Марита Зотова

 

ПРИЯТНЫЙ ВЕЧЕР  В КАНЗАСЕ

 

 

В тот вечер он желал одного, нет, двух вещей – как следует выпить и потрахаться, причем неважно, в каком порядке. Жизнь снова свернула не в ту колею, тяжелым чугунным колесом проехалась по нему, сжимая грудную клетку до реберного хруста. Дышать было невыразимо тяжко, слезы битым стеклянным крошевом застревали в горле, скатываясь в тугой и острый комок, и Бэгвелл делал вдох через раз, точно опасаясь порезаться.

– Официант, виски с содовой! Двойную порцию… для начала.

В баре их было трое, не считая его: невзрачного вида забулдыга за соседней стойкой, нашептывающий что-то сокровенное в свой собственный недопитый стакан, старуха с жидкими волосенками, что, согнувшись в три погибели, пыталась оттереть тряпкой вечно засранный пол, и дамочка в дальнем углу, едва различимая в полумраке бара. Черные, коротко стриженные волосы, тощая сутулая спина – Бэгвелл мысленно обозвал ее «вобла сушеная», потом подумал, что вобла хорошо идет к пиву, и настроение его слегка приподнялось.

«Вобла» заметно нервничала – крутилась на стуле, словно заведенная, кося глазами на часы, большие, круглые, как апельсин, растущие из стены аккурат над барною стойкой. День близился к концу, острая, как нож, минутная длинная стрелка гонялась по кругу за часовой, кромсая время на рыжие дольки-половинки, холодные, точно стекло, и невыносимо хрупкие. Щелк-щелк-щелк. «Вобла» открыла и закрыла свой крошечный ридикюль на коленях, достала зеркальце и принялась прихорашиваться.

– Мисс, вы прекрасны и без этих наивных ухищрений! – Бэгвелл наконец-то откашлялся, чувствуя, как бритвенно-острый комок спускается куда-то внутрь, в низ живота по пищеводу, вместе с двойным виски с содовой, расползается в склизкую теплую кашицу, пробивая на разговорчивость и сентиментальность. – Одумайтесь, мисс!

Он шел к ней через весь бар, натыкаясь коленями на нелепо торчащие стулья, голова его слегка кружилась, щеки горели, и ему было охренеть как хорошо.

– Зачем вам эта помада, красная, как кровь вашего, несомненно, благородного и чистого сердца? Разве она украсит вас больше, чем вы сейчас есть? Зачем вам эта бледно-серая пудра, придающая вашим… э-мм… очаровательным щечкам нездорово-белый оттенок? Вам идет южный загар, он так гармонирует с вашими локонами цвета воронова крыла, что волнами вьются по плечам, и истинный ценитель женских прелестей…

– Скажите, сколько вы уже успели выпить сегодня? – «вобла» смотрела на него в упор черными, как мышиное дерьмо, крошечными глазами-буравчиками, прощупывая, прошаривая, просверливая дырки на коже… Бэгвелл улыбался ей в ответ искреннейшей из своих улыбок, и говорил, трещал без умолку, точно поехавший частотами радиоприемник. Женщины любят ушами, и липкие, как патока, слова, лились и лились в готовно распахнутые уши «воблы», распускаясь бутонами роз, красных, как ее свежеоткрытая помада…

– Вообще-то я подсолнухи люблю, – наконец, застенчиво сказала «вобла», пододвигая Бэгвеллу стул, на который он с превеликой готовностью плюхнулся. – Желтые, как солнце над Канзасом… а еще в них необыкновенно вкусные семечки. В детстве, помню, мы забирались с братом на забор, болтали ногами, и лузгали семечки, сплевывая на землю кожуру. Скажите, вы пробовали когда-нибудь канзасских подсолнухов?

читать дальше– Еще нет, и это не поздно исправить! – Бэгвелл сидел рядом и беззастенчиво разглядывал ее всю. В ближайшем рассмотрении она казалась не такой уж и страшненькой – длинные стройные ноги, обтянутые джинсами-стрейч, аккуратные холмики грудей под тонкой блузкой. Лицо… эм-м… она сказала, что ей тридцать семь, но выглядела точнехонько на сороковник, хотя это ничего не значило – дамы любят преуменьшать количество прожитых лет. Попка аппетитною грушкой, высушенная диетами талия… ладно, на разовый перепихон сойдет, так сказать, за неимением лучшего. Сделав сей правильный вывод, Бэгвелл успокоился и ждал – когда «вобла» созреет, точно налитый солнцем канзасский подсолнух, до приглашения его к себе на квартиру… впрочем, он бы не отказался и от быстрого траха в подворотне – женщины у него не было уже недели как с две, и природа настойчиво требовала свое.

«Черт, не слишком уж откровенно я на нее пялюсь? А ну-ка мадам возжелает взбрыкнуть и пойти на попятную?»

Но нет, такое внимание было скорее приятно «вобле», чем возмутительно. Глаза цвета подсолнечной кожуры сделались вдруг томными и влажными, голос – жеманным, и с какими-то детскими, присюсюкивающими интонациями. Она протянула ему ладонь, узкую, и по-рыбьи холодную:

– Сьюзен. Меня зовут Сьюзен Холландер, но для вас – просто Сью. Кстати, живу я здесь недалеко, мы могли бы прогуляться… тут, наверное, не самое подходящее место для общения… Вы не подумайте, что я так часто хожу по подобным заведениям, просто сегодня мне здесь назначил встречу один человек… и он не пришел. Скотина, правда?

…Они начали целоваться прямо за барною стойкой – он потянулся к ней мокрыми от виски губами, и пахнущие дерьмоклубничной помадою губы сунулись к нему в ответ. Он жрал эту чертову помаду, до крови впиваясь в розово-мясистую плоть, Сьюзен стонала, обхватывая его за плечи, часы над головою лузгали время, словно подсолнечные семечки, было тихо и как-то умиротворительно спокойно. Потом продолжили на улице, прямо у стены бара – Сьюзен терлась о его ширинку, шипела и выгибалась, как кошка, а он шарил у нее под блузкой, не обращая внимания на одиноких прохожих. Потом он завел ее за какое-то дерево в удалении от дороги, и расстегнул штаны.

Сьюзен была горячей внутри, и такой восхитительно податливой, царапалась по-кошачьи и кусала его за плечо, а потом, когда все закончилось, обирая с одежды веточки и сушеную грязь, сказала, что хотела бы продолжить знакомство и приглашает его к себе на семейный ужин. Завтра, в восемнадцать часов.

И Бэгвелл понял, что задержится в Канзасе надолго.

***

Он понимал, что творит величайшую глупость, шагает по лезвию ножа – острой, тюремной заточки, что вот-вот вопьется ему в бочину, выпуская наружу кишки. Что он в розыске, в гребаном розыске по всей этой гребаной стране, его лицо показывают по всем каналам – опасного маньяка-убийцу, – что надо залечь на дно и не отсвечивать, во имя сохранности собственного зада. Не шляться по барам, рискуя быть опознанным. Не трахаться по кустам со случайно подвернувшимися бабами, и уж тем более – не вваливаться к ним домой, точно долбанный рождественский подарок. Медвежонок Тэдди в картонной коробочке с голубенькой ленточкой крест-накрест. Отпадный подарок для полиции штата Канзас, которая примчится по первому же подозрительному звонку бабени, насмотревшейся передач «Опаснейшие преступники Америки».

И все-таки он пришел. Брякнул в звонок в восемнадцать ноль-ноль следующего дня, минуты с две переминался на пороге, ожидая, пока Сьюзен откроет.

Она открыла – до одури пахнущая духами, как болонка из парикмахерской, подвившая бигудями свою жидкую поросль на голове, в дурацком крепдешиновом платье… она что, хотела сойти за молоденькую девочку, эта высушенная, как вобла, сорокалетняя бабежня?

– Добрый вечер, миссис Холландер! Сегодня вы просто очаровательны!

Он прятал за спиной ярко-алые розы, красные, как капли крови с ножа, бутоны бухли на кончиках стеблей, длинных, унизанных острыми шипами. Она сказала, что любит подсолнухи… долбанные канзасские подсолнухи, он не смог их найти в третьей лавке подряд, и, ткнув наугад, сказал: «Заверните мне что-нибудь для дамы, у меня сегодня свидание!» Грузный продавец за прилавком, понимающе кивая, выбрал эти – возбудительно красные и возмутительно дорогие. Бэгвелл выложил за них последние двадцать баксов, утешив себя тем, что местная шлюха за быстрый отсос в кустах взяла бы гораздо дороже. А у Холландер он сможет столоваться какое-то время, опять же, бесплатный перепихон… в зависимости от обстоятельств, черт, он так и не выяснил, замужем ли она, и что там с детьми…

– Мам, это и есть твой новый друг? – она выглядывала из-за плеча Сьюзен, мышино-робкая, смотрела на него во все глаза, такие же темные, как у матери, но блестящие, живые. Черная копна волос под ярко-белой бейсболкой, слегка разрумянившиеся щечки, упругие, словно булочки только что из печи… Бэгвеллу захотелось ущипнуть их, а еще лучше – слегка прикусить, пробуя на вкус, пройтись языком по молочно-белой коже… м-да, «мышка» казалась определенно интереснее своей потасканной мамаши, и теплый вечер в семейном кругу обещался быть томным.

Бэгвелл сделал шаг вперед, протянув руку, – «мышка» пискнула и спряталась за материну спину.

– Она порой дичится чужих, – извиняюще улыбнулась Сьюзен, – но это скоро проходит. Грейси, лапочка моя, это дядя Тэдди, он пришел к нам в гости и будет с нами ужинать. Поздоровайся с дядей, радость моя, и за стол. Я приготовила нам яблочный пирог… Грейси, ну?

– Дядя Тэдди голоден, как волк, но тебе не грозит оказаться в роли Красной Шапочки, – Бэгвелл улыбнулся, чувствуя себя самым страшным и самым зубастым волком на свете и протянул истекающий кровавыми лепестками букет прямо в маленькие ладошки, мокрые от страха, розово-белые ладошки Грейси. И Грейси улыбнулась в ответ тонкими уголками губ, и мягко прижала букет к самому сердцу:

– Здравствуйте, дядя Тэдди! Я вас совсем не боюсь, просто немножечко засмущалась. И вы все перепутали – вы вовсе не волк, вы медвежонок Тэдди, которого мне подарили на прошлый день рождения. И я не Красная Шапочка – у меня белая кепка, а красный я не люблю. Будете знакомиться с Заком? Он мой старший брат, и всегда меня защищает… а вот у Красной Шапочки не было старшего брата, только бабушка, и глупые охотники, которые вечно опаздывают.

…Бэгвелл сидел за широким столом, круглым, семейным столом с белоснежною скатертью, подвязав салфетку под подбородок, уписывал за обе щеки пирог, набитый сладкой яблочной дрянью, в животе его добродушно урчало, и мысли были ленивы и сонны. Что этой ночью его ждет мягкая постель вместо привокзальной скамейки, горячий душ и готовая трахаться дырка. Что Зак держит столовый нож точно кинжал наизготовку. Что юная Грейси прекрасна, и должна навсегда оставаться такой – не взрослеть, не стариться, не превращаться в то убогое ничтожество, что представляет из себя ее мать… Что глупые охотники на машинах с мигалками, которые примчатся по звонку Сьюзен, все-таки опоздают. Непременно опоздают, в очередной раз.

***

Он ошибался. Волчье, звериное чутье подвело, обмануло, запутало в липких сетях яблочного соуса на дне тарелки, черных глаз Грейси и розово-красных лепестков, облетающих в ладонях ее. Они пришли, гребаные твари в синей форме и черных фуражках, приехали через минуту после того, как сука Холландер, гребаная домохозная сука Холландер, позвонила «911», прижимая к груди своих выблядков, которых он, видит бог, не тронул ни единым пальцем.

Как она визжала, Иисус блаженный, как она визжала, словно крыса, которой прищемили хвост консервною банкой. «Я привела тебя в свой дом! Я подпустила к тебе своих детей! Я трахалась с тобою!»

– А в следующий раз думай, перед кем ноги раздвигать, рыбина ты сушеная. Да, и из пизды у тебя тоже рыбой воняет, – он не смог отказать себе в удовольствии подсыпать крысе соли на раненый хвост, заставив ее визжать на пару децибел больше, перекрывая телевизор, долбанный телеящик с его, Бэгвелла, портретом на весь экран, и черной, тревожной, бегущей строкой: «…маньяка-убийцу, на совести которого – не один десяток жестоких преступлений. Если вы встретите его – сообщите по 911…»

– Просто звякните «911» – и ваша жизнь изменится к лу-учшему, просто набери этот но-омер… – он пел себе под нос на манер рекламного слогана, свистел, выдыхая сквозь зубы, пока ноги несли его прочь, по выщербленным ступенькам, через палисадник, к кованой железом калитке… и там-то они его и взяли.

Полиция штата Канзас не особенно церемонилась с беглым убийцей – ему заломили руки, пару раз проехались ботинками по почкам, для порядку, чтоб особо не барагозил, и ткнули мордой в капот полицейской тачки.

– Вы имеете право на адвоката, вы имеете право на один звонок, вы имеете право хранить молчание…

Он и молчал – молчал всю дорогу, пока его везли, пристегнутого наручниками к самому жирному копу, от коего несло пивом и потом, и запах этот был столь невыносим, что Бэгвелла вырвало – то ли от тряски в машине, то ли от разбитых почек, вырвало кровью и пирогом, прямо на чистенький резиновый коврик, и полицейские добавили ему еще, от души добавили, так, что он отрубился прямо на сиденье, и пришел в себя только в камере, в привычно зарешеченном пространстве.

И позади был Канзас, подсолнухи, круглые щечки Грейси и поджатые губы «воблы», изрыгающей невообразимые ругательства, а впереди – серые, покорябанные стены тюрьмы, в которую его переведут после очередного суда, «пожизненное», надежда на побег… и, блядь, если он когда-нибудь все-таки убежит, первым делом он вернется в этот долбанный Канзас и разыщет там эту долбанную суку Сьюзи Холландер. И да, в этот раз он придет к ней с букетом подсолнечников, большим, ядовито-желтым букетом, в толстых стеблях которого будет упрятан нож. А потом он заберет их всех, и они отправятся в путешествие, бесконечно долгое путешествие на его родину, в Алабаму, и он будет драть их по очереди, маму и дочку, а Зака заставит смотреть… А что он будет делать потом, он еще не придумал, но что-нибудь веселое, что полностью компенсирует его к чертям испорченный вечер. Этот гребаный вечер в этом гребаном штате Канзас.