в реальном и в каком-то ещё. В СССР в то время, кроме отказников и диссидентов, столь же яростно преследовали баптистов, свидетелей Иеговы, пятидесятников и другие группы.  В основном это были те, кто добросовестно работал и имел большую дружную семью, и совсем не пьянствовал, не воровал.

      По известным причинам мне приходилось общаться и с ними. Там, казалось бы, многие проблемы решались проще, чем у отказников. Однако! Например, когда в одной такой общине вдруг выяснилось, что кто-то из них постоянно сообщает о них в КГБ, проблема решилась просто и быстро - каждому было предложено поклясться на Библии, что не его в том вина.  Все смогли это сделать, а один человек не смог. И вот они, его братья во Христе, создали специально для этого человека тюрьму, и посадили его в эту самую тюрьму! Ну что на это скажешь?

             Однако был у меня друг-отказник Володя Престин. А я как раз легко сближаюсь с теми, кто так же, как и я, тщетно спешит объяснить людям «нечто важное». И мы как раз тогда очень хорошо друг друга понимали.  Он работал вахтёром в жилищном кооперативе у метро "Аэропорт". Как и многие другие отказники, он лишился своей профессиональной работы после подачи документов на выезд. В то время умные и образованные люди нередко по той же причине вынуждены были работать дворниками и вахтёрами. Но я так много пишу о том времени и о себе только потому, что, если бы не Володя и ещё несколько его друзей, я бы просто сошёл бы с ума. Я приходил к нему, и он обволакивал меня теплом своей доброты. И душа моя сразу оживала. Мы радовались полному  взаимному пониманию.  У отказников тоже были  проблемы. Там тоже кипели страсти. Но там никто ни для кого не создавал тюрьмы. Никому это не приходило в голову. Судьба разбросала нас с Володей по разным странам. Но друг мой часто звонил, всегда поздравлял с днём рождения. А чего тут поздравлять, если в старости одни болячки: чем больше лет - тем больше болячек. Володя в моём сознании всегда был молод, умён, красив и благороден, а главное – он был определённо моложе меня. А «здравый мой смысл» меня обнадёживал: я верил, что умру раньше, но… 

      Теперь о диссидентах. Диссиденты, также как и отказники, защищали справедливость, а в итоге и тем, и другим приходилось защищать самих себя. Разумеется, у каждого - личная ответственность. А у отказников – конкретная и общая цель. Значит, их ответственность, помимо личной, получалась ещё и коллективной. Это было наше общее с Престиным мнение. Хотя отказники – это ведь искусственно созданная группа абсолютно разных людей, с разными привычками и разным жизненным и советским опытом. За долгое проживание в Советском Союзе они впитали, пожалуй, не самые лучшие черты русской и советской бытовых культур.  А тут вдруг вызов на допрос…

     Вызов на допрос у нас традиционно всегда считался неким видом репрессии. И люди не знали, что если воспринимать допрос как гражданский долг, то он может стать своеобразным видом репрессии для самого следователя. На своих лекциях я это объяснял. Разумеется, были те, кто меня понимал, и были те, кто не понимал. А самое большое огорчение доставляли те, кто полностью со мной соглашался, чрезмерно благодарил, и поступал по-своему и обязательно наоборот. Вот тогда я и шёл советоваться с Престиным.

    Володя Престин был именно тем человеком, с которым можно говорить про всё на свете. Нет, он не обладал красивым голосом, но он умел слушать, и на приветливом лице его как будто было написано, что он лично никогда никого не обманул и не оскорбил. Познакомили меня с ним супруги Белла и Дима Рамм, и наше знакомство состоялось на моих лекций о допросах.

    Как я понимал, за плечами у всех отказников стояла большая правда. Смысл правды... О! Он таков, что словами сразу не скажешь. Зато можно считать, что отказникам как бы поручили на допросе  его высказать. Поручили  те, кого прежде за одну лишь мечту об Израиле сажали в тюрьму... Но для того, чтобы высказать этот смысл, необходимо, помимо смелости, иметь ещё и здравый смысл.  Мы жили в стране, где человек не мог свободно переехать из деревни в город или из одного города в другой. А я верил, что борьба за человеческие права всех, кто хочет уехать, обязательно поможет обрести человеческие права всем, кто хочет остаться.

    Я рассказывал отказникам о своих допросах,  они спрашивали о том, что я мог бы сказать на их месте - и дело пошло. А кроме того, в самиздате на ту же тему распространялись мои рукописи.  И Володя Престин...  Да, вечное спасибо ему за то, что он дал мне возможность разъезжать по стране со своими лекциями. Это был, если не ошибаюсь, 1975 год. И только через семь лет возникнет следователь Воробьёв, который меня арестует и напишет, что я «учил людей безнаказанно издеваться над выполнявшими свой долг государственными служащими».

      Вот как он в 1983 году в обвинительном заключении обрисует мою деятельность:  «... так называемые «лекции» и «беседы» Альбрехт проводил на квартирах правонарушителей... Всего Альбрехт прочитал свыше 200 таких лекций в Москве, Ленинграде, в Киеве, Харькове, в Виннице, Горьком, Риге, Вильнюсе, Таллине и других городах. В сущности, Альбрехт превратился в странствующего консультанта преступников». 

А ведь «преступником», помимо меня, мог оказаться и Володя Престин.  Если бы я это «подтвердил», меня бы из тюрьмы с радостью выпустили. Потому что им важно было только то, чтобы я сам себя скомпрометировал.

    Итак. Я читал «лекции», и люди понимали, что вызов на допрос – это вовсе не беда, и проблема не в том, чтобы скрыть от следователя правду, а в том, чтобы в каждом конкретном случае найти лучший способ изложить её в протоколе и подписать протокол. Тем временем на обложках самиздатовских журналов отказников стали заметны  фамилии и адреса редакторов. Кажется, это уже имело место и до моих лекций. После моих лекций кому-то удалось (а кому-то захотелось) побывать на допросе. Например, на допросе два раза побывал Лунц. И было видно, что он неплохо усвоил систему ПЛОД, о которой я говорил .  В «редакторы» самиздатовских еврейских журналов  тогда записывались и те, кто ими вовсе не был, очевидно в расчёте на то, что их вызовут на допрос. В восьмом номере журнала отказников «Тарбут» было  напечатано уже и специальное обращение к читателю: «Читатель, не бойся! Это твой еврейский журнал, это твоя культура, в этом нет ничего запретного, не прячь журнал в стол, под подушку, за шкаф. Читай свободно, читай открыто. Культура народа не может быть подпольной». Разумеется, редактор журнала старался не рассердить власть имущих, поэтому, например, слово «сионизм» не употреблялось.

     В то же самое время в самиздате правозащитники издавали свой информационный бюллетень «Хронику текущих событий». Они также провозглашали принцип открытости. Но адрес редактора своей «Хроники» указывать не собирались. Таким образом, что не могли сделать правозащитники - смогли сделать отказники. Об этом мы с Престиным тоже говорили. Однако, если ответственность коллективная, то конкретный её смысл по русским понятиям должен находиться у кого-то в Москве. И что получалось? Приезжал человек в Москву из провинции и спрашивал:  «Надо ли сейчас сидеть тихо или надо шуметь?». Ему объясняли, и он ехал домой. А я, разъезжая по стране со своими лекциями, наряду с удачами всё-таки часто испытывал разочарование.

     Например. Одну женщину я попросил напечатать мне пол-странички, но никому об этом не говорить. Через некоторое время я её спрашиваю: «Вы же обещали об этом никому не говорить, как же так?» И она объясняет, что тот, кому она сказала – свой человек. «И что, – говорю я, – без этой информации  этот ваш свой человек не мог никак обойтись?» И что значит «свой человек»? А если свой человек становится исключительно полезным, ну прямо незаменимым, вот тут-то и может случиться беда. Ведь наше деление людей на своих и чужих не всегда безупречно.  Отказник Липавский, например, был сотрудником КГБ (агентурная кличка “Гипократ”), а сотрудник КГБ Орехов, тайно сообщавший диссидентам о предстоящих обысках и арестах, был осуждён. Показания против него дал диссидент Морозов. И в том, и в другом случае я кое-что знал, кое о чём догадывался, но ничего путного сделать не смог.   Однако важно знать, что КГБ не только сажает в тюрьму, но ещё и собирает информацию. Если вы мешаете её собирать - от вас избавляются. Меньше говоришь – быстрее уедешь.  Но я знал, что если обстоятельства свели в кучу разных людей, то должны же быть и там, внутри неё, какие-то доверительные человеческие отношения. И я шёл к Володе Престину... Он был добрым, а я – злым. Злым потому, что обстоятельства делали меня злым. Чтобы рассказывать о допросах, необходимо, прежде всего, на них систематически ходить... В России всегда получается так, что любой, кто занимается общественной деятельностью, обязательно вредит своей семье, вредит жене. Вот я и приходил к Володе, не к нему домой, а на работу, с  какой-то своей ерундой. Мы секретничали, а я систематически высасывал из него его доброту. Время для меня было тяжёлое - мой  близкий друг, умнейший и честнейший Андрей Твердохлебов сидел в тюрьме.  

    Отказников тогда не принято было публично критиковать, а я часто позволял себе эту “шалость”. В итоге получалось, что я сознательно подрывал строго сложившуюся в их среде иерархию авторитетов, то есть получалось, что я распространял заведомо ложные утверждения, порочащие репутацию заслуженных персон. В СССР наподобие «воров в законе» существовали «партийные в законе», «депутаты в законе» и, значит, по аналогии должны были существовать и «отказники в законе». Володя Престин, конечно, эту иерархию отвергал и словом своим, и духом. Именно за это его уважали. Но в тех обстоятельствах, наверное, мои враги становились и его врагами.  Да и сама иерархия защищалась уже даже тем, что в соответствии с ней распределялась вся помощь, которая шла отказникам из-за границы. И если какому-то «большому брату» надо, якобы, ради «пользы общего дела» в голове какого-то отказника поселить угрозу - она будет исходить от «израильского  КГБ», специально придуманного наподобие советского КГБ.

     И вот однажды кто-то (кажется, это была дама) сказал Володе, что он будет скомпрометирован в Израиле по какой-то конкретной причине. Володя не знал, что делать. Я предложил написать этому человеку письмо. Он написал, и проблема для него исчезла. Исчезла потому, что его письмо ставило его оппонента в затруднительное положение. Но сама проблема осталась. Потом Володя спрашивал меня, как я пришёл к такому простому решению. Но я к этому решению не приходил. Я в нём существовал всегда. И на допросе я вёл себя точно так же. Я переписывался со следователем. Он пишет своё, я - своё. Ему выгодно написать в его собственной интерпретации мой текст, а мне выгодно отвечать на его конкретные вопросы... К сожалению, у отказников не было принято писать друг другу письма. Всё выглядело проще.

     Например, муж, жену которого обвиняли в стукачестве, шёл  ругаться с обидчиком. Но проблема, по-моему, заключалась в том, что его жена слишком энергична и у себя дома много о чём говорит. А в квартире стоит «прослушка». В «Хронике текущих событий» вып. 34 сообщалось подробно о такой «прослушке»  (made in USA), встроенной в счётчик  в доме руководителя церкви баптистов Генадия  Крючкова. К сожалению, о такой возможности я мог лишь кому-то тихо намекнуть, но не более того. Ведь, если бы я помог найти «прослушку», сенсация о такой «неслыханной моей догадливости»  разлетелась бы столь стремительно и широко, что КГБ мне бы шею в подъезде обязательно свернул. У меня уже имелся на этот счёт некоторый опыт. В Харькове, например, нашлись весьма активные мои единомышленники. Все они получили разрешение на выезд, а местная газета «Красное знамя» тут же написала, что они, якобы, считают меня шизофреником. Разумеется, все они дружно запротестовали, но это лишь ускорило их отъезд.

     А вот ещё пример исключительной неразумности отказников. В 1987 году, если не ошибаюсь, меня пригласили принять участие в домашнем научном симпозиуме, посвящённом режимным ограничениям, препятствующим отъезду. Я представил свой доклад, который руководство симпозиума дружно отвергло. От меня потребовали убрать из текста доклада то, что я считал очень важным. Вмешательство Володи не помогло. Тогда я решил показать им их неправоту, и опубликовал целиком свой доклад, выделив то, что меня обязали убрать. И вот только тогда руководители симпозиума поняли, что их собственные режимные ограничения ничуть не лучше тех, что придумала для них советская власть.

     Итак. У отказников имеется коллективная ответственность, которую оберегает и формулирует некоторое число жрецов, каждый из них - некто вроде советского начальника и одновременно замполита, со своим семинаром и дружиной из почитателей. Всё построено практически по советскому принципу демократического централизма. Я, наверное, тоже в числе этих жрецов, хотя и стараюсь быть в стороне. А чтобы быть в стороне, советуюсь с Престиным. Он меня выслушает и обязательно скажет, что "к своим идеалам мы идём длинным путём, а если знаешь путь короче - расскажи о нём, а лучше - напиши". А кому писать? Кто меня услышит? Большое число жрецов-начальников в конечном итоге приведет к конфликту.  

   Так и случилось. Александр Лунц, возможно - наиболее энергичный из всех, попытался установить какой-то разумный контакт с КГБ. Некоторые его поддерживали, но большинство отвергало. Возник раскол. Раскола, наверное, удалось бы избежать, если бы Лунц с самого начала написал обстоятельную бумагу с изложением своих планов и результатов тех бесед, которые он вёл в КГБ, и если бы он смог убедить остальных ответить на его доводы письменно и по существу. Но этого не произошло. Произошло нечто, по стилю напоминающее советское партийное собрание по поводу личного дела Лунца. Понятно, что раскол был выгоден КГБ - и Лунц, и все остальные должны были бы постараться его избежать. А главное, беседа с КГБ – это разговор неизвестно с кем. Кто тот, с кем вы беседуете? Его имя, фамилия, должность – всё это тайна. Уж лучше, наверное, беседовать с ЦК КПСС? Я пробовал придать проблеме форму культурной бумажной дискуссии.  Я пробовал сформулировать декларацию принципов.

     Я исходил из того, что в традициях евреев всегда было требование уважения законов и обычаев страны, в которой они жили. В СССР практику, когда КГБ подменяло собой государство, ликвидировали в момент ареста Берии. Поэтому нет никакого смысла возрождать её в своей голове. И Володя меня в этом поддерживал. А некоторые претензии к Лунцу говорили и в его пользу. Но моё мнение в той горячей схватке ровно ничего не значило. У Престина, кстати, имелась некоторая теория, позволяющая избегать конфликтов с помощью Добрых Правильных Слов и Поступков. И как бы наивно это ни звучало, его теория, - не в данном конкретном случае, а в ряде других, - вполне себя оправдывала.  Лидеры еврейского движении за выезд были самые разные. Наибольшую поддержку имели те, кто считал, что кроме как уговаривать весь мир о скорой для них помощи, ничего больше делать не надо.  Были ещё и те, кто желал что-то делать, например, изучать и преподавать иврит, распространять еврейский самиздат, проводить научные семинары. Были и  те, кто оказывался где-то посередине. Однако, многие отказники, строго говоря, всё же не были отказниками, поскольку им было отказано в выезде в ту страну, в которую они вовсе не хотели ехать. Им требовалось в США, а не в Израиль.  Было ещё и многое другое, поскольку русские евреи – прежде всего русские. И вся трудность состояла не в том, чтоб вывести из СССР еврея, а в том, чтобы из него самого вывести СССР. Тут уж  надлежало употребить все старания. И это занимало Престина в первую очередь. Теперь, когда стали известны некоторые публикации в Интернете, привести примеры того, о чём мы тогда секретничали с ним, вовсе не трудно. Ведь важно не о ком мы говорили, а важно то, что обсуждали. А публично мы обсуждали, например, что не следует считать советские законы «законами джунглей».  Такое мнение в то время бытовало. И вот, скажем, Ф. Он думал и поступал иначе, чем я. Разумеется, он имел на то право. Мне захотелось лишь ознакомиться с тем, что он пишет. Далее я цитирую два  документа: его интервью и его доклад о движении в СССР за выезд в Израиль.

     Не стану скрывать, как я обнаружил эти документы. Надо сказать, мои отношения с  Ф. были всегда великолепны, смущало меня разве только то, что он меня всегда  слишком неумеренно  расхваливал. И вот вдруг из-за какой-то чепухи мы поссорились. Я пробовал помириться, но безуспешно. Однако его позиция была настолько нелогичной, что я полез в интернет и легко нашёл даже больше того, что искал. Потому что благодаря этим текстам я могу говорить о том, что мы прежде обсуждали с Володей Престиным.

       Вот, например, Ф. провёл в еврейском движении 17 лет, его знали многие отказники. Его, как и многих отказников, вызывали на допросы, он давал показания. Но он их не подписывал. А вот, например, как он описывает свой вежливый разговор с тем,  кто его вроде как допрашивает (цитирую): «... Все, что вы говорите, убедительно, мне даже нечего возразить, но я вспоминаю, что наш разговор сегодня утром (а был уже вечер), начался с того, что одна из целей нашей встречи –  составить мой психологический портрет. А я бы не хотел, чтобы в моем психологическом портрете значилось, что это человек, который говорит «нет», а потом через некоторое время (хотя ему никто иголки под ногти не загонял) говорит «да». Это значит - его можно убедить. Для меня такая репутация была бы чрезвычайно опасной, и, защищая свою безопасность, повторяю: «Я эту бумагу не подпишу». Тут мы улыбнулись как люди, хорошо понимающие правила игры, и расстались».

      Выходит, что Ф. в КГБ вместо допроса тратит целый день на обсуждение своего «психологического портрета»? Зачем? И почему при этом ВСЕ те, хорошо понимающие, но неизвестно что именно, улыбаются? Невероятно. Но «к  тому времени, – пишет Ф., – я уже занимался методикой Альбрехта. Альбрехт – это человек, который на меня оказал очень большое влияние. Он фактически меня воспитал в смысле того, что я начал учиться бояться по науке, бояться правильно. А дальше я стал других учить, проводил встречи, семинары...»

    Однако, я и есть тот самый Альбрехт, который тоже иголки под ногти Ф. не загонял, но не смог научить его «бояться по науке». Я думаю, что будет лучше, если ему объяснит это тот Михаил Анатольевич, которого Ф. весьма почитает. Рассказ о допросе Михаила Анатольевича я привожу с сокращением ниже.

      «Я говорю следователю, – пишет Михаил Анатольевич, - «запишите свой вопрос, пожалуйста, мне нужно обдумать каждое ваше слово. Только тогда я подпишу протокол». И тут следователь выкладывает на стол мою статью... и пишет: «Вы автор этой статьи»? Я беру свою статью и начинаю ее читать (Нет ли там крамолы?) А там где-то страниц пятнадцать. Проходит полчаса (следователь ждёт и злится. ) Затем я ему пишу: «Не подозреваете ли Вы меня в авторстве этой статьи?». Ведь если он меня подозревает, то статья имеет отношение к делу, которое он расследует. Может быть, там что-нибудь антисоветское? Пускай тогда объяснит. А если это только его чистое любопытство, значит, я не обязан отвечать на его вопросы. Следователь раздражен, он говорит:«Никто вас ни в чем не подозревает». Затем пишу я: «Если Вы меня ни в чем не подозреваете, тогда мне непонятен смысл Вашего вопроса». И тут он вспылил: « Здесь вопросы задаю я. Сейчас я прекращаю допрос, но Вы будете ходить сюда постоянно». Больше я этого следователя никогда не видел».

       А есть ещё другая боязнь, особая - боязнь сказать на допросе лишнее; её тоже можно считать «научной». Привожу другой отрывок из воспоминаний того же самого человека. «... Следователь спрашивает: "расскажите, что Вы знаете о симпозиуме?" А им почему-то было запрещено называть этот симпозиум «Еврейская культура в СССР: состояние и перспективы». Это казалось им «западло». Я пишу: «Поясните, какой симпозиум Вы имеете в виду»? Он видит, что я пишу, и подсовывает следующий вопрос: «Если вам известно несколько симпозиумов, назовите их». Пишу в ответ: «Москва – крупный научный центр мирового значения, поэтому допускаю, что здесь проходит много симпозиумов. Но на Ваш вопрос ответить отказываюсь, потому что боюсь, что не смогу перечислить всех текущих симпозиумов в Москве. Это даст Вам основания для привлечения меня к уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний и т. д. То есть все было очень весело...».

      Но следователь веселья не проявил. И вот что говорит о технике допроса тот, кому весело: «...Это очень сложная, но интересная наука... ПЛОД не был отмычкой или ключом, это был, скорее, эдакий морально-нравственный тезис. Альбрехт исходил из того (и он нам это внушал), что вместе со следователем вы должны заняться совместным поиском истины. Он может уходить от этого, нарушать правила, но ваша задача вернуть его на путь истинный». 

     Всё верно. Допрос  надо любить, да так, чтобы только тебе было весело. Хотя в этом случае получается «издевательство над следователем». Мой следователь Воробьёв, получается, прав: в 1983 году он напишет, что я «учил безнаказанно издеваться над государственными служащими, выполняющими свой долг». Но как же нам быть, если по делу честного человека он допрашивает другого такого же?

     Следователь  привык к тому, что все его клиенты –  вруны. Поэтому, чтобы их «подловить», он  хитрит, запугивает... И именно это приводит к тому,  что в итоге он «подлавливает» сам себя.  Но многие отказники, например, Володя Престин, Паша Абрамович, не могли себе позволить такое «издевательство» в принципе. Люди уезжали из страны именно потому, что не хотели вступать ни в какие споры с властью, а тем более,  над кем-либо «издеваться», хотя для того, чтобы уехать, именно это и требовалось. Сидя в Бутырке и читая протоколы допросов, я имел возможность в этом убедиться. Моя система ПЛОД была удобна своей конкретностью. На допросе люди обычно боятся и торопятся домой, а надо наоборот - чтобы он, следователь, торопился домой, и чтоб ему можно было помочь вот так весело самого себя «подловить».  

       Теперь посмотрим, как Ф. излагает свой второй допрос. Он пишет:

«... Отвечаю, как учили (учитель Володя Альбрехт). Следователь говорит, что ничего особенного в письме моём нет, <...> что его интересовал канал передачи информации, а им важно этот канал контролировать... Мы подискутировали и протокол я НЕ подписал , сказав, что я лояльный советский гражданин и не хочу участвовать в незаконной акции... ».

 А в какой акции? В чём её незаконность? Про это  – ни слова. Но ведь и следователь тоже советский гражданин, он тоже, наверное, против участия в незаконной акции? Ф. пишет, что следователь был настроен благодушно.

Ф., вроде бы, тоже настроен благодушно? А почему? Они что, как и в тот раз благодушно улыбаются, понимая правила какой-то непонятной игры? Приходится думать, что, казалось бы, каждый чем-то доволен?  А чем? Может, один доволен тем, что  получил нужные показания, а другой – тем, что он их НЕ подписал? Но я знаю, что это не так. Да, мы с Володей всегда верили, и я до сих пор уверен, что Ф. – человек порядочный. Ну какие могут быть сомнения?   

               Зачем только он опять меня превозносит? Я - что, должен ещё быть благодарен ему и за то, что он "счёл себя обязанным упомянуть о той роли, которую, - как он пишет, - "я сыграл своими книгами..." и всем прочим  «в моральном и правовом воспитании» и т. д., я – «выдающийся, –  как он пишет, –  правозащитник»? Но позвольте, Ф., как мне кажется, начисто отвергает всё то, что утверждаю я? И притом он так же, как и я, заявляет следователю, что он –  советский гражданин и лояльный. Но он советский гражданин только потому, что его ходатайство о выезде пока ещё не удовлетворено, а я вовсе никуда не едущий советский гражданин - совсем другой, чем мой следователь, гражданин. Гражданин Советской страны, где мой следователь (по моему глубокому убеждению) - антисоветский гражданин. Очевидно, Ф. придерживается совсем другой схемы поведения, чем я, и он имеет на это право. Но он в эту свою схему зачем-то публично впутывает меня.  Этим он заставляет меня защищаться также публично.

         Впрочем, прежде с Володей Престиным мы говорили вовсе не о нём, мы обсуждали почти такую же историю совсем другого человека, и ещё другие подобные истории других людей – допустим, это были: Х., Ц., Ч., Ш. и Щ.  Каждому из них я объяснял, что отказ от подписи протокола вовсе не мешает следователю оформить протокол с помощью понятых, причем изложить причину отказа от подписи по своему разумению. Однако, закон позволяет это сделать свидетелю.  А чем мне мог помочь Володя? Разве только тем, что разумное поведение можно требовать от одного лишь себя. Да, именно это он говорил, и я успокаивался.

        Меня  упрекают в том, что я неоправданно много внимания уделяю Ф. Но я пишу о тех делах и проблемах, которые меня связывали с Володей Престиным. Потому что, в определённом смысле, он - соучастник моего «преступления», за которое я был осуждён. А  Ф. лишь обобщил некоторую часть наших тем.  Ф. написал о себе, но настолько правдиво и честно, что фактически получилось, что он писал вместо каждого из тех пятерых: Х., Ц., Ч.. Ш. и Щ. , чьи разные хитрости мы обсуждали с Володей. Разница только в том, что они не оставили своих следов в Интернете, а Ф. свой - оставил.  Даже сейчас, если бы Володя  был  жив, я бы говорил с ним о Ф.  Но он умер, поэтому я обсуждаю то, что написал Ф. с вами, друзья мои. Неужто теперь чтобы вас переубедить, я должен из текста Ф. сделать «расчленёнку» для каждого из пятерых - Х., Ц., Ч.. Ш. и Щ.?  Да, они были, скажем так, недостаточно смелыми,  они называли себя моими сторонниками, а на деле были почему-то противниками? И ещё… Один из них, помню, был весьма и весьма требовательным, но не к себе, а к другим.  Этим он очень походил на Ф.

       Вот, например, как Ф. в качестве начальника говорит со своим подчинённым: «Склад будет у тебя». Тот возражает: «Нет, я боюсь». Затем следует категоричное решение шефа: «Боишься, но склад всё равно будет, потому что ты член нашего сообщества, пользуешься определенной поддержкой... У меня нет сейчас других вариантов, всё, точка».

 А что означает «определённая поддержка»? В  чём  она состоит и кем она определяется?  

    Ф. признаёт, что «вёл себя с людьми не очень тактично, заставлял их делать то, что считал правильным». А в то время Престин и Абрамович, по его выражению, были «генералами всего». Но они  были «генералами всего» только потому, что сами себя «генералами всего» не назначали. Естественно, они не могли заставить кого-либо вопреки его желанию делать то, что они считали правильным. А Ф., выходит, мог. «В это время, – пишет он, –  начали формироваться претензии на политическое руководство... Возникла идея, что надо наши общие встречи превратить в нечто более устойчивое. Мы договорились <...> вести общую согласованную политику... Это ещё связано с тем, что появились маленькие группки, <...> которые не признавали авторитеты. Например, был у нас период Пуримшпилей, и я очень волновался, чтобы Пуримшпили были в «рамочках». Я ходил, как цензор, и смотрел на репетиции, а потом как представитель райкома говорил: "Ребята, вот эту фразу, мне кажется, стоило бы попридержать, она выходит за рамочки". За это можно было меня послать подальше, а можно было послушать... Это была нормальная политическая жизнь со всеми её прелестями...  Я иногда просто устраивал спектакль. Например, ребята написали очень резкое письмо, из-за которого могли последовать репрессии... Я начал их убеждать этого не делать, они не слушают...Я пришел на следующий день и сказал: "Ребята, я посоветовался с Израилем, и люди, которые занимаются нашими делами, просили вас изменить текст". Мы были, можно сказать, неформальным советом мудрецов, сами себе присвоили это звание».

    Но если наш герой прежде был в совете мудрецов, где же он сейчас? В каком он теперь совете? Прежде у него было ещё право обманывать, как бы "в целях благих": он отнимает у человека право на личную ответственность и втискивает взамен то, что, по его трусливым представлениям, составляет нашу общую с ним ответственность. Разве это не напоминает нам советскую власть, которая всех нас прежде обманывала "для нашей же пользы"?

        Разумеется, за плечами отказников стояла большая правда, и вместе с тем хватало и лукавства. Те, кто опирались на него, как раз и «подставлялись».  Володя и сам мне об этом рассказывал.  Случалось, например, что некоторые отказники, выступали с неинтересными докладами. Люди самоутверждались, хотели стать заметными, думали, что это поможет отъезду. Но то было в СССР. А зачем человеку выступать с неинтересным докладом в Израиле, фактически сознавая, что он неинтересен? Вот как Ф. начинает  один из своих докладов в Израиле, вроде бы понимая, что сказать ему нечего, и он сам в этом признаётся:

     «По профессии я не историк, – пишет он, –  не социолог, и не гуманитарий вообще. Я не проводил никаких научных исследований, опросов или архивных изысканий в той области, о которой собираюсь здесь говорить. То есть, я скорее объект, чем субъект изучения; больше жук, чем энтомолог». Затем он с позиции «жука» рассуждает о советской правовой системе.  Но ведь он не собирался эту систему улучшать? Он же просто хотел уехать. А для этого надо просто пораскинуть мозгами.       

       Трагедия его начиналась уже тогда, на Лубянке, когда на основании его психологического портрета КГБ принял решение держать его здесь, чтобы он тут ходил как  цензор из райкома, и следил, чтоб всё было в «рамочках». Советской власти такие люди как раз очень нужны. И быть бы ему в отказе пожизненно, если бы советская правовая система не была бы такой, какой он её описывает.

     Например, ему не разрешали уехать, а Михаила Анатольевича уговаривали уехать. И причина пустяковая: один умеет бояться «по науке», а другой не умеет. Только тогда, когда, вопреки его усилиям  всё в стране окажется вне его «рамочек», он уедет.  В соответствии с законом, страной управлял ЦК КПСС.  Вопросами выезда занималась комиссия, где с мнением КГБ обычно считались. Их прежде не спрашивали «почему». А тут вдруг стали спрашивать, потому что страна начала стремиться улучшать отношения с Западом. Спрашивают, допустим, на комиссии "почему такого-то не выпускаете?" КГБ и не знает, что конкретно сказать, и человека выпускают. Вот такая история.

           А далее мне опять приходится защищаться от комплиментов Ф. Потому что  он опять «считает себя обязанным упомянуть о той роли, которую сыграл своими  книгами, концепциями, личным общением в моральном и правовом воспитании и т. д. выдающийся правозащитник Владимир Янович Альбрехт». А потому я со злостью ищу в его интервью подходящую цитату и цитирую её.  Виноват, я выдернул её из контекста, зато цитирую дословно: 

    «Меня спрашивают, – пишет Ф., –  кто мой учитель? Я говорю:  Пушкин, прежде всего Пушкин, которому присущ именно такой взгляд на культуру, а культура – это корни, которыми гордятся, гордятся своим прошлым, не забывают своего происхождения...».

 Лихо сказано! Нет, если бы Престин не умер, он бы нас с Ф.  обязательно помирил. Из его теории по улаживанию конфликтов следует, что самый хороший поступок, который способен сделать каждый человек, это прощение.

      Дорогой мой Ф., в память о нашем общем товарище я искренне прошу тебя не сердиться на меня, а также за всё выше написанное, прости. Почти всё, о чём я написал, имеет отношение к прошлому, а то, что говорил  и делал Престин, может сгодиться для нашего будущего. А мы знали, что не всё хорошее, что мы прежде делали, окажется потом бесполезным.

 

   И да будет благословенна память моего друга Володи Престина.