Вельяминов Дмитрий Михайлович

Роман «Музей героев» 

 

 

1 

             На этой собачьей площадке для меня многое произошло впервые. Здесь мы сидели со старшаками вокруг костра и ели пожаренную на решетке радиатора курицу, которую Миха украл из магазина, здесь Спартак угостил меня моей первой сигаретой "Космос", здесь я увидел,  как быстро пьянеют девчонки от теплой водки, сюда  ушел мой  напившийся отчим,  чтобы порезать вены, а я дождался пока он опьянеет,  и выкрал у него лезвие, здесь прошла моя первая драка с тяжкими телесными повреждениями, здесь менты выстрелили в мою собаку из калаша, когда она помешала им бухать, но все же мы были еще детьми и чаще всего мы просто разводили огонь. Однажды мы с Толей нашли во дворе корзину забитую купюрами МММ. В  то время по телевизору все время говорили,  что в стране рухнула крупнейшая финансовая пирамида. Купюры были новые, пачки по пять-шесть стопок, были упакованы в целлофан, видимо где-то рядом был склад, их выбросили потому,  как они уже не представляли никакой ценности, но все же еще совсем недавно они являлись настоящими деньгами. От них сильно несло краской, мы бросали эти пачки  в огонь, и чувствовали себя настоящими богачами.  Я помню, что одной из жертв этой финансовой аферы стал мой дядя, он потерял значительную сумму денег, которую заработал перегоном автомобилей из Германии, с  тех пор, когда кто-то делает семейную фотографию, он надевает черные очки.

            Наш двор, окруженный тремя кирпичными сталинками, по сути, представлял из себя пустырь, в нем были только железные гаражи-ракушки и железный пункт приема стеклотары, который привлекал туда пьяниц со всей округи, чья манера общаться и любовь к витиеватым мысле-формам и сложнейшими пируэтами мата, постепенно становилась нашей.  В большинстве своем, это были заводские работяги и люди с тюремным прошлым, так что еще даже не попробовав взрослую жизнь, мы уже знали, как следует вести диалог с первых секунд пребывания в ней. Только слова этих людей были грубыми, двигались они плавно, даже с некой грацией, руки и лица, опухшие настолько, что уже невозможно было определить возраст, двадцатилетние  и сорокалетние  могли выглядеть совершенно одинаково:  засаленные,  но приглаженные с утра волосы, поношенная одежда и потухший взгляд. Друг к другу они относились с состраданием, опохмеляясь, они могли строить планы на день не с меньшей важностью, чем крупные воротилы бизнеса. Если у тех ключевым моментом дня мог быть крупный денежный перевод, то у них, в расписание, самым главным мог быть поход «опохмелить  Иваныча», так как он сегодня не встал. Тем не менее, они все время грозились, друг друга выебать, нанести один единственный, но смертельный удар, закопать, и поссать на могилу, и все это из-за одного единственного глотка водки. Однажды я видел, как они в  количестве четырех человек распивали бутылку водки, в летнее утро. Один крупный детина  выпил из горла, но тут видимо ему поплохело, колени его подкосились,  и он начал падать, не выпуская бутылку из рук. Один алкаш не на шутку перепугался и бросился его поднимать, но другой ему крикнул: "Бутылку, бутылку держи!».  А у пивнушки через дорогу, которую держал дядя Саша, и которая являлась Меккой  для всего этого сложного контингента, где по старинке разливали бодяженное  пиво по своей стеклотаре, можно было слышать не менее трагикомичные диалоги.  В 7 вечера, когда она закрывалась, я однажды увидел последнего клиента. Очередной молоденький дедушка в разных кроссовках на ногах успел к окошку и вытряхнул в него мелочь с видом человека, который пришел издалека и заработал их с большим трудом, банки для пива у него не было, и дядя Саша нехотя налил ему литр в банку принадлежащую заведению. И в общем-то, это было исключение и удача. Клиент взял пиво, отошел на несколько метров и сделал довольно существенный глоток, лицо его мгновенно помолодело,  и с широко открытыми глазами он сказал: «Вот это пивко! Бальзам!» А дядя Саша, который много лет это пивко изготавливал и который все это время глядел на него из окошка, метко прокомментировал: «Ну, кого ты пытаешься наебать?!».

             Когда матери удавалась загнать меня домой на обед, я садился за кухонный стол и смотрел старенький черно-белый телевизор, который стоял на подоконнике. Я видел новости, много репортажей из места боевых действий в Грозном, Хасавюрте, Гудермесе и так далее. Я с детства запомнил названия всех этих чеченских городов и селений. Я ем мамин суп, а наши солдаты рассказывали на камеру, что чеченцы, убивают их товарищей, отрезают гениталии и засовывают их в рот, перед тем как повесить. Я не всегда понимал, о чем речь, но когда я выходил во двор, мы играли в чеченку, эту игру изобрел Спартак. Мы брали кирпичи и разбегались в разные стороны вокруг ракушек, затем мы ходили вокруг и между ними и бросали друг в друга острые обломки камней. Главной задачей было попасть в голову. А вечером вся детвора из тех, кто не получил серьезные увечья днем, стягивались к красным качелям, они были единственные и конечно же их не хватало на всех. Вопрос бы решился по старшинству, но старших пацанов не интересовали прыжки стоя с качелей, набравших полный ход. Дима, старший брат Дениса, Макс, Шершень и Спартак тогда вовсю играли в популярные тогда видео игры, среди которых был "Мортал Комбат". Они рассказали нам о них, после чего мы брали себе имена этих видео персонажей и сходились в настоящие драки, до первой крови или пока один из двух участников не сдастся. Но сдаваться было нельзя, старшие делали на нас ставки, к тому же все это нередко видели девочки. Мы с Диней были самые младшие, но Диню от драк отмазывал брат, поэтому я почти каждый вечер возвращался в крови, отказаться от драки было нельзя, тебя сочтут сыклом, после чего лучше вообще не выходить из дома. Были, конечно, и такие, но видимо у них был какой-то другой дом. Драться пришлось даже моему соседу Гере, несмотря на то, что он упал с дерева, и ходил в корсете. Но за меня болел Спартак. Высокий, толстый парень, которого все боялись, хоть никто и никогда не видел чтобы он кого-нибудь бил, все знали - он возьмет что-нибудь тяжелое и убьет. Это просто чувствовалось. Поначалу я всегда проигрывал, особенно Толе, но Спартак объяснил мне, что я самый младший и шансов у меня мало, поэтому драться честно совсем не обязательно. Наносить первый удар исподтишка, бросать песок в глаза, натягивать майку на голову, и  бить, пока изнутри не проступят пятна крови, бить по яйца, с ноги в коленные чашечки, бить в  ухо, выдавливать пальцами глаза, душить, выламывать руки, пальцы и все что можно выломать. Если ты сверху обхватываешь голову, и вбиваешь ее в асфальт, наносишь удар головой в нос, а лучше ногами, когда он уже лежит и плачет. Если вы не видели как все это делали семилетние дети, значит вы очень мало знаете о детях, в которых еще не стерты механизмы выживания.

                 До того, как я пошел в первый класс, я уже умел читать, писать и даже считать столбиком, но нашей учительнице сейчас это было не нужно, от меня требовалось только, чтобы я ровно выводил буквы в прописи, и именно это получалось у меня хуже всего. Ни одна буква не была похожа на другую, и каждый день я приносил домой двойки, вписанные красной ручкой размашистым почерком в моей красной прописи, которую я ненавидел. Постепенно все смирились с тем, что я двоечник, и моих родителей это не пугало. Они относились к этому с юмором, а меня это не пугало тем более, потому как я вообще не чувствовал что кому-то должен быть хорошим учеником. Это тревожило только нашу классную руководительницу Г. Б. Маленькая, вечно красная и похожая на морскую свинку, которую запихнули в  неестественно узкую для нее юбку и блузку на три размера меньше, которая вот-вот  обосрется. Она боролась за показатели и главным ее желанием было то, чтобы из ее класса отличников меня перевели в коррекционный, куда  она уже отправила всех ребят, похожих на меня, проводивших все свободное время во дворе. Но для этого нужно было согласие родителей. Они были против, им не нравилось само слово "коррекционный". Они были детьми, выросшими  на советской хронике,  и это слово могло напомнить им слово «концентрационный». Я их вполне понимаю. Злоба Г. Б. нарастала. Она вставляла в мои прописи записи - " У Вашего ребёнка уже двенадцать двоек". И мои родители говорили мне за ужином, что они всерьез полагают, что Г.Б. законченная психопатка. Я был не против. Когда она поняла,  что к моим родителям взывать бесполезно, она начала настраивать против меня своих мальчиков-отличников, культивировать в них дух превосходства над двоечником. Никогда не забуду дебильную школьную фотографию, где я, хоть и высок ростом, стою в последнем ряду, а все ее любимчики сидят на корточках у её пухленьких ног, по-идиотски скрестив руки с правой на сердце. Она манипулировала этими детьми со знанием дела. Но что они могли, они были домашние и знали, что за мной стоят пацаны из старших классов и ребята из моего двора, которые умели профессионально причинять боль. Но я никогда не просил их о помощи, у меня у самого хватало сил, так как, когда я пошёл в первый класс мой отчим сделал из красивого рюкзака, что предварительно купила мама, боксерскую грушу. Он набил его всякой старой одеждой и подвесил в моей комнате, одна веревка крепилась к потолку другая к полу, я помню, как он это сказал: "тебе не нужен рюкзак, тебе нужно уметь правильно бить в нос". И он был абсолютно прав. Я бил их на каждой перемене, после того как они, смеясь поддакивали Г Б, что я буду дворником и бомжом. Тогда им становилось стрёмно. Я бил Корташёва в нос, он был похож на глиста и быстро сдавался. Бил Кочана. Помню, как таскал его за ноги по линолеуму, поддавая ногами. Бил подсиралу Тарабошкина из моего двора, который выходил из дома только в школу. Остальные просто ссали, пока однажды не решились накрыть меня группой, зажав в угол в классе. Тогда я впервые почувствовал эйфорию, когда ты один бьешься против всех, когда их много. Лица их искажены от ярости, но ты все равно видишь страх в глазах каждого в отдельности. Непередаваемое чувство. В тебя летят кулаки и ноги, а ты не только не падаешь, ты чувствуешь - как силы на эту борьбу только возрастают. Я отбился, но они не забыли. Как-то, когда мы дружным рядом спускались по лестнице, кто-то с разбега толкнул меня в спину, я кубарем полетел вниз, очнулся  только  в машине скорой, не помня того, что случилось. Тяжёлое сотрясение мозга. Когда я вышел из больницы, мои одноклассники начали меня как-то по-особенному бояться, сильнее, чем раньше, теперь они перестали поддакивать Г.Б., потому как теперь начала бояться и она. Это плохо сказалось на моей и без того плохой дисциплине, теперь если мне что-то не нравилось, я просто вставал и уходил с урока, или не приходил на него вообще, потому  как не нравилось мне всегда. Но я не был самым опасным человеком в младших классах, им был Юрик из коррекционного.  Он всегда сидел тихо, но приходил на уроки с машинками. Маленькие спортивные копии болидов "Формулы 1". Спокойный крупный парень, никого не трогал, ни на кого не обращал внимания, хотя над ним в откровенную  смеялись даже учителя, называя его дебилом, за то, что во время уроков он играл в машинки. Но его это не волновало. А вот когда Саша Пестов  попытался забрать у Юры машинки по просьбе учительницы во время урока, Юра взял железный стул и пробил Саше голову. Трепанация черепа. Юру перевели в  другую школу, где он продолжил свою незатейливую игру. Когда мы чуть повзрослеем, мы снова встретимся с Юриком и станем хорошими друзьями.

             Школу я ненавидел, как и все дети любил летние каникулы и игру в футбол. У нас было большое футбольное поле и для полноценной игры требовалось не менее пяти человек, с каждой стороны. Играли и меньшим количеством, когда вратарь нес функцию и защитника и нападающего. Побегать приходилось немало. Играли в основном старшие пацаны. В дождь, в снег, в жару и по колено в грязи. Не выпуская сигарету изо рта, парни делали нехилую дистанцию по полю, вкладывая в каждый удар всю свою силу, как будто он был последним в их жизни. Мне не раз казалось, что мяч не выдержит и лопнет. Он летел в твою сторону обильно сопровождаемый матом, вместе с кусками грязи. Хотелось просто отойти, но тогда ты упустишь свою возможность въебать по мячу. Ты все равно уже весь в грязи и пыли (пыль  и мелкие камни были основным покрытием поля), твои колени стёрты и тебе уже нечего было терять, мяч у тебя. Но тут на полном ходу в тебя врезается какой-нибудь верзила, в три раза превышающий тебя по весу, и ты просто летишь. Летишь в одну единственную на поле лужу необъятных размеров. Ты встаешь, обтекаешь, и начинается драка, и верзила скорей всего снова махнёт тебя в лужу, но вскоре будет нехило избит членами твоей команды. Но не из-за того, что им стало тебя жалко, просто накипело. В этих драках не было серьёзных последствий, к концу игры все непременно друг друга прощали. Это даже не обсуждалось, это нормально. Никто не держал зла, ведь после такой игры каждый чувствовал себя победителем. Кто не очень хорошо играл, тот охуенско комментировал. Особенно сильно по мячу бил Федоров  из девятого, после его удара мяч приобретал скорость реактивного самолёта и вратарь даже не пытался его поймать. Это самоубийство. Но Федоров  и сигарету  умел выкуривать за четыре затяжки. Помимо всего прочего, он обладал убийственным взглядом. Когда он на тебя смотрел, то ты начинал чувствовать, что стоишь на краю. А поскольку такой взгляд у него был не только в моменты плохого настроения, а во все моменты, когда он не спал, я думаю, это чувствовали все, даже когда он улыбался. Поэтому ребята всегда выбирали слова, общаясь с ним. Но он редко с кем-то говорил, во время игры он слушал плеер. Я был рад, что он живёт в моём дворе,  а не в соседнем.

             Все парни любили футбол, но в нём нужно было много бегать и бороться за мяч. В жаркие летние дни, когда школа была закрыта, и все стремились просто хорошо проводить время, нашей любимой игрой был квадрат. На асфальте мелом рисовали большой квадрат и разделяли крестом на четыре ровных части. В центре креста рисовали круг. В игру вступали четыре участника, и каждый занимал один из секторов. Далее  мяч вводили в игру мощным ударом об центр круга. В квадрате, в который летел мяч, игрок должен был ударом ноги или головы отбить его до того, как он совершит более одного касания земли. При этом удар должен был быть такой силы, чтобы мяч не улетел за линию квадрата. Таким образом, мяч летал от одного игрока к другому часами, постоянно находясь в воздухе на уровне второго этажа. Играли на  выбывание, поэтому  помимо атаки мячом для случайно затесавшихся игроков,  применялись и словестные атаки. Если с ребятами из нашего двора  в квадрат входил кто-нибудь из соседнего, то у него могли, так между делом, спросить:

-Кирилл, а тебе сколько лет?

- 13, -отвечал Кирилл.

-А почему у тебя ноги такие тогда волосатые?

-Нормальные ноги,- отвечал Кирилл.

-Да нет, посмотри, у всех вот  нормальные, а у тебя словно шерстью покрыты.

-Да я просто расту.

-А мне вот мама говорила, что волосы на теле у детей, это признак дебилизма.

          И после этого, Кирилл, который до этого, в общем-то, неплохо играл, действительно начинал играть, как дебил, и быстро выбывал. И так целый день, пока кто-нибудь не отвлечется на пейджер с сообщением из дома «Быстро домой!» В эту игру мы могли играть днями напролёт. Я достиг в ней неплохих успехов. Туда же на школьный двор приходили тусоваться девчонки из восьмых-девятых классов. Они стремились выглядеть так же, как и солистки из любимой группы "Space Gerls". Кроссовки на очень высокой платформе, что существенно увеличивало их рост, юбки которые еле-еле прикрывали их зад, камуфлированные кислотные топики, ярко окрашенные волосы, и черным подведенные глаза. Худые и бледные они были с нами одновременно грубы и нежны. Они всегда ждали своих пацанов, угрюмых, подстриженных ёжиком, в кожаных куртках, которые  въезжали на школьный двор на своих тонированных девятках, из которых орали танцевальные техно-хиты. А мы слушали  эту музыку, пока одна из девчонок не сядет в машину. Затем  машина трогалась, въезжала на футбольное поле, разгоняя  всех, кто там находился, делала пару крутых разворотов  на 180 градусов и медленно уезжала. В такие моменты мы останавливали нашу игру и просто смотрели им вслед. В то время у всех бандитов было в моде встречаться со школьницами. Мы понимали этих парней. Потому что и сами были влюблены в этих девочек.

          Одним из таких угрюмых парней был Миша. Он не был на войне, служил где-то в Подмосковье. Я не знал его до того, как он отслужил. Теперь же вся детвора знала его как отчаянного парня, который вечно пьяный  гоняет на своём новеньком красном мотоцикле Ява по округе,  и общается с местными бандюгами. Все девочки были в него влюблены. А участковый его ненавидел. Ненавидел за кучу жалоб от пожилых жильцов его дома, из-за того,  что Миша ночами шумит своим мотоциклом, поёт и ругается. А участковый тоже был молод и наверное ему хотелось того же. Но ему, в его серой форме, которая не вызывала у людей никакого доверия, часто приходилось стоять под подъездом  у красного мотоцикла и ждать. Ждать, когда Миша выйдет из подъезда опохмелиться. Но опохмеляться тот выходил ближе к вечеру, когда рабочий день участкового подходил к концу. Тогда участковый сменил тактику и начал доставать Мишину маму, потому как отца у него не было, но Мише это не понравилось. И он как-то встретил участкового  вечером, когда тот садился в свою Таврию  и был одет не по форме.  Миша был уже пьяный. Участковый,  увидев его, захлопнул дверь и начал заводить машину. Миша кулаком разбил боковое стекло автомобиля, рука уже была в крови, кровь стекала на дверь, затем он просунул вторую руку в образовавшееся отверстие, схватил милиционера за грудки и вытащил наружу, где очень сильно избил ногами. Все это длилось минуту, но следов осталось много: окровавленная машина с разбитым стеклом, под которой лежал окровавленный милиционер. Мишу отмазала мама, у нее были связи. Все это выставили как пьяную потасовку. И вот теперь он с перебинтованной правой рукой сидел на собачьей площадке, рассказывая нам эту историю. Я, Толя и девчонки, мы и так ее уже знали, об этом говорили все.

             Миша никогда не брезговал общением  с нами  малолетками. Мы разводили огонь и мыли его мотоцикл. А он показывал нам свои армейские татуировки. Миша жарил курицу и пил водку вместе с девчонками, которые пьянели значительно быстрее, чем он. Они подпевали кассетному магнитофону, который  было можно носить с собой. Из него звучал абсолютный хит "Солнышко в руках". Я ел курицу грязными руками, которыми только что мыл мотоцикл. Светило солнце, девочки улыбались и пели, я был счастлив. Я помню, как одной из девчонок стало плохо от выпитого. В тот момент, когда все разбирали куски курицы с раскаленной решетки радиатора, она встала и пошла в кусты, ее рвало, а Миша в свойственной ему манере лаконично прокомментировал: «Ну и дура, на мясо обломалась». Я хотел быть таким же, как он. Но Миша не чурался и общения  с дворовыми алкашами, что шло в ущерб его репутации среди его сверстников. Постепенно он начал спиваться. Девочки от него отвернулись, к осени Миша уже пропил свой мотоцикл, к зиме он стал похож на одного из дворовых алкоголиков. Зима была холодная. Однажды он возвращался домой поздно вечером с недопитой бутылкой, присел на лавочку у подъезда. Водка согревает. Он уснул, и никто из соседей и редких ночных прохожих его не разбудил, а мать спала. К утру обнаружили его замерзшее, покрытое инеем тело.

                Мне уже 10, я тырю сигареты у своего отчима, и мы с Толей  и его младшей сестрой бегаем курить в подъезд соседнего дома. Там живет Пашка, контуженный, ему двадцать два и он уже ветеран, он был в Чечне, о войне он молчит. Мы просто смеемся над Олей, которая курит не в затяг с очень серьезным взрослым видом. Она накрашена, у нее настоящие золотые волосы, белая кожа, серебристое платье и туфли на высоких каблуках. Она была самой нарядной в нашем дворе. Младшая в семье. Ей тринадцать и Толя ее ненавидит. Она быстро уставала косить под взрослую, и снова начинала смеяться над собственными дурацкими шутками, которые сочиняла без конца. Оля вообще была только в двух состояниях:  или старалась вести себя как взрослая, или выдавала очередную явную глупость. Паша - долговязый нервный тип и из его головы уже достали пять осколков. Один остался, самый большой, и врачи опасаются, за его жизнь. Он сидит прямо жопой на холодных ступеньках, в своих трениках, не раз прожжённых сигаретой, и резиновых тапочках. Без конца жалуется на свою жену. Он почему-то боится ее. Это она не разрешает ему курить дома и выгоняет его в подъезд. Мы как-то зашли к нему всей толпой, не помню зачем, он просто сел на кровать в своей полупустой комнате, взял нож и начал метать его в стену напротив, молча.  Затем встал и неспешно подошел к стене, покрытой штукатуркой и покрашенной в блевотный розовый цвет. Достал нож и повторил все снова. "Просто у нее характер тяжелый"- сказал он. "Раньше она была совсем другая, и я был моложе". В стене напротив были целые сотни, возможно  тысячи маленьких дырочек от кончика лезвия. Помню, как Олина мать отправила её в аптеку в конце квартала, ей нужна была какая-то мазь. Она работала продавщицей в коммерческом магазине у метро, и ей приходилось целый день стоять на ногах, у неё болели ноги. Оля как всегда была на каблуках, мы побежали через дорогу. У аптеки в палатке  Оля купила коктейль в алюминиевой банке, она видела, как такие покупал Толя. "Отвертка" - газированная водка с апельсиновым соком. Когда мы бежали  обратно, Оля сломала каблук. Но она только рассмеялась, сняла туфли и взяла их в руку. Это произошло прямо посреди проезжей части. Теперь она стояла босиком.

-Хочешь попробовать?

 -Давай - сказал я и приложился к банке.

Она снова рассмеялась и сказала:

 -Бежим.

Мы взялись за руки и побежали. Когда мы добежали до дома, она сказала, сделав взрослый вид:

-Знаешь, что я слышала, когда мы выходили из подъезда от Пашки? Он сказал своему другу Саньку, что развлекся бы со мной.

 - Я такого не слышал.

- Но он это сказал, ты представляешь, сказал: «Это мелкая хороша, я был с ней лег». Я больше туда не пойду.

 -Но он же контуженный.

             Виталик  Попов учился в параллельном  и с самого детства занимался спортом. Отчаянный парень. Он жил через три дома, на другой стороне улицы. Это считалось далеко, и он уже загасил Ванька из соседнего двора. А Ванек был далеко не промах. Я дрался и с тем и с другим. Но эти драки обрывались на середине. Победитель был не установлен. Теперь же Виталик  пришел в наш двор. Это случилось утром. Я просто ждал Диню у единственного в округе каштанового дерева. Тут за помойкой, поодаль я увидел Виталика  и еще двоих пресмыкающихся:  Толстого и Тонкого, как в анекдоте. Виталик  был крепко сбитый, коренастый парень с узеньким лбом и глумливым выражением лица.

 -Иди сюда, Митяй, мы тебя загасим.

 Сомнений в его серьезности у меня не возникло,   я подошел. Этих двоих я видел впервые, но их я особо не опасался, было понятно, что они не начнут раньше Виталика. Наших пацанов вокруг не было, мои шансы были ничтожны.

 -Виталь, я же сейчас свистну пацанам, вы же будете отсюда на четвереньках ползти и прощения просить, - сказал я.

 А это действительно могло быть так, но двор был пуст, и Виталик  видел это. Он закусил губу и сказал:

 -Тебе пиздец,- после чего встал в позу.

 Его пацаны стали меня обступать. И в этот день в эту минуту мои нервы впервые сдали. Позади меня была помойка и на железном контейнере валялась увесистая железяка с острыми концами, похожая на сломанную  деталь от стеклоподъемника грузовика. Я схватил ее и начал размахивать ей прямо перед их рожами. С криком: "Я тебе голову снесу, уёбок!" - этот кусок железа пролетел в сантиметре от  глаз Виталика. Они обосрались, причем одновременно, и  побежали в свою сторону, как будто почувствовали, что это не пустая угроза. Я действительно хотел это сделать. Они отбежали метров на двадцать, потом тормознули, о чем-то быстро поговорили, и Виталик  крикнул мне:

 -Ты, псих, стрела тебе сегодня вечером! Мы придем!

            Мы стояли в проулке между домами, нас был человек двадцать-двадцать пять,  и это были не все. Мы ждали,  когда они появятся на горизонте. Все смеялись. Это действительно было необдуманным решением с его стороны. К нам никто никогда не приходил. Федоров, Волков, Шершень, Голова, Спартак, Толик  и остальные - все они наводили ужас на всю округу. Просто Виталик не догадывался, что все они как назло живут в моем дворе,  и сегодня будут смотреть на мою с ним драку, вызов на которую они восприняли как личное оскорбление.  Поэтому при любом исходе он будет ползти на четвереньках домой и просить прощения. Это знали все, кроме него. Он появился в конце улицы с пятью друзьями, в руках они несли длинные палки и двигались бодро. Пацаны заржали, они уже выпили пива, расслабились и теперь им просто смешно. Смеялись громко. Виталик увидел нас, они сразу скинули палки, и двигались уже не так уверенно.  Бежать не имело смысла, они уже поняли, что их ждет не драка, а казнь.  Когда они подошли, их окружили. Они просто стояли с виноватым видом, особенно более виноватый вид был у того тощего, который нес самую большую палку. Тоха сразу на него смачно харкнул. Слюна стекала по его футболке,  а он просто смотрел на асфальт, как и его друзья, как будто на нем они увидели нечто новое, нечто, что требует особого внимания. Они уже проиграли, но перед расправой пацаны хотели зрелищ. Я глотнул пива и отдал Спартаку свой красный болоньевый бомпер «Адидас» с  тремя белыми полосками на рукавах, он был родной, и его где-то купила мама. Такого не было ни у кого, во многом из-за него меня ненавидел Виталик. Мы двинулись на футбольное поле, там пацаны встали в круг, внутри которого был я и Виталик. У меня был тяжелый удар и уже давно я не видел разницы между ударами по мячу и человеку, мне нужно было только попасть. В окнах семиэтажек уже зажглись огни. Я выкурил сигарету,  и мы начали. Мне сразу же удалось два раза попасть сопернику  в голову. У него уже был разбит нос, и теперь он ходил вокруг меня и отскакивал при любой попытке приблизиться. Много мата, все дают советы. Даже отличник Женёк  из соседнего подъезда, который ни разу не был в такой ситуации, кричал, чтобы я валил этого пидораса с ноги. Пацанов уже возбудил вид крови. Толик сказал Виталику:

-Если не будешь драться, сука, я тебя сам завалю.

 И Виталик  бросился. Мы пошли в слепой обмен ударами и снова разошлись без видимых потерь. Это длилось действительно долго, дольше чем когда-либо, мы оба уже устали, Спартак объявил перерыв. Я хотел воды, ее не было. Спартак просто давал мне новые советы, которые я уже не слышал. Виталик  стоял поодаль, его друзья старались стоять еще дальше. Шершень сегодня вынес свое пневматическое ружье, он увидел, как  Виталик  стоит с отсутствующим видом и сказал:

-Ты куда сука смотришь? - после чего  с трех метров выстрелил ему в лицо и пробил щеку.

Тот  только вскрикнул:

-Ай, блядь!

 Но никто из его друзей даже не дернулся в его сторону. Он уже истекал кровью, но когда мы продолжили, он снова столь же энергично только прыгал вокруг меня. Я на него, он от меня и вот мы уже у оврага, с другой стороны поле, овраг за моей спиной, я вымотан. Он совершил рывок на меня, я споткнулся о корень дерева, торчащий из оврага, и упал. Отличная возможность нанести  мне сильнейший удар ногой в голову, что он и делает. Это нокаут, пацаны орут:

- Ну, пиздец тебе! Так нельзя!

Наверное, так можно, на его месте я поступил бы так же. Я встал, голова сильно кружится, все замедленно, из носа хлещет кровь. Я поднимаю руки и снова по привычке двигаюсь в сторону Виталия, но его уже месит ногами Толя. Спартак накидывает на мои плечи куртку и отталкивает меня в сторону, он говорит,  что мне пора домой, сам же бежит мочить  друга Виталика, похожего на него по комплекции. Я разворачиваюсь и ухожу. За моей спиной еще раздаются крики - "Не надо!" Ребят жестоко прессуют, но мне это уже не интересно, я знаю,  что будет дальше. Я уже не чувствую ни злобы, ни тревоги, ничего. Полнейшее опустошение. Вся футболка в крови, у меня слабые сосуды в носу и если из него пойдет кровь, ее уже сложно будет остановить. Когда я был совсем маленьким, я боялся, что она вытечет из меня целиком. Теперь я  не боялся этого, я просто получал странное удовольствие от этого медленного ощущения пустоты по дороге домой. Я столкнулся с соседями, они странно на меня посмотрели,  а я по привычке улыбнулся и сказал "здрасте". Вошел домой. Мама не сильно удивилась, набрала в ванну воды. Я был весь в крови, своей и Виталика. Я лег в ванную, вода в ней очень быстро стала красной, приехали врачи, сказали, что у меня снова сотрясение мозга.

  

                                                                

                                                                2

 

 

       Неделю в Морозовской больнице и я снова дома. Мне все еще десять и меня ставят на учет в детскую комнату милиции. Я не расстроен. Первый поход к следователю это как инициация. Все мои друзья уже давно на нем стоят,  и я теперь тоже полноправный член этого закрытого клуба. Кабинет следователя по делам несовершеннолетних от кабинета врача-педиатра отличается только тем, что у педиатра в кабинете были доски с перечнем болезней,  которые меня ожидают,  а у следователя - уголовные статьи которые меня ожидают, если я не сойду с кривой дорожки. Но я никогда не читал их,  а только разглядывал картинки и думал:  «Где же берут этих уёбищних рисовальщиков?»

            По сравнению с реальностью понятие кривой дорожки весьма абстрактно. В действительности я уже тогда испытывал ненависть к представителям власти. Учительница в школе, милиция и те,  кого в телевизоре называли политиками, в моем сознании были одни и те же люди. При этом мне никто не говорил:  "Запомни, это плохие люди". Нет, это было как будто с рождения, как инстинкт, это впитано с молоком матери. Хоть я и был ребенок, но я умел сопоставлять факты, я видел, как живут люди, я видел, как менты отбирают деньги у старух у метро. Старух, решивших  продать последнее. Когда эти автоматчики приходят к лотку со старыми книгами и цветами,  выращенными на даче, старуха белела и начинала хвататься за сердце. Мне не нужно было расшифровывать, что происходит, и никто не решился бы помочь ей в эту минуту. А рожи политиков в телевизоре улыбались или надувались, придавая лицу нотки грусти все больше. Я не чувствовал их присутствия, в моей жизни правили автоматчики, которые, как писали газеты,  замучили сегодня в отделении очередную проститутку, просто потому, что ночь длинна и просто группового изнасилования им не хватило. И учителя, которые утверждали что дворник -  это плохо, а милиционер  - это хорошо, поощрявшие культ стукачества. Но все же, в большинстве своём, это всё-таки дилетанты. Но было бы не плохо, если бы они знали, что манипулировать детьми - это страшный грех. И неважно ради чего ты это делаешь, ради положительных показателей успеваемости в классе или ради получения сексуального удовольствия. Логика действий имеет поразительное сходство. Но благо такое восприятие действительности было у большинства детей той поры,  и даже отличник понимал это,  и доносчиков было немного, и в тот  момент, когда их выявляли, они становились отвергнутыми. Такая участь постигла Аникеева. Г. Б.  пообещала ему плюсик  к его вечной четверке, и  он стал докладывать ей какие-то странные вещи. Кто у кого списал, кто что сказал, и многое другое. Такие незначительные подробности из жизни детей могут заинтересовать только отъявленного извращенца,  и взрослая тётя знала, на что она подталкивает несмышлёныша. Мы, правда, собирались засунуть ему в жопу шершавую палку, но он вовремя убежал.

           Однажды мой отчим повез нас с мамой в ресторан, и это был один из тех моментов, когда он неплохо заработал. И в тот вечер он выпивал больше обычного. Мне было все равно где есть - дома или в ресторане, в то время вся еда казалась мне одинаковой, поэтому я просто смотрел на своих родителей и не понимал, почему они такие оживленные, а они, как правило, критиковали меня за мой мрачный настрой. Мой отчим брился налысо, носил черную кожаную куртку, спортивные штаны, и нижняя челюсть после того как он выпивал у него непременно выдвигалась вперед, в общем выглядел он типичным представителем своего поколения. На выходе он что-то не поделил с охраной, началась драка. Мы с мамой стояли на улице, мама просто молча курила. Но охрана не справилась, они вызвали милицию, через пять минут приехал милицейский козлик, отчима скрутили, при обыске у него нашли железную телескопическую дубинку с выдвижным стальным стержнем, его увезли. Мама хваталась за него у УАЗика, но ее оттолкнули. Я тоже пытался освободить отчима, на меня посмотрел мент и сказал, что если я буду так делать, то они и маму заберут. Отчима осудили и приговорили к двум годам условного заключения за хулиганство и ношение холодного оружия. Условное заключение подразумевало частое пребывание дома. Теперь он сидел дома, ему было нечего делать,  и он взялся за мое воспитание. Я и раньше получал по жопе ремнём, особенно после того,  как пообещал его убить, когда вырасту. Но теперь это происходило особенно часто. Теперь каждое утро меня будил отчим. Прошло то время,  когда я вставал раньше всех. С началом учёбы в школе я потерял всяческое желание просыпаться по утрам. Отчим заходил в мою комнату и произносил одну единственную, усвоенную им еще во время службы в ракетных войсках, фразу:

-Подъем 45 секунд.

Минут через 15 я вставал и шел на кухню, еда по утрам в меня не лезла, но отчима  это не заботило, я впихивал в себя дембельские бутерброды, от которых меня тошнило. Толстый кусок белого хлеба, намазанный сливочным маслом, с двумя половинками вареного куриного яйца наверху. Затем я должен был пойти в ванную, там умыться и причесаться на прямой пробор. Мне никогда не получалось добиться этой прически и в результате на голове выходил какой-то шухер. В этот момент отчим уже начинал злиться, он сам брал в руки железную расческу, смоченную в холодной воде, и с нажимом, резкими движениями пытался добиться правильной, в его понимании, прически. Я просто стоял по-прежнему с сонным видом и терпел боль. Но вся эта красота наводилась только затем, чтобы в таком виде отправиться с ним на турник, расположенный на школьном дворе, где он каждое утро подтягивался. Двадцать - двадцать пять раз, в мороз, в дождь, в любую погоду. Я хватался за холодную перекладину и начинал чувствовать вес этих бутербродов в животе и чувствовать его спиной. Он стоял сзади и говорил: "Давай". Меня начинало мутить, но я тянулся вверх.

-Шире хватку, блядь.

Я делал хватку шире. Все. Больше я даже не старался. Просто висел на перекладине мертвым грузом, выжидая пока он выругается, ему надоест,  и он покажет мне,  как это нужно делать, энергично выполняя упражнения. Затем мы пойдем гулять с собакой, у нас была кавказская овчарка. Я очень ее любил. Иногда она находила на земле говно и начинала его есть. Меня тошнило все сильнее. День только начинался. День, за который я обязательно сделаю что-нибудь, достойное порки, к которой я постепенно привык. Самыми болезненными были первые и последние удары. Те, что были посередине - можно было терпеть, ударов 10-15, как правило,  это было уже вечером, когда я приходил с улицы. Мама отстранялась и уходила на кухню, в такие минуты все вокруг, каждый предмет, знакомый тебе с детства, все становилось чужим и казалось, что он принадлежит кому-то другому и сочувствует кому-то другому, но не тебе. И стены этой комнаты они тоже не треснут  и все равнодушно примут,  даже если тебя замучают до смерти. Но отчим быстро понял, что порка меня только злит, и к ней добавилась еще одна мера - холодный душ. Я сопротивлялся, но он буквально за шиворот затаскивал меня в ванную и поливал ледяной водой, затем, он уходил, меня трясло, я чувствовал себя более одиноко, чем это возможно, но в  такие моменты восприятие действительности обострялось. Из видения мира уходила вся иллюзорность, и с каждым разом это состояние становилось все более естественным для меня. Но послушным я от этого не становился. На меня не действовал ни кнут, ни пряник, потому, как я четко усвоил, что одно не исключает другого,  и они присутствуют во всем в равной степени. Поэтому не стоит поддаваться сегодняшнему плохому или  хорошему настрою по отношению к тебе, это по прежнему воздействие, то есть насилие.

            Из школы меня отчислили за пропуски и посылания на хуй учительницу. Но в целом жизнь по-прежнему шла своим чередом. В один из летних дней, в полдень, я видел, как из канализационного люка за домом доставали  труп мужчины. Видимо он пролежал там достаточно долго. Сильно распухшего и посиневшего его доставали с помощью грузовика и лебедки. Периметр огородили, вокруг скопилось много зевак. И женщин, которые кроме того, что пытались сходу идентифицировать изуродованное тело, преждевременно признав в нем кого-то из дальних знакомых, но еще и давали советы двум ментам. Двое из них склонились над ржавым ободом колодца и придерживали тело за плечи, во время того как натягивалась лебедка. Они и сами неплохо умели возиться с трупами. Из толпы наблюдающих, никто не падал в обморок и не закатывал глаза, убивали кого-то каждый день. Извлечение трупа из колодца было вполне естественной частью жизни. В этой толпе было много моих знакомых. Длинный - совершенно отмороженный парень, который нюхал клей и однажды даже развел на крыше школы костер, чтобы сварить раков. Вскоре  его отчислили  за нападение на одноклассника с ножом, и он станет известнейшим в наших местах автоугонщиком, его закроют по подозрению в семнадцати эпизодах и посадят за три раскрытых. Шершень, который найдет себе красивую женщину, купит Тойоту, но приедут менты, оденут наручники и увезут в армию, после чего он станет единственным знакомым мне человеком, которого оттуда выгонят.  Рейвер Яша, который периодически что-то откручивал или крал с грузового Камаза своего отца-дальнобойщика в те редкие моменты, когда тот заезжал домой. Яша и так все время ходил в одном и том же спортивном костюме, мотивируя это тем «что б боялись»,  и ему нужны были деньги, чтобы каждую ночь убегать на первые московские рейвы. Он жил в соседнем подъезде. Я  видел, как позже, он будет в резиновых тапочках на голую ногу в -15 градусов, медленно выползать из подъезда за героином. Пашка контуженный. Ванек, на краденном велосипеде, перекрашенном в золотой цвет, я и Толя. Со всеми нами позже что-то произойдет. Но сейчас мы просто смотрим, как из канализационного люка достают труп. И нам его даже немного жаль.

               Мой отчим как-то решил построить дом в отдаленной деревушке на Урале. Три дня мы плыли на барже по реке, это был единственный способ добраться, вокруг  только непроходимый лес. Горы и ни одного населенного пункта. На барже были только капитан, механик, я  мои родители, заплатившие за это деньги. Отчим видимо хотел иметь  место, где бы его никто не нашел. Не знаю подробностей, но конечный пункт лежал действительно далеко. Когда река замерзала, туда можно было добраться только на вертолете. Это вполне устраивало его и даже забавляло. Странным было только то, что громадная баржа, на которой мы были, перевозила одну единственную бочку бензина, а в капитанской будке у штурвала стояла заряженная охотничья двустволка. Я понял в чем дело, когда гулял по пустой палубе и услышал из трюма глухие мужские голоса и стоны. Мы плыли в поселок, носящий название этой реки, и нас заранее предупредили, что он окружен зонами строгого режима. В первый же день капитан начал сильно пить. Мой отчим был  хорошо загружен водкой. Во второй день пить начал и механик. Тогда они уже без зазрения совести доверили штурвал мне. Ощущения были двойственные. С одной стороны я чувствовал,  что управляю громадной махиной,  с другой, я не очень хорошо понимал - куда и зачем мы плывем. На третий день капитан с механиком уже стреляли с палубы по пролетающим мимо уткам. Одну подстрелили и выловили сачком. Я не стал спрашивать, что за голоса звучат из трюма, мне вообще было несвойственно задавать лишние вопросы. Мужчины пили много, но сохраняли напряженную бдительность, и почти не пьянели. Мама  просто готовила им еду, а когда смотрела на меня, то улыбалась  и говорила, что все в порядке. А я и не нервничал. И когда еще только по дороге сюда,  в городе Перми , заехали к маминым родителям в гости, мой отчим ночью бил маминого отчима боковым встречным ударом, и когда у того изо рта на обои летела кровавая слюня, а потом их приехал разнимать пермский ОМОН, я тоже не нервничал, я уже давно все воспринимал отстраненно, как в кино. Следующим днем мы прибыли на место, в поселке было тихо и пустынно. Это напомнило мне, как герой Клинта Иствуда въезжал в какой-нибудь Богом забытый мексиканский городок, в вестернах Серджио Леоне. Отчим с мамой пошли в контору к какому-то начальнику, который мог продать дом и участок земли, а я просто наблюдал за очень загорелым мужиком, полностью покрытым татуировками, который уже давно чинил проводку наверху фонарного столба, держась  на нем при помощи двух крюков на ботинках. Работал он не спеша. Высота его нисколько не напрягала. Он закурил и я крикнул:

-Мужик дай сигарету!

 Он посмотрел вниз. Некоторое время он просто разглядывал меня. Наверное, по моей красной куртке и кроссовкам он сразу понял, что я издалека. Затем мужик скинул мне сигарету "Прима", я поймал её налету.  Закурил и присел на корточки у столба. И продолжил наблюдать за тем,  как он возится там наверху. Шел мелкий дождь, воздух свежий, вокруг горы. За двести долларов нам продали столетний дом в деревне, под поселком. Нижние венцы этого бревенчатого сруба подгнили. Но отчим был явно доволен, деревня располагалась на отшибе, вдоль дороги. С одной стороны горы и лес, с другой быстрая холодная река Колва. В этой деревне было около шести жилых домов. И во всех из них жили работники тюрем, которые располагались вокруг. Остальные дома были заброшены и полуразрушены. И со своими заколоченными окнами больше напоминали призраков, особенно  в белые ночи, которые здесь держались довольно долго. Когда мы впервые вошли в дом, весь пол был усеян пустыми бутылками, и собачьими черепами, попадались и старые почтовые открытки и письма бывшему хозяину издалека. Сосед дядя Коля, который всю жизнь проработал охранником в зоне,  а теперь был на пенсии и чинил старый Москвич, и просто пил, сказал, что хозяин был хороший мужик, он откинулся с зоны и остался здесь жить.

-Ехать ему было особо некуда, вот он и пил, а собак ел с голоду, - и указал на тополь между дороги и домом, - Я  думаю, на нём этот мужик и повесился.

          Теперь это место считалось не очень хорошим, но мои родители были лишены подобных предрассудков. В первый же день поручили мне отмывать стеклотару и закапывать собачьи кости, затем мы с отчимом чинили ворота и забор, а он рассказывал мне, что у русских плотников, после того как они поставили сруб, было заведено в первое время отливать на нижние бревна. "Дерево от этого крепчает". Что мы регулярно и делали. Маму это раздражало, и она часто говорила,  что это больше похоже на то,  как собаки метят территорию. Когда я закончил с черепами и бутылками, кроме отливания на сруб занятий у меня больше не было. Я уходил гулять в горы, компании у меня не было, но как говорили местные, все медведи были в тайге, за рекой. Все, что было за рекой, называлось тайгой. Мне было не страшно, можно было встретить только поселенцев, которые дотягивали последние сроки в колонии в поселении рядом. Такую возможность администрация предоставляла только тем, у кого не было дисциплинарных взысканий. Условия там были приближены к вольным. И зеки этим не рисковали, их можно не опасаться, хотя спрятаться, если увидишь их издалека, будет не лишним. Так мне сказал наш сосед дядя Коля. Еще он рассказал мне историю про одного зека. Срок его заключения подошел к концу, и ему нужно было только добраться до причала в поселке. Он шел по лесной дороге к своей цели,  навстречу  ему шла еще молодая Валюша, любимая жена Коли, с которой он по сей день. Зек давно не видел женщин, к тому же красивых. Он встал перед ней, перегородив ей путь. Валя испугалась и побежала в лес наискось в сторону деревни, осужденный забыл про причал и про катер. Он побежал за ней, Вале удалось убежать, она хорошо знала эти места, вечером Коля нашел этого зека пьяного в деревне. Тогда он еще был в форме. Он приволок его в свой сарай и там изнасиловал. Все деревенские мужики стояли снаружи. После чего, зек сильно хромая уехал домой. Когда дядя Коля рассказывал мне эту историю, он смеялся. Я видел добродушного седого старика в дурацкой кепке, худощавого и сильно боявшегося своей огромной жены. Его здоровье уже было подорвано ежедневным потреблением некачественного алкоголя. Мне он в общем-то нравился своей простотой, разговорчивостью, вызванной как правилом водкой. Но мне было неприятно смотреть на его сарай и думать,  что там он изнасиловал мужчину. Когда я рассказал эту историю дяде Сереже, самому громадному мужику в округе, жившему на холме и работающему надзирателем в изоляторе, он только улыбался, пригладил  усы  и сказал:

-Да… Дядя Коля…

 Дядя Сережа Собянин когда выяснил,  что мой отчим просто занимается реставрационным бизнесом и приехал на Урал с целью изучить народную культуру Уральского зодчества, перестал относиться к нам, как к подозрительным московским гостям, которых здесь, в вольном виде никогда не было. И постепенно начал пить с моим отчимом. Вскоре к ним присоединились и остальные мужики, так как дяде Сереже все доверяли в деревне. С отчимом их объединяло то, что пили они каждый день и помногу. Дядя Сережа, Юра, Миша, все они служили в ВДВ и прошли по две войны, Афганистан и контрактную  службу в Чечне. Обладали не дюжим физическим здоровьем и большим запасом историй про то, как три дня не шевелясь лежать на сырой земле под Грозным, из-за того, что над головой летят пули. Это трое суток без перебоя работают пулеметчики. Теперь война кончилась, у них ордена и медали и каждый день исправно  с жуткого бодуна они идут на работу в зону, где на вышках с автоматами работают их жены. Ко мне эти мужики относились хорошо, даже по-отечески, на них произвело положительное впечатление то, что я каждый день ходил гулять в горы, и мог даже в самый сильный жар пересидеть в бане по-черному, которую дядя Сережа топил по выходным, всех. Все уже выходили, а я сидел, мне это был несложно, я воспринимал это как своего рода соревнование. Сережа сказал однажды:

-Парень выносливый.

 И это многое значило. Так же я мог целый день сидеть на сеновале, чердаке нашего дома и просто смотреть на дорогу. Почти каждый день, рано утром, мой отчим ездил на единственном автобусе в поселок, на нем он возвращался часа в четыре. В поселке был магазин, всего один и поскольку продукты приходили раз в неделю на барже, а иногда и не приходили, в  этом магазине было довольно пусто. Зато там почти всегда было сгущённое молоко и вафли с джемом, которые я ждал. Отчима интересовала только водка, мне всегда хотелось сладкого, которого там было много, вот я частенько и сидел на чердаке, глядя на дорогу, по которому два раза в день проезжал автобус и два раза автозаки, больше почти ничего. В автозаках возили и увозили с работ зеков. Синие грузовики с небольшими зарешетчатыми окошками в кузове. Зеки очень быстро реагировали на все изменения в окружающей их действительности, и они сразу заметили, что старый дом на отшибе деревни заселен новыми людьми. Когда они проезжали мимо, на скорости примерно 60 км в час, через небольшие окошки в кузове они молча смотрели на меня. Я неподвижно смотрел на них в ответ, но никогда не обменивались какими-то знаками или приветствиями, и это повторялось изо дня в день. По шуму мотора издалека я уже знал, что едет. В иные моменты была абсолютная тишина, слышно только редкие всплески в быстрой и вечно холодной реке Колве. В один из этих дней, услышав шум двигателя автобуса, я спрыгнул с сеновала во внутренний двор нашего дома. Я проделывал это много раз, но в этот день мне не повезло. Ржавый гвоздь, валявшийся в траве, пробил резиновый сапог и вошел глубоко в ступню. Я сел на землю и выдернул его, затем хромая вошел в дом, снял сапоги. Мама как всегда побледнела, я вообще часто заставлял её нервничать. Я заставлял мать бледнеть, когда сдружился с цыганскими детьми  под Псковом.  Мы бросали старые охотничьи патроны в костер  и  бежали по полю в рассыпную, чтобы сигануть в овраг до того, как взорвется капсюль. Каждый раз, когда я приходил домой с разбитой рожей, когда ей звонили матери других детей и говорили, что напишут на меня заявление в милицию, когда убежал из дома и заявил, что не намерен возвращаться. И это происходило все чаще. Я взрослел. Но это был пустяковый случай. Пришел отчим и, набрав в шприц водки, промыл рану. Затем десантник Юра, квадратный и покрытый черепами в беретах, которые он наколол себе сам, сказал, что неплохо было бы, чтобы я еще накатил полстакана. Еще он рассказал историю, как в детстве играл в футбол, босиком и с гвоздем в ноге и довольно долго этого просто не замечал:

 -А потом думаю, чего-то бегается как-то хуевско, смотрю, а у меня гвоздь в ноге, ну достаю, естественно, и дальше.

 Мне налили первые в моей жизни полстакана и дали инструкцию как пить залпом, но я и не нуждался. Когда я выпил, Юра изрек:

- Даже не поморщился.

И меня вырубило. Сразу. Проснулся я часа через два. Всем было как-то смешно, что я сразу начал ходить, я смеялся со всеми, это был заразительный смех.

            Поселенцы иногда заходили, когда мы только приехали, они предлагали помощь в благоустройстве, предлагали теплые одеяла, кипятильники, вёдра и разную хозяйственную утварь. Естественно им нужны были деньги. Водкой с ними расплачиваться было нельзя. Во-первых, распитие алкоголя было строжайшим нарушением режима, за что можно было вернуться в зону до конца срока. Во-вторых, за время срока они пристрастились к чифиру, и, отвыкнув от водки, могли сильно опьянеть даже с небольшого количества, что наверняка привело бы к тяжелым последствиям, как говорят, если в камеру попадала бутылка водки, они не пили ее, а кололи по два куба в вену. В результате с одной бутылки, в говно, могла нажраться вся камера. И это был один из самых скромных примеров изобретательности людей, которые находятся в постоянной интеллектуальной войне с тюремной администрацией, которой им нередко удается удивить до глубины души. В то время я слышал много таких рассказов. Были смешные и не очень. Как-то Юра рассказывал и про то, как он был в поисковой группе. Целую неделю с собаками по лесам, они искали двух беглых зеков,  Авторитетного и Бычка. Когда Авторитетного нашли, Бычка он уже съел. По его признанию, Бычок по вкусу был нечто среднее между курятиной и крольчатиной. Никогда не забуду, как один из поселенцев заново складывал нашу разбитую печку, кликуха у него была соответствующая - Печник. Он отсидел уже двадцать лет, за убийство всей семьи, по белке, скорее всего. Взрослые были где-то на улице, а я сидел рядом и с интересом наблюдал, как он работает. Чтобы сложить печь ему понадобился всего один день. Иногда он прерывался, чтобы закурить "Приму" и сделать пару глотков чифира. Он присаживался на корты и облокачивался спиной на бревенчатые стены сруба. До сих пор я помню его взгляд обращенный внутрь, а не наружу. Холодные глаза, на землисто-сером лице, которые не смотрят ни на что конкретное, при этом видят все, неподвижные, никакой активности ни влево, ни вправо. Это взгляд из другого измерения, от которого тянет мраком, но в то же время, в природе я не видел ничего более спокойного и сдержанного. И этот взгляд ни с чем не спутать. И теперь мне легко безошибочно обнаружить его в толпе, я часто вижу его, даже если его обладатели стерли все прочие следы длительного тюремного заключения. Я знал, что пришло время уезжать, об этом мне сказали родители. Я уже около года не был в школе из-за наших разъездов, но, в конечном счете, этот год мне был записан, как обучение в четвертом классе, которое на тот момент считалось не обязательным. Я помню последний день на  Урале. Поднявшись на холм с крутым обрывом,  я увидел привычную картину:  мужчины в камуфляже, в количестве пяти человек пили водку и варили что-то странное в баке над костром. Между собой они почти не разговаривали, а только наблюдали за тем как кипит кусок сырого мяса в бачке. Курили и пили без тоста. Ранний вечер, меня пригласили к огню. В какой-то момент десантник Юра сказал, что надо купнуться.  Он снял тельняшку  и в штанах бодро побежал к краю холма. Ни у кого не вызвало удивление его желание купнуться в столь холодной и быстрой реке, дно которой усыпано острыми камнями. Юра, как и все был пьян, и он просто забыл, что под этим холмом, высотой с трехэтажный дом, не река, река под тем, что ниже, а под этим была дорога.  С разбега рыбкой, он сиганул вниз, но никто из мужчин не придал этому значение. Никто не кинул даже взгляда ему вслед. Все знали, что Юра служил в ВДВ. И прошел две войны, как и все собравшиеся помимо меня. Минуты через две после того как раздался шлепок и крики мата, Юра вернулся, без видимых следов повреждений и продолжил пить. Никаких комментариев, все по-прежнему смотрели на кипящее мясо. Когда я вырасту, я и сам однажды упаду с третьего этажа на камни и битое стекло. А однажды меня даже собьёт троллейбус, и в обоих случаях я просто встану и продолжу пить. Это будет видеть мой хороший друг и искренне не поймет  суть данного трюка. Секрет прост, ему меня научил Юра. Просто каждый раз, когда собираешься упасть из окна, быть сбитым машиной или избитым до полусмерти, нужно подгадать момент так, чтобы в твоей крови уже была бутылка водки. У меня всегда получалось.

       Я вернулся домой. Из  проезжающих мимо на небольшой скорости  машин по всей нашей улице, из всех телевизоров, где не так давно появились музыкальные каналы, орала песня Prodigy "Firestarter",  о зачинщике  неприятностей, пристрастившегося к страху. Меня определили в новую школу. В нашем районе их было еще две: одна хорошая, в которой дети уже с третьего класса свободно говорили на английском, и та, в которую зачислили меня. Как сказала мама, школа со сложным контингентом. Я быстро освоился. Два дня - и три драки с Герасимом  из шестого, провел бросок через бедро Калмыкову  из параллельного и обменялся серией ударов с Маусом  из моего класса, после чего мы с ним и скорешились. Отличный парень, похожий на меня, единственное, что ему во мне не понравилось это майка с Куртом Кобейном. Но вскоре мы уже вместе с пацанами бегали курить на переменке. Мы были младшими из тех, кто курит, пятый класс. Остальные пацаны были старше. Я уже тогда понял, что это просто цветник настоящих отморозков. Выделить кого-то отдельно из этих вечно мрачных парней было сложно. Но все-таки такие были. Первым моим уроком был предмет труд. Урок только для мальчиков. Мы все как-то интуитивно чувствовали, что это рудимент советской системы образования и учить работать на токарном станке тех, кто видел свое будущее только в занятиях коммерцией  или, на худой конец, бандитизмом, абсолютная утопия. Это понимал и Саныч, поэтому несколько станков и циркулярную пилу никогда не включали и держали за железной сеткой, чтобы никто, из выбравших себе столь нежные профессии, не отхуячил себе руку, о  возможности чего сообщали плакаты на стене. Возможно, их нарисовал Саныч. На одном из них был изображен малолетний дегенерат с выпученными глазами, брызги крови и, вылетающая из-под лезвия циркулярки, кисть руки. Саныч явно рисовал это не без удовольствия и был доволен результатом. Занять ему нас   было нечем. Все стамески и столярные ножи пацаны давно спиздили и употребили неизвестно где. Теперь нам не доверяли даже  вырезать из дерева, мы сидели на железных стульях, на которых Саныч ножовкой отпилил спинки, чтобы нельзя было облокотиться, и слушали какую-то сумбурную речь про технику безопасности на производстве, вместе с тем, что по пониманию Саныча, мы не мужики и у нас нет будущего. С нарушителями дисциплины он обходился грубо. Здоровый, но мучаемый кашлем курильщика, мужик. Мы не понимали, почему раз он такой рукастый, как хочет казаться, он сидит на такой дерьмовой работе. В нас росла ненависть. Территория моей новой школы была окружена железным забором. С одной стороны к нему прилегал наркодиспансер, с другой дворы, проезжая часть с фасада здания, а стоит она на месте чумного кладбища. Курить мы бегали на футбольную коробку.

         В этой школе числился  Саврас, худощавый блондинчик с маленькими бегающими глазками и многократно сломанным носом. Он должен был учиться в седьмом классе, но его часто били за его пьяные выходки, и из-за этого его перевели на домашнее обучение. Естественно, теперь он не учился вообще. Но по старой памяти иногда приходил на школьный двор во время перемены навести какой-нибудь кипиш. Ему это было не сложно, ведь он жил в соседнем доме на первом этаже. Сегодня за коробкой он нашел использованный шприц наркомана и теперь бегал с этим шприцом по полю и грозился заразить кого-нибудь СПИДом. Нас немного стремануло, но накинуться на него всей толпой мы не могли,  у него все еще оставались друзья из седьмого класса, которым он теперь шестерил. Но как раз один из них его и остановил. Миша Злой  пробил ему в  душу, и Саврас, согнувшись, упал на землю. Перемена закончилась, и мы пошли на урок «ОБЖ - основы безопасности жизнедеятельности».

         Уже значительно позже я услышу историю, которая многое прояснит, ее мне расскажет освободившийся с Икшанки, тюрьмы для малолетних,  Банан. Он учился с Саврасом в одном классе. Саныч был такой нервный и злой не от хорошей жизни, однажды своими речами на уроке труда он достал Килю и Банана. Они скрутили его, а они могли это сделать, и прямо во время урока, оттащили его в пустой спортзал, где долго били ногами.

-А один, самый ебанутый, Саврас его звали, залез на баскетбольное кольцо и скинул на него мяч для силовых упражнений,- рассказывал  Банан.

Историй  у Банана  было немного, а о которых он говорил, еще меньше. Он был в авторитете, и все его слушали. И говорил он про то, что в Икшанке менты лютуют. За мат ты будешь висеть вниз головой на специальном турнике на продоле, а за жалобы и стоны тебя будут лупить дубинками. Но, тем не менее, и там ему удавалось ходить в шелковой темно-синей рубашке и курить "Парламент". Все было не так уж плохо.

         Я со своими двойками не слишком сильно выделялся из общей массы. Вполне ладил с большинством парней и с девчонками, которые на удивление были значительно симпатичнее моих бывших одноклассниц. Пока в моей жизни не появился Корней. Высокий белобрысый парень из седьмого, он редко приходил в школу, а если приходил, то не с целью посетить уроки, а разжиться деньгами. Доил он всех, независимо младше была его жертва, старше, или даже физически сильнее. Его в принципе все опасались за его снисходительную улыбку, разговаривал он вежливо и даже сочувственно, улыбался, но после отказа дать ему денег, очень неожиданно и сильно бил в голову. Поэтому ему обычно не отказывали, все знали, что терять ему нечего. Его уже хотели посадить в тюрьму, но его это не пугало. Дома его воспитывал старший брат, чемпион по кикбоксингу, но и у того особо не получалось. Корней  часто убегал из дома. Меня, как нового ученика, он заметил сразу. Как-то, после окончания урока, он дождался меня в коридоре на втором этаже. Деньги у меня были. Я отказался их отдавать, а Корней  улыбнулся, и  в его улыбке читалось: "Ничего личного парень. Просто везде, в каждой школе есть такой человек, который создает всем проблемы, здесь, к сожалению это я. Так уж вышло. Ну а кто? Захар что ли? Он может, конечно, но у него оба родителя зарабатывают деньги, а у меня только брат кикбоксер,  он добрый, а я злой. Так что давай не будем усложнять жизнь ни тебе, ни мне. Ты просто будешь платить. Хотя поверь, мне и самому это не очень приятно".  И  я, стоя прижатым к стене (Корней держал меня за грудки),  все понимал. Но я не собирался становиться терпилой, которого потом бы все доили. Но и драться, я инстинктивно чувствовал, смысла нет. Корней мог покалечить из-за мелочи, свидетелем чего в последующем я не раз был. Поэтому я тоже улыбнулся и сказал, что ничего не выйдет, и это было правильно. Улыбка сползла с его лица, и я понял, почему он всегда улыбается. Когда он не улыбался, все черты его лица выдавали человека способного на хладнокровное убийство. Он нанес мне хороший удар в нос справа, и на отлете моя голова затылком ударилась об стену. Из носа хлынула кровь, прямо на футболку и из-за этого было слегка досадно.

-Ну, ты подумай до завтра, завтра снова встретимся, и тебе вообще, без мазы, отказываться.

Но когда я на следующий день шел в школу, у меня не было не только денег, не было даже сигарет. Поэтому по дороге до школы у меня было легкое предчувствие того, что если не случиться чуда, меня, вероятно, будут сильно пиздить ногами. Просить поддержки у пацанов из своего двора было бы глупо. Один раз они бы его жестоко наказали, но не стали бы делать это каждый день и провожать меня до новой школы в соседнем квартале, и в последующем я бы опиздюлялся постоянно, поэтому в новых условиях рассчитывать можно было только на себя.

          Но благо в моем классе учился еще и Леха Чех, тоже белобрысый парень, который краснел от собственных  идиотских шуток. Он тоже должен был Корнею и ждал расплаты. Когда над тобой висит угроза,  то даже  школьные уроки, которые обычно кажутся вечностью, летят  крайне быстро. На перемене после  третьего урока, мы с Лехой придумали достаточно красивый план, как выманим Корнея в соседний двор, затем закидаем кирпичами, а после чего захуярим его палками. Но когда закончился школьный урок и на школьном дворе поодаль мы увидели Корнея, мы, как-то не сговариваясь, решили - просто бежать.  Пробежав квартал насквозь, через дворы, мы резко свернули в проулок и там забежали в парикмахерскую, нас охватило чувство радости. В окно мы видели пробегающего со злобной рожей Корнея. И теперь он даже казался нам смешным. В этой парикмахерской работал пухленький пидорок, с обесцвеченной по той моде волосами, который сразу вышел к нам навстречу с нескрываемым восторгом по поводу того, что к нему влетели двое ржущих парней. И тут мне в голову пришла мысль, что лучше быть пойманным Корнеем, чем палиться в такой компании, и мы решили выйти и сдаться. Когда мы вышли, его уже не было. На следующее утро мои ощущения повторились. Но по воле судьбы классная руководительница Корнея, которой иногда все-таки удавалось его выловить, оставила его на наш урок математики, который она же и вела. Наверное, с воспитательной целью.

-Вот, смотри Корней, если ты и дальше будешь себя так вести, с такой успеваемостью, тебя просто оставят на второй год, и это твои будущие одноклассники, - сказала она, хотя ими должны бы стать ребята из 6-ого.

Корней  сидел рядом с нами, на последней парте, он был мрачен и как будто из-за чего-то другого, словно и не слышал того, о чем она говорит. Математичка:

 -А вы ребята, познакомьтесь, это Корней, но вы, наверное, его знаете. Два месяца назад, родители учеников из его параллельного класса собирали подписку, чтобы его отправили в колонию для несовершеннолетних, но его брат, который тоже учится в нашей школе, за него поручился. Но, что-то я не вижу результата. Другие педагоги жалуются, что нередко видят тебя пьяным, это правда, Корней?

 Последнюю фразу он как будто услышал и достаточно громко сказал:

 -Убью суку.

Математичка закашляла, повернулась к доске и начала писать тему урока, сделав вид, что ничего не слышала, а мы с Лехой заржали. Мы вообще, как обычно смеялись весь урок. С этих пор, как Корней  увидел, что мы тоже сидим за последней партой и числимся у математички дебилами, и явно не подаем никаких надежд, он нас больше не трогал. Однажды зимой, когда он снова убежал из дома, он сидел в подъезде, куда мы ходили курить после школы. Он хотел, чтобы мы навели его на тех наших одноклассников у кого водятся деньги, мы снова включили дурачков и никого не вложили. Тогда он стал воспринимать нас в целом даже положительно.

             Ссору родителей я предчувствовал заранее, какое-то напряжение в воздухе, которое можно почувствовать даже за закрытой дверью своей комнаты. Я знал, что будет дальше. Меня не сильно пугали крики с битьем посуды и прочего имущества. Это лишь выплеск эмоций, который рано или поздно сойдет на нет, который я воспринимал как избавление от этой напряженной тишины, когда невозможно было найти себе место. Мне не нравилось то, что в конце ссоры кто-нибудь обязательно уезжал, а кто-то оставался и пытался взять меня в союзники и настроить против другого, говоря мне о всех его недостатках. Мне не нравилось сидеть и слушать это, к тому же я слышал все обвинения с другой стороны, но постепенно я привык к полному отсутствию положительных героев. А иногда мама брала меня с собой ночью, ловила такси и сажала на заднее сиденье. Я никогда не знал, куда мы едем, к её бывшей однокурснице, к бывшей соседке, мне было не важно, в такие моменты, из окна автомобиля я мог посмотреть на ночной город, который тогда мне казался очень большим. Неоновой электрической рекламы тогда было не так много, и ночью город был действительно темным. Только редкие фонари. Мы ехали по центру, мама курила и указывала водителю дорогу. Иногда мы искали круглосуточный обмен валюты. В ночном радиоэфире из магнитолы звучала музыка, типа "Ase of Base". Эти женские голоса казались мне особенно красивыми, какими-то ночными. И у меня было ощущение, что они поют именно мне, поют о том, что все наладится. Ни в чем для меня не было большей тайны, чем в сочетании этого огромного, как мне тогда казалось, города из окна несущейся машины, табачного дыма и взрослых женщин, чьи голоса утешали меня из радиоприемника. Я был зачарован. Меня сильно укачивало и казалось, что когда-нибудь это все станет моим и мне на секундочку становилось радостно, но потом я просил водителя остановиться, чтобы я мог выйти проблеваться.

 

 

                                                                3

 

 

 

            Толик. Все детство я таскался с ним, он был мне, как старший брат, которого у меня никогда не было, который опытнее и сильнее. Мы часто дрались,и он бил со всей дури, как родного. Но если кто-то шел против меня,  он всегда влетал в эту драку, или же мстил после. Хотя я никогда его об этом не просил. Он просто всю дорогу был мстительным и безбашенным. И поскольку он старше на три года, а мы все время тусовались вместе, его интересы были моими интересами, и мне приходилось взрослеть и врубаться в происходящее быстрее. Мой друг был из категории людей, уровень опасности от которого, даже в моменты прилива братских и родственных чувств исходил значительно больше, чем от любого недоброжелателя. Хотя такими были почти все мои друзья, но именно с Толей, я еще в раннем детстве научился не щелкать ебалом, фильтровать базар, правильно расставлять акценты и не слишком-то расслабляться. Мы все делили пополам, наши мамы дружили, мы жили в соседних подъездах, и  нам никогда не было скучно. Толя  звонил или орал рано утром в окно:

-Митяй, выходи!

Диня, после того как мы случайно сломали ему ключицу, засел дома и больше с нами никогда не тусовался. А остальные не решались или не выдерживали, ведь мы всегда творили какую-нибудь жесть. Я выходил, и Толя на полном серьезе сообщал, что старший брат сказал ему, что неподалеку, на  Ленинском, есть один проулок, где вечерами  стоят около сотни голых проституток, и мы можем пойти и посмотреть на них. И мы шли и смотрели, засев в кустах, как на тачках приезжают мужики, лапают, а иногда и задирают юбки девчонкам, в процессе выбора, и это было целью нашего дня, и ради этого стоило возвращаться ночью домой пешком, через чужой район. С нами был детдомовец  Костян. Он попросился, мы его взяли, хотя он и хромал, из-за чего мы шли медленнее. И я точно знал, что огребу дома, но это и вправду того стоило.

       В те летние вечера мы бы и дальше ходили подглядывать за проститутками на Ленинский, если бы Фил не поделился с Толей  своим открытием. А открытие это дорогого стоило. В нашем квартале, через три дома от нас располагался техникум, по старому - ПТУ, где обучали рабочим профессиям. Сам технарь был двухэтажным и состоял из двух корпусов. Ничего интересного. Но к нему прилегал здоровенный пустырь поросший сорняками и огороженный глухим бетонным забором, что делало это территорию закрытой, если бы не дыра в заборе, в  месте, где проходила теплотрасса, через которую мы и проходили туда, чтобы посидеть на горячей трубе, и выпить в компании ребят и девчонок из соседних домов. Эта территория была отведена ПТУ для того, чтобы пэтэушники могли заниматься спортом, но видимо этого предмета у них больше не было, и теперь там бухали только местные малолетки, а иногда и местные полубандиты. Это видимо отбило у учащихся техникума заходить за здание, где и располагался пустырь, во всяком случае, мы их там никогда не видели. А на трубах мы сидели часто, во-первых в холодные дни, так было теплее, во-вторых, там действительно никого не было и можно было делать все что угодно. Поэтому в это место уже с утра стягивались все малолетки со всего квартала. Мне было двенадцать,  мне нравилась начинающая рейверша Женя, в желтой кислотной куртке со значками Prodigy и в синих гриндерсах, с черными волосами, сережками в брови, носу и ушах и голосом взрослой женщины. Она всегда приходила со своей чернокожей подружкой Коюмбой. Коюмба была совсем худой и сутулой, постоянно среляла сигареты и каждый день терпела подъебки. Все парни, что постарше, выпив, называли ее экзотикой и предлагали пойти в кусты. Но это было глупо, экзотикой она не была, она тоже выросла в этом районе и тоже была рейвершой, и, как и Женя, гордилась тем, что с нами они тусуются только перед тем, как поехать тусоваться на Полянку, где нормальные люди отдыхают. Помимо того, что  Жене было уже шестнадцать и ей наверняка нравились парни постарше, я еще не особо умел правильно выражать свои симпатии. Так что шансов у меня не было. Поэтому я, как и остальные, грел жопу на трубе, в ожидании того, что сегодня обязательно произойдет нечто, над чем мы будем смеяться завтра, и это случалось.       

            Однажды в жаркий летний день на этих трубах забухал местный отморозок Боря, он был один и пил с самого утра. И ему было скучно. Вокруг терлись малолетки, он подозвал  пухленького Санька и предложил сыграть ему в "камень, ножницы, бумага" на фофаны. Санек был не слишком сообразительный и видимо возможность дать фофан подпитому двадцатилетнему быку Боре, затмила  его разум, и он согласился. Я, Шаман, Толя и Ванек  собрались вокруг, перешептываясь между собой и делая ставки, сколько фофанов осилит Санек. Он проиграл с первого же раза. Боря плотно приложил свою пухлую ладонь к черепной коробке Санька, затем привстал, опираясь на нее, оттянул средний палец и спросил у Сани: "Готов, что ли?" "Готов", ответил тот. Боря с оттяжкой вдарил, раздался тихий щелчок, колени Сани подкосились, и он упал, потеряв сознание. Это был сотряс мозгов. На Борю это не произвело никакого впечатления. И он только медленно вращал глазами то влево, то вправо. Ему было грустно от того, что у него закончилось пиво. На этих же трубах мы часто просушивали газету, вымоченную в селитре, которую потом сворачивали в плотные трубочки и поджигали. Это было главным развлечением того лета, все улицы были в дыму. На день рождения Шамана все нажрались и стали пропихивать эти трубочки в стеклянные бутылки из-под водки, закручивать пробку и бросать под ноги друг другу. Они взрывались,  и летели осколки. В тот вечер за Шаманом пришла его мать и, увидев кучу пьяных, окровавленных, голых по пояс детей, она заплакала. К ней уже приходили из милиции и говорили, что её сын дергает магнитолы из машин, и теперь его ищут.

         Фил во всем этом не участвовал, ему было семнадцать, и он был выше этого. Один из самых модных парней в районе, с кучей серебряных колец в ушах, он приходил в технарь, чтобы пострелять из отцовского арбалета. Высокий и рассудительный чувак, иногда он ради прикола целился в нас. Так вот, Фил совершил открытие и наполнил нашу жизнь определенным смыслом. Он вычислил,  что в одном из корпусов технаря женский туалет находится на первом этаже. Это было не трудно, по закрашенному белой краской окну. Он догадался просунуть в форточку руку и процарапать изнутри небольшую дырочку для обозрения. И вполне естественно, что поначалу любоваться  студентками вечернего отделения, решившими справить нужду, мог только он, так как он был далеко не дурак  и молчал о своем открытии. Но вскоре, видимо найдя для себя что-то получше, он указал нам на это место и сказал:

-Только ни звука, пацаны, а то маза накроется. Дрочить будете дома.

 И уже этим же вечером, после начала вечерних занятий мы стояли там в очереди из четырех человек. Первым стоял Толя, затем я. Когда началась перемена, и девочки поперли в  туалет, это моментально отобразилось на Толином  лице. Это было выражение счастья. Мы договорились, что каждый смотрит по две минуты, но он затягивал. Когда он надул щеки и изобразил на своей груди холм, я не выдержал и силой оттолкнул его плечом. Это было окно в мир взрослых, писающих, одевающих и снимающих трусы женщин. Поскольку это был техникум рабочих специальностей, большинство из них были очень красивы и похожи на проституток. Только это было очень близко и тебе казалось, что ты находишься не снаружи, а внутри. Белые стены, плитка, было отлично видно тот унитаз,  что стоял у окна. Затем была перегородка и еще один, который не видно. Девчонки ходили в туалет парами и часто переговаривались. Было хорошо видно ту, что у окна и только ноги той, что за перегородкой. Обломно было если у окна сидит некрасивая, а за перегородкой ее симпатичная подруга. Первой,  которую я увидел, была блондинка в сиреневой кофточке. Толя  не обманул. Грудь была большая. Она писала с очень задумчивым видом и одновременно поправляла лямки лифчика, затем встала, вытерлась кусочком бумажки, спустила, и только потом начала натягивать трусы с колготками, немного виляя жопой прямо передо мной. В тот вечер мы с Толей очень стремительно шли домой. Я не помню, сколько это длилось, но у каждого была своя фаворитка, ради которой он приходил туда почти каждый вечер. У меня была красавица брюнетка. Она одевалась во все черное и всегда приходила одна. Благодаря ей я впервые увидел женские гениталии. Конечно же, мимолетно и только фрагмент, но с тех пор я считал себя везунчиком. Если кто-то утверждал, что видел более красивую девушку, я готов был плюнуть ему в рожу. Если Ванёк говорил:

-Та высокая, в бежевом пальто, я вчера видел, как она мастурбировала, а вас тут вообще не было, и пиздец вы обломались.

-Гонишь, хуй тебе на рыло, гонишь. А вот мне красавица в черном показала пизду.

 Несмотря на нашу договоренность не палить столь ништяковую мазу другим пацанам, многие просто не могли  сдержаться и не похвастаться. Очередь росла. Многие приходили уже днём и терлись у окна в одиночестве, чтобы никто не мешал толчками в плечо и не шептал на ухо угрозы убийства. Таким был Толя. Мы приходили, а он курил на трубах со счастливым выражением лица и утверждал, что видел двух лесбиянок. Они вошли неожиданно, когда никого не было, и начали друг друга поглаживать и ласкать. В тексте рассказа  фигурировал большой искусственный хуй, сползание по стенке в оргазмических конвульсиях, и предположение, что все это было сделано специально для него. Естественно я ему не поверил, хотя кто знает. В тот раз он и не особо утверждал, что видел это, как обычно бывает, когда человек врет. Ему было как будто все равно, поверим мы или нет. История была действительно красивой, точно было то, что многие девчонки заподозрили, что за ними кто-то наблюдает, и некоторые даже перестали посещать туалет на первом этаже. Это был облом. А однажды они решили пожаловаться на нас пэтэушникам. Здоровые парни в количестве пяти человек неожиданно выбежали из-за угла, наверное, если бы они вышибли из нас дурь, они бы предстали в глазах девчонок героями, поэтому лица их были весьма разъяренными. Но когда они увидели что нас пятнадцать, они как-то в секунду оценили ситуацию и пробежали мимо, как будто они искали каких-то других врагов, там далеко, в кустах. Все-таки слава о том, что пьяные  малолетки не слишком-то рассчитывают силу при ударе ногой в голову лежащего человека, делает многое. Видимо когда они вернулись, они объяснили девчонкам, что это просто дети. И большинство из них перестало стесняться. Жизнь снова налаживалась. Но были и те, кому хронически не везло. Был среди нас парень по кличке Дюша, толстый но с отличным чувством юмора, ему не везло всегда. Всякий раз, когда он подходил к окну, заходила или какая-нибудь уродина, или во время пары заходил просраться охранник, но Дюша всё равно смотрел. Однажды зашла кудрявая  толстушка, и я сразу уступил очередь Дюше, потом я спросил его:

- Ты бы ее завалил?

 - Ну да, а ты чё, нет что ли?

 - Я бы не стал.

 -  Опыт хуйли….

           Конечно же, такой опыт не шел на пользу моей учебе. Не помню, что конкретно я сделал, чтобы вывести учительницу по русскому, но она сделала, что на следующий урок я должен был прийти с мамой, иначе она меня не пустит. Маму я решил не расстраивать, поэтому на русский не ходил еще полгода. Хорошее время. В моем классе учился парень по кличке Маус, сын русского бандита из Казахстана,  недавно переехавшего в Москву. Мотивирующий переезд  тем, что казахи после развала СССР  по полной  щемили  и отыгрывались на русских, как  на бывших колонизаторах.  Маус был неординарной личностью, его даже кусал скорпион. Однажды в драке с одним казахом он увидел,  как тот,  увлекшись  прыжками в стойке вокруг него, высунул язык. Тогда Маус сделал ему резкий апперкот в челюсть, и чувак откусил себе  кончик языка. Изо рта у него хлынула кровища, глаза наполнили слезы и он, так и не подобрав часть языка, упавшую в песок, в панике убежал домой. А казахские дети собрались вокруг и некоторое время просто смотрели как кусок плоти сохнет на солнце, не решаясь сделать из него игрушку, надев на конец палки. Но потом они все же сделали это. Мы смеялись, когда Маус рассказывал эту забавную историю. Но, в общем- то, глядя на него было и так понятно, что ему нередко приходилось драться с казахами и быть более отмороженным,  чем они, просто, чтобы выжить. Прищурый, бегающий взгляд, полуулыбка и никаких признаков того, что сейчас вам нанесут сильнейший удар -  это как принцип существования. Но старшеклассник Антон этого не знал.  Маус застенчиво улыбался, когда тот для профилактики решил его грузануть, но потом поймал головой рюкзак весом в три кило, летящий с разворота в 180 градусов. Это было сильно, он слег, но мы все равно добили его ногами, ведь это было самым началом наших приключений, хотя я уверен, что мы сделали бы это в любом случае.

       После школы мы шли снимать знаки с дорогих машин, модное в то время развлечение. Сначала ты создаешь коллекцию, затем продаешь какому-нибудь коллекционеру. Но мы делали это не из-за выгоды, просто нам нравился этот легкий заряд адреналина, который имел отрезвляющее действие после всего, чем нас одурманивали в школе. Один снимал значок с капота, другой с багажника тупым лезвием ножа. Важно было найти тихое место, сделать все быстро, смотреть по сторонам и не поцарапать машину. Но бывали моменты, когда буквально из неоткуда появлялись владельцы. На немецких машинах в то время ездил достаточно сложный контингент. Нам приходилось очень быстро бегать и тут,  как в футболе был важен рывок, как быстро ты можешь сорваться  и набрать скорость. Но вскоре мы забросили это занятие, научившись делать это настолько быстро и слаженно, что ощущение опасности притупилось, и удовольствие от процесса ушло. Оставалось только чувство, что кто-то, блядь, очень сильно расстроится.

        Теперь я уже не помню, как нас занесло в секцию по легкой атлетике во дворец пионеров.  Но тренер сильно удивился, когда мы с Маусом пробежали кросс быстрее, чем  ребята, с которыми он занимался уже год, для него это был удар. Когда он увидел, как  мы, особо не напрягаясь, пришли к финишу первыми, присели покурить и даже сделали попытку устроить  тотализатор, он подошел и сказал, что теперь мы должны делать подъем корпуса из положения лежа. Остальные ребята отдыхали, а мы сделали по сотке. После чего он перевел нас в секцию футбола, в юношеский клуб «Торпедо». Правда  впоследствии, выяснилось, что Маус не проходил по росту (он был не такой высокий, как я), и поэтому взяли меня одного. В общем-то, к тому моменту это была уже сплоченная команда неплохо физически развитых парней. Маус  во «дворце пионеров» больше не появлялся, а меня на первых тренировках  встретили довольно холодно. Во время игры никто не давал пас, а если и давали, то только в самых невыгодных ситуациях. Когда ты в окружении в зоне одиннадцатиметрового удара и в принципе понятно, что сейчас тебя будут  жестко фолить. После таких игр оставался нехуевый осадок. Оно и понятно, у меня даже не было бутс, и я шел домой один. Бутсы я украду, но сразу после этого интерес к футболу ослабнет.

             Не надо было мне тогда заходить в этот  спортивный магазин. Мне все еще 12 и я захожу в только что открывшийся, в глубине нашего района, магазин спортинвентаря в новом торговом центре. Они работают совсем недавно, некоторая часть товара еще не разложена, и молодые продавцы, пребывая в состоянии какой-то эйфории,  еще занимаются оформлением витрин и перегружают товар в кладовку. Первая половина дня, посетителей нет, а я прогуливаю последний урок. Одна девушка в темной форменной рубашке сразу обращает на меня внимание. Мне это не нравится, потому что я уже вижу приоткрытую коробку  с кожаными бутсами «Адидас» и знаю, что у меня не предвидится денег. На плече висит сумка,  она почти пуста. Я стою спиной к продавцам, и мне кажется, что они уже чувствуют, что я слишком долго разглядываю ассортимент на полках. Я как будто чувствую их взгляды спиной, и начинаю противопоставлять себя им. Их темные рубашки, аккуратные прически, и готовность за нищенскую зарплату с утра до вечера лживо улыбаться каждому входящему,  и отслеживать все его действия (дабы он ничего не спиздил), если бы не все это, я бы не воспринимал их настолько чужими. И если бы я не чувствовал этой пропасти – я не смог бы украсть. Но меня уже охватил азарт, для меня это было уже противостояние. Я почему-то  вспомнил про  разведчиков, работавших в фашистском тылу, и болезненно чувствовал необходимость финала. Тогда я уронил баскетбольный мяч с верхней полки, это вызвало цепную реакцию и с полки стали падать все мячи. Когда парень с девушкой, борясь за инициативу, бросились их поднимать – бутсы уже лежали в моей сумке. Мне казалось, что сейчас они обнаружат, что коробка пуста, но уходил все равно не спеша, на выходе из центра даже остановился закурить. И  только когда я дошел до дворов я почувствовал неописуемую легкость, которая затмевала все остальные чувства.

            Высокий кудрявый парень похожий на цыгана – это Киля. Мы стоим в подъезде и ждем Савраса, у которого сегодня есть деньги. Киля вечно поплевывает и подпирает стены. Раньше он учился с Саврасом в одном классе, но Саврас теперь учится дома, а Килю перевели в школу для отсталых в развитии из-за того, что как-то он упал с дерева и веткой пробил селезенку. Теперь у него инвалидность и он вынужден учиться в одном классе с дебилами. Но он не унывает – уроков меньше. Единственный способ его общения с миром – это подъебка, он подъебывает всех и всегда. Может просто молча смотреть на тебя и ждать, когда ты ляпнешь какую-нибудь хуйню, тогда наступит миг его торжества. Но я молчу, мы ждем Савраса. Киля рассказывает как однажды, как самого вменяемого, его попросили нарисовать стенгазету на Новый год. Он не отказался и нарисовал. На плакате был изображен Дед Мороз с мешком подарков и надпись: «Скоро, скоро Новый год,  кто не доживет?» Его умственно отсталых одноклассников это нисколько не напрягло, а учителя оценили творческий подход и плакат повесили в коридоре. Но Киля никогда не смеялся над уродствами своих новых одноклассников, над уродствами других смеются для того, чтобы хотя бы на время забыть о собственных. А Киля был красив почти во всем.

          Это он придумал  на Саврасовские деньги купить пол-литра водки, 5 литров пива и пойти в бильярдную, которую открыли в конце улицы. И что меня всегда забавляло в уличной жизни, так это то, что на улице все всегда делается согласно первоначальному плану. Все действия продуманы до мелочей и выполняются высокоорганизовано. Через полчаса мы втроем  уже сидели на заплеванных ступеньках подъезда недалеко от бильярдной. В пластиковые стаканчики с пивом Саврас доливал водку.  Я никогда  так не пил, мне казалось, что я почувствовал, как вращается земля под моими ногами, и когда мы все выпили, устоять на ней было уже достаточно проблематично, но пацаны все равно потащили меня в бильярд. По дороге меня стошнило на Саврасовские кроссы и только после того, как Киля купил жетоны, а Саврас пива – меня уложили на одну из лавочек, что стояли возле стен. Вся эта комната со столом для пула, низкой лампой, клубами дыма от дешевых сигарет, двумя пьяными отморозками, которые играют на сто долларов, которых нет, вкусом блевотины во рту -  все это крутилось, как адская карусель и это было лучшим аттракционом  в моей жизни. Я слышал удары шаров и описания Кили, о том, как он будет бить ебало Саврасу,  если тот не отдаст ему деньги в случае проигрыша, а Саврас издевательски отвечал ему: «Вы бы сняли пиджачок гражданин начальничок». На меня они редко обращали внимание, как будто все, что со мной происходит – это нормально. Тогда они представлялись мне проводниками в загробный мир, их спокойствие подкупало. «Классные парни»,- подумал я и уснул.

        Мы стояли напротив друг друга, я улыбался и смотрел ему в переносицу, как учил меня отчим, а он смотрел мне в глаза.  И пока его что-то сдерживало, он не бил. Я был готов нанести удар в любую секунду, хотя твердо знал, что у этого чеченца больше шансов выйти победителем. Он был диковат, хорошо физически подготовлен, умел даже садиться на шпагат на двух стульях, и мало понимал по-русски. Его взяли в наш класс неделю назад, как раз когда я слег с температурой, и за это время успел закошмарить весь класс. Его звали Магомед, он был самым крупным, со дня на день у него должна была начать расти борода, и взгляд его всегда был в кучку. В общем, казалось, что еще вчера где-нибудь под Грозным он ставил растяжки и отрабатывал лоу-кики на пленных. Его все боялись, и это доставляло ему удовольствие. Когда я вновь пришел на занятия, я просто не понял его юмора, и стрелка была забита. И вот теперь мы стояли за школой, собрался почти весь класс, в котором  я не был самым смелым. Я чувствовал, что этот парень настроен серьезно. Ненависти как будто не было, это как будто просто вопрос  принципа. Так получилось, что я был единственным, кто не засрал и не отшутился от драки с ним. Отказаться от драки было бы против всякой логики, тогда существенная часть моей жизни состояла из борьбы со свойственным ей страхом. И если бы я от нее отказался - мне было бы просто нечем заняться. Когда я смотрел на него,  я наконец начал понимать значение слова акселерат, которое иногда применяли по отношению к нам педагоги в личных беседах между собой. И этот акселерат  сверлил меня взглядом. Единственное, что мне оставалось, это сказать: «Магомед, я не хочу с тобой драться». Мне повезло, он на секунду задумался, и в этот момент я пробил ему в нос со всей дури. Я неделю сидел дома, и во мне накопилось много нерастраченной злобы, которую я вложил в этот удар. Его повело. Все в нем вызывало во мне отвращение, его прыщавая рожа, стрижка горшком, спортивный костюмчик и в особенности тупой агрессивный взгляд, которым он смотрел на меня, когда встал в проходе между партами, ожидая, что я попрошу разрешения пройти. Он был как чья-то издевка, как раз тем недостающим штрихом в моей жизни, чтоб я задался вопросом: «С какого хуя?». Теперь его повело, и я бросился его добивать. Я слышал как кто-то орал: «Убей его на хуй!». Он схватил меня за ворот кофты, пытаясь удерживать равновесие. Надо признать, что другой бы на его месте уже упал. Но тут сквозь плотное кольцо зрителей прорвалась его мать, женщина в черном платке со стеклянным глазом. Она растащила нас и увела Магомеда. Она кричала: «Почему вы не можете дружить?». До этого в нашем классе уже был парень чеченец, его звали Мамед. За полгода он не нашел себе друзей и начал замыкаться в себе, иногда он начинал разговаривать на своем,  непонятном языке. Мы смеялись, а он что-то рычал в ответ, постепенно все к этому привыкли и перестали воспринимать его враждебно, но он куда-то исчез, дружбы так и не сложилось. Нашим героем был Данила Багров, который говорил: «Не брат ты мне, гнида черножопая».

        Но на этом список акселератов в моем классе не заканчивался. Был еще и Юрик, реально огромный для своих 13 лет. По своим размерам он напоминал боксера тяжеловеса. Белобрысый, со скошенным лбом, узкими глазами, массивной челюстью и торчащими вперед зубами. И если бы не его спокойный, добродушный нрав и низкая скорость принятия решений, мы бы его хоть немного опасались. Но природа не наградила его той долей агрессивности, которая необходима для выживания в коллективе, где ты отличаешься от других. А он сильно отличался. Иногда мы ради смеха нападали на него втроем. Наверное, со стороны это было похоже на то, как обезьяны дразнят слона. Я держал его за шею, Леха пытался выкрутить руку, а Маус прыгал на него с парты, ударяя локтем по хребтине. Но все же и у него был предел, после которого он переставал рассчитывать силу и тогда, дико смеясь, мы убегали в разные стороны. И так на наших глазах с каждым днем он становился все злее и злее. Это именно он в первом классе пробил мальчику голову железным стулом, когда тот попытался забрать у него миниатюрные копии болидов Формулы 1. И теперь он, как и я, оказался в 1ХХ  школе.  Последнее, что я о нем слышал, это то, что он пырнул ножом караульного в армии, из-за того, что тот не захотел выпустить его за водкой. Но я помню времена, когда он был немного добрее. Меня, Мауса и Леху он все же опасался. Мы действовали слажено и организовано, и поэтому Юра, по возможности, даже и не смотрел в нашу сторону. Особенно после того, как мы курили с ним одну сигарету на троих, и он обслюнявил фильтр. «Вафлёр  ебанный»-  сказал Леха, и это окончательно выстроило между нами стену непонимания. Но в какой- то момент один ущербный парень из параллельного класса признался, что после уроков они ходят пить пиво и хавать в нехило заряженную Юрину трешку, в которой он живет с мамой. А мама была владелицей ночного клуба на окраине Москвы и дома находилась крайне редко. Юрина хата была через два дома от школы. Пацаны знали это место и после уроков мы решили его проводить, чему Юра был крайне удивлен.  «А ты вроде нормальный пацан, Юрец. Че сегодня, какие планы?»- поинтересовался Маус. Но Юра насторожился и когда мы плавно подвели его к теме: «Давай у тебя затусим, раз у тебя такая малина», Юра наотрез отказался. Мы проводили его до квартиры на 5 этаже, но он резко закрыл за собой дверь. Тогда мы немного побили в нее ногами, но Юра притаился и сделал вид, что дома никого нет. Поздно вечером Юрина мама позвонила моей и стала жаловаться, что я ключом  на их дорогой железной двери выцарапал большими буквами слово «хуй». Но мама по привычке сказала, что она  просто в это не верит и посоветовала позвонить родителям Мауса, а те предложили ей позвонить родителям Лехи, которые, наверное, ей тоже что-то посоветовали. А что им оставалось делать. Мы все уже давно  вели себя, как  члены какой-нибудь «Коза-Ностры»:  «Ни слова о делах».  Через некоторое время Юра все же перестал сопротивляться и, забыв про прошлые обиды, стал нашим другом. И именно тогда началось по-настоящему беспечное время, к которому мы быстро пристрастились и в какой-то момент, вообще перестали посещать занятия. Особенно я с Юрой. Хороших оценок нам и так не грозило. По утрам я сразу шел к нему, его мать уходила рано, оставляя ему немного на карманные расходы и заряжая холодильник едой из ночного клуба, в основном кастрюлями салатов. Но ее слегка удивляло, что Юра все съедал.

-Мама, я расту, - отвечал он ей.

 Хотя дальше этому ученику 7-ого класса расти было просто опасно, наверное, он уже и так напоминал ей  Гаргантюа  и Пантагрюэля вместе взятых. Он открывал мне дверь заспанный и в халате на голое тело, изо рта торчала не прикуренная сигарета. Я был уверен, что с тех пор как он проснулся, а это случилось  за 20 минут до моего звонка в дверь, он стоял перед зеркалом в маминой комнате и изображал из себя гангстера. Первое, что мы делали – это подсчитывали ресурсы.

-У тебя сколько?

-40, кажись, и еще полпачки «Золотой Явы»,- отвечал Юрик.

-И у меня полтинник, нормально живем. После шестого еще Маус и Тоха с Лехой хотели подтянуться. Сегодня «Спартак» играет.

-Не, а че мы их ждать будем?- говорил Юрик и пытался скорчить что-то вроде таинственной улыбки, но  у него это  плохо получалось.

Было и так понятно, что сейчас мы пойдем за пивом и ждать никого не будем. Ведь полностью игнорируя занятия, мы рискуем значительно больше и нам просто как-то необходимо снимать стресс. Трехкомнатная квартира с кожаными диванами, большим телевизором и видеомагнитофоном, мы выходили из нее  только когда заканчивались выпивка и сигареты, а это случалось примерно к концу учебного дня. И тогда мы шли и вставали у железных ворот  на входе в нашу школу, чтобы отжать немного денег у тех, кто возвращается домой, по методу «добрый и злой». Я был добрым и вел разговор, а Юра к тому моменту уже был пьян и просто смотрел с высоты своего роста на потенциальную жертву и скрипел челюстью. «Жертва» даже не догадывался, что в этот момент Юрик  скорее всего думал о бабах.  Это было постоянным предметом его размышлений, он уже в течение  года каждый день смотрел одну и ту же видеокассету с садомазохистским порно, другую он не нашел. Поначалу он проматывал сцены, где латексные тетки из  80-х отливают связанным мужикам на лицо, а потом привык.

-Сейчас она сперва поссыт этому усатому в рот, затем выпорет, запрет в железную клетку, затем будет долго вертеть жопой у него перед носом  и только потом даст,- комментировал фильм Юра.

-Блядь, все как в жизни,- отвечал ему Леха.

Хотя, как оно в жизни – никто из собравшихся не знал, поэтому мы и собрались впятером  зырить этот фильм после школы.

        Но отбирать деньги у отличников было не самым приятным занятием, в большинстве они были не очень богаты. В большинстве они были такими же, как мы, просто у них был кто-то дома, кто заставлял их учиться. Поэтому мы никогда не прибегали к насилию, если кто отказывался делиться.  

             За редким исключением все были свои, поэтому мы предпочитали со всеми дружить, как дружили с Люсей. Она была самой умной в классе, большинство  учителей, вообще не понимало, что она делает среди нас. Она была в меня влюблена, но это было не взаимно, я был влюблен в минибар ее отца, в котором постоянно пополнялись запасы вискаря, коньяка и ликеров и в то, как она играла на гитаре, когда мы с Юрцом  уже нажремся. После школы мы ходили к ней. Я был единственным человеком, с кем она могла поговорить о музыке. Она любила  «Sonic youth» и «Smashing pumpkins». Мы слушали музыку в ее комнате, а Юрик на кухне взламывал замок у  шкафчика с алкоголем. Ее отец уже не раз  его менял, а Люся отмазывала нас, ссылаясь на хахалей старшей сестры. Я знал, что Юра сейчас ломает замок и делал музыку погромче.

       И так длилось год. В конечном счете, меня выгнали из школы. И мне останется только одно – пойти в вечерку, что я и сделаю, а Юра останется на второй год и будет еще сильнее выделяться своими размерами на общем фоне. Для его матери это будет нелегко и  она начнет принимать меры. Сначала она подселит к нему бабушку, чтобы она будила его в школу и приглядывала за тем, чтобы  он никого не приводил. Но бабушку Юра полностью подчинит. По утрам она вставляла сигарету ему в рот, прикуривала и шла готовить завтрак. Днем Юра отправлял ее домой на другой конец  Москвы, чему она была искренне  рада. Мать начала закрывать на замок свою комнату, где были  телевизор, компьютер и видак, без которого он не мог, и со словами: «А на хуй» - он выбивал дверь ногой. Благодаря бабушке и своим маленьким одноклассникам, которые называли его Лордом, доходы Юры сильно увеличились и он действительно был почти счастлив. Пока его мать не привела жить с ними своего охранника. Может это была любовь, может отчаянье, но в первый же вечер  этот, перекрашенный  в блондина двухметровый  качок, пробил Юре голову железным тазиком. Теперь Юра не прогуливал школу, делал уроки и занимался спортом. Его отдали в секцию бокса, где достаточно быстро он сделал успехи. Очень скоро он начал участвовать в трех-раундовых поединках. Юра валил всех, кого бы против него не поставили. Сначала он не делал ничего, затем пропускал пару ударов и взрывался, обрушивая на соперника град сильнейших ударов. Но он так и не выиграл ни одного боя в конечном итоге, с него снимали очки за неспортивное поведение. Когда Юра бил, он непременно выплевывал капу и орал на соперника отборным матом, так повторялось из раза в раз. Однажды я встретил Юру в морозное зимнее утро, он нарезал круги на лыжах вокруг школы. Еще даже занятия не начались, а он уже напялил эту уебищную лыжную шапочку, которая окончательно выдавала в нем человека, способного на крайнюю жестокость.

-Хуй ли ты тут делаешь?- спросил я.

-Тренируюсь.

-Зачем?

-Хочу убить отчима, - спокойно ответил Юра с видом человека, который уже все хорошо спланировал.

      Юля и Саша, две брюнетки, самые взрослые девочки из нашего класса. Саша жила рядом с Юриком, а Юля в высотке (так мы называли 12-этажку в глубине района). Они приехали из Ростова, мы дружили с ними. Но они немного побаивались Юру из-за его плохо скрываемой сексуальной озабоченности, поэтому в тот день попросили меня не брать его с собой. «Говно вопрос» - подумал я. Наш путь лежал на крышу  Люсиного 9-этажного дома. Был очень жаркий день и девчонкам хотелось загорать, они купили пива, я купил портвейн. Вечером родители Люси должны уйти в гости, и мы пойдем к ней, а пока мы будем жариться на крыше, покрытой рубероидом, возле будки лифтера и пить теплый портвейн. Девчонки постепенно пьянеют, смеются и обсуждают остальных девочек в классе. Суть  обсуждения сводится к тому, что остальные девчонки совершенно плоские на их фоне, а я не спорю, курю и пускаю бутылку по кругу, мы выпиваем. Этот день мне нравится все больше и больше. Они спрашивают меня, почему я такой, почему я ничего не делаю,  зачем я связался с Юриком, который только и может, что жаловаться, как у него болит хуй от постоянного онанизма.  Я стараюсь перевести разговор в более мягкое русло, но в какой-то момент понимаю, что Саше не хило дало по нагретым на солнце мозгам.

- А знаешь, мы тоже делаем это.

-В плане?

-В душе, все так делают, кто попробовал.

-Приятно слышать,- сказал я, а на Юлю напал истерический хохот.

Тут Саша сделала выражение лица, которое она,  может быть, видела в кино, такое, когда женщины так пронзительно смотрят и раскрывают все карты, говоря о своей хуевой непростой доле, когда в их голосе появляются истерические нотки, когда они считают, что с ними обошлись не справедливо.

-А еще знаешь, каждый месяц идет кровь и тебе очень больно, ты не представляешь насколько…

И она еще очень долго говорила об этом, как будто в этом была частичка моей вины, а я молчал, не зная, как поддержать этот разговор. Но вскоре все изменилось, Юля видимо и сама устала от Сашиных жалоб и спросила:

-Скажи честно, у кого из нас грудь больше?- и задрала футболку.

 Саша посмотрела на Юлю, скорчила укоризненную мину, но сделала точно так же. Хоть я сидел против солнца, я прозрел, и я не верил своим глазам, что это было со мной. Две самые красивые девочки в лучах солнца  улыбаются и по собственной воле демонстрируют мне свои сиськи! Саша улыбается так, словно результат и так понятен, а Юля так, что за правильный ответ меня ждет что- то еще. Сашина грудь больше, а Юлина просто идеальна, мне кажется, что я молчу уже целую вечность, но я все равно не спешу с выводами. Все было слишком охуенно, чтобы вносить разногласия. Неожиданно лифтер закопошится в будке, и мы уйдем. Пройдет время, и я признаюсь Саше, что ее грудь больше, но и Юле я признаюсь в том же.

 

                                  

                                                              4

 

 

       Моряк умер от инфаркта  прямо  на рабочем месте в возрасте 27 лет. В торговом зале гипермаркета бытовой техники он упал посередине зала в разгар рабочего дня. На нем была красная рубашка продавца-консультанта. Так закончилась его жизнь среди чужаков, пришедших за комбайнами и пароварками. Но он был рожден не для этого, он по природе не мог быть торгашем. Я хорошо его знал. Может его так продуло морским ветром, но в нем полностью отсутствовала наносная копоть, свойственная людям того времени. Он по своей природе был добрым человеком. Синие инь-янь, дельфины и якорь – это все, что у него было, вернее на нем, когда он сошел на берег в начале 90-х. Он сразу сел на героин. Моряк мог быть только моряком. Меня с ним познакомил Толя, моряк был его старшим братом. Моряк жил отдельно у своей жены и к родителям приходил редко, только если поссорится с женой Ириной. Она помогала ему слезть с хмурого, он сам ее просил связывать его и поить водкой. Несмотря на Колин стаж – у них получилось, он больше не кололся.

           Но в головах членов его семьи еще остались воспоминания, как он выносил из дома все имущество, пока все были на работе, как его привозили менты и требовали денег за его освобождение. Даже Толя не мог его простить за кражу единственного видеомагнитофона. Потом Ирина родила сына, и отношения в семье наладились. Теперь мы видели его часто, теперь он любил выпить, и ему нужно было с кем-то поговорить. Толе это было не очень интересно, и Моряк говорил со мной. Ведь большинство его друзей в лучшем случае  сидели на опиатах, многих уже не стало, а кого-то Моряк ждал из тюрьмы, чтобы о чем-то поговорить, что-то вспомнить, выпить и навсегда разойтись. Иногда он сидел на лавочке во дворе уже с утра. Было ясно, что он поссорился с Ириной из-за вчерашней пьянки, теперь же  пришел поправить здоровье к дому, где прожил всю жизнь, так как-то уютней и родней. Мы проходили мимо с Толей. Толя как-то не радостно здоровался с Колей. Толе не нравилось, что Колина жена вкалывает по по 12 часов в ларьке, а Коля пришел развести родителей на опохмел, и они дадут ему денег и дадут денег Оле, а ему нет, хотя именно он помогает Ирине и присматривает за малышом. Поэтому он не особо любил слушать Колин треп и уходил. Коля кричал «Митяй!» и я присаживался рядом с ним. От всех остальных старшаков его отличало то, что он никогда не говорил с позиции своего старшинства, он говорил на равных, как будто мы прожили с ним одну и ту же жизнь.  У него тогда  не было работы,  и ему предложили пойти в менты. В милиции работало большинство его дальних родственников и ему предложили нормальную должность. Хотя других вариантов у Коли не было, он быстро все разложил.

- Честно  работать я не смогу. Конченой  сукой стану быстро,  а у меня к этому душа не лежит.

И отношения с родственниками стали еще сложней.

          Коля был не высокого роста, широкий в плечах.  Он на самом деле обладал внешностью русского моряка из учебника истории, тех моряков, которых боялись фашисты.  В его внешности было что-то героическое,  но  может быть,  это последствия частых интоксикаций организма, в глазах его была боль и какая-то редкая человечность. Я всегда узнавал от него что-то новое.

-Люблю я Питерский «Беломор», можно долго пиздеть, он так медленно тлеет и не тухнет, в отличие  от всякой хуйни.

Коля глотнул еще пива и  поджег папиросу. Во всех его действиях присутствовала уверенная неспешность.

-У тебя девчонка то есть?- спросил Коля и улыбнулся.

-Да нет пока.

-А че? Пора уже. У меня вчера балерина была, ноги гнет, пизденка узенькая, как у гречанки…

Еще Колян мог рассказать, что на Каховке аптекари барыжат  трамалом в промышленных масштабах, но он уже как-то к нему подостыл. Теперь Моряк пил водку и делал это основательно. Мы часто сидели вчетвером в палатке металлоремонта. Немой Миша там работал, а Моряк его заменял. Туда приносили делать дубликаты ключей. Его друзья Немой, Череп, Барин с которыми он пил, воспринимали нас как подрастающую смену и давали нам не сложные задания. Иногда Моряк выходил из запоя дома у Толи, я тоже иногда оставался ночевать у него. Мы сидели в одной комнате коммунальной квартиры. Все уже спали и Толя тоже быстро вырубался, а Моряку было совсем хуево и он не мог уснуть. Я тихо шел на кухню, что б никого не разбудить и разводил кипятком малиновое варенье в банке и им мы до утра запивали последнюю бутылку водки. Моряк по 20 раз слушал одну и ту же песню «Дельфина» и говорил о том времени, что было еще совсем недавно, но как будто бы совсем давно. Еще мы смотрели фильм «Пуля» с Микки Рурком, это был его любимый фильм.

              Я опять не в школе. Утро, звонит Толя.

-Выходи, пойдем на Бухино, Серый с кичи откинулся.

Бухино это сокращение от слова Бухенвальд. Так еще давно прозвали общагу в центре нашего района. Хрущевка с длинными коридорами, общими кухнями и самым сложным контингентом. Многие мои друзья прожили в ней всю жизнь и живут до сих пор. Маленькие квартиры с тонкими стенами, где все друг про друга все знают. Менты, которые там живут, выходя покурить на продол, здороваются с малолетками, которые не стесняясь вмазываются в конце коридора, ведь они выросли на их глазах. Признак богатства там – это железная дверь, но не многие их ставят, а те, кто ставит, ставят сразу по две. Много алкоголиков и инвалидов, много ранних алкашей с инвалидностью и дети, много детей. Туда, отсидев 5 лет за кражу кабеля, вернулся Серега, друг детства Моряка. Часов в 12 дня Серега пригласил нас троих к себе. Мы взяли бутылку водки, пластиковые стаканчики и самую дешевую газировку. Вошли в двухкомнатную квартиру. Большую комнату мать Сереги продала, теперь там живут не знакомые люди, видимо торгаши с юга России. Они не здороваются и скорее ныряют за дверь своей комнатушки. Они знают, что их сосед только что освободился и теперь, скорее всего, сильно запьет. Мы зашли в маленькую комнатушку Сереги.  Потолок низкий, обои бесцветные, комната пуста. Из стены только торчат розетка и радиоточка. Мы расстилаем газету и садимся на пол в центре комнаты. На окне нет штор, и комнату заливает солнечный свет, но от этого только хуже. Все смотрят куда-то в пол. Мы выпиваем уже по третьей, но разговор как-то не идет. Моряк пытается что-то шутить, но это только попытки. Окна этой комнаты выходят на восток, Серега побрит налысо, на нем свитер и спортивные штаны, лицо округлое. В воздухе повисло напряжение. Наконец он достал из кармана маленький, чуть ли не спрессованный кусок бумаги, исписанный мелким аккуратным почерком.

- Маляву надо передать,- сказал Серега и как будто бы улыбнулся.

-Конечно, надо передать, братан,- ответил Колян, ему тоже уже было как-то не по себе.

Мы допили и вышли, в комнате остались пустая бутылка и Серега. Серега быстро дошел, к концу зимы он уже пил с бомжами и сам выглядел как бомж. Он сильно распух. После того как он передал эту маляву, у него больше ничего не осталось. Следующим летом мы видели его в полночь, он, шатаясь, брел в сторону дома, он стал немощным стариком. Нас с Толей он не узнал или не увидел или же просто знал, что мы сделаем вид, что не узнали его,  и пройдем  мимо, не здороваясь.

         Мы стали немного взрослее и уже не дрались двор на двор, теперь это были сражения кварталов. Но у нас поблизости все друг друга знали и обычно на драку слетались пацаны сразу из трех кварталов, все кто в данную минуту был ничем не занят. Челок пятьдесят-семьдесят. Толпа нарастала как снежный ком по мере приближения к противнику. И таким составом мы шли на чужой квартал, где нас ждали. Но противника набиралось не более двадцати и, как правило, драки не было. Была погоня и избиение. И начиналось это с того, что мы с Маусом вдвоем шли в другой квартал за метро, ближе к Ленинскому, более благоустроенный. Там были хорошие баскетбольные площадки,  и мы шли покидать мяч в кольцо. Там были местные девчонки, и мы знакомились, после чего из подъезда вываливались местные парни. Впятером они боялись и поэтому садились на лавочку рядом и просто смотрели на нас. Затем, когда их было уже десять, нас окружали и угрожали расправой. Мы забивали стрелку. Им было смешно, и они смеялись.

Я шел в свой 13 квартал, Маус в 15, и нас уже было около 30 человек. Затем мы шли на Бухино, там в подъезде сидели Захар с Корнеем. Мы им кричали:

-Пошли за метро местных пиздить!

И нас становилось в три раза больше. Пацаны вылезали из  всех щелей. Мы приходили на место минут на 20 раньше, чем обещали, начинали погоню и с теми, кого ловили, обходились жестоко. Я помню, как Толя забивал  ногами окровавленного парня между труб теплотрассы, одна из которых была раскаленной. Пацан рыдал, но не мог вылезти. Его хотели еще и обоссать, но отвлеклись на другого, который нырнул в 12-этажку. За ним в подъезд забежало человек 10 наших. Говорят, его загнали на 12 этаж и там, на лестничной клетке с ним случился приступ эпилепсии. Пацаны посмотрели и ушли. И еще было много чего. Возвращались все на эмоциях, а с нашей стороны все еще бежали пацаны, по трое, пятеро. У них был растерянный вид, они спешили нам на подмогу, но она уже не требовалась, они опоздали.

     Толя мечтал о машине. У него было 100 долларов. Мы ходили по окрестным дворам и искали старые «Запорожцы». Если мы видели засранную птицами и покрытую прошлогодней листвой машину, мы пробивали у местных кто хозяин. Как правило, им оказывался какой-то пенсионер, что уже не выходил из дома, но машину за 100 долларов продавать не хочет, к тому же детям без водительских прав. Но один алкаш продал нам «Таврию» без номеров. «Таврия» - это шедевр нашего автопрома. Если верить результатам  краштеста, то при столкновении с препятствием на скорости 100 км/ч, передний капот въезжает в салон и разрубает напополам водителя и пассажира. Но мы были довольны. Теперь мы целыми днями гоняли на этой «Таврии» цвета поноса по округе и наводили на всех ужас. Гоняли мы по дворам, в которых могли ориентироваться с закрытыми глазами и на городские дороги особо не выезжали. Но пару раз за нами погналась ментовская буханка, и съебываясь от них в проулок между футбольной коробкой и гаражами, чуть не сбили старушку с таксой. Я помню немое выражение ужаса на ее лице, когда мы промчались в сантиметре от нее. Я сидел на заднем сиденье, и мне стало как-то не по себе. Менты скоро поняли, что это просто дети развлекаются, и не стали объявлять план перехват и просто забили. Было даже немного грустно, что нас не воспринимают всерьез. Когда не удавалось слить бензин, мы просто сидели в машине, курили и пили пиво из пластиковой 2-литровой  бутылки. Магнитолы не было, но с нами был Гиза, ровесник Толи, не высокий армянин, классный парень из моей школы. Он мог бесконечно травить байки, и мы ржали.  Было сложно понять, когда он говорит на полном серьезе, а когда шутит. Всем девчонкам из нашей компании он предлагал отдаться ему в подъезде за пиво и чипсы, но они только смеялись, полагая, что он шутит, но в этот момент он как раз был серьезен. Мы сидели в машине, а он травил:

-Так вот, вызвала меня молодая инспекторша по делам несовершеннолетних снимать с учета. Короче, рыжая, в веснушках вся, такая полненькая, сладкая. Документы все аккуратно оформила, а в кабинете нет никого. Часов 7 вечера, ну я уже уходить собрался, а она села на стол, юбку свою серую задрала,  смотрю, а трусняка то и нет  на ней! И говорит: «Давай Елизаров, отжарь меня, вижу, что хочешь…».  А я че? Раком ее пристроил и за всех пацанов!

 Это, конечно же, была не правда, но мы не начинали допытываться, слишком красивая была история, и ржали так, что тряслась машина. А к вечеру мы все же сливали где-нибудь бензин и затем до ночи тренировались  ментовским  разворотам  на футбольном поле, поднимая клубы пыли и разливая по салону пиво. Но машина эта продержалась две недели, потом Толя сказал, что забыл, где ее поставил по-пьяни прошлой ночью, наверное, ее просто спиздили.

        В тот же день я впервые увидел Гизу серьезным. В его соседнем дворе он встретил сестру. Его мать сказала ему с утра, что она спуталась с татарином  и приняла ислам. Гиза подошел к сестре и ударил ее  по лицу ладонью так, что она упала, и тихо сказал ей:

-Иди домой.

        В нашем районе действительно много аллей и скверов. Это всегда было поводом гордости для наших мам. Моя мама могла сказать, например:

-Да, вечером здесь действительно страшно выходить на улицу, но зато наш район очень зеленый.

   Как-то мы шли с Толей  по аллее в круглосуточный   магазин. Было уже 12, на улице никого. На нас надвигалось 5 фигур в темных одеждах, это были не наши, возможно какие-нибудь заблудившиеся гастролеры. Освещения нет, и мы просто напряженно шли им навстречу. Парни были значительно здоровее и старше нас. Когда мы поравнялись, сбылись наши самые худшие ожидания. Парни зашли с двух сторон и встали нам на проходе. Это одна секунда. Нас молча оценивают, а я уже слегка оглядываюсь по сторонам, по привычке пытаюсь зацепиться за что-нибудь взглядом. Ни одной машины не проезжает мимо, только в хрущевке слева горит свет, но не во всех квартирах, а только на пятом этаже. В комнате без штор на стремянке стоит молодая женщина. Она голая и моет потолок. Я не видел такого никогда, на ней действительно не было ничего. Она водила тряпкой по потолку и ее грудь тряслась. Единственное, что я сказал: «охуеть». И все собравшиеся устремили свой взор туда же. Около минуты все просто глазели на это, забыв  друг про друга, и только иногда кто-то повторял: «охуеть». Когда  эта баба слезла со стремянки, мы посмотрели друг  другу в глаза, напряжение ушло. Ребята смеялись, мы тоже. Покурили, подсказали, как пройти до метро и разошлись. Но эти парни все равно пошли в обратную от метро сторону, мы еще долго слышали козлиный смех одного из них.

         В той зеленой девятке, когда я в нее сел, места уже были четко распределены. За рулем Барин, справа Череп, на заднем сиденье Моряк. Барин и Череп брили головы бритвой, Коля же стригся машинкой  и на его голове всегда был короткий ежик, поэтому он сидел сзади. Все они бывшие одноклассники и самым разговорчивым из них был Моряк. Он часто пел одну и ту же строчку: «Кольщик, наколи мне купола». Барин и Череп просто мрачно смотрели на прохожих через открытые боковые окна. Двигались на скорости 20 км в час, чтобы удобнее было разливать водку по пластиковым стаканчикам, по дворам и закоулкам района. Прохожие ускоряли шаг. Эти парни даже в жаркие дни не снимали кожаных курток, и рожи у них были более угрюмые, чем в популярных фильмах про  90-е. Водку они пили всегда в машине и никаких на самом деле серьезных дел. Просто круглосуточное патрулирование окрестностей, как будто все их предназначение было в том, чтобы быть атрибутом времени наводя страх на окружающих. Более позднее поколение бандитов, на чью долю уже не осталось легких денег, поколение безработных бандитов. На последней парте в школе кто-то вырезал надпись «миллениум» и это был единственный признак начала нового тысячелетия.  Ребята часто брали нас с Толей с собой. Мы бегали для них за водкой, а они передавали нам свой жизненный опыт. Приходилось много пить. Череп собирался жениться. У него была маленькая двушка в панельном доме, оставшаяся ему от родителей. Он поселил там  свою школьную любовь Валю, но приходил он туда только на ночь. Череп всегда сильнее всех переносил похмелье.

- Нет, ну, наверное, женюсь,- как-то сказал он.

-Че, прям свадьбу, закатишь?- спросил Барин.

-А че нет, ее родичи башляют  на радостях то, что она от них окончательно съедет. Хуй ли тут не забашлять.

- Торжественное вручение пизды в эксплуатацию,- прокомментировал  Моряк.

Все мы заржали. Моряк умел рассмешить  даже вечно угрюмых, Черепа с Барином. Они отлично дополняли друг друга. Череп был маленький, квадратный,  с тем не редким в наших просторах типом лица, который если вас и ограбит, фоторобот будет составить почти невозможно: «рожа, как рожа, ничего запоминающегося». А Барин наоборот -  2 м ростом, большая лысая голова с массивной челюстью, с перекуроченным носом, круглые, всегда навыкате, глаза. Кажется, я даже ни разу не видел, чтобы он моргал. Когда я впервые его увидел, это было у него в гараже за универсамом, он сказал:

-Че-то ты какой-то зеленый, надо тебе водки выпить,- он налил,  я выпил.

 А Моряк всегда травил байки, точнее истории из жизни.

-Помню, накурился я с пацанами на Каховке лютой афганки, еду домой в метро. Вечер, пустой почти вагон. Тудуф-тудуф, тудуф-тудуф. Заслушался. А потом слышу: «тудуф- дуф, тудуф-дуф, тудуф-дуф, тудуф» - гимн наш. Так я встал, ухо к двери прислонил и точно гимн. На душе у меня тогда праздник был, но потом понял – сглючило.

         Пару раз мы все же ездили на какие-то говнотерки в автосервисах, на окраинах нашего района. В суть разговоров нас с Толей не посвящали. Мы  с Моряком оставались в машине. Разговаривал Барин с пятью мужиками в засаленных спецовках, а Череп стоял поодаль, засунув руки в карманы. Мы сидели для веса. Меня тошнило, а Моряк рассказывал, как они вчера взяли бабу на Ленинградке на троих, и как она испугалась, когда они все спецом молчали с каменными лицами, увозя все дальше от точки, как ее напоили, она расслабилась,  и ее пустили по кругу. Салон был дико прокурен, меня продолжало мутить, но блевать  в машине было нельзя, Барин обещал за это закрыть в багажнике и включить музыку на полную громкость. Поэтому я держался.                  Затем Череп умер. Раньше всех. Так и не успев жениться. От сердечного приступа. Он всегда предпочитал мешать водку с ред-булом. Затем Моряк, а Барина лишили прав. Он купил себе бойцовскую собаку, которая тоже уже умерла.

         Моя сторона улицы была построена еще при Сталине. Кирпичные дома, квартиры с высокими потолками. Многие квартиры по-прежнему коммунальные, под домами по-прежнему бомбоубежища. И под моим домом тоже. Ядерную зиму в таком пережить нельзя, но и холодная война, говорят, закончилась. Теперь пришло время точечных ударов натовской авиации. Когда они бомбили Югославию, мы все еще были детьми и все еще сидели у телевизора. Я ел борщ, который сварила мама, а на маленьком черно-белом экране на кухне показывали последствия авианалета американцев. Диктор говорил о том, что летчики бомбят обыкновенные жилые дома наших братьев славян и делают это ночью, когда все спят.

-Это хорошо, что у нас есть бомбоубежище, да мам?

-Ешь Митя.

Ненавидеть американцев в то время было хорошим тоном. Мама выкинула мою футболку с надписью «USA», я был даже за. Как-то она организовала нашу с Толей поездку в Санкт-Петербург. Там в самом центре жил мой дедушка, и мы поехали к нему в гости. Родители дали нам приличную сумму денег, чтобы мы ни в чем себе не отказывали, побольше гуляли и увидели своими глазами всю красоту этого города. Всего на три дня. Это был 1999 год. Обещанный конец света не случился. Мне было 11. Я был коротко стрижен, и на мне была лыжная куртка яркой фиолетовой расцветки. Толе было 14,и  на нем  всю дорогу был черный бомпер, в котором, кажется, он ходил всю жизнь. Он был подстрижен машинкой. В этой поездке он исполнял роль старшего. Мы были одного роста. Сейчас глядя на фотографии той поездки, мне становится очень  смешно. Такие счастливые фейсы у нас бывали не часто. Еще бы! Мы вдвоем могли целыми днями гулять по огромному, не знакомому городу с целой, как нам казалось, кучей денег. И мне кажется, мы успели  сделать все, на что хватило нашей фантазии. На Невском проспекте было много магазинов, и там продавали именно  ту музыку, которая нам нравилась. Я купил себе несколько альбомов «Exploited», среди которых мне больше всего понравился «Beat the Bastards», а Толя со словами «ты что, это же лучший электронщик в мире», приобрел несколько кассет «Моby». В рыцарском зале Эрмитажа, в который мы больше всего стремились, чтобы увидеть рыцарские доспехи и мечи, мы встретили американскую сборную по хоккею. В то время в городе шел хоккейный турнир «Балтика». Их, вместе с экскурсоводами и фотографами было достаточно много, нас двое и больше никого. Несколько раз мы крикнули им: «янки, go home!». И ретировались. Наверное, хоккеистам было не так смешно, как нам. Мы просто не могли забыть кадры ночных бомбардировок Югославии,  но есть,  мы все равно пошли в Макдональдс.

           Все как обычно - очереди за картошкой фри и чизбургерами. Всем этим воняет даже на улице в радиусе 20 метров. Это и привлекало туда подростков, обнюхавшихся  клеем, которые занимали один из столиков в конце зала. Хорошо, что их оттуда никто не выгонял. Они подходили к столикам, от которых только что ушли люди, но персонал еще не успел убрать, и доедали все что осталось. Немножко картошки, немножко соуса, разбросанные на подносе салатные листья, что вывалились из биг-мага, немного молочного коктейля, что не допил внезапно ударившийся в истерику капризный ребенок. Чумазые, в одежде на три размера больше. Один мальчик спал с открытыми глазами, на вид ему было лет 8. Его била по щекам девочка, которая  была из них самой старшей, но мальчик не просыпался. Кроме нас с Толей этого  никто больше не замечал. Девочка увидела, что мы смотрим и, оставив мальчика в покое, подошла и села напротив. Некоторое время она на нас просто смотрела, затем вдохнула клея из прозрачного пакета и предложила нам. Мы отказались, но решили поделиться с ней половиной еды. Ей было 13. У нее были совсем  спутанные волосы и голубые глаза. Ее звали Алиса. К своей тетке, от которой они сбежали со старшим братом, она возвращаться не хочет, потому что та пьет и водит домой черных. Брат уже умер где-то в подвале от передоза. Теперь она приглядывает за этими ребятами, которые ей как семья. Она была красивой, но ночевала на чердаках и в подвалах. Я не видел более взрослого и больного взгляда. Мы дали ей сигарет и рассказали, как мы живем в Москве. Она смеялась. Договорились, что еще увидимся на Московском вокзале, когда будем уезжать. Там она с ребятами бывает днем. Но мы ее больше не видели, хоть и искали взглядом в толпе вокзального люда по дороге к поезду. У нас оставалось немного не потраченных  денег, и мы договорились, что отдадим их ей. Ее звали Алиса, только это ни хуя не страна чудес.

               Но все это было три года назад. Теперь мне было 14. Зима выдалась холодная, и нам с Толей нужно было где-то зависать. В одной из сталинок на нашей улице бомбоубежище освоила местная шпана. Естественно мы не могли оставаться в стороне. Впоследствии выяснилось, что это Гиза развел одну женщину с первого этажа. Она была главной по подъезду и у нее были ключи, а Гизе надо было куда-то водить своих подружек. Нас набивалось туда человек по тридцать. Шумоподавление было хорошим, с различных помоек принесли раздолбанные диваны и соорудили столы из листов дсп и кирпичей. Там было 4 комнаты, но собирались все на кухне, в маленьком закоулке в конце коридора. Это был наш тыл, самый закрытый клуб, только для своих. Здесь все знали друг друга с самого детства, точно такой же компанией мы и ходили в школу, собираясь у палатки неподалеку, где продавали  очень популярный тогда газированный алкоголь в разноцветных баночках и сигареты поштучно. Сначала подходили мы с Гизой, который любил повторять: «кто рано встает, тому Бог подает». Затем подходили Толстый, Рыжий, Корней, Захар, Михас – сын владельца палатки разливного пива, Козлов – сын мента, Степан. Позже всех приходили девчонки: Рыжая, Катя, Аня, миниатюрная Настя. Только Толя учился в другой школе. Так нас собиралось человек по 15. Дворами мы шли в школу ко второму уроку,  иногда переходя дороги в неположенном месте, и водителям приходилось подолгу  стоять. Движение останавливалось, так как шли мы не спеша.

               Все по-разному проводили день. Я, например, дойдя до школы, сразу сворачивал на хату к Юрику, чтобы выпить пива и прийти в школу к шестому уроку, только чтобы посмотреть на новенькую молоденькую биологичку. Юрик все время ходил в одних и тех же черных джинсах со сломанной и вечно расстегнутой ширинкой и подозрительными пятнами. Это была сперма от его постоянного занятия онанизмом. Я говорил ему: «стирай их уже». «Да не заметно ни хуя». Хотя когда он выходил помолчать у доски, и класс заливало полуденным солнцем, всем было понятно, что это за пятна. Но у Юры не было комплексов, а биологичка понимала, что мы пришли посмотреть именно на нее. До этого объектом нашего наблюдения была молоденькая географичка. С ней у нас было негласное соглашение, что она и так будет проставлять нам тройки, если только мы перестанем к ней ходить. Возможно, это было из-за того, что я распустил среди пацанов слух о том, что шов в пройме ее черных брюк прямо впивается в  ее пизду и делит ее ровно на две половинки – безумно красивое зрелище, от которого не могли оторваться парни из всех старших классов нашей школы. Слухи распространялись очень быстро. А к вечеру мы непременно встречались в бомбоубежище. Мы сидели и курили, обсуждая то, что с нами случилось вчера. А случалось что-то всегда.

           В классе Захара, Корнея и Гизы учился парень, его звали Жора. Худенький еврей с мешками под глазами. Он был из той породы людей, что стараются вести себя, как свой в доску, но люди их все равно не принимают, потому как чуют, что с ними что-то не так, но не могут дать этому объяснение. И то, что они ведут себя как свои, только увеличивает заряд негатива. Захара в тот вечер не было, и Рыжий, дико смеясь, рассказывал мне, Толе и девчонкам то, о чем уже знал весь их класс.

-Вчера Жорка принес в школу хуй на батарейках.

-Вибратор,- поправила миниатюрная Настя.

-Ага,- продолжал Рыжий.

 Жорка сказал, что нашел его у себя во дворе за футбольной коробкой, затем он нажал на кнопку. Эта хуйня зажужжала, и он стал бегать с ним за девчонками прямо в классе на перемене. На крики пришел Захар, он позвал Шеметова и Гурьянова  (который вечно вертел четки, и из под козырька его кепки было видно только, как  играют  скулы, и все знали заключение школьного психолога о том, что он способен на убийство) и пацанов из десятого, у которых сидели уже все друзья. Они так с понтом по-дружески стали у него интересоваться, а из какого он материала.  Жорик задумчиво держал искусственный  хуй в руках и терялся в догадках. А потом они развели его, ну чисто по-дружески, на слабо.

- А ты попробуй ртом. Ну, пластик все-таки или резина?

И Жорик  повелся, поднес хуй ко рту и закусил. В этот же момент Шеметов  сказал ему уже без всякой дружеской интонации:

-Достанешь – я тебе в ебало дам с ноги,- затем поднес руку к основанию члена и включил его.

К этому моменту там был уже весь его класс. Больше всех ржал сын мента Козлов, он буквально валялся на полу, но многие просто молчали, потому что понимали, что это уже перебор. Затем прозвенел звонок, и народ стал рассасываться. Жорик  выплюнул хуй и побежал блевать, в глазах его были слезы. На занятия он не пришел. На этом Рыжий закончил свою историю. Мы сидели и все пытались скрыть, что Жорку  все-таки немного жаль, несмотря на то, что он полный идиот. Зачем он вообще его подобрал, не побрезговав, как у него хватило ума принести это в наш зверинец, не подумав, что парни могут не поверить в ту версию, что он просто нашел, а предположить, что он просто устал прятать своего старого доброго друга. И главное, как он мог довериться словам людей, которые ни разу не давали ему повода им доверять, и развестись на столь дешевую разводку – попробовать хуй на вкус? Это были главные вопросы того вечера.

       Затем подтянулся Корней  и все остальные. Над нашим бомбоубежищем не летали не мессершмитты, не натовские бомбардировщики, на улице не звучала сирена, просто там было холодно. А у нас было дешевое пиво и неплохие познания в аптечном ассортименте рецептурных препаратов, которые продавались во всех коммерческих аптеках даже самым маленьким. Пацаны постарше любили кодеиносодержащие таблетки, леденцы от горла и фенозепам. Кто-то активно увлекался обезболивающими для рожениц, различными бутератами. В нашей же компании предпочитали классику. Толченные таблетки димедрола вбрасывались в двухлитровую пластиковую бутылку пива, которая пускалась по кругу, и постепенно всех накрывало тяжелое опьянение. Мода на микстуру ДХМ еще не пришла. Все это стоило копейки, и было для каждого из нас только скромным началом знакомства с различными веществами. Тем не менее, пускание баклажки по кругу вместе с каким-то общим нежеланием возвращаться домой, нас как-то объединяло, несмотря на то, что настоящая дружба в нашей среде была редкостью, потому как все мы между собой слегка недолюбливали друг друга. Даже испытывали легкое презрение за то, что каждый из нас был зеркальным отражением другого – человека без будущего. Казалось, что это чувствовали все вокруг и в школе и даже дома родители чувствовали это, поэтому никому из нас особо не влетало за все наши выходки. Хотя этого никто не говорил вслух. Но мы всегда были вместе, ведь ко всему остальному миру наше презрение было сильнее.

         Иногда в наше бомбоубежище заходили гости. Я хорошо помню тот вечер, когда пришел Босой. Невысокий парень с безумными глазами и совсем без передних зубов. С ним были Цыган и Шеметов  с Гурьяновым. Они, как и все, ненавидели его, но при этом  настолько боялись, что предпочитали дружить. Босой  был подстрижен под ноль, неделю назад он освободился из Икшанки - колонии для несовершеннолетних. Это был его второй срок. Волосы еще не успеют как следует отрасти, а  через два месяца он снова сядет в тюрьму, только во взрослую, за квартирную кражу и изнасилование. А пока он был среди нас. В тот вечер все были уже пьяны и сидели по разным углам, чтобы слегка отойти, перед тем, как пойти домой, а с появлением Босого,  повисло напряженное молчание. Было слышно только, как Гурьянов перебирает свои четки.  Босой сразу заметил Корнея  и в свойственной ему истеричной дерганой манере, направился в его сторону. Все знали, что еще до первой отсидки, Корней победил в драке Босого, а тот еще целый день бегал по району с ножом, пытаясь его найти. Но нашел его старшего брата, который тоже вломил ему пиздюлей. Все знали, что сейчас будет развязка. Они улыбались, глядя друг другу в глаза и пожимали руки, словно братья, которые давно не виделись. Тихо посмеиваясь, обменялись парой фраз. Затем Босой заметил паука на низком потолке.

-Давай забьемся, в какую сторону паук поползет?

-Налево,- сказал Корней.

-А я думаю, что направо.

Босой поднес руки к потолку и хлопнул в ладоши. Паук пополз  направо.  Босой расплылся в своей беззубой улыбке и стал издавать звуки, выражающие вершину удовольствия. Он посмотрел на Корнея своим обычным безумным взглядом и сказал:

-Снимай часы,- кивком головы указав на руку Корнея, на которой блестели часы из нержавейки с железным браслетом.

-Я их на кон не ставил.

Босой влепил Корнею пощечину и опустил руки. В большей степени это была психологическая атака. Корней моментально покраснел и пару секунд был растерян, но ответил тем же, и так же опустил руки. А этого делать было нельзя. Босой с ходу нанес ему сильнейший удар в нос, и Корней упал. Под потолком шло две трубы водоснабжения. Босой схватился за одну из них двумя руками, повис и стал прыгать двумя ногами у Корнея  на голове. Это длилось слишком долго, чтобы осталась хоть какая-то возможность Корнею остаться в живых. Это было более  чем жестоко,  учитывая то, что Босой был трезв. Хладнокровно он продолжал и продолжал прыгать на его  голове, словно по футбольному мячу. Когда Корней уже не подавал признаков жизни, а его лицо превратилось в кровавую кашу – он остановился, поправил свою джинсовую куртку Монтана и, улыбаясь, вышел, предварительно взглянув в глаза всем присутствующим. Вышла и его свита, в окружении которой мы все это видели. Корней выжил. Удивительно, но уже в ту же ночь, он бегал по району с ножом в поисках Босого. Но тот где-то гасился, так как на обратной дороге из подвала он успел еще зверски отмудохать престарелого мужа женщины, которая давала нам ключи от бомбоубежища, как бы намекая на то, что теперь он здесь главный. Но он ошибался, все немного изменилось. Его авторитет признавали только пара отморозков, но и они после того, как его закрыли, быстро про него забыли, разболтав, что изнасиловал он бомжиху. Буквально через несколько лет Корнея тоже закроют во взрослую тюрьму за серию автомобильных угонов. Выйдет он весь в синеве.

           Таких парней, как чеченец Мага из моего класса, в моей школе становилось все больше и больше. Вскоре уже в каждом классе были азербайджанцы, чеченцы и даги. В школы других районов в таком количестве их не брали, брали только в нашем.  Своими для нас они так и не стали, как и мы для них. С первых же секунд они начали противопоставлять нас себе. Передвигаясь исключительно группами по 6-7 человек, они комментировали всех, кто проходил мимо, на своем языке. И этого в принципе было достаточно. На 4 и 5 этажах для старших классов, где учились мы, они старались не привлекать к себе внимания и ходили все же по отдельности, а на 2 и 3, где училась начальная школа, все менялось. Даже их походка становилась более уверенной и неспешной. Пару раз, спускаясь вниз по лестнице, я видел, как мой старый друг Мага в компании своих соплеменников, устраивает на этажах младших классов некоторое подобие зачисток, которые он наверняка видел у себя на родине. Детей выстраивали в ряд лицом к стене и хлопали их по карманам, рычали на своем и смеялись.  Если ребенок сопротивлялся, то ему давали подзатыльник или отрабатывали на нем маваши гери. Даже не в полсилы, конечно. Но главной цели они добивались. Они сеяли страх. Мы подошли к ним вдвоем с татарином Антохой из параллельного 7 «а», который был такой же худой как я, но совершенно бесбашенный. «Спортсмены» окружили нас, но Мага меня знал, и все затаив злобу, разошлись. Подобные вещи стали видеть все. Если бы этих ребят ввели в какие-нибудь  другие коллективы, в какие-нибудь другие школы, все бы, наверное, прошло гладко, если бы не было нас.

          Как-то вечером я возвращался домой через сквер из соседнего двора, что через дорогу от моего. Навстречу, достаточно энергично двигалась группа, человек 30 кавказцев, в основном молодые, и многих из них я знал. У тех, кто был в первых рядах, в руках были обрезки арматуры, которые они даже не удосужились завернуть в газеты, как это было принято делать. Помимо этого все знали об их любви к отверткам и ножам. Они шли ничего не боясь, говорили громко, в их речи был понятен только русский мат. На меня это произвело достаточно сильное впечатление, в общем-то, было понятно, что начинается  что-то новое, что-то, что неизбежно меня затянет. Когда они проходили мимо, я почувствовал прилив адреналина. Чувство, к которому я уже успел пристраститься. Именно оно мне и было нужно.

-Фоган! Куда идете, Фоган?- крикнул я парню, которого знал с детства.

-Скинов убивать!

Через три дня я уже был побрит налысо,  и на  мне был родной бомпер «Альфа» оливкового цвета с накладными карманами, такой же, как в фирме Romper Stomper  и высокие черные ботинки фирмы Сlock Work с железными вставками и тонкой, удобной для бега подошвой, похожие на те, что носили герои фильма «Заводной апельсин». Толик купил точно такой же комплект. Разными у нас были только шапки с отворотом, которые были больше похожи на реперские. На моей было написано «Hooligans Russia », на его «Pit bull». На родной, очень модный тогда «Lonsdale», денег не было, но у меня была старенькая толстовка «Fred Perry», купленная в секонде отчимом, так что выглядили мы так, словно давно в движении. Хотя на самом деле мы выкупили эти шмотки у двух пацанов, которые хорошо чувствовали моду, но слушались родителей, которые чуть ли не на следующий день, увидев их в таком виде, запретили им быть скинами. Нам такое не грозило и выкупили мы все это за копейки, а я еще бесплатно получил книгу с биографией Адольфа Гитлера, которую я сразу сбагрил Толе, а Толя выкинул, чтобы не нести ее домой. Вскоре мы познакомились и с другими, такими же, как мы. Но никто из нас не дрочил на «Mein Kampf». Нам нравился сам стиль, чувство опасности перед дракой с черными, многие из которых, тоже находили в этом своего рода кайф. Нам всем нравилось ненавидеть.

         Стричься под ноль я ходил к Герасиму из 8«б», он был одним из первых скинхедов в нашей школе и знал всех основ в нашем районе. До этого мы с Герасимом  не особо ладили. Он ходил в черной М 65 «Альфа», белых кроссовках «Reebok», джинсах «Levis», которые держались на немецком ремне с  орлом и свастикой, и был своего рода законодателем моды. Он снабжал меня кассетами типа «Skrewdriver». Не высокий, но довольно отчаянный парень, в  действительности же просто подражавший одному из своих старших братьев, двадцатипятилетнему члену группировки «Белые бульдоги», с которым он жил отдельно от родителей. Вмести с ними жил и средний брат Игорь, ему было 20, но по интеллекту лет 5, а может меньше. Раньше он был нормальным, закончил нашу школу и поступил в престижный вуз.  Если бы не страшная передоза герычем. Врачи ехали долго, долго искали вены. Кислородное голодание мозга, жизнь спасли, но большая часть мозга отказала навсегда. Теперь он ходит в смешной кепочке, улыбается и разговаривает в основном сам с собой. Мы часто видели его на улице, он медленно брел куда- то, затем останавливался, о чем-то сам с собой договаривался, подергивал  головой и  брел дальше. Никто уже давно не обращал на него внимания. В кино, как правило, показывают, что передоз – это смерть под кайфом, где герой умирает, оставляя красивый труп, а в новостях показывают матерей, вопящих над своими, уже баклажанового цвета, детьми, которые приняли свою последнюю дозу всего-то пару часов назад. Но почему-то нигде не говорят о том, что многих все же спасают, даже после кислородного голодания мозга, и всю оставшуюся жизнь они будут олигофренами.

            Я сел на стул перед зеркалом, и Герасим включил машинку «Bosch» и песню «Troublemaker» группы Т.N.F.  на полную громкость. Когда все мои волосы упали на пол, Герасим  оскалился и провел по моей бритой голове рукой.

-Немецкое качество, чувак.

Он явно был доволен результатом. Его брат из «Белых бульдогов» в то утро был явно не в форме. Он только вернулся домой и, игнорируя нас, молча курил, лежа на кровати. Но ему тоже понравился результат.

- Ну что, фашисты? Из школы вас уже отчисляют.

Так случилось, что и меня и Герасима, почти всю нашу компанию, отчисляли из школы за неуспеваемость. Был конец учебного года, но нам согласились проставить тройки, только если мы добровольно уйдем в вечерку в соседнем квартале. Или нас бы оставили на второй год. Мы выбрали вечерку.

-Что дальше планируете делать? Сразу пойдете синагоги поджигать?

Все заржали. Засмеялся и Игорь, который все это время стоял  в дверном пролете и молча наблюдал за происходящим.

-А ты че ржешь? Щас и тебя налысо ебану,- сказал ему Герасим.

Игорек  скрылся.

             Некоторые вечера мы по-прежнему проводили сидя на трубах за технарем, ожидая, когда в женском туалете зажжется свет. Видимо решив скосить путь до дома от трамвайных путей, через пустырь шел Кирилл Тарабошкин, одноклассник из моей первой школы. Увидев нас с Маусом, он неслабо  пересрал. Ведь он помнил, как окружил меня с остальными отличниками, решившими меня завалить и раз и навсегда хорошенько отпиздить. Он помнил, как я разбил ему нос и обещал добить во дворе. Жил он в соседнем доме, но на улицу выходил редко, даже реже своей младшей сестры, и постепенно я начал о нем забывать.  Помимо всего прочего мы с Толей дружили с его отцом, отличным  мужиком в черном пальто с набриолиннеными  как у американских гангстеров волосами. Он любил раз в полгода капитально бухануть, сидя на трубе точно так же как мы. И однажды вот так вот буханув, он потерял свою любимую Zippo с инициалами. Он впервые подошел к нам и сказал:

-Пацаны, если найдете, плачу 50 бакинских.

Мы потратили полдня, пролазив на корточках за технарем. Когда уже стемнело, Толя нашел ее. Это были наши первые честно заработанные деньги. Кроме того, у отца Кирюхи, была отличная музыкальная коллекция. Целых два стеллажа были плотно забиты аудиокассетами. Сам он слушал СД. Так что я часто приходил взять что-нибудь  переписать или забрать с концами. Там было все, от Рея Чарльза с Биби Кингом до последних альбомов Smashing Pumpkins  и Radiohead. Что-то я покупал сам, что-то брал у Кириного отца. Так я познакомился с «The Stooges», «The Cure»  и «Joy Division», музыкой под которую я засыпал и которую включал сразу, как проснусь. Очень долгое время это было моим единственным развлечением. И многие мои друзья шутили, что перед тем как позвать меня на тусовку к себе домой, они в первую очередь прячут свои  аудиокассеты. Но они в основном слушали, то, что было модно в то время, а мне после сотого  прослушивания становилось скучно, и поскольку не было ничего нового, я начал слушать то, что было раньше. Но все же я старался не слишком  трепаться о своем увлечении. Ведь  скины не слушали «Dark Side of the moon»  Pink Floyd, придя домой вечером, что бы расслабиться после  отпизда  каких-нибудь южнокорейских студентов. Поэтому я вел своего рода двойную жизнь. За Джеймса Брауна, например, вообще могли убить.

              Было уже довольно темно. Наверное, Кирилл знал, что из-за дружбы с его отцом его уже никто не будет бить. Но толи чувство вины, толи желание произвести хорошее впечатление заставило его остановиться напротив нас. Он поздоровался и стрельнул сигарету, совсем низкий, с бегающим взглядом. Тему для разговора он найти не мог, прикурил только с четвертой попытки, первые три спички тушил ветер. Мы молча на него смотрели, хорошего впечатления он не производил. И тогда он предпринял попытку смачно харкнуть на асфальт, но сопли у него во рту видимо были очень густые. Сопля повисла на нижней губе и, раскачиваясь, наконец, повисла на засаленном пуховике. Он начал вытирать ее рукавом. Его положение становилось все более критичным. Теперь мы просто ждали, когда он  спизднёт  что-нибудь не подумав, что бы дико заржать. А это обязательно должно было произойти, ведь Киря уже изрядно нервничал.

-Вчера с Хохлом ходили на разрушенный кирпичный завод, в районе высоток за перекрестком, конопли нарвать. Там поле целое. Хохол сейчас дома сушит.

        Хохла мы знали. Крупный парень, недавно приехавший из Крыма. Крымские татары, по его рассказам, выращивали убойную дурь, которую он успел дико полюбить. Поэтому в рассказе Кири мы не нашли нестыковок. К тому же складывалось впечатление, что он как бы и не хотел нам рассказывать, а просто на нервах проговорился. На следующий день мы с Маусом  встали пораньше и отправились на заброшенный кирпичный завод, большое индустриальное здание. Кирпичи там не изготавливали со времен Горбачева, от этого в районе так много спившихся мужиков, которые потеряли работу. А в начале 90-х здесь устраивали нелегальные рейвы, о чем свидетельствуют кислотные граффити со сценами вторжения инопланетян на Землю, от так много олдовых торчков, что похоронили дюжину любителей джангла и хауса в своих любимых аir max со сточенной подошвой. Теперь здесь тишина и запустение, сквозь бетонные полы пробивается сорняк, но это была не конопля. И на всех пустырях вокруг ее тоже не было. Мы исследовали все кусты и овраги между заводом и гаражом. Маус  рос в Казахстане и очень хорошо знал, как  выглядела конопля, и не раз видел, как правильно готовить манагу из беспонтовки, но никакого поля ганджи там не было. Мне удалось обнаружить только пару низких и чахлых кустиков у канализационного люка. И хоть это и не оправдало наши надежды – мы их оборвали. В очень плохом настроении мы поднялись к Кире на 5-ый этаж. Он приоткрыл дверь и высунул голову. Пока еще ничего не случилось, но он уже вытаращил глаза. Маус вытянул покрасневшие от крапивы ладони, в которых лежал децл сморщенных сырых листьев.

-Это чё по-твоему, блядь? Поле ганджи?

Киря впал в ступор и только моргал. Не дождавшись ответа, я дал ему в нос. Киря упал на паркет и раскорячился в коридоре. Мы ушли, но легче не стало. Запал у нас уже был. И в тот же вечер Маус  впервые стянул гашиш у своего отца, запас у которого всегда был не хилый. Куска, который он ломанул, хватило нам на неделю. С тех пор мы больше не увлекались аптечными таблетками, кайф с них тупой и такой предсказуемый. А с гаша, которым мы накуривались в подъезде, поначалу все было, как в очень смешных индийских фильмах. Хотя сейчас я понимаю, что курить нужно было поменьше. Родители, учителя, стремные типы на улицах – все они больше не напрягали. Они стали похожи на забавных персонажей из Болливуда, с них пробивало на  ха-ха.

         И я, и Маус уже знали, что в следующий 8 класс мы пойдем учиться в вечерку, как и многие наши. На второй год согласился остаться только Юрик. И жалели мы только о том, что не будем так часто видеть Савину из 9. Сначала она тебе снилась, утром ты видел, как она совершает пробежку на физкультуре, а вечером, сидя с пацанами в беседке неподалеку от школы, вырезая свастику ножом на лавочке, ты видел, как она возвращается домой. И каждый раз тебе казалось, что она заметила твой взгляд и теперь вы стали чуть ближе. На самом же деле так казалось почти всем. А Савина  смотрела исключительно под ноги, в глаза она смотрела только ночью, во сне. Когда ты бродишь по абсолютно пустой школе, заходишь то в одну, то в другую дверь, а там только разруха. На душе какая-то удивительная легкость, и наконец, на лестничном пролете ты встречаешь ее. Она ждет тебя голая и очень опытная, смотрит с легким укором на всю эту одежду, которая на тебе. Но были и счастливчики, вроде Зверева. Вечно красный, толстый парень, который никогда не чистил зубы, не прогуливал ни одного занятия и всегда сидел на первой парте. Мы знали, он всех нас ненавидит, но умело скрывает это, в отличие от своего друга Лазуркина  из параллельного, такого же пухлячка, но поглупей. Как выяснится впоследствии, друг друга они тоже ненавидели, но между ними существовала какая-то связь и непонятная тяга друг к другу. Они не курили, не употребляли алкоголь и совершенно не интересовались порнографическими  картинками, передаваемыми во время уроков по рядам. После уроков они не задерживались на улице, а шли или к Лазуркину, или к Звереву домой, и запирались там до вечера. И на прямой вопрос, что они там делают, Лазуркин, как-то не подумав, ответил, что они просто играют. Вопросов больше не было.  И мы даже старались их избегать, если бы не постоянные, необдуманные действия  Лазуркина. Однажды из окна своей 9-этажки из хулиганских побуждений он крикнул нашему хорошему другу Степе из 6-ого, что-то обидное про его маму. Наверное, он просто не знал, что Степа  один из нас и более того, тоже учиться в нашей школе. Пиздить Лазуркина нас собралось человек 20. Его загнали как дикого зверя в его же дворе. Он стал орать как резаный, еще до того, как его начали бить. Било его всего четверо, но после этого он еще полчаса лежал на земле, рыдая и пуская кровавые сопли, пытаясь привлечь к себе внимание. Тогда ему сломали ребра в первый раз. Когда мы уходили, мы увидели, как во двор зашел токсикоман Ваня. Он, увидев, все еще лежащего на земле Лазуркина  и, пользуясь случаем, тоже вкатил ему несколько ударов с ноги, после чего перешагнул и пошел дальше. Он вообще-то не знал, кто этот человек, но почувствовал, что ввалить все-таки надо. У него была дико развита интуиция. Но это не сделало Лазуркина  добрее. Сначала он упорно издевался над единственным чукчей в своем физико-математическом классе. Отчество у того было Замудилович, и Егор каждый день переспрашивал его:

-Слушай, я забыл, как твоего отца зовут?

Чукча копил обиду. И однажды, когда Лазуркин  узнал, что многих из нас хотят перевести в вечерку, он торжественно произнес:

-Я всегда знал.

Чукча донес. Но в ответ кто-то из наших сказал ему:

-Слушай, если не секрет, как твоего отца зовут?

У меня был новый самодельный кастет. Я зашел в класс Лазуркина. Он не выходил в коридор во время уроков. Увидев меня, он не попытался бежать, и дело не в том, что Лазуркин  был крупнее.

-Моя мама тебя посадит.

После этой фразы я дал ему поддых, и он свалился под парту. Татарин Тоха сказал, что он ревел там до середины урока, что послужило поводом для вечерних звонков его мамы моей и мамам  Мауса, Лехи Чеха,  Юре Воронову и Тохи. Она обещала всех  посадить.

       Зверев  был тише и скромнее, его никто не трогал. В столовой он часто сидел за соседним столом. В тот день давали бананы, и мы не сводили глаз с девчонок из старших классов. Застыв в одной позе, мы смотрели, как они ели бананы. На это можно было смотреть до бесконечности. Это завораживало с не меньшей силой, чем природная стихия, от зрелища которой невозможно оторваться, хотя в любую секунду она может принести смерть. Мы просто обреченно смотрели на них. Особенно наши взоры были прикованы к Савиной. Зверев заметил это и подозрительно захихикал.

-Чё, смешинка в рот попала, мудак?- наехал на него Маус.

-Ее дом напротив моего, они рядом стоят. Она тоже живет на первом и никогда не закрывает шторы. У меня есть бинокль, и я почти каждый вечер вижу, как она переодевается, и как они ссорятся с мамой.

Он сказал это с таким видом, будто от сисек Савиной его уже тошнило.

-Знаешь, мы, наверное, зайдем к тебе на днях,-  мы переглянулись.

-Нет, Маус, не получится. У меня мама последнее время рано приходит с работы.

-Да мы ненадолго, не ссы.

В то же день мы вчетвером стояли у его двери. Позвонили три раза, услышали шорох, а потом тишина. Все последующие звонки были безрезультатными, он притаился. Тогда мы обошли дом с другой стороны и Тоха воскликнул:

-Долбоеб забыл закрыть окно!

Упершись ногой во внешнюю трубу газового отопления, Тоха влез в квартиру. Все были накурены и с диким ржанием мы полезли за ним. Зверев  выбежал из коридора с саперной лопаткой.

-А, это вы пацаны, а я уж подумал, что это воры! Не разбейте мамины цветы!

-Не ссы, с цветами все будет заебись!

-Ну, че, где Лазуркин прячется?

Зверев выпучил глаза, поднес палец ко рту, как бы намекая, что мы тут не одни и указал пальцем на раскладной диванчик и очень доверительно кивнул. Тоха разбежался и двумя ногами прыгнул на середину дивана. Раздался стон. В этот момент Лазуркину сломали ребра второй раз. Когда его за руки  извлекли из под  дивана и положили по середине комнаты, он притворился мертвым. Мы решили ему подыграть.

-Ну, че теперь делать пацаны?- спросил Маус, -Теперь ведь и вправду посадят.

Я спросил у Зверева:

-У тебя есть пила и пластиковые пакеты?

-Пакеты есть, пилы нету. Дома только дрель есть.

-Ну ты и садист. Дрель то на хуя?

-Ладно, тащи дрель,- сказал Тоха, который уже около минуты прицеливался саперной лопаткой к голове «мертвого» Лазуркина.

Леха валялся от смеха на полу. Когда Зверев побежал в коридор искать дрель, Лазуркин ожил. Нервы сдали и он заорал. Мне стало жаль его, но когда я это осознал, жалость смешалась с отвращением. Я не понимал, что с ним не так, из-за чего он вызывает всеобщее презрение? Эта ненависть к нему основывалась на чем-то более глубинном, чем предположение о том, что он пидор и стукач. Я смотрел на лица парней вокруг и понимал, что эта ненависть носит совершенно животный характер. Что-то в нем, в его лице, его взгляде говорило о том, что Лазуркин был ребенком любви, его ждали. И в первую очередь, когда он подрос, его научили прятаться. Как будто кто-то из любящих родителей сказал ему: «Сыночек, спрячься, если будет опасно», и Лазуркин всегда прятался. Глядя на лица этих парней, окруживших рыдающего Егора, я чувствовал вряд ли кто-то из них был запланированным ребенком. И жизнь, которую мы вели, была тому неопровержимым доказательством. Может причиной нашей ненависти было то, что на фоне благополучного, высокомерного и сыкливого Егора, мы чувствовали себя сбродом нелепых случайностей. В любом случае, ему просто не повезло, среди нас не было места детям любви. Мы не стали его добивать. Он ревел около часа, и у многих уже начала болеть голова. Как переодевается Савина, мы так и не увидели. Хоть это был последний учебный день в году, был он довольно паршивым.

          На обратном пути мы проходили мимо школы. У забора валялся сын мента Козлов в пиджаке и белой, обблеванной рубашке. Мы знали, что это такая шутка Корнея и Захара. Они специального напоили Козлова до состояния полного неадеквата и бросили под школьным забором. С разрисованной маркером рожей, со свастикой на лбу, он что-то мычал. Вечером моей маме позвонила мать Лазуркина. В этот раз она орала, в этот раз она серьезно хотела довести дело до суда. Моя мама достаточно хладнокровно сказала, что бы она лучше позвонила матери Мауса.  А мама Мауса наверняка перенаправила ее к матери Лехи, а мать Лехи к матери Тохи. С ней поступили по давно отработанной схеме, ее пустили по кругу.

 

                                                               5

 

 

       Мне все еще 14, и внутри у меня все замерло. Естественный ход моей жизни на мгновение был прерван. Стоя на земле, я впервые перестал чувствовать ее ногами. Это сделала она. В пасмурный осенний день я направлялся забрать документы из старой школы, но по дороге встретил Витька, ее младшего брата. Я загнал его на дерево за гаражами и не позволял ему слезть, пока он не сбросит все свои деньги. Но Витек был упертым, несмотря на кровоточащие ладони, он закурил и сказал, что готов сидеть на дереве хоть целый день. Я решил сменить тактику и начал искать  что-нибудь тяжелое, чтобы сбить его с ветки, но все камни вокруг были слишком мелкие, а бутылкой я в него бросать не хотел, он все-таки был хорошим другом моего хорошего друга. Я просто взял ее и для вида стал прицеливаться ему в лицо. Нервы у Витька сдали, и он начал сбрасывать все деньги, украденные в раздевалке своей музыкальной школы.  Я стал распихивать мелкие купюры по карманам своего бомпера, а Витек в красках описывал мне, как будет мстить после того, как окончит свою музыкальную школу и станет уважаемым человеком. Я сосчитал деньги и сказал ему, что он вряд ли ее закончит. Витек залез повыше и начал ругаться матом, но я не злился. Лишенный денег он все больше и больше уподоблялся обезьяне. Смех за спиной заставил меня обернуться. Это была Катя, его старшая сестра. Она видимо искала его по поручению  матери, чтобы отправить Витю домой. Катя была одной из самых красивых девушек в школе. Она училась на класс старше с моими друзьями Гизой и Захаром. Но только на нее не заглядывались, как на Савину, ее побаивались за строгий взгляд и умение одной фразой выставить человека полным и законченным идиотом. Даже отморозки одноклассники в ее присутствии вели себя крайне сдержанно, молчал даже Гиза. Она и сама была не слишком разговорчива. Я испытал сильнейшее волнение, когда за год до этого, она подошла ко мне в столовой и поправила волосы на моей голове.

-Так действительно лучше.

Она единственная заметила, что накануне мама немного подровняла мою прическу. До этого мы никогда не разговаривали. После  я только однажды подошел к ней и ее подругам, среди которых она была лидером, чтобы прикурить сигарету. Катя протянула мне свою дешевую, прозрачную зажигалку с рычажком сзади, которым можно было регулировать пламя. Я поднес зажигалку к сигарете и чиркнул кольцо. Пламя оказалось слишком высоким. Это была старая шутка. Тогда у меня были еще довольно длинные волосы, и шутка сработала, огонь опалил край челки. Ее подруги захихикали, засмеялась и Катя. Я тогда впервые посмотрел в ее глаза и увидел, что в них не было злой усмешки, в них было что-то другое, хотя смеялась она громче всех. «Вот и я попался»- подумал я. И я действительно попался и стоял, как  вкопанный, в своем фашистском прикиде. Она была  стройная, с русыми кудрявыми волосами, со стрижкой каре и с темными и очень взрослыми глазами. Она единственная не одевалась, как мальчик, а носила платья темных цветов. Тогда поверх платья на ней был вязаный свитер, и она была похожа на героиню из добрых советских фильмов, а я в ее присутствии чувствовал себя нелепым, теряя способность к самоидентификации. Она посмотрела на меня и сказала, что я стал совсем взрослым. Подошла вплотную и ее губы оказались совсем рядом с моими. Долгий поцелуй, затем она рассмеялась. Для нее это было так естественно, а для меня это было впервые. До этого мою голову только пытались причесать на прямой пробор, вложить в нее знания и по ней наносились удары. Я никогда еще не чувствовал себя таким везучим, но в тот день все изменилось. Она выбрала меня. Я был младше, меня отчислили из ее школы, в ее присутствии я терял дар речи, и как и большинство  парней я не подавал никаких надежд, кроме криминальных, и  не сделал ничего, чтобы она обратила на меня внимание. Я совершенно не ждал того дня, когда мне повезет, мне было просто не до этого. Вечером я пил с пацанами.  Маус, Тоха и Мишаня Злой  просто поздравили без лишних обсуждений. Было понятно, что фартануло  не хило.

           Хорошее настроение было своего рода дефицитом и если у кого-то оно было, то непременно передавалось другим. Редко мы так сидели. Душевно, без лишнего кипеша, передавая бутылку по кругу. Мишаня говорил о том, как хорошо было на даче этим летом. Рассказывал он детально и образно, так, что каждый из слушавших, мог и сам на секунду перенестись на его дачу под Воронежом.  И провести ночь с местной давалкой Светкой, засадить крючок от спиннинга в запястье левой руки и пробить голову веслом от лодки «Романтика» местному гопнику по кличке Омут, съебаться оттуда в ужасе и с нетерпением ждать следующего лета.

             Затем подтянулся Саврас. Он всегда приходил на запах алкоголя. Наливать ему особо никто не стремился, алкоголь плохо ложился на его 7 сотрясений мозга, порождая волну не здоровых тем. Зная это, Саврас каждый раз изобретал новый способ убедить окружающих в необходимости его опохмелить. Он мог на спор проглотить рублевую монету и потребовать дезинфекцию, мог сам себя ударить кулаком в лицо и потребовать анастезию. Мог закинуть россыпь горящих петард в палатку к азербайджанке, которая отказывалась давать пацанам в долг, мог целый час убеждать в том, что история, которую он рассказывал неделю назад, про то, как ему доверили перевозить чемодан кокаина – это правда. Когда было смешно – ему подливали. А теперь Саврас вообще чувствовал себя полноценным членом компании, так как тоже стал идейным наци. Он побрился налысо, оделся в бундесверовскую рубаху и спиздил у кого- то из дома разъёбанные Dr.Martens. И все было бы заебись, если б он не поддался уговорам Мишани наколоть на плече орла со свастикой. Миша не умел бить татуировки, это был его первый опыт. Вечером в подъезде иголкой и тушью, просидев два часа на ступеньках, подсвечивая зажигалкой, работа была успешно сделана. Когда Саврас проснулся, он понял, что Мишаня не только не умеет бить татуировки, но и рисует, мягко говоря,  хуево. Вместо орла на его плече красовалось нечто похожее на цыпленка гриль, выполненного в абстрактной манере из отдельных точек, а вот свастика в его лапах получилась очень даже отчетливо. В соседнем от Савраса подъезде жил очень опасный типок по кличке МЧСник, в прошлом десантник. Выпив водки, он любил в одном халате выйти во двор и раскатать пиздюлей первому встречному. Саврас как-то имел неосторожность утром сбегать ему за водкой и, выпив свои премиальные полстакана, похвастался  наколкой. МЧСник был единственным человеком, который сумел разглядеть в ней тонкий намек на орла.

-В ВДВ такого только после 60 прыжков можно делать. Ты с парашютом хоть раз прыгал?!

Тут, конечно же, очко  Савраса предельно  сжалось и, наверное, он  уже собирался рассказать историю про чемодан с кокаином, но МЧСник прервал его.

-До вечера ящик коньяка ставишь, иначе тебе пиздец.

Естественно до вечера Саврас не успел. И вот уже неделю Саврас стоял у МЧСника на счетчике и его долг рос, а чтобы долг рос не очень стремительно, он каждый день проставлял МЧСнику по бутылке водки и выполнял  различные бытовые поручения. Очень уж сильно не хотелось ему выхватывать пиздюлей от бывшего ВДВэшнкиа в перманентной белке, который каждый день пересматривает любимые  фильмы с Ван Дамом и Стивеном Сигалом в главных ролях. Правда, для окружающих свое критическое положение он называл словом дружба. А в тот вечер, прервав Мишин рассказ о даче, Саврас сказал мне:

-А знаешь, почему Катюха такая странная? Молчит, взгляд злой? Говорят, когда она в 5 училась, над ней  надругались жестко, изнасиловали.

Саврас пустил на асфальт слюну и улыбнулся. Пацаны молчали. В драке он нанес мне пару ощутимых ударов, но я и без этого был злой. Рубаху он сам с себя снял  в какой то момент, что бы не испачкать. Он был конченым психом,  в нем было много не здоровой энергии, которая помогала ему долго не падать, но от удара головой в нос он на время отключился. Я сел на него сверху и бил его головой об асфальт, а он пытался вылезти. Я взял его за ноги и потащил по асфальту. Собралось очень много народу, но никто не мешал. Потом он перестал кричать, и я остановился. На следующий день пацаны сказали, что кожи на его спине почти не осталось. Я никогда не пытался выяснить, правда ли то, что он сказал, но я знал, что был один парень, его знали все старшаки. Года три назад, он закончил нашу школу, и его забрали на войну в Чечню. Вернувшись оттуда, он увидел Катю, влюбился и начал преследовать ее.  Но Катя не оставила ему никаких надежд, тогда он поднялся на 5 этаж своего дома и выпрыгнул из окна. Его тело упало ровно напротив 3 подъезда. Толстый видел, как это случилось. Он любил повторять звук, который раздался во время падения и еще он говорил, что из асфальта долго торчал маленький осколок кости. Я часто проходил мимо этого места и думал о том, что мне повезло больше, чем этому парню и ловил это странное блядь чувство неловкости.

        Когда Толстый выходил выкидывать мусор, он раскручивал в воздухе пакет и с 10 метров швырял его в переполненную помойку. Мусор из пакета разлетался повсюду, как фейерверк, а Толстый орал на весь двор:

-Огонь по Америке, Америку убей!

В такие моменты я видел, как он улыбался, в такие моменты ему было хорошо. А так, обычно, его заплывшая жиром рожа не выражала никаких эмоций. Он всегда ходил в одном и том же балахоне, лысый, со спущенными подтяжками. На его Dr.Martens  подошва была напрочь стерта, а весил он много. Когда зимой мы убегали от мента по льду через хоккейную коробку, Толстый падал несколько раз, проделывая кульбиты в воздухе. Я, Герасим и Маус тоже скользили, но возвращались поднимать Толстого, который дико ржал, а мент был все ближе. Мы взяли Толстого за руки и потащили как сани, а Герасим орал:

-Когда же ты похудеешь, ебаный жиртрест!

Мент орал, что будет стрелять, а Толстый продолжал истерично ржать. Но это был маневр, оказавшись на льду в своих уебищных туфлях, мент начал падать сам, а мы уже перелезли через забор коробки и скрылись во дворах. Эта погоня длилась от метро. Мы возвращались с драки от Профсоюзной, по дороге перевернули лоток с петардами и пару раз пнули вьетнамца, торговавшего ими. Это и привлекло внимание служителя правопорядка, который вероятнее всего его крышевал.

         Зимними вечерами мы иногда курили в подъезде у Толстого, где помимо него жили еще и Шемитов  с Гурьяновым. Это было настоящее фашистское логово, где нас набивалось человек по 15, чтобы спланировать дальнейшие действия. Соседи нас любили, ну или делали вид, что любили. На 4 этаже жил олдовый репер первой волны из движения Вайт смок. Ему было под 30, он уже отсидел. И хотя мы  не любили реперов, этого мы уважали. Он никогда не ошивался в районе, но с радостью зарезал бы кого-нибудь из нас. Это было понятно даже по тому, как он проходил мимо. Он так сочувственно смотрел на нас и говорил:

-Ну что фашисты, негров ждете?

Мы ржали ему вслед. Хороший парень. Он как будто бы понимал наши проблемы. Негра поймать было очень и очень сложно. Ведь у нас их почти не было. Вот мы и скучали, слушая байки Толстого. Рассказывал он их без эмоций, как профессиональный игрок в покер, без какой либо мимической активности, что придавало его рассказам особую достоверность.

-Вчера Гурьянов на дискотеку пошел со своей девчонкой с Ленинского. Там у нее возле школы была. А из наших никого не взял. Приходит, а там одни хачики и реперы. Правых вообще не было. А он на моде – в Lonsdale малиновом, подтяжки спущены. Ну, не уходить же? Нажрался, в туалет пошел, а его там уже хачи ждали. Разбили ему бутылку шампанского об яйца. Не верите? Поднимитесь, сейчас дома валяется. Звонил сегодня, спрашивал, не могла бы моя сестра ему хуй перебинтовать. А я ему:- Идёшь ты на хуй! Она на дежурстве.

Этот случай очень долго обсуждали во всех подъездах района. Самое удивительное, что это оказалось правдой. Многие недоумевали, что же это за яйца должны быть, что об них бьются бутылки? Но Герасим быстро нашел всему объяснение.

-Если яйца национал-социалиста не каменеют при большом количестве врагов, значит он не настоящий национал-социалист!  Я только одного не понимаю. Это как же надо было хотеть ебаться, чтобы пойти туда?

       Перед  махачем с азербайджанцами на Загородном шоссе Толстый нервничал и жрал все подряд. Нервничали все, нас там обещали зарезать. Но старшие обещали поддержку и, как выяснится позже, она действительно была. Когда мы приехали на место и высадились из трамвая, там была только большая лужа крови и машина Скорой, в которой откачивали одного из айзеров. Мы опоздали, точнее старшаки решили просто не ждать карлонов, так нас любя называли, и сделали все сами. Но менты воспользовались ситуацией и приняли нас на остановке, доставив в отделение меня, Толстого, Мауса и еще нескольких наших. По очереди вызывали на допрос, с целью выяснить, что мы знаем об этой драке. А что мы могли знать? Мы просто приехали погулять в наш любимый парк возле Кащенко. А драки – они на каждом углу. Менты особо не усердствовали с допросом, и вскоре мы в рядок сидели на лавочке в обезьяннике, дожидаясь пока за нами приедут родители. Толстый сожрал целую упаковку с арабской вязью немытого инжира, и теперь у него крутило живот. А мы стебали его, что наверняка этой вязью было написано проклятие белой расы, а из-за того, что он фашист, ему теперь вдвойне хуево.

-Не покупай у чурок, Толстый. Они на твою наглую рожу смотрят и специально из под прилавка тебе биологическое оружие продают.

Дежурный мент заржал, услышав наши теории об аспектах этнической торговли. Сжалился и разрешил Толстому пойти посрать. Туалет располагался в коридоре, прямо за обезьянником. Толстый сидел там около получаса и очень громко срал. Его мама с отцом приехали первые, они были очень взволнованы. Дежурный мент подвел их к обезьяннику, и они посмотрели на нас. Мы поздоровались.

-Нет, нашего здесь нет,- сказал отец Толстого.

-Значит ваш в туалете.

Мент повел их к туалету. Оттуда доносились стоны и звуки извержения вулкана. Они прислушались.

-Наш,- облегченно сказала мать Толстого.

Толстый любил свою одноклассницу по кличке Рыжая. Я помню, как мы зависали в ее прокуренной комнате с красными обоями. Она жила в коммуналке, а ее мать работала на двух работах, поэтому мы ее никогда не видели и приходили к Рыжей выпить. А она была    единственной, кто любил Толстого. Ее волосы действительно были огненно-рыжего цвета. Недавно я встретил одного старого друга. Он сказал, что уже сорок дней, как ее больше нет. Ее отравили клофелином в баре «Джанки». До клафа она употребила много алкоголя. Летальный исход. Рыжая не была поклонницей Вильяма Берроуза, наверное, она просто перепутала стакан.                                                   

       Когда я впервые шел по коридорам вечерки, я встречал много знакомых лиц. Половину из которых я знал по старой школе, остальную половину я уже видел прошлой ночью на рейве в клубе «Мастер» на Новых Черемушках. Я зашел в туалет. Двое бледных парней лет по 20 курили бошки с водного, поставив обрезанную пятилитровую канистру на подоконник. Прозвенел звонок. Парни предложили мне напаснуться. Одного из них звали Кирилл, второго Антон. Один продавал кеды на рынке, второй мотороллеры. Как выяснилось это мои новые одноклассники. Возраст у всех учащихся, как и стаж, был разный, и все оказались здесь по разным причинам. Но по большей части здесь училась шпана со всего юга Москвы, те, от которых отказались другие школы. Контингент был абсолютно не контролируемым. В коридорах часто вспыхивали драки, но нас местных все побаивались. Во-первых, нас здесь было много, во-вторых в любую секунду нас могло стать в пять раз больше, так как вечерка располагалась в центре моего района. Посещаемость была низкая. На уроках классы в лучшем случае были заполнены на треть. Все знали - отсюда отчислять уже некуда, и на второй год здесь тоже не оставят. Тройки получали даже те, кто приходил несколько раз в месяц. Для многих вечерка была просто местом встречи. Люди приезжали сюда из разных районов, встречали друзей по интересам и расползались по округе. Гиза, Маус, Герасим, Корней  и даже сын мента Козлов теперь тоже учились здесь. В своем новом классе я встретил даже Артура, которого не видел пять лет и уже думал, что он поехал в тюрьму вслед за Шаманом. За одной партой со мной сидел здоровенный, абсолютно ебнутый парень из Ясенево. Его тоже звали Антон. Он был чуть старше и уже несколько лет работал гробовщиком. Несколько раз я пил с ним пиво. Но вскоре я от него устал. Антон очень любил свою работу и только и делал, что рассказывал мне о гробах и трупах. Больше всего ему нравилось хоронить цыган. Родственники умершего заказывали очень дорогие гробы с позолотой и из красного дерева.

- Вдвоем нести такой гроб по лестнице на седьмой этаж тяжело и очень ответственно. Нужно нести так, чтобы не отбить углы и не поцарапать на узких лестничных пролетах. Зато цыгане хорошо платят и не скупятся наливая. Умершие у них чистенькие и опрятные, хоть и цыгане,- говорил он.

А вот хоронить одиноких пенсионеров Антоха не любил. Он не любил цинковые гробы, никто не платил и не наливал. Одинокий труп пенсионера мог пролежать в квартире сколько угодно, и, как правило, там стояла жуткая вонь. На одном из первых своих выездов, войдя в квартиру, он увидел распухший синий труп на полу. Квартиру им открыл участковый, который остался на лестнице. Это была старуха, сколько она там пролежала, установить никто не мог, но запах был такой, что Антона начало тошнить. Он побежал к форточке, чтобы открыть ее и вдохнуть свежего воздуха. Его начальник, который был с ним, не успел остановить его. Этого делать было нельзя. Раздался глухой хлопок, трупный яд, который находился внутри тела, взорвался при резком взаимодействии с кислородом. Это привело к тому, что от Антохи еще две недели несло трупным ядом. Он выкинул рабочую одежду, но это не помогло, несло от кожи. Он пошел к врачу дерматологу, но тот сказал, что нужно почаще мыться. Антоха втирал мыло в кожу, но это не помогало. Когда он ехал в метро, люди вокруг чувствовали неприятный запах и отходили подальше. Только через длительное время запах исчез. Мы пили пиво и я видел, что оно не слишком радует Антоху. По настоящему, его глаза загорались тогда, когда он рассказывал о гробах. Антоха высокий, широкоплечий парень, с типичной для гробовщика внешностью. Однако в общении с окружающими присутствовала какая-то робость и скованность, как будто бы ему казалось, что все люди вокруг до сих пор чувствуют, как от него разит этой старухой.

           В коридорах школы слонялось множество 14,15-летних девиц, которые от изобильного количества косметики выглядели лет на 7 старше. Но макияж был необходимостью, чтобы скрыть следы усталости после вчерашнего рейва. Встречаясь и идентифицируя друг друга, они объединялись в небольшие группки и перед  первым уроком шли опохмеляться к метро. А я, как правило, встречал Макса, отличного парня с Нагорной, и мы шли курить его шишки на трибуны у футбольного поля. Нас не пробивало на ха-ха. Мы смотрели на бело-красное здание нашей школы, на вереницы орущих и пиннающих друг друга акселератов всех мастей, и оба прекрасно осознавали в каком говне мы оказались. Я был скином, Макс любил рэп и альтернативу. Он часто брал с собой бум-бокс и включал группу «Кирпичи». Я брал баскетбольный мяч и вместо уроков мы шли играть в стрит-болл под песни типа «Торчи пидорас, торчи». Макс надо признать, играл лучше, даже обкуренный. Он играл настолько жестко, что я часто летел на асфальт. Меня это злило, а он смеялся и часто говорил:

-Ты же нормальный парень, выкини из головы весь этот фашизм. У тебя не остается агрессии на игру.

 После этого на асфальт летел Макс. Так мы могли играть  допоздна. Дальше я шел к своим, а Макс шел на автобусную остановку, чтобы поехать к своим на Нагорную. Но вскоре Макса вконец заебала эта школа и он, как и я, совсем ее забросил.

            Пожалуй, единственным уроком, который я посещал более-менее регулярно, был урок истории. Во-первых, я любил ее раньше, во-вторых единственным требованием ко мне моих родителей это было знание истории и литературы, поэтому все время пока я находился дома, я читал. С тех пор, как я научился читать, я должен был читать не менее пяти страниц и пересказать содержание за ужином. Сначала меня от этого тошнило, но дома было два книжных стеллажа забитых до отказа. К пятому классу я открыл для себя Эрих Мария Ремарка «На Западном фронте без перемен» и все изменилось. Чтение стало моим основным  способом ухода от реальности, потому что телевизор дома был далеко не всегда. В моей комнате его не было вообще, а из комнаты родителей он периодически пропадал. Когда отчим напивался, его излюбленным жестом протеста было выкинуть видеодвойку из окна или спустить ее с лестницы. Вечером я приходил на кухню, и он часто спрашивал меня:

-Что ты сегодня читал?

-Майн Рида.

-Майн что?

Он был наполовину еврей и когда он последний раз забирал меня из милиции, менты очень доходчиво объяснили ему о моих взглядах. С тех пор мы почти совсем не разговаривали. С друзьями своей любовью к литературе я не делился. Я знал, никто ничего не скажет, но все подумают: «а хуй ли он тут умного включил». Это было лишнее. Но на новых уроках истории знаний истории не требовалось. Наш учитель Арнольд Леонидович абсолютно круглый, 50-летний бывший самбист, который подтягивал брюки аж до груди, вкупе со своим жизнелюбием, был настолько комичен, что его уроки воспринимались, как 45-минутные выступления комика-самоучки. Вот только юмор у него был довольно экспериментальный, ведь до того, как стать педагогом, он 10 лет работал надзирателем в колонии для несовершеннолетних. Иногда он окидывал класс взглядом, останавливался на дерганном Руслане с Новых Черемушек и говорил:

-Тяжело тебе в тюрьме придется.

Класс громко смеялся, и Арнольд по кличке имфузория, был явно доволен произведенным эффектом. Для усмирения особенно буйных, типа сына мента Козлова, который часто заходился на уроках в своей ненависти к жидам, у Леонидыча имелся чехол от лезвия беговых коньков, сделанных из двух толстых кусков сшитой кожи. Он часто постукивал им по столу, а таких как Козлов, не гнушался и ударить по ебалу. Он почему-то ему сильно не нравился. Мы же ржали над тем, как представим себе круглого, как атомная бомба, Арнольда, несущегося на беговых коньках по парку Горького и хуярещего своим чехлом всех, кто попадался под руку. Он сам нам рассказывал, что это его любимое развлечение. Но такой контингент, как наш, очень быстро вычислял слабости любого педагога и за счет этого им манипулировали. Учительница по русскому и литературе, эта святая женщина, начала преподавать сразу по окончании 2-ой мировой войны. Ей было под 80 и у нее были серьезные проблемы с памятью. Как только она собиралась устроить контрольную, за которую она все равно поставила бы всем тройки, кто-нибудь из класса поднимал руку и жаловался на то, что его учебники находятся в очень плохом состоянии, они буквально рассыпаются.  Ученику очень жаль, ведь ему придется вернуть их в школьную библиотеку, по этим учебникам будут учиться следующие поколения. Тогда наша учительница поднимала вверх свою книгу в пластиковой обложке и на 45 минут рассказывала, что благодаря такой вот обложке, ее книги в сохранности по 10 лет. Она подробно рассказывала, как их одевать и что они бывают разных цветов, когда она подходила к пункту о том, что у них есть еще и закладка – урок заканчивался. Самое главное, что этот трюк можно было проделывать с ней бесчисленное количество раз, она уже не могла запомнить, что и каким классам она рассказывала. Но ее не кем было заменить. Кто еще согласится учить таких, как мы, за такие копейки. Вспоминая те дни, мне становится немного легче от того, что над ней никто никогда не смеялся, как над всеми остальными. Все как-то осознавали, что это грешно и чувствовали, что она и вправду любит нас и эти книги и вправду верит в то, что все мы тут ученики. Никто, даже самые на голову больные, не осмеливались как-то дать ей понять, что это не так. Никто не решался открыть ей глаза на правду. Я часто спрашивал у нее, как сделать так, чтобы мои учебники, которых у меня давно не было, были в надлежащем состоянии. Она всегда рассказывала, а я испытывал чувство стыда. Все это было похоже на консилиум врачей в сумасшедшем доме, которые подыгрывают пациенту, что он учитель русского, а все собравшиеся его ученики. Остальных же педагогов мы доводили до истерики и часто срывали уроки, предварительно договорившись с ребятами из старшего класса, чтобы они ворвались посредине урока в класс и устроили драку. Так они помогали нам, а мы им. А иногда весь класс просто сидел бухим на уроке, незаметно передавая баклажку пива по рядам. И все это работало, но не с Арнольдом. С ним оказалось еще проще. С памятью у него было все в порядке, и он не боялся до ужаса проявлений неуважения со стороны учеников, а реагировал на него агрессией и еще большим неуважением.  Арнольд был очень хорошим рассказчиком и дико любил вместо урока рассказывать о том, каким охуенным он был самбистом, и как все малолетки боялись его на тюрьме. И если вдруг Арнольд собирался начать урок по истории или ОБЖ, кто-нибудь задавал ему наводящий вопрос. И он начинал рассказывать, как он еще тогда молодой КМС по самбо поймал трамвайного вора. Но если вдруг Леонидович был в плохом настроении и не собирался отклоняться от темы урока, то у него была вторая слабость  - спорт. Как и я, он каждую субботу смотрел вечерний бокс по одному из центральных телеканалов. Я смотрел его или у себя дома на кухне или в гостях у Толи. В понедельник был урок истории, и я знал, что если скажу Арнольду, что Рой Джонс, как всегда красавчик, и это было просто избиение, пять мне гарантированно. И весь урок Арнольд будет комментировать бой и изображать у доски Роя Джонса или золотого мальчика Оскара Де Ла Хойю. Весь класс за мое упоминание о субботнем поединке был мне очень признателен, так как все хорошо посмеялись. Арнольд же  весь год будет проставлять мне пятерки и считать, что я единственный адекватный человек в этом классе.

           Хотя на самом деле я не то, чтобы  очень любил бокс, в отличие от своего старого друга, второгодника Юры. Он по-прежнему посещал занятия бокса и даже вошел во вкус. Его мать прожила со своим охранником не долго, тот сбежал, и больше за воспитание Юры никто не отвечал. Никто больше не заставлял его бегать на лыжах по утрам и не бил железным тазиком по голове. Он снова стал очень много пить. Его мама это не выдерживала и теперь появлялась дома совсем редко, снова поручив приглядывать за Юрой, как ей казалось, его весьма строгой бабушке. Бабушка приезжала рано утром и будила Юру, вставляя сигарету в зубы и поднося зажигалку. Юра затягивался, открывал глаза и говорил:

-Сейчас бы пивка.

Бабушка оставляла Юре немного денег и снова уезжала домой в надежде, что внук отправится на занятия. Но внуку казалось, что программу 7 класса, он уже знает и перенапрягаться не стоит. Поведением своей бабушки он был очень доволен, о чем не раз хвастался друзьям. Бабушку Юра любил, но денег ему не хватало. Осознавая это, Юрик может впервые завел с мамой серьезный разговор. Подробности разговора не известны, но результатом было то, что Юра наконец узнал, кто его настоящий отец. Двухметровый хронический алкоголик, который работал охранником на складе за торговым центром, через два дома, и который ни разу не заплатил алименты. Этой информации Юре хватило. А дальше пошли слухи, что Юра каждый день заносит домой по ящику пива. Делать это он старался не привлекая внимания, что при его габаритах крайне проблематично. Плюс ко всему его полупальто с плечами на великана, что подарила ему мама, в котором он выглядел еще более свирепо в своем желании бухнуть в одиночестве. Но Маус и Леха, естественно его спалили. И как-то утром мы его словили  у подъезда. Денег ни у кого не было, а Юра не особо хотел делиться.

-В пизду  друзей, в пизду подруг, я сам себе пиздатый друг, да Юр? В одно рыло жрёшь? Вот ты гнида, на тебя смотреть больно! Богатый стал, и деньги тебя не испортили, да, крысёнышь блядь? – это был список наших к нему вопросов.

Юра начал оправдываться и поведал нам историю, как впервые встретил папу. Он ждал его с 7 утра с черного входа на продовольственный склад. Наконец тот появился худой и трясущийся с бодуна. Он откликнулся на слово «папа», но обернувшись, наверное, пожалел. Сын был явно больше него, лысый, в черном полупальто на три размера больше и от него не особо веяло родственными чувствами. Без объятий и душещипательных разговоров они сошлись на том, что Юрин папа еще 4 года до его совершеннолетия, будет платить Юре алименты. А поскольку раньше он их не платил, теперь ему придется платить их каждый день. Это как неустойка. Приходить Юра будет каждое утро к нему на работу, благо идти всего 100 метров. Если папа куда-нибудь сквозанёт или сменит работу, то Юра будет приходить к нему домой, но уже не один. Наверное, он имел в виду нас. И может быть, что к моменту этого разговора голова у Юры была уже совсем отбита, чувство боли притупилось, а причинять боль окружающим было для него делом довольно обыденным, и это читалось в глазах. Юрин папа согласился, но денег у него не было. И каждый день он воровал со склада ящик пива для Юры. Но теперь Юра был не один, теперь с ним были мы, и Юриному папе еще долгое время приходилось воровать по два ящика. Потом его все же уволили.

              Мой отчим все больше пил, теперь он мешал водку с фенозепамом. Иногда я смотрел в его глаза и не понимал, понимает ли он меня. Мне казалось, что он уже не здесь, когда он часами смотрел в одну точку. С мамой они все чаще сорились. Вечерами, когда его не было, она часто говорила, что скоро разведется с ним. Целыми неделями, пока длились его запои, он сидел дома и никуда не ходил. За водкой ходил я, по два раза каждый день. Не помню, когда я пошел за ней впервые, но кажется, мне было лет 9. Я не чувствовал, что выполняю какую-то важную миссию, это было отвратительно. Ведь я знал, что ночью я буду слышать крики и ругань, и еще эти взгляды кассирш, которые казались эталонами всего нормального в этом мире. Каждый раз они смотрели с сочувствием. Спешно пряча бутылку в целлофановый пакет, я ненавидел эти взгляды. Точно так же за бухлом бегал и Толя, только его отец предпочитал разливное пиво. Розлив пива был через дорогу, и я часто видел его в окно с двумя трехлитровыми банками в пакете за спиной. Он стоял в очереди среди пропойц каждый день. Иногда мы встречались по дороге, я шел за водкой, а он уже возвращался с банками пива. С каждым годом становилось все хуже и хуже. Отчим начал напиваться уже до белки. Его увозили в Кащенко на две недели, а потом он возвращался. И все начиналось снова. Мама отчего-то терпела и собирала ему передачи в больницу. Пару раз я ездил его навещать. И, конечно, это должно было случиться. Я уже стал довольно высоким, фашиствующим парнем. Мы уже долгое время не разговаривали. И когда в очередной раз в бешенстве он напал на мать с кулаками, я встал у него на пути и ударил его в нос, как он меня и учил. Он упал, я потерял контроль над собой. Мать плакала, а я бил его головой об пол, осознавая при этом, что он может не выжить. Долгое время я не мог остановиться. Он остался жить, может быть благодаря алкоголю в крови. Через некоторое время он уполз  в другую комнату и пролежал там неделю. С тех пор он больше никогда не трогал ни меня, ни маму. И пить стал как-то тише, все больше налегая на фенозепам.  Толя с Моряком тоже отличились через некоторое время. Батон, такая кличка была у их отца, не был родным отцом Моряку и часто прессовал его, обещая выгнать из дома, как нахлебника. А Моряку некуда было деться, жена его домой в то время уже не пускала. А Толе Батон запрещал водить домой любимую девушку. Из-за чего Толе пришлось сделать на чердаке кровать из пачек газет, методично спизженных из всех подъездов в округе. Но девушка через некоторое время захотела большего,  не то что бы она была голубых кровей, но большего Толя ей дать не мог. В общем, претензии накопились. И как-то ночью Толя с Моряком поймали пьяного Батона в коридоре, он шел поссать. Они опрокинули его  на пол и запиннали ногами.

            Леху Князева  знали все. Это был бесспорный авторитет. Одного упоминания о дружбе с ним хватало, чтобы решать все спорные вопросы в свою пользу. Двухметровый, широкоплечий парень, правые взгляды которого, выдавала только толстовка Lonsdale под кожаной курткой. В те редкие моменты, когда он не отрабатывал ударную технику в одном из московских клубов по кикбоксингу, он пил водку и бил нерусских. Его отличительной особенностью было то, что людей он валил профессионально, молча и без эмоций. Вряд ли кто-то сможет вспомнить, чтобы у Лехи менялось настроение. Настроение у него было всегда примерно одинаковым, и когда он смеялся в компании друзей и когда собирался кого-нибудь ухлопать. Интонации и тембр голоса у него  не менялись, он всегда говорил тихо и смотрел прямо в глаза. Я видел, как он завалил Змея и Тайсона, скинхед-основ из других районов Москвы, которые хотели подмять под себя нашу тусовку. Змея и нескольких его крупногабаритных друзей Леха по очереди отпиздил сразу после погромов на Манежной площади, когда они приехали к нам пьяные, с разукрашенными триколором рожами. А Тайсона потом, когда он с пивком в руках, общался с местными девчонками, демонстрирую им пряжку фашистского ремня с надписью «С нами Бог». Будучи взрослым дядей и боксером тяжеловесом, он и подумать не мог, что этот 18-летний парень вдруг ни с того ни с сего нанесет ему неожиданный и сокрушительный удар ногой в голову. Такой удар вынести невозможно, и Тайсон упал на гранит рядом с памятником  Хо Ши Мину. О хладнокровии Лехи знали не только у нас, о нем знали и члены серьезных националистических группировок, вступить в ряды которых его не раз звали, но он не шел. Во-первых, Леха не любил их лидеров, а во-вторых, жесткую дисциплину, установленную там. Предпочитая оставаться независимым хулиганом, а не двенадцатым слева в черной маске на групповой фотографии с отрубленными головами гастарбайтеров, которую когда-нибудь приобщат к уголовному делу. В кожаной куртке Лехи было пять дырок. Это родственник покалеченного Лехой чеченца напал на него с ножом в переходе метро и нанес ему пять ударов. Леха выжил, пролежав неделю в больнице. Его зашили, и он снова был готов к бою. Курткой своей он гордился и все время ходил в ней, говорил, что не зря отдал 9 тысяч рублей. Толстая кожа и меховая подкладка спасли ему жизнь.

         Возле нашей школы был двор с деревянной беседкой, это было своеобразным местом сбора. В одно утро я проходил мимо и увидел Леху. Он сидел там один с газетным свертком в руках. Я удивился, Леха, как ни странно, никогда не прогуливал институт. Он как будто кого-то ждал.

-Здорово, Леха!

-Здорово. Присаживайся, покурим.

Леха начал издалека. Сначала сказал, что у меня охуенная нашивка, спросил не продаю ли я ее. Я сказал нет. И поинтересовался, с какой целью он так рано сидит один с обрезком арматуры, завернутой в газету. И он рассказал мне, что на его девушку, десятиклассницу Аню, имеет виды некий Сева с 16-ого квартала, так как она его бывшая. И теперь он хочет ее вернуть, несмотря на то, что она уже полгода, как с Лешей. Сева забил Леше стрелку и обещал прийти в количестве 30 человек. О Севе из 16-ого я знал только то, что в 16-ом он авторитет, который способен привести 30 человек даже на столь сомнительное мероприятие. Я спросил Леху, почему тогда он ждет их один, если их будет 30, почему он не позвал всех наших?

-Зачем?- сказал он, и у него зазвонил мобильный телефон,- давай быстрее, я вообще здесь один сижу, 20 минут уже жду!

В трубке я слышал угрожающие крики. И  я мог себе представить дальнейшую логику событий. Когда они придут, они, скорее всего нас окружат. Немного зная Леху, я знал, что, скорее всего он пробьет голову арматурой самому смелому, то есть Севе, затем двум его близким друзьям, которые бросятся на помощь. Больше из толпы на него никто не бросится, их будет останавливать Лешина непроницаемая рожа и кусок окровавленной арматуры у него в руках. А вот меня, в моей новой натовке, скорей всего  просто затопчут ногами, но оказавшись в этой ситуации, я не мог сказать Лехе: «Ну ладно, братан, я, кажется, вспомнил, что шел на важную встречу». И хоть Леха и не мой лучший друг – это предательство, раз уж я просто проходил мимо, надо сидеть здесь. Курить, ждать 30 пьяных быков и делать вид, что ничего не происходит, разговаривая на посторонние темы. Так мы просидели около часа. Они не пришли, видимо Сева зассал. Леша звонил ему еще несколько раз, но тот уже больше не подходил. Странная история. Леша встал с лавочки, выкинул кусок арматуры и сказал:

-Ладно, увидимся.

У меня от чего-то на душе было ощущение самой дорогой победы в моей жизни. С тех пор мы дружили. Я пару раз звал его на махачи с антифой, и он приезжал прям с работы в костюме. У него как будто была физическая зависимость от драки. А я, общаясь с ним, окончательно потерял всякий страх. У Лехи был брат на три года младше него. Вид у него был, как у более худой вариации Лехи. Он тоже ходил в Lonsdale  и занимался кикбоксингом, но его личной драмой был тот факт, что про него никто не говорил:

-Смотрите, Серега идет!

Все говорили:

-Смотрите, идет брат Лехи!

И поэтому Серега не пропускал вообще ни одной драки. Даже в тех случаях, когда все могло закончиться миром. Серега, каким-то удивительным чутьем, определял самого невиноватого и пробивал ему вертуху с ноги в голову. Человек, который был вообще не при делах и просто стоял рядом во время чужого конфликта, падал, и начиналось побоище. Серега как будто стремился быть еще большим отморозком, чем старший брат, а это было весьма тяжело. Однажды я должен был драться с толстым борцом-узбеком из 16-ого квартала. Я был пьян и подозревал, что этим вечером огребу. В 16-й со мной пошел Серега, Маус, который дрался там вчера и еще 10 наших. Я сказал Сереге:

-Если увидишь, что он бросил меня на асфальт и собирается добивать, останови его как-нибудь.

Серега сказал, что обязательно сделает это. Пацаны из 16-ого и наши сделали круг. Мы сошлись с узбеком. Я дал ему с правой, но он этого не почувствовал, сблизился и начал делать удушающий захват. Я еще мог выбраться, по пьяни боль чувствуешь не так сильно, но неожиданно узбек обмяк, ослабил хватку и упал. Это Серега с разбега в прыжке въебал ногой узбеку в спину. Пацаны, которые видели это, сказали, что он сдерживал себя секунд 15.

         Деньги, что мне и Толе выдавали родители, были незначительными. Это было немного сдачи после похода в магазин. Иногда мелочь, которая накопилась, но на приличную сумму все равно не тянула, а иногда после звонка из школы, милиции, от соседей из-за поцарапанной, по их мнению, тобой машины, и вовсе ничего. Поэтому на сигареты часто не хватало. Нам нужны были деньги. И сколько я себя помню, мы при любой возможности занимались спекуляцией или мелким жульничеством. Еще в младших классах Толя придумал продавать маленьким девочкам хомячков по непомерно высоким ценам. Предварительно первые два дня не продавать хомячка потенциальному владельцу, а мариновать его, делая вид, что не можешь расстаться с любимым питомцем, набивая тем самым цену. Пока мы не подросли и не переключились на магазинные  кражи, мы время от времени продавали автомобильные значки, свинченные номера, краденные магнитолы и мобильные телефоны, когда они только стали доступными. Мы продавали устаревшие модели, утверждая, что симка работает напрямую от спутника даже в метро. Нас хорошо знали в пункте приема цветного металла. Нашим не в меру любопытным сверстникам мы продавали ириски «Кис-кис», обернутые в фольгу, под видом гашиша, и быстро удаляясь, сославшись на то, что здесь как-то палено. Зеленый чай под видом чуйской дури и крашенный розовым фломастером анальгин под видом экстази. И все это в людном месте, чтобы  покупашка не развернул фольгу при тебе, и ты успел уйти. Самое удивительное, что были случаи, когда люди перезванивали и говорили, что их в принципе вставило, но знающие пацаны сказали, что их обвесили.

           Мы постоянно, что-то придумывали. Когда Толя устроился работать в видеопрокат, закупили у метро 10 двухчасовых кассет с жестким немецким порно и запустили их в систему видеопроката мимо кассы по сниженным ценам. Никто не спешил возвращать такие кассеты обратно. И хоть и не большие, но деньги капали. Толю уволил начальник после того, как мы увеличили количество кассет. Если кому-то нужно было передвинуть шкаф или холодильник, мы всегда были готовы помочь за небольшие деньги. Но больше всего мне запомнился случай, когда родители попросили меня выкинуть коробку из под телевизора забитую старыми видеокассетами. Вместо этого я зашел с ней к Толе, и мы около часа переписывали черным фломастером названия на наклейках кассет. Если на кассете было «Голубая лагуна», то ничего не переписывали, а если был «Титаник», то писали типа «Жадные киски на сафари-2». Придумывать названия для порнофильмов нам помогал Моряк, который лежал с похмелья на диване, и ему как раз надо было отвлечься, а порнофильмов  он за жизнь видел не мало. Он говорил нам:

-Ну, вы не хера не понимаете в порноиндустрии. Ну, кто хочет смотреть на медсестер на отдыхе? На отдыхе все хотят смотреть на мулаток там, например. А на медсестер хотят смотреть, когда они работают. «Медсестры за работой», а еще лучше «Медсестры за работой-3».

С коробкой мы отправились к пивнушке. В районе их было две. Там всегда собирались пропойцы. Многие были там с 7 утра до позднего вечера, делая перерывы на сон прямо на асфальте или положив голову на единственный высокий шатающийся стол. К вечеру большинство из них уже было на автопилоте, но их компанию разбавляли пьющие работяги, у которых водились хоть какие-то деньги.

-Че мужики, порнуху будете брать? По полтиннику кассета.

Из толпы пьяниц к нам выбежал красноносый работяга с гривой нечесаных волос, видимо еще не окончательно утративший интерес к этой жизни. В его глазах была заинтересованность.

-А че пацаны, прям порнуха там?

-Да жесткая вообще! Братан старший коллекцию выкинул. Чего там только нет! И на биллиардном столе, и в бассейне, в пустыне, в плену у инопланетян. Во всех позах. Бери мужик.

Мужик взял две и вернулся к столику, где моментально создал нам рекламу среди других алкашей. У нас купили где-то треть коробки, а у другого пивняка скупили все остальное. Мы выручили неплохую сумму. Попивая пиво с Моряком, мы дико ржали. Представляя, как работяга, впервые за полгода решивший вздрочнуть, вставит кассету в видеомагнитофон и выключит звук, чтобы не привлечь внимание домашних, но вместо «Оргазмов этого лета» на него с экрана посмотрит асексуальный Годзилла. И как он будет сидеть такой растерянный с заранее приготовленным болтом в руке, смотреть на зверства Годзиллы и все сильнее сжимать член в руке, и думать о том, как он будет нам мстить. Но мы знали, что  из памяти даже самого интеллектуального алкоголика наши лица сотрутся где-то через неделю.  Странно, но тогда мне было совсем не жалко этих людей. Сейчас, когда я и сам увидел немало порнофильмов, мне их немного жаль.

          Переход в метро - это бетонная труба под землей, связывающая разные стороны улицы. За  дверями  из толстого стекла спуск на станцию. Из-за работы вентиляции в переходе всегда сквозняк, который выталкивает двери со страшной силой. Но это теплый ветер  и в переходе даже зимой достаточно тепло. Когда там затягиваешься сигаретой, то холод не проникает в легкие. Во многом из-за этого большая часть нашей нацитусовки зимой перебиралась туда. Там было много новых пацанов из других районов Москвы, которые знали, что  приехав на нашу станцию, они становятся частью небольшой армии малолетних фашистов, одетых не по погоде, целыми днями догоняющихся алкоголем и дешевыми наркотиками. В какой-то момент нас действительно стало много. К вечеру нас могло собраться до 30 человек. Мы действительно были похожи на небольшое войсковое подразделение, так как выглядели примерно одинаково. Лысые и  в высоких ботинках. И даже зимой мы продолжали ходить в коротких куртках «Альфа», а особо морозоустойчивые ходили в куртках Harrington с шотландской клетчатой подкладкой. Разными были только татуировки и количество пятен крови на джинсах. Каких-то явных лидеров среди нас не было, как и никаких правил и организованности в действиях. В сущности это была анархия. Тот, кто хотел драться, находил еще пятерых таких же и они шли драться. Кто-то же продолжал пить, а кто-то предпочитал провожать домой свою девушку. Всей толпой мы выдвигались только в тех случаях, когда пострадал кто-то из наших. Конечно же, среди нас периодически появлялись старшаки, двадцатилетние парни, которые уже лет по 5 были в движении. Но они понимали, что эта толпа совершенно не поддается контролю и что большинство из нас находится здесь из-за моды, любви к выпивке и шмали. Основным же источником дохода чаще всего  были мелкие кражи и грабежи, а свастика, выколотая на руках, была  всего лишь средством запугивания, хотя большинство из нас действительно не любили чужеземцев.  Но все прекрасно понимали, что такие способы как избиение толпой в поездах не решат проблему нелегальной миграции и курс на политику  мультикультурализма, который выбрали для нашей страны власть предержащие. В действительности это было просто жестокой игрой, хотя после хорошей драки  или избиения толстого азера  торгаша, которого хитростью выманили из палатки, избили и обокрали, после бегства от ментов, тебе действительно на секунду  казалось, что ты ведёшь настоящую борьбу. Потом ты трезвеешь и просто не думаешь  об этом, потому что начинается новый день , 90 % людей, которые тебя окружают,  по-прежнему смотрят на тебя, как на фашиста, и ты просто держишь марку. Придя домой вечером, закрывшись в ванной ты замываешь пятна крови на бомпере, стираешь белые шнурки из чёрных ботинок, замачивая их в тазике с мыльной водой. Из крана льётся вода, ты замер, сидя на краю ванны, но шум воды успокаивает. Под звук льющейся воды, забываешь - кто ты, сколько тебе лет, забываешь о своем имени и местоположении. Ты в отключке. Истерический голос ведущего криминальной хроники, раздающийся из телевизора на кухне, возвращает тебя к действительности. Раньше бы я пошел и послушал, о чем они там, а сейчас думаю: «на хуй все это, посижу еще немного в ванной». Насилие и раньше являлось весомой составляющей нашей жизни, но раньше я искал в нем логику, первопричину, чтобы не переступить грань, за которой необходимость жестокости переходит в чистую ничем необоснованную жестокость. Теперь же я такой хуйней не занимался. Насилие просто было.

           Утром за мной заходил Толя. Он вставал раньше и по утру был довольно бодрым, чтобы не случилось вчера. Шнурки в его ботинках были белоснежными, а теперь он еще  носил армейскую  восьмиуголку армии США. В руках он позвякивал связкой ключей от своей коммунальной квартиры, фальшиво улыбаясь с зубами. И всем своим видом больше напоминал человека с ключами от газовой камеры. Мой сосед, будущий политолог, Леня Хинштейн с пятого этажа,  спускаясь вниз и увидев нас, в шутку пинающих друг друга на лестничном пролете, вспомнил, что что-то забыл дома. Молча развернулся и пошел обратно, но на 4 этаже встретил Славика, по кличке Дисбат. Мы с Толей это услышали и поднялись наверх, потому что знали, что дальше будет интересно. Леня имел привычку вызывать ментов чуть что, Славик же был из той не редкой породы людей, которые считают, что им все должны. Да Славику и впрямь казалось, что служба в дисбате, это та школа жизни, которой можно гордиться. Поэтому не раз, сидя на кортах у дверей своей квартиры, рассказывал нам армейские истории. О том, как под Новый год его сослуживцы приварили к железному листу лошадь с железными подковами. Лошадь зафиксировали, и оставалось только выебать ее всей ротой по очереди, вставая на стульчик. На утро  обо всем узнает начальство, лошадь приказано будет забить, а офицерский состав откажется  есть ее мясо. Мясо отправят в армейскую столовую, мясо сварят и съедят. Иногда из квартиры Славика был слышен голос его беременной жены. Она звала его, а он отвечал:

-Иду любимая, иду родная.

Уходил на пять минут и возвращался, и продолжал рассказывать. Как  перед дембелем было заведено модернизировать хуй, вставляя подшипники под кожу члена. Процедура неприятная, но Славик через нее прошел в надежде на счастливую личную жизнь, ведь никаких других надежд у дембеля из дисбата нет. И она оправдалась, Славика снова звала жена. Еще он рассказал, что его друг сделал розочку, надрезав головку члена на четыре части. Смело, конечно, но бабы таких мужиков, говорят, пиздец как ценят. В дисбате их за говно держали, но на самом деле они и не были рождены для войны, уже тогда они были солдатами любви. И вот теперь солдат любви Славик терзал Леню, на предмет займа денег. Хотя он был закодирован от алкоголизма, деньги ему все равно были очень нужны. Мы с Толей стояли и слушали. Славик давил на жалость, пытался взять на испуг, но Леня отвечал односложно:

-Я сейчас милицию вызову!

Эта сцена повторялась почти каждый день. Толя, слушая, как Славик умоляет о деньгах, стал громко смеяться.

         Кто бы мог подумать, что вчера вечером Толя был более чем грустен. Я и не думал, что он так быстро отойдет. Вчера он безответно любил девушку Яну из 9-этажки в конце улицы. Она всегда игнорировала его, даже не смотрела в его сторону. Толя использовал все доступные для него средства и все время крутился рядом  с ней. И хотя и презирал все ее окружение, он влюбил в себя ее некрасивую подругу, чтобы быть ближе, правда потом его раскусили. Он избил Арика, маленького армянина, ее одноклассника. Предварительно пустив слух, что Арик говорил про нее очень плохие вещи. Толя  перечислял все те плохие вещи, которые говорил Арик, придумывая их на ходу, и в деталях рассказывал, как избивал  Арика в его подъезде, и только это было правдой. Он даже заставил свою сестру подружиться с Яной, чтобы знать о ней больше, но Яна была не слишком-то откровенна с Олей. И тогда Толя запретил Оле смотреть телевизор в своей комнате. Я помню, как Оля плакала. Все старания Толи были безрезультатны, и вроде бы нужно было остыть. Но вчера вечером, когда мы возвращались домой, Толя неожиданно свернул к 9-этажкам и сказал мне:

-Пойдем, будешь свидетелем.

Я не очень-то хотел быть свидетелем, но подумал, что может это действительно тот редкий случай, когда ему нужна поддержка. Мы поднялись к ней на 7-ой этаж, и Толя позвонил в звонок. Она открыла дверь. На ней был домашний спортивный костюмчик в облипочку, каштановые волосы растрепаны и безразличный взгляд. Я понимал Толю, она действительно была мила. Мы пришли с мороза, и я чувствовал, как от нее веет домашним теплом и уютом. Я сидел на ступеньках внизу, а Толя на корточках у ее двери. Она молчала, но не от смущения, а выжидая, что скажет Толя, чтобы эффектно послать его на хуй. Но он будто почувствовал это и ничего не говоря достал из кармана нож и задрал рукав куртки. Положил лезвие себе на вены и посмотрел ей в глаза. Я не знал, что я там делаю. Настолько лишним я не чувствовал себя никогда и думал, что сейчас будет. У нее зазвонил телефон, который она держала в руке. Она нажала на кнопку и поднесла телефон к уху, приветливо ответила. Было понятно, что звонит ее подруга.

-Привет! Да ничего особенного.

Толя еще держал лезвие на венах, а она уже не смотрела на него, а увлеченно  беседовала с подругой, секунд 30. Затем она отвернулась и захлопнула дверь. Толя убрал нож в карман, встал и вызвал лифт. Я никогда не видел его таким. Всю дорогу до дома мы молчали. Он только купил чекушку водки и выпил ее двумя глотками. Когда мы дошли до дома, он сказал:

-Ладно, хуй с ней.

          Основной костяк нашей группировки составляли 16-летние парни из семей алкоголиков. Безработные и не питающие страсть к образованию люди, которым изначально было нечего терять и все имущество которых умещалось в карманах бомпера. Они ночевали по впискам. Происходило это так. Сегодня ты ночевал у Валерона, завтра переночуешь у Кислого, ведь у него день рождения, потом можно на недельку зависнуть у новой знакомой винтовой Ани, а когда она выгонит, то можно переночевать в подъезде с бомжами. Так мы называли болельщиков питерской команды «Зенит», которые сутками тусовались в Москве до и после матча, на который многих из них не пускали из-за невменяемого состояния. В общем-то, они были похожи на нас, и многие из наших тогда с ними дружили, разделяя ненависть к московскому «Спартаку». Но эта дружба заканчивалась, когда с «Зенитом» встречался московский клуб «ЦСКА». Я помню, как мы встретились с ними на параллельно движущихся эскалаторах метро. Их было много, нас чуть меньше. Они зарядили про Невский фронт и в них полетели бутылки. Если бы об этой встрече знали заранее – пацаны бы набрали кирпичей. Бутылки закончились и бросать было нечем, тогда пацаны стали бросать в них связки железных ключей от своих квартир. В надежде попасть какому-нибудь бомжу в висок. В общем, это была суровая мужская дружба. Большинству из нас было плевать на футбол, если бы это было не так, мы бы покупали билеты с местами не за воротами, откуда, надо признать, не хера не видно. Больше мы интересовали друг друга. Мы смотрели на их трибуны, а они на наши. И все мы ждали окончания матча, в котором не так важно кто победит. Помимо этого стадион был единственным местом, где можно выбить пластиковое кресло и в момент беспорядков бросить им в ментов. Потом поменять дислокацию, снять или одеть бейсболку и иметь все шансы благополучно выйти со стадиона с теплым ощущением, что мир все-таки не лишен волшебства. Одно это стоило того, чтобы быть там.

          Но на футбол мы ходили не часто. Дни мы по прежнему проводили тусуясь среди себе подобных, встречаясь в переходе. Кто-то приходил со вписки. Мы с Толей приходили из дома и встречали Лиса, длинного 17-летнего парня из Теплого Стана. Он уже два года тусовался на нашей станции и всех здесь знал. Его всегда можно было отличить издалека по серой шапке «Pit Bull», скрывающей рыжие волосы, и темно-зеленому бомперу «Мil-Теc», а его белые джинсы были в пятнах от черных чернил. Лис сделал машинку из электробритвы и бесплатно делал татуировки всем желающим. Всем кто хотел большую свастику в области сердца или надпись «челок человеку волк» на предплечье. Последней его облагодетельствованной жертвой был Мустафа, самый мелкий из нас. Мустафе было 12 лет, обритый маленького роста, под его красной курткой  Harrington скрывалось худенькое, несформировавшееся тело, забитое свастиками  и кельтскими крестами внушительных размеров. Лис на нем тренировался и у Лиса явно были садистические наклонности. Мустафа был совсем ребенком, который постоянно улыбался и никогда ни с кем не дрался. Он просто целыми днями вертелся среди нас и постоянно задавал вопросы. Никто не понимал, что он тут делает, но никто и не горел желанием это выяснить. В то время как он просто рос и покрывался свастиками и эмблемами СС, типа «Мертвая голова». Я видел многие творения Лиса и самые сильные впечатления на меня произвели свиньи, которые накалывали себе на грудь болельщики «Спартака». В небольшом количестве они тоже были среди нас. Это были прямоходящие свиньи в ботинках Dr.Martens с бутылкой пива в лапе и подписью «ФКСМ» внизу. Это было еще до того, как я услышал с их трибун гениальный слоган «Кто мы? Мясо!». Выглядело это страшно и наводило на мысль, что обладатель такой наколки беспощаден не только к врагам, но в первую очередь он беспощаден к себе. Такие сделали себе Андре и Вейдер, но не вкладывая весь этот пафос, это было сделано исключительно для красоты. Сам же Лис себе ничего не накалывал. Не пользовались его услугами и мы с Толей. Нас с Лисом объединяло другое – он тоже любил шалву. И у него был внушительный запас историй из личного опыта, и этот личный опыт присутствовал во всех его действиях.

           Лис был из категории людей, с которыми достаточно минутного знакомства, чтобы сделать решительный вывод о том, что от этого человека можно ждать беды, но при этом  в нем было совершенно удивительное природное обаяние. Лис в любой компании был своим в доску, травил байки, неплохо чередуя их слезливыми историями. В любой ситуации он мог кинуть. Из всех органов чувств сильнее всего у него была развита чуйка, как на выгоду, так и на опасность. Поэтому если Лис где-то поблизости, то это неплохой индикатор. Значит все не так уж плохо, в ином случае он бы просто исчез. Зная Лиса, я уверен, что это было обаяние зла. Но с ним было весело. Как-то втроем мы зашли в продуктовый. Покупали стандартный набор: бутылку дешевой водки «Золотой Велес», пачку сигарет и три «Невские» булки, они тоже дешевые, но в них много крема. Продавщица выдала сдачу, какие-то копейки. Денег больше не было, а у Лиса вечером было свидание с восьмиклассницей с Профсоюзной. Он ткнул пальцем на стеклянную витрину возле кассы и спросил:

-Сколько стоят эти презервативы?

-Эти - 7 рублей.

-А вот эти?- Лис указал на пачку импортных.

-36 рублей.

Тут он подумал и выдавил из себя:

-Она этого не достойна.

       К женщинам Лис относился исключительно с потребительской точки зрения, о чем иногда плакался по пьяни. Как-то мы сидели во дворике у черного входа в элитную сауну. Фасад здания располагался у входа в метро. Все местные знали, что это бордель. Мы часто видели, как с черного входа привозят и увозят девчонок на микроавтобусе. В канун Нового года мы очень пьяные кого-то ждем. Подъехал автобус и из него вышли пять поддатых малолеток в костюмах Снегурочек и один Дед Мороз. Они еще не умели ходить на высоких каблуках и  весело спотыкались  на льду, пока охранник не пускал их за железную дверь, где их уже ждали. Лис как будто протрезвел, и на лице его была неподдельная печаль.

-Ничего святого у людей не осталось. Раньше помню, Снегу-роч-ка – это ж, ебанный рот, праздник, волшебство, подарки там, а сейчас? Снегурочка? Выебать!

-Так всегда, Лис,- сказал я,- я вот только одного не понимаю, Деда Мороза они что? Тоже выебут? Вот уроды.

          В Лиса была влюблена одна девочка. Маленькая, пухленькая растоманка. Она тусовалась в центре, неподалеку от своего института. Вечером, возвращаясь домой и выходя из метро, она непременно натыкалась на нашу шоблу. Лис был очень приветлив с ней, что  совсем на него не похоже. Вскоре он признался, что у нее всегда есть бокс шмали. И тогда мы уже втроем провожали ее до дома, но дойдя до баскетбольной площадки в соседнем от метро дворе, мы просто уничтожали ее траву, забив ее в папиросы. Это было забавно. Дальше маленькая, блаженная девочка с дредами рассказывала трем скинам про Бога Джа. Мы не перебивали ее. Она как будто действительно верила в то, о чем рассказывала. А мы были накурены и знали, что через полчаса она все равно пойдет домой.

        В нашей компании у Лиса был только один близкий друг, Кул, но и он относился к нему с недоверием. Особенно после случая, когда Лис позвал его на хату к своей новой подруге Алене. Алену у нас никто не знал. Как сказал Кул, она любила винт. Ее мужа варщика, бывшего  омоновца, посадили, и она стала приглашать к себе мальчиков, чтобы бухнуть на халяву. У Лиса на нее были свои планы. Он ждал, когда она напьется, чтобы уединиться с ней в спальне, но в результате сам уснул на столе. Алена пила и закусывала, сопровождая пьянку рассказами, какой у нее замечательный муж, до поздней ночи. В результате в спальню ее повел Валера. Дверь закрыли на щеколду. Кул  знал, что Лис может проснуться, но все равно завалил ее на кровать. Контрацептивов не было, но это их не остановило. Она слишком долго ждала мужа, а Кул  слишком долго слушал рассказы. Он был в процессе, когда Лис начал стучать в дверь. Лис стучал все интенсивнее, но они не открывали. Тогда Лис крикнул:

-Кул, слышь, остановись братан! Она же спидозница!

Это была месть. Лис ушел. Кулу стало страшно. Когда он рассказывал нам эту историю, он уже сдал анализы на ВИЧ. Теперь он только хотел отпиздить Лиса, который куда-то исчез.

-Хорошо хоть ВИЧ не обнаружили,- говорил Кул.

-Ну, ХЗ, братан. Говорят у ВИЧа полгода инкубационный период.

А вечером Кул  все равно поехал со мной и Толей валить эрэнэшников на метро Ленинский проспект.

                Причиной конфликта была девушка Толи. Ее бывший парень был членом партии Русское национальное единство, и ему не нравилась ее новая компания. Мы не знали, сколько их будет. По договоренности Толя должен был приехать к выходу из метро один, как и этот партийный олень. Мы презирали их настолько, что решили, не важно сколько их там будет на самом деле,  поедем втроем. Нам не нравилась их черная форма и с красным повязка на руках, не их марши по Москве, но больше всего нам не нравился их фанатичный горящий взгляд, который совершенно одинаков, что у членов РНЕ, что у кришнаитов, впихивающих свои брошюры в переходах метро. Среди нас бытовало мнение,  что различные партии типа РНЕ дискредитируют правое сопротивление, снизводя его на уровень политической клоунады, во имя прославления своих лидеров. В то время как их присутствие на улицах не ощущалось. Они существовали только в самиздат-газетах, которые они как фетиш изготовляли для самих себя, и на различных немодных митингах. В эпоху MTV, которая наступила в нашей стране, это было уже прошлым веком, и могло привлечь только задроченных потомков технической интеллигенции, которая не выбрасывает первый советский видеомагнитофон «Электроника», пока его можно самостоятельно починить при помощи паяльника, т.е. вечно. Точно так же вечно  в их комнатушках висит пыльный портрет Максима Горького над шкафом или полированной стенкой. Вот из таких комнатушек и появляются отборные сектанты и псевдореволюционеры, с которыми мы собирались поделиться своим пониманием действительности. Единственно верный способ выживания в эпоху MTV – это давать пизды во всех смыслах этого слова.

             Мы договорились, что сделаем вид, будто Толя приехал на эту встречу один. Сперва из метро выйдет он, а мы с Кулом  выждем минуту и выйдем со следующим потоком людей, затем пройдем мимо и встанем покурить неподалеку, после чего осуществим неожиданное нападение, когда РНЕшники станут говорить с Толей. А в том, что они начнут говорить, мы были уверены, любовь к болтовне это их общая слабость. Когда мы вышли из метро, их было двое. Они уже что-то втирали Толе. Один из них стоял и жестикулировал, другой имел неосторожность присесть на корточки рядом. Решили прыгнуть сразу. Я срубил с ноги в голову того, который сидел. Он даже ничего не понял, сразу распластался на асфальте в отключке. Второго ошарашил Толя ударом головой. Когда он упал, его добили ногами. Действовали слаженно, все заняло меньше минуты. Этим двадцатилетним парням нравился тот суровый образ, который они для себя выбрали. И это был их выбор, они могли бы не искать встречи с нами.

          У меня была девушка. Ее звали Наташа. Мы познакомились с ней у большого оврага. Не помню, как меня туда занесло. Это было в глубине района за новыми домами. Мы иногда ныкались там покурить ганджубасы. Она пила с  Гордеевой и Сидоровой. Я давно знал всех ее подруг  и, проходя мимо, решил покурить с девчонками, чтобы как-то улучшить свое настроение. Они дико смеялись и тоже начали изображать из себя фашистов. Гордеева прикладывала два пальца под нос, зачесав челку на левую сторону, и толкала речи про не легкую женскую судьбу. А девчонки маршировали вокруг костра, который я развел. На нас очень подозрительно смотрели редкие старушки, вышедшие выгулять своих собачек перед сном. Я не рассказывал девчонкам о том, чем мы с парнями занимаемся целыми днями и не грузил их правыми идеями, хотя они и спрашивали, почему мы все посходили с ума. Это было просто образом нашей жизни, который невозможно описать двумя словами, проще  было отшутиться.

           В тот вечер я впервые проводил Наташу до дома, ей было в мою сторону. Этот вечер я запомнил, потому что у подъезда она обернулась и позвала меня. У нее были очень выразительные глаза, и она была выше. На ее лице и ушах было очень много железа. Все в ее компании пытались переплюнуть друг друга по количеству пирсинга на лице. Но Наташа, наверное, вообще не боялась боли. Сережек на ее лице было больше всех в округе. С прокуренным голосом и одетая, как мальчишка, она была из той категории девочек, которые пренебрежительно относятся к своей красоте только от того, что обладают ей от природы. Они могут есть всякую дрянь, но не терять стройность фигуры, втыкать в лицо кольца и булавки, но не терять привлекательности, одеваться как мальчики и оставаться женственными. Мы были разными и поначалу даже не знали, что будем делать, пока не пошли на рейв.

          Через две станции от нас располагался клуб «Мастер». Это не в центре города, 90-е там еще не закончились. Преодолев давку из разукрашенной молодежи и шпаны всех мастей мы попадали в место, где делали настоящие рейвы. Для человека, попавшего туда впервые, это были сильные ощущения. Громкость такая, что кажется,  звук проходит сквозь тебя, сквозь все твои внутренности. Постоянного освещения нет, только вспышки разных цветов, которые высвечивают фазы движения присутствующих, постоянной остается только эйфория на лицах. Это хаос, и все как будто празднуют конец света, который наступит с минуты на минуту, поэтому никому не жалко парня, которого в передозе охрана выносит с танцпола. У выхода дежурит машина «Скорой помощи», а его заменит новый объебос, еще до того, как сменится трек. И самый главный феномен рейва – это всеобщая любовь и взаимопонимание, которые пронизывают даже бухой криминалитет, который не жрет экстази. Наташа умела двигаться под эту музыку. Для влюбленных там были установлены двухэтажные прозрачные трубы с отсеками для двоих. Мы часто стояли там на втором этаже. Она была счастлива и двигала жопой в такт, а я просто курил. В такие моменты мне все было по кайфу. Я много не понимал, что делал в своей жизни, многое мне казалось лишним и наносным. Наташа смеялась. Вокруг были только друзья, здесь были ее подруги, здесь был Маус, и все лица были как будто знакомые. Случайно сталкиваясь плечами  по дороге к бару, незнакомцы улыбались друг другу. В такие моменты я не понимал, зачем нужна вся эта агрессия на улице. Ведь, в конечном счете, мы все одинаково обречены. Именно поэтому мы здесь, так странно одеты,  мокрые от пота, с расширенными зрачками и застывшей до боли в лицевых мышцах идиотской улыбкой, с частотой пульса 120 ударов в минуту, как будто в предвкушении какого-то грандиозного события. Но когда рейв закончится, его не случится. На выходе тебя обдаст холодом ночи, и ты вернешься к действительности. Все вернется на круги своя. Под холодным уличным освещением твоя пьяная подруга будет уже не так привлекательна. Все эти мысли тебя отпустят, и ты пойдешь к ночному ларьку, чтобы догнаться пивом. Рейв это массовая панихида по утраченному детству, все панихиды кончаются одинаково.

         Я помню, как однажды мы выходили из клуба. На мне была красная толстовка с капюшоном и кеды, чтоб не палиться, что я ультраправый. На выходе, как обычно дежурила машина «Скорой», а  менты припарковались неподалеку на «Козлике». Я обратил внимание на две группы парней, стоявших в 20 метрах друг от друга. Проходя мимо первой группы, я услышал:

-Пацан, мы тебя знаем, давай к нам, вальнём этих уродов!

Я прошел мимо. Парни из другой компании предложили присоединиться к ним. Эти были НС, но не наши. Раньше я их никогда не видел. Я сказал, что спешу. Когда мы с Наташей отошли метров на 50, я услышал знакомые шлепки, мат и звон разбивающихся бутылок. «Что скажут о нас наши внуки?»- подумал я. «Моего дедушку убили фашисты, когда он возвращался с Drum n Bass».

           Вскоре клуб «Мастер» закрыли. Наташа состригла свои длинные волосы, и мы расстались. У нас больше не было ничего общего. Мы встречались иногда зимой, чтобы покурить гашиш  вместе с еще кучей народа, и не особо общались. Недавно я видел ее фотографии. После того, как ее лучшей подруге, впарили на нашей улице какую-то дрянь вместо амфетамина, и она пустила это по вене, и у нее остановилось сердце,  Наташа уехала в Индию. На фотографиях на фоне океана она улыбается, как тогда на рейве.

 

                                                                 6                                                         

 

 

          Морозы усиливались, и нас в этом подземном переходе нас становилось все больше. В нашей банде, которая не имела названия, почти каждый день появлялись новые люди, до которых доходили слухи о драках на рынках у станций метро «Университет», «Профсоюзная», «Добрынинская» и «1905 года». Теперь о том, что наша станция является крупнейшим местом сбора скинов, и прямо на выходе из метро в вечерние часы вы непременно столкнетесь, как минимум, с 20-30 лысыми отморозками, знало пол Москвы. Наши ряды пополнялись и зачастую, мы и сами были не рады такому пополнению. Теперь сюда стягивались наркоманы, жрущие дешевое кодеиносодержащее говно и бутераты из аптеки. Такие, как парень по кличке Триган, которого так прозвали, в честь его любимого обезболивающего для беременных. Запивая водой, он жрал его уже год и постоянно увеличивал дозу. Вечерами он уже только мычал и ползал на четвереньках. В таком же состоянии, чуть позже, он был на собственном суде. Переход был наводнен малолетними блядями, беспризорниками из далеких городов, типа Казани, за плечами которых был серьезный криминальный опыт и  просто дебилами, типа моего ровесника по кличке Солдат (который надо отдать ему должное, все-таки наебал систему образования, к своим 14 годам он не умел ни читать, ни писать). Туда приходили крупногабаритные  бойцы из различных клубов единоборств, одинокие футбольные хулиганы, панки, сочувствовавшими правому движению. И, в конечном счете, там были ментовские стукачи. Каждый из них где-то умудрился спиздить бомпер и ботинки Grinders.

           Самое страшное во всем этом было то, что каждый из вновь прибывших, хотел как-то выделиться и привлечь внимание к  самым темным сторонам своей натуры. И в этом смысле здесь собрались профессионалы своего дела. Взвешенно оценив это, олдовые скинхеды первой волны, которые были за старших среди нас, типа Йогурта, Дуче  и Шнура, свалили тусоваться на «Третьяковку» и только изредка приезжали по пьяни или по накуре посмотреть на эту клоунаду и привлечь к будущим акциям более менее вменяемых. Как правило, это были мы, те, кто остались здесь за старших: Четырнадцатый, Андре, Вейдер, Диаз, Толя и я. Лис исчез, Герасим становился все более модным, но где-то гасился, Корней и Маус появлялись не регулярно. Князев не появлялся, так как убил бы большую часть присутствовавших по идейным соображениям. Остальные просто ссали. И их можно было понять. Количество ебнутых на всю голову людей, здесь превышало все разумные пределы. И сейчас, глядя назад, я знаю, что большинство из этих парней сядут в тюрьму по статьям никак не связанных с разжиганием межнациональной розни. Но тогда мне это все даже нравилось. Через общение с этими людьми я познавал мир. Каждый приходил туда со своей вымышленной историей, чтобы занять место повыше в сложной иерархии уличной шпаны, но каждого в считанные дни приземляли именно на то место, которого он заслуживал.

        Характеры людей в такой среде обнажались и становились прозрачными. Скорость, с которой отмороженный хулиган мог стать шестеркой - поражала, и зачастую поражала его самого, но было уже поздно. И он не найдя в себе силы отделения  от только что обретенной толпы, смирялся и терпел все новые унижения до тех пор, пока его не изгоняли. Я часто наблюдал за этим, и это не так скучно, как 2-часовые фильмы натуралистов о брачном периоде у гиен. Здесь все роли исполняли живые люди. Подлинная драматургия и гораздо более высокая динамика.

          Так случилось с Саней-хоккеистом, квадратным, ежесекундно сплевывающим себе под ноги, парнем в бейсболке. Раньше он профессионально играл в хоккей, теперь только пил и рассказывал, как бил людей с перепоя. В момент его возникновения в тусе, мы отнеслись к нему с интересом, хотя в личное общение никто кроме тех, кто появился здесь не так давно, с ним не вступал. 14-ый и Андре неделю где-то отсиживались. Мы с Толей и Диазом мутили свои дела. В действительности нам были по хую состояния рядов, если, конечно не приходил человек жаждущий власти над этой толпой. Такие люди вызывали подозрение, и их нужно было сломить в самом начале, только из-за того, что в дальнейшем они могли представлять серьезную опасность для нас. Так был устроен наш мир.

          Хоккеист Саня действовал весьма примитивно. Он окружил себя самыми последними людьми в тусовке, выбрав при этом самых крупных парней Солдата и Шляпу, которые в этом коллективе являлись тупой ударной силой, и начал спаивать их за свой счет. Когда они пьянели, он подливал еще, но в тоже время становился все грубее по отношению к ним и все больше рассказывал о своих подвигах и демонстрировал крутой нрав. Круг людей, привлекаемых халявным алкоголем, около Сани рос, и в глазах многих он действительно постепенно набирал авторитет. Саня не правильно расставил акценты. Ему не следовало предпринимать попытки стать лидером в коллективе, об устройстве и организации  которого он не имел никакого представления. Ни Толя, ни Диаз не здоровались с ним  и я тоже не собирался. Мы держались поодаль и только улыбались, когда он смотрел в нашу сторону. Пока, наконец ему не пришла в голову мысль спросить у людей:

-А че, пацаны, не подойдут, не поздороваются?

         В тот вечер мы выпили с хоккеистом пивка. Он расслабился и разговорился про своих богатых родителей, про свои спортивные достижения, про то, что все бабы по природе своей бляди и про то, что ему у нас нравится, и он теперь будет приходить почаще. В ответ мы были весьма дружелюбны и даже несколько раз вчетвером (Шляпа стал, чем-то вроде личного телохранителя Сани) сходили купить еще пива. Разговор шел гладко до позднего вечера. Метро уже закрывалось, переход пустел. На этой дружественной волне мы пожали друг другу руки и разошлись. Мы с Толей поднялись и закурили. В переходе оставалось только двое наших новых друзей. Толя спросил:

-Молоток с собой?

Я носил с собой украденный  красный заостренный молоток для разбивания окна в школьном автобусе.

-Да, конечно.

-Дай-ка.

Он покрутил его в руках и сказал:

-Ну, че, пошли?

Мы снова спустились вниз. Переход был пуст, только эти двое шли к противоположному выходу. Резко догнав их, Толя крикнул:

-Эй!

Они обернулись, и на них обрушилась серия ударов. Они почти синхронно упали. Я пинал толстого Шляпу, он катался по полу, а хоккеист Саня молчал, очень медленно то открывая, то закрывая глаза. Толя раскроил ему голову. По лбу стекала струйка крови. Когда Шляпа  заткнулся, мы выбежали на улицу. Потом дворами срезали углы, и нас охватывала эйфория, чувство братства. Толя потом еще очень долго вспоминал, насколько синхронно они упали. Хоккеист со Шляпой объявились через пару дней и вели себя замкнуто. Теперь в их функции входило только приносить деньги и ходить за выпивкой.

           Когда в поздний поезд в метро заваливается пьяная молодежь, плотно утрамбованные по местам для инвалидов и лиц пожилого возраста, пассажиры косятся и бросают неодобрительные взгляды. Когда заваливаются скинхеды, пассажиры смотрят в пол, словно ищут какие-то дефекты в своей обуви. Они разглядывают свои ботинки, даже когда парни начинают вшестером мочить кавказца, что сидит напротив. Почти каждый раз, когда мы ехали куда-нибудь на метро, не обходилось без жертв. Я не встречал ни одного человека, который бы вступился или впал в истерику, увидев окровавленного гостя столицы, которого в течение 3-х минут по всей длине межстанционного туннеля, обрабатывали парни, скрывающие лица под шарфами натянутыми до переносицы. Люди не вставали с мест даже, чтобы нажать на кнопку экстренной связи с машинистом. На такой шаг решались только пассажиры из соседних вагонов, которые все видели через стекло. А люди в вагоне претворялись, что их здесь нет. Хотя вагон был полон, героев не было. Мужчины прятались за развернутыми газетами, типа «Спорт-экспресс». Турнирная таблица чемпионата России по футболу, по-прежнему важнее жизни человека. Матери прижимали детей, а люди в возрасте пребывали в состоянии ступора. Они оглядывали всех мужчин сидящих по лавкам в надежде встретиться с ними взглядом, наверное, им это не удавалось. Там были люди обоих полов, всех возрастов. Это как раз та аудитория, к чьим чувствам взывает голливудская киноиндустрия, к чувствам которой взывают американские продюсеры, выпуская в прокат очередную семейную комедию в Рождественский уик-энд. И эта аудитория отлично умеет претворяться мертвой. Но это точно не от того, что они разделяли наши взгляды на проблему нелегальной эмиграции. Точно так же люди вели себя, когда били русских. А от того, что этот вечерний поезд вез их в сторону дома, где они обязательно расскажут домочадцам о том, как опасно стало за пределами дома. И кровать их станет теплее, и подушки мягче, ведь они будут знать, что сегодня в жертву принесли кого-то другого.

        Я зашел в вагон первым. В этот вечер я был пьянее обычного и занял единственно свободное место, в расчете поспать пару станций до центра. Следом зашли Толя, 14-ый, Солдат и начинающий боксер Данила, который имел склонность обчищать всех без исключения избитых людей, независимо от национальности и социального статуса. Он радовался как ребенок, когда нашел в кармане лежащего на асфальте  гастарбайтера  старенький радиоприемник. На лица парней были натянуты шарфы. Пассажиры сразу напряглись. Я закрыл глаза. Я уже видел негра в конце вагона, и я знал, что сейчас начнется. Я сразу вырубился и спал, когда почувствовал удар по ноге. Это Толя пошел по вагону, следом пацаны, замыкал 14-ый. Он редко кого-то бил, даже его аляска «Альфа» была не зеленой, а синей. Я снова на секунду погрузился в сон. Когда я открыл глаза, парни уже лупили негра. Удивительно было то, что он стоял и отмахивался. Это был реально здоровый мужик, но все же он пропускал, ведь в него летело сразу по три ноги. Видимо ему вдарили по руке, и с нее слетели часы. Здоровенные и блестящие  они упали у прохода. Данила метнулся за ними, присел и сныкал в карман. В этот раз кто-то из соседнего вагона связался с машинистом. Когда поезд подъехал на станцию, черный мужик все еще отбивался и кричал:

-Не надо, пацаны! Не надо, пацаны!

Дверь открылась не сразу, но когда открылась, в вагон влетели менты. Пять человек, еще двое стояли на платформе, чтобы схватить, если кто-то решится сбежать. Пацанов начали выводить, вышел и негр. Сразу нашлись свидетели, несколько женщин. Когда в мою сторону двинулся мент, я встал и вышел на платформу. Мент догнал меня, я обернулся и понял, что это женщина. Она очень аккуратно застегнула наручники на моих руках. Я улыбнулся. Толю, например, туго пристегнули к самому жирному менту. Никто не оказывал сопротивления. Нас отвели на пост милиции при станции и посадили в обезьянник. В соседнем помещении брали показания у потерпевшего. Часа через полтора за нами пришли трое ментов, снова заковали в наручники и на метро повезли до станции «Калужская», где располагалось отделение милиции при Московском метрополитене. Там нас ждал следователь. Негра с нами больше не было. Пока нас везли, я не испытывал облегчения. Люди в метро теперь не прятали взгляд, они разглядывали нас, с закованными за спиной руками, в сопровождении ментов. Всю дорогу, в вагоне и на эскалаторе, люди не сводили любопытного взгляда, и  парням это нравилось. Они перешучивались и строили рожи, явно чувствуя себя опасными преступниками. Я же только прислушивался к ощущениям. Так странно, стоит только защелкнуться наручникам у тебя за спиной, и ты мгновенно чувствуешь непреодолимую пропасть между собой и людьми без наручников. Раньше это были просто чужие дяди и тети, а теперь словно эти дяди и тети с другой планеты. И ты здесь долбаный пришелец. И судя по всему планета твоя враждебна. И сейчас вас без толики сомнений убьют электрическим разрядом. Ну, или без лишнего пафоса просто задушат шнуром от кипятильника в отделении. Хотя конкретно в данном случае я не гонял, и мне не нужно было подбадривать себя смехом и гримасами, ведь если бы я и проходил по этому делу, то только краем. За сон в нетрезвом состоянии, еще никого не привлекали. Поэтому пока алкоголь еще действовал, я прислушивался к ощущениям, чтоб было не так обломно ехать в отделение, просто за компанию.

           Обезьянник на «Калужской» был больше и мы с комфортом расположились. Следователь должен был прийти к утру. На лавочке было выцарапано множество имен. Под свастикой мы нашли там имена Лиса и Диаза с датой и подписью «Узники совести». Солдат нашел свою надпись. Он тоже здесь уже был и отметился надписью «Салдат», с двумя буквами «а». Напротив обезьянника на лавочке, пристегнутый к батарее, сидел глухонемой грузин. Его подозревали в карманной краже. И он всю ночь мычал, видимо проклятия ментам, за то, что у него изъяли сигареты. У нас не изъяли и мы пару раз угощали его через решетку, за  которой быстро приходит понимание  того, что арестанты в этой стране, это совершенно отдельная нация, в которой не встает вопрос о национальной принадлежности. Через пару часов его отстегнули и увели, а мы долго смеялись. Пока он сидел, он все что-то выцарапывал, когда его увели, мы прочли «бляди мусора», ведь сказать он не мог. А мимо обезьянника  прохаживался помятый и плешивый  легавый, средних лет. Каждый раз, когда он проходил, он постукивал резиновой дубинкой по решетке и так доверительно заглядывал в глаза. В какой-то момент он остановился напротив, посмотрел на дежурку, потом на нас и сказал:

-Бля! Ну, пацаны, ну хуй ли вы делаете? Нахуя было негра этого в метро бить, где свидетелей много, где мы работаем? Подождали бы, когда он выйдет, дошел бы он до темного двора и там бы и убили на хуй. Вас бы никто искать даже не стал.

Услышав это, сперва мы все заулыбались, а потом еще раз взглянув на него, стало понятно, он не шутил.

        А под утро пришел скуластый кудрявый следователь. Для экономии времени нас повели к нему всей толпой. Сидя за столом, он для вида держал паузу и читал какие-то документы. Потом нехотя сказал, что негр, которого мы пиздили, чемпион по боксу в тяжелом весе в какой-то своей стране, типа Зимбабве, и при желании мог нас всех убить и, что он был очень огорчен, что у него пропали часы (которые Даня уже где-то скинул) – подарок отца. И хоть его к этому никто не принуждал, он не стал писать на нас заявление, сославшись на то, что, по его мнению, мы все еще совсем дети, которые когда-нибудь повзрослеют и станут умнее. Я протрезвел и во мне что-то надломилось.  Дальше нас для порядка сфотографировали и занесли в базу данных, как экстремистов. После мы были свободны. Только за Солдатом приехала его старушка мать. В дежурке она плакала и жаловалась ментам:

- Он скотина из дома сбежал, не читать, не писать не умеет, только деньги последние клянчит. Управы на него нет, отец умер. Вы его может  вразумите. Припугнули бы его как посильнее.

Ментам это было не сложно. Два  свежих утренних сменщика взяли дубинки, Солдата и заперлись с ним в соседнем кабинете. Дальше мы слышали только шлепки резины и стоны. Больше мы его никогда не видели.

           Канун Нового года. На Профсоюзной снег шел крупными хлопьями, а мы как обычно просто гуляли толпой в 20 человек. Праздник будет только завтра, а сейчас 11 вечера и на улицах только пьяные. Они сворачивают во дворы, издалека заметив бодро шагающую группу молодежи. Мы смеемся. Диаз рассказывает, как погнался за целым табором цыган с палкой, которые попрошайничали в переулке рядом с его школой. Несколько цыганок и куча детей очень смешно убегали, а он бросал им вслед камни и кричал проклятья. Вообще-то, дедушка Диаза был испанским коммунистом, поэтому внешность его внука была не типичной для здешних широт, но Диаз с такой самоотдачей ненавидел всех не русских, что на это никто не обращал внимания.

-Знаете, что нужно делать, если к тебе подошла цыганка-гипнотизерша?- спрашивал он. - Если к тебе подошла цыганка-гипнотизерша и предложила погадать, нужно засунуть руки в карманы и попросить ее сперва угадать в какой руке хуй!

Мы смеялись. По дороге к метро мы заваливались в маленькие, стеклянные продуктовые магазинчики, которые были расположены вдоль всей улицы и были рассчитаны на 6-7 человек. Мы заходили туда всей толпой и устраивали давку. Кто-то пел песни, а кто-то отвлекал кассиршу вопросами про жевательную резинку. Она была в ужасе, ей казалось, что в городе снова начались массовые беспорядки. Пока она приходила в себя, те, у кого были особенно длинные руки (а длинными они были почти у всех) обчищали витрины с алкоголем и холодильники с молочными продуктами. Милицию в таких случаях не вызывали. Пара бутылок водки, даже если это была водка «Финляндия», и коробка с йогуртами – это не разбитая вдребезги палатка в случае мести. Когда мы выходили, продавщица просто крестилась и ей, впервые за весь день, становилось по-настоящему хорошо.

        Куда и зачем мы шли, сейчас уже никто и не вспомнит. Невозможно забыть только, как Андре со старшим братом решили отлить на новый клуб игровых автоматов возле метро, когда все уже спустились в переход, чтобы отогреться. Через пару минут они прибежали с разбитыми рожами. По их словам на них напала целая толпа пьяных отморозков из нового клуба и сейчас они придут добивать остальных, так как они владельцы этого заведения, крови двоих за такое оскорбление им недостаточно. Мы сгруппировались. И пусть это было не сильно похоже на Римскую черепаху, людей неискушенных это должно было ввести в состояние бегства и паники, но на этих ребят это подействовало, как красная тряпка на быков. Толпа, о которой кричал Андре, состояла из двух тридцатилетних мужиков, толстого и мелкого коренастого, в туфельках и свиторках. Они как будто действительно вышли на пять минут в мороз -20  отпиздить пару десятков человек, и рожи их были прямым тому подтверждением. Мне хватило один раз взглянуть на эти лица, чтобы понять, что дела наши плохи.

           Они были не добрыми и не злыми, не пьяными, но и не сказать, чтобы трезвыми, только много шрамов. Это как целая эпоха отразилась на них - пара горячих точек, побочные эффекты перехода на рыночную экономику со всеми вытекающими. Об этих лицах можно сказать только одно – они были хладнокровными. Вдвоем, они шли на целую толпу, без доли агрессии, молча и естественно, казалось, что они просто пристрастились к крови и по привычке шли немного ее пролить. Из заднего ряда в них полетели пивные бутылки. Три не попали, а четвертую толстый дядька разбил на лету кулаком. Мне казалось, что такое бывает только в фильмах про самураев. Я стоял в первом ряду и водка, которая много раз толкала меня вперед, даже когда мне было страшно, в этот раз не сработала, и не от того, что она была паленой, а от того, что в какой-то момент я осознал всю трагичность возможного финала. И надо признать, это была первая в моей жизни рефлексия.  Я побежал наверх искать что-нибудь тяжелое. Самое удивительное, что волею случая прямо на выходе из метро, валялось полено. Больше я никогда не видел, что бы в Москве, на выходе из метро, посреди урбанистического пейзажа валялся кусок обугленного бревна, но тогда он был там. Чему я не слишком-то обрадовался, ведь если бы его не было, я мог бы искать что-нибудь тяжелое хоть немного подольше. Схватив полено, я побежал обратно вниз. Пацаны уже оттеснились ближе к лестнице. Трое, что все-таки решили броситься, уже лежали, среди них был Андре, его брат и Вейдер. Как позже выяснится, всех троих уделал один толстый. Мелкому,  по какой-то причине  больше всех не понравился Толя, и он, выбрав только его, побежал за ним. Последнее что мы видели это, как Толя выбегал на улицу, а Мелкий набегу отвешивал ему поджопники своими остроносыми туфлями. Теперь Толстый мужик был один, но напасть на него все равно никто не решался. Это выглядело так. Кто-нибудь набирался смелости и выходил из толпы ему на встречу, сокращая дистанцию. Здоровенный мужик тоже делал шаг навстречу. Много встречного мата, но наш смельчак нырял обратно, когда мимо его лица пролетала пухленькая ладошка, которая, казалось, может только утаскивать и рвать. Все это затягивалось. Сверху я уже слышал болезненные крики Толи. Выбрав момент, я взял полено с двух концов и швырнул им в разъяренного мужика, который топтал лежащих. Толпа была уже готова, чтобы броситься в едином порыве, но бревно, ударив в грудь мужика, отскочило обратно. Теперь эти маленькие, острые как бритва глазки были обращены на меня. Я побежал, мне было уже все равно. Только потом я понял, что в этот момент побежали все.  Тем же составом мы забурились в подъезд к знакомой девчонке Жене. Среди нас было пятеро сильно пострадавших. У брата Андре  оба глаза заплыли настолько, что он ничего не видел, его тошнило. Это был сотряс. И все говорили:

-Охуеть, где ты только это полено нашел?

         А дальше была Новогодняя ночь. Где-то к часу, те, кто еще держался на ногах, собрались в трубе. Кроме нас, там никого больше не было. Кто еще будет встречать Новый год в подземном переходе? Мы жгли флаеры, и в дыму устраивали пляску под «Skrewdriver», смысл которой заключался  в том, чтобы дать ближнему хорошего пинка и остаться неузнанным. Праздничного стола не было, у каждого была своя бутылка водки. Я накурился гашиша, а кто-то наелся колес. Потом все постепенно разбрелись, кто-то пошел в подъезд, а кто-то поехал посмотреть на Кремль.

             На выходе из метро работал пункт милиции. В ту ночь там дежурил молодой мент Игорек, мы его знали. Он никогда не гонял нас, в отличие от сослуживцев, ему было на все насрать, в том числе и на честь мундира. Он игнорировал жалобы, которые на нас поступали от владельцев близлежащих палаток и старух, которые работали на турникетах метро. Игорек иногда подходил к нам стрельнуть сигарету. Мы видели, что он не трясет старух, продающих вязаные носки и соленья возле входа, и не пиздит бомжей, валяющихся у дверей в морозы. Он был худой, форма ему не шла, и в нем полностью отсутствовало честолюбие. Видимо, он уже принял решение сменить профессию. В ту ночь мы зашли к нему прямо на пункт. Он сидел за пустым столом. По всей видимости, он просто ждал утра, когда придет сменщик. В маленькой комнатушке стоял стол, несгораемый шкаф, клетка с лавкой на четверых, стул и табуретка для гостей. Мы предложили ему водки. На минуту он впал в раздумье, а затем сказал смущенно:

-Пацаны, но здесь и присесть-то негде.

Толя зашел в клетку и сел на лавку, я, Диаз и Андре пошли за ним, а избитый 14-ый сел на табуретку. Дверь в обезьяннике оставили открытой, через нее мы передавали стаканы. Игорек только сказал, что если вдруг придет начальство, он закроет обезьянник и сделает вид, что составляет протокол. Мы все засмеялись и выпили еще. Встречать Новый год за решеткой странно. Диаз посмотрел на Толю и сказал:

-А знаешь, говорят, как встретишь, так и проведешь?

-А че, хуево сидим что ль?- сказал Толя и извлек из нарукавного кармана кусок черного пластелина.

Он сделал это вовремя, так как к этому моменту все в этой комнате уже молчали о чем-то своем, только треск галогенового освещения и шумы в рации. Это менты тепло поздравляли друг друга с Новым годом, а иногда были сообщения о небольших происшествиях в округе. Больше всего мне запомнилось про мужика, словившего белку. Голым, он залез на верхушку колючей 10-метровой ели, и оттуда окровавленный истошно орал рекламный слоган Кока-колы:

-Праздник к нам приходит! Праздник к нам приходит!

        Накурившись, под утро, Игорек сдал нам Девила. Девил стучал ментам. Бегал и докладывал обо всех крупных акциях, в которых мы принимали участие, про инициаторов и про действия всего состава. Когда он появился, мы изначально отнеслись к нему с недоверием. Здесь определяющим фактором было то, что он татарин из Казани, которого никто не знал в Москве, и что он ходил за нами как хвост, даже когда его публично унижали. Ночевал он по подъездам и ночным компьютерным клубам, деньги зарабатывал грабежами, с его рожей не нужен был даже нож. Он не гнушался снимать с прохожих даже кроссовки. За это и попал, ограбил иностранного студента, забрал плеер и деньги. Его замели, студент написал заявление, но ему не дали хода. И Девил ссучился. Шестеркой, как выяснилось, он был дисциплинированной.

          Поразмыслив над полученной информацией, все сошлись на том, что сразу его валить не будем, тем более у нас, где он обложился ментами. Встретились с ним на следующий день. Все кроме Диаза смотрели на него дружелюбно, как обычно выпили. Девил хвастался парой новеньких кроссовок «Адидас» цвета металлик. В тот день мы предложили познакомить его с основами на Третьяковке, среди которых были Дуче, Литл, Джахар, Морис и еще десяток первоклассных двадцатилетних отморозков, которых уже предупредили. Мы ехали в центр, и Девил сиял. Он воспринимал это, как дань уважения. В переходе на Третьяковке нас встретил двухметровый Литл, взял его за ворот куртки и просто потащил на глазах многочисленных прохожих. Так он дотащил его до угла на Малой Ордынке. Там у водосточной трубы стояло еще пятеро. Нас попросили уйти. Его били изощренно и долго. Говорят, на асфальте он пролежал до позднего вечера и обоссался кровью. Затем приехала Скорая. Больше мы его не видели. А потом мы пели: «электричкой из Москвы он уехал, он уехал в никуда, ла-ла-ла».

         У Дуче во лбу была натуральная вмятина от удара арматурой, которую он схватил выходя из подземного перехода на Добрынинской. Исполосованный шрамами череп и нездоровые покрасневшие глаза. Когда мы были еще не знакомы, Толя рассказывал мне:

-Дуче – это пиздец, троих стоит! А так со стороны посмотришь и не подумаешь. Маленького роста, худой, небритый, бухает все время, голос гнусавый. Бывает, смотрит тебе в глаза и прогоняет че-то, а главное, всерьез или нет - понять невозможно. Короче, с ним надо вести себя осторожней. Башня у него отбита капитально. Хуй ли, ему уже 25. Он, когда нажрется, вообще дна не чувствует. Я помню, как он один пошел в биллиардную к айзерам, а их там 10 было. Хорошо потом все наши подтянулись и вырвали его оттуда. Но ему в сущности похуй было.

           Вскоре мы с Толей забили на переход и теперь тусовались с Дуче, который предпочитал не задерживаться долго на одном и том же месте. Но все же основным местом была станция Третьяковская, где собирались основы. Теперь мы были там часто, несмотря на то, что нас там не жаловали, потому что мы были малолетками, «карлонами», и нас справедливо считали беспредельщиками. Дуче за нас поручился, за Диаза, меня и Толю. Тогда мы и познакомились с Морисом и Джахаром, и получили от них настоятельные рекомендации:

 1.не грабить реперов, так как они все-таки русские,

2. не употреблять наркотики или хотя бы держать это в тайне,

3. не драться рядом с местом дислокации, дабы не злить местных ментов, чей гнев может обрушиться на старших,

4. на акции выезжать без палева, то есть в простой одежде,

5. и ни в коем случае, не приводить с собой новых «карлонов».

Соблюдая эти не хитрые правила, мы получили возможность примкнуть к самой крутой уличной тусовке скинов в Москве на тот момент, где почти каждый присутствующий был носителем уникальной истории личностного роста в уличном преступном мире.

              Но основной причиной сбора на Третьяковке в двух шагах от Кремля была эстетическая составляющая. За исключением нас, в основном там собирались парни от 18 до 25 лет. Здесь не было драк, сюда приезжали, чтобы блеснуть новой курткой Харрингтон, туннелями в ушах или поло Фред Перри, скоординировать действия, выпить пива с единомышленниками и красиво постоять таким модным на глазах у туристов и горожан, решивших посетить центр города в выходной день. Посыл у всего этого был простой: «Город в наших руках». Если кто-то из пацанов и напивался и садился на корточки, подпирая стену перехода, то его просили удалиться до завтра, чтобы он не дискредитировал движение и не портил общую картину. Лидеры же этого движения обладали связями с другими, более закрытыми группировками Москвы и в их функции входило организовывать акции, привлекать туда людей и выкупать их из милиции, в случае необходимости. Групповые избиения мигрантов в вагонах метро больше не котировались и считались западлом.

               Но прежде, чем мы влились в эту тусовку, мы много дней провели в компании Дуче. И хоть Толин рассказ о нем был близок к действительности, действительность была значительно ярче. Человеком он был неоднозначным, пьяный уже с утра к вечеру он обнимал новоприобретенную скингерл, у которой будет ночевать, так как старший брат вернулся с зоны с татуировкой «Человек человеку – волк» на всю грудь и не слишком хочет видеть его дома. О выходках Дуче говорили все внутри тусовки, их повторяли, как притчи.

         Однажды я был свидетелем того, как Дуче обыскал милиционера. Мы стояли в переходе, к нам подошел незнакомый мент, наверное хотел проверить документы, а в жопу пьяный Дуче начал похлопывать его по карманам куртки, затем присел на корточки и стал похлопывать по ногам с таким видом, будто это его работа. Мент охуел настолько, что потерял дар речи в первые секунды, затем дрогнувшим голосом спросил:

-Ты чего ищешь?

-Пистолет, - ответил Дуче и упал на жопу.

Мы заржали, мент матернулся и ушел, больше он к нам не подходил. В поступках Дуче было много странностей, много смешного и того, чего мы не понимали. Однажды он в маске, по пьяни пытался выкинуть в метро машиниста из кабины  в попытке угнать поезд, с криком:

-Сегодня поезд поведу я!

Но машинист отбился.

              Сложно забыть и как он одалживал у  Михи-целлюлита  его злого питбуля, чтобы пойти и отобрать у хачиков пару арбузов. И так он делал каждый день в течение  долгого времени, сдавая потом эти арбузы старухам у метро, которые обещали за него молиться. Сложно забыть и корейского студента, с которым он долго бился в подъезде, а затем вырезал ему на лице улыбку от уха до уха канцелярским ножом и как на суде Дуче смотрел ему прямо в глаза.

          Как-то ночью мы бухали в подъезде у Женьки, был Дуче и Толя. Она нравилась нам всем  троим, но ей нравился парень, который к тому времени уже утонул в реке, поэтому она сидела дома. Мы пили водку. Дуче был уже пьян и как обычно пустился в рассуждения.

-Вся эта серость и обыденность не достойна ада. Люди переоценивают себя, когда думают, что попадут туда за серию мелких краж и измену супруги. Слишком, блядь, это скучно. Наверняка количество посадочных мест там ограничено и скорей всего они именные. Кое-кто тут на земле прикладывает немало упорства, чтобы забронировать там себе столик навечно, но я уверен, что это отъявленные  уебаны, поэтому, пацаны, не парьтесь, всегда найдется тот, кто еще хуже вас.

В подъезде было темно, но Дуче все равно не снимал черную перчатку с правой руки. Он не снимал ее месяц, в ней он даже научился считать деньги. Все его тело было забито свастиками и сценами с пикирующими мессершмиттами, а последнюю татуировку он сделал как раз на кисти правой руки. Я знал о нем то, что не знали другие – Дуче был евреем. У него была чисто еврейская фамилия. Я слышал, как ее произнес мент, держа в руках его паспорт, когда нас вдвоем задержали, видел, как мент заржал, и как Дуче смущенно мне улыбнулся, с понтом: «ты же понимаешь, братан, фамилия досталась мне случайно, типа, кто-то из предков  оставил ее от первого брака». И тут для меня многое сошлось, его гнусавый голос, который словно выходил из его длинного носа и любовь к пространным ветхозаветным рассуждениям, но мне нравился Дуче и я не собирался его объявлять. А перчатку он не снимал  потому, что ему занесли инфекцию, когда он бил последнюю наколку. На его правой руке гнил портрет Адольфа Гитлера.

           В школу я почти совсем не ходил, не ходили и мои друзья. Когда я был в ней последний раз, пацаны вместо занятий играли в буру на крыльце. Я поднялся на третий этаж и обратил внимание на доску почета. На ней уже давно не было ни одной фотографии, тогда я решил это исправить и поместил в одну из рамок свою, одну из тех, что я недавно распечатал. На ней я и Толя стояли лысые в зеленых «Альфах» и со вскинутыми зигами на фоне районного суда. Когда я пришел через месяц, пацаны все так же играли в буру на крыльце, забрав у единственного охранника лавочку, и обсуждали, что надо бы его подпоить и спиздить у него газовый пистолет, который он носит на пузе, а фотографию мою никто так и не снял. Настроение было хорошим. Я решил посетить занятия, чтобы как-то получить тройки в конце года, но встретив нашу вечно взволнованную классную руководительницу, я узнал, что сегодня экскурсия. На экскурсии я никогда не был, мне было любопытно, что же это. Спустившись вниз, я встретил своего друга и одноклассника Санька и других старшеклассников, они ждали школьный автобус и уже затарились полными пакетами бухла. Завуч видела, что половина присутствующих, уже пьяна, а остальная скорей всего напьется в дороге, но ей не хотелось рисковать и как-то акцентировать на этом внимание. Ей просто нужно было довести это дело до конца, поэтому она старалась куда-то смотреть на линию горизонта, и от нее исходил тонкий запах коктейля из корвалола и валерьянки. Подъехал автобус, и мы загрузились. Куда лежит наш путь так никто и не знал. Мы ехали в сторону центра, утро, на дорогах пробки. В салоне автобуса были постоянно слышны щелчки алюминиевых банок, перебранки и ор девчонок, когда кто-то пытался  засунуть им руку в трусы. Я сидел рядом с Саней, и мы как обычно смеялись. Он основательно закупился пивом и сказал, что прям чувствовал, что я сегодня приду.

         В общем-то я был единственным хорошим другом Сани в этой школе. Он был маленький и пухлый и постоянно моргал. Это нервный тик, говорил он. В детстве его очень сильно напугали родители, а теперь Саня абсолютно во всем находил повод для смеха. Он не был таким глупым, как все думали, такова была его защитная реакция. А я спиздил в этом автобусе еще один молоток для разбивания стекла в случае аварии. Нас привезли на место, это была знакомая мне Болотная площадь. Целью нашей экскурсии был памятник порокам. Тринадцать скульптур в карикатурной форме изображающих невежество, воровство, проституцию, алкоголизм, наркоманию, нищету и так далее. Нашу, уже окончательно пьяную толпу, подвели к ступенькам постамента, и завуч по бумажке начал читать: «Дети – жертвы пороков взрослых», перечислять пороки и рассуждать на тему того, как они сказываются на подрастающем поколении. Нам с Саней по-прежнему было смешно. Мы наблюдали за присутствующими. Кто-то по-прежнему не оставлял надежды засунуть руку в трусы аутистке Пеньковой, кто-то шлепал себя по карманам в поисках сигарет, а кого-то подташнивало от дешевого газированного алкоголя, и подавляя в себе рвотные позывы, он кривил рожу, и во всех лицах читалось только одно: «Поздновато, блядь, спохватились».

        Эта клоунада длилась минут 15. Дальше нас снова загрузили в автобус. И завуч объявила:

-Ребята, кто хочет записаться на экскурсию в колонию для несовершеннолетних, сдайте 1000 рублей Арнольду Леонидовичу.

С тех пор я больше никогда не ходил на экскурсии.

        Я все же дружил с Саньком. Он жил в одной комнате с мамой в коммуналке на 6 этаже. Его комната была разделена на две половины шкафом-стенкой. Его мама целыми днями пропадала на работе, а отца, из-за которого Саня очень быстро моргал и забывал слова, никто не видел уже много лет. Иногда я заходил к Сане, так как он целыми днями сидел дома. Он встречал меня на пороге и проводил в комнату. В коридоре и на кухне он вел себя очень тихо и говорил шепотом, как и многие жители коммуналок. Проходя мимо дверей соседей, которых я никогда не видел, он только жестами демонстрировал, что они не адекватные и с каким удовольствием он обоссал бы им дверь. Компьютера ни у меня, ни у Сани не было, поэтому мы просто пили пиво, купленное в палатке внизу, и слушали новую музыку, которую я приносил. В то время как раз вышел первый альбом группы «Gorillaz», поразивший нас своим звучанием. Но обсуждали мы, надо признать, не это. Мы курили в окно и смотрели вниз на небольшой скверик и коммерческую палатку прямо около дома. Там ошивались все наши, и если мы видели, что кто-то решил основательно затариться, мы кричали ему и звали к нам. В общем, Санина хата превратилась в очередное место для тусовки. А Саня все время жаловался на то, что у него нет девушки, что низкорослому и толстому носителю нервного тика никто не даст. И я, выпив, как-то пообещал ему, что познакомлю его с какой-нибудь особенной девушкой, похожей на него. Тут его лицо стало по-настоящему грустным, и он сказал:

-Вряд ли у меня встанет, если она будет похожа на меня.

Мы смеялись. За что я любил Саню, так это за его чувство юмора. Мне действительно хотелось ему как-то помочь и с кем-нибудь познакомить, что бы решить его проблему, но в первую очередь мне нужно было решить свою.

          Тогда у меня тоже не было близости с женщиной, в отличие от всех моих старших друзей, типа Толи и Гизы, которые теперь могли говорить об этом целыми днями и уже начали заваливать меня советами, которых я не просил. Если бы я выдал, что- то вроде:

-Я должен естественным образом, по воле судьбы дождаться свою любовь,- мне бы этого никогда не забыли.

Пришло время кинуться на первую попавшуюся бабу, я чувствовал это, и в общем-то был весьма вдохновлен.

        За свою не долгую жизнь я уже усвоил множество методик по привлечению самки от Гизы, Толи, Лиса и многих других подъездных ебарей-первооткрывателей, но самым как мне казалось разумным вариантом, было прислушаться к совету Моряка. Для первого раза он советовал классику. Надежная хата, не очень умная девочка, пиво и димедрол. Весь комплект без труда был собран у Сани на хате на следующее осеннее утро вместо школы. Оксана (подружка всех бездомных собак в округе, которые стаей проводили и встречали ее после школы) и ее подружка, молчаливая Пенькова – это были наши одноклассницы. Они с радостью откликнулись на предложение выпить пива на квартире с двумя людьми, которые раньше никогда с ними не разговаривали. Аня с Оксаной, кажется, сразу все поняли и только молча улыбались, по очереди попивая надимедроленное пиво прямо из горла пластиковой тары. Они сидели напротив нас и все больше молчали, а Саня предательски переборщил с димедролом, предварительно сожрав три таблетки насухую. И теперь уставился на магнитофон, словно ожидая, когда закончится кассета, потому как перевернуть ее – дело всей его жизни. Мне оставалось только смотреть на девчонок, улыбаться и тоже все больше прикладываться к пиву. В какой-то момент я не выдержал, пошел поссать, незаметно кивнув Сане, чтобы он вышел со мной в коридор. Мы стояли в коридоре, и я сказал:

-Возможно, я погорячился, когда вчера по-пьяни пизданул, что готов завалить даже Пенькову. Ведь ты же видишь, у нее лицо приплюснутое, как будто его кто-то тисками сдавил, море прыщей и она уже несколько лет не может выдавить из себя ни одного законченного предложения. Я уверен, если это случится, она уже завтра будет бегать по всей школе и рассказывать, что у нас любовь и что мы скоро поженимся, это она точно сможет выговорить. И тогда я стану просто знаменитостью, я ебал такую известность.

-А вчера ты говорил, прыщавая точно даст. Давай, братан! Я в тебя верю. Выпей еще – поможет.

Я вернулся в комнату и понял, что девчонок совершенно не напрягают наши выходы в коридор и молчание. Они как будто тоже смиренно чего-то ждут, не перешептываются и не хихикают, а только пьют. Я дал себе еще пять минут, чтобы выпить два стакана, затем встать, взять Пенькову за руку, сделать музыку громче и отвести ее за шкаф. Когда я выпил два стакана, Пенькова не стала более красивой, я сделал музыку погромче и пошел на выход. А всю следующую неделю во мне поселилось пораженческое настроение.

             Затем я встретил Люсю. Парни говорили, что она нимфоманка. Мне нравилось, как звучит это слово, но я не очень понимал его значение. Толя объяснил:

-Она просто любит хуй. Ну, сам подумай, сюда тусоваться она ездит с Молодежной, а это не близко. Там, наверное, она уже всем дала, теперь здесь дает. Гизе - у него на кухне, прям на столе! Он уже месяц, когда к нему гости приходят, за стол за этот всех сажает, рукой клеенку поглаживает и рассказывает, как он Люсю пер, и как чинил его, потому что ножки все расшатались. Потом с Гурьяновым в подъезде. Какой охват!

Толя отговаривал меня, советовал не связываться с этой блядью, а сам глаза прятал. Я как-то сразу понял, что он просто хотел меня опередить, но мне было нужно сильнее. Я уже видел ее в переходе. Высокая, в длинном сером пальто, она смотрелась совсем чужой среди нас, волосы длинные и сырые от снега. Но самое сильное впечатление производил ее жадный взгляд.

     Ни в ее облике, ни в жестах, ни в тихом голосе, ничто не выдавало порочности, только жадные большие глаза. Все парни пялились на нее, такие красивые в этом переходе были большой редкостью. И я решил не ждать. Угостив ее последней сигаретой, я представился, и мы познакомились. Рядом с ней была ее подружка в черном пуховике, это единственное на что я обратил внимание в ее подруге. Хотя она тоже смеялась, когда я рассказывал смешные истории про Диаза, который побежал за пивом, чтобы произвести на девчонок более серьезное впечатление, чем я. Два дня мы встречались, я знал, что с этим нельзя затягивать. За нами все время наблюдали мои друзья. Я поцеловал ее и сказал, что завтра мы пойдем в гости к моему другу, который уйдет в магазин. Она ответила согласием.

           В тот день я по-настоящему нервничал. Мне нужны были деньги, и утром я достал нужную сумму из внутреннего кармана кожанки отчима. Затем дворами добежав до метро и спустившись вниз, увидел ее. Она стояла поодаль от всей толпы и как будто демонстративно  ждала меня. Я не опоздал, значит она пришла раньше. А на другой стороне перехода стоял Диаз, он подпирал стену и не сводил с Люси глаз. Я взял ее за руку и повел на выход. Уже у ступеней, за своей спиной я услышал знакомый топот  ботинок Мартинс, это был Диаз.  Он догнал меня и как бы на ушко, но в действительности громко, сказал:

-А давай ее вдвоем?

-А давай ты съебёшься в туман!

- Ещё друг называется!

Люся сделала вид, что ничего не услышала.

         Мы пришли к Сане, он открыл дверь и проводил нас в комнату. Я отдал ему все свои деньги и попросил, чтобы он как можно дольше покупал пиво. Саня кивал, но на лице его застыла подленькая улыбка. Он сказал нам:

-Развлекайтесь!

И было понятно, что это одно единственное слово он репетировал с самого утра.

             Я включил Rammstein  погромче, а Люся наверное догадывалась, что у меня это впервые, но все равно легла на диван бревном и  уставилась в потолок с таким видом, словно это все, что она собиралась сделать. По дороге к Сане я уже хорошо выпил, и мне было плевать. Я снял штаны и начал раздевать ее. Вся одежда на ней была в обтяжку, будто на размер меньше и очень плохо снималась. Люся знала об этом, но продолжала смотреть в потолок. Rammstein  долбили, я закурил и продолжил ее раздевать. Когда она была голой, я затушил сигарету, но она включила невинность. Некоторое время ломалась, затем почти согласилась, но решила поговорить о совместном будущем. Я дал ей ряд обещаний, ну тут она снова заломалась, сказав, что у нее критические дни, и мы все заляпаем кровью. Я же в это время, будто был и не я, как будто внутри меня был человек, который точно знал, что делать и что нужно сказать в тот или иной момент даже не задумываясь. В какой-то момент она сдалась и сняла трусы, а я только удивился внутренне: «Ни хуя себе, сработало». Все это время мне было страшно, и я действовал на автомате. Уже в процессе я услышал шорохи за шкафом  и, обернувшись, увидел, что с другой стороны комнаты за нами наблюдает Саня со своим другом Витьком. Меня это не остановило, я решил, что обдумаю все после того, как кончу. Когда все закончилось, я встал, подошел к окну глотнуть свежего воздуха. Я испытывал непередаваемое чувство освобождения. На мне была моя любимая белая футболка, я забыл ее снять, и теперь на ней были розовые следы менструальной крови, а на спине два кровавых отпечатка ладоней. Люся теперь улыбалась, а мне не хотелось ее видеть. Я закурил и уставился в окно. А там был все тот же знакомый пейзаж. Сквер, вокруг едут машины, палатка, алкаши, дети возвращаются из школы, люди куда-то идут и чувство облегчения сменилось на тяжелый осадок. Все теперь казалось одним сплошным наебательством.

          Толя сказал, что теперь я стал мужчиной. Мне все еще было 14, и я не заметил в себе никаких изменений, разве что я больше не хотел видеть Люсю. Я не понимал, мое нежелание видеть ее – это и значит стать мужчиной? Не находя в себе силы расстаться с ней сразу после обещаний долгой любви, я встречался с ней еще несколько дней, но для меня это было бременем. Я напивался сильнее обычного и вел себя с ней, как совершенно чужой человек. В действительности так оно и было, затем лишь исключением, что каждый раз под вечер, я ездил с ней на другой конец Москвы, чтоб проводить ее до дома. Она так хотела. Как ни странно, она неукоснительно возвращалась домой к одному и тому же времени, чтобы не беспокоить мать. В наш последний с ней вечер мы как обычно зашли в вагон метро, чтобы ехать на Молодежную, я был в плохом настроении и совсем с ней не разговаривал, а она положила мне голову на плечо и уснула. Все сильнее я чувствовал себя гадом, чувство было не новым.

            По дороге к ее станции есть участок, где поезд выезжает из туннеля метро на поверхность, и за забором был виден вечерний город. Это были незнакомые для меня места. Я видел дома, в окнах горел свет. И я думал: «А здесь? Все то же самое? Люди, которые живут здесь, чувствуют то же самое, что и я?». Поезд набирал скорость. И все же, мне казалось, что в этих домах живут какие-то другие люди, другой жизнью, и мне становилось легче.

           А когда я вернулся на свою станцию метро, я понял, что все-таки мне повезло с этой поездкой. В переходе было только трое наших: Толя, Лис, Папа и двое врачей из «скорой помощи», которые уже уходили. Нижняя губа у Толи была порвана на две части, ему уже наложили швы. Вся его куртка была залита кровью. Лису пробили голову, а Папу просто жестко отработали ногами. Это был набег «Антифа», которые оставили граффити на стене у выхода из перехода. Это был уже второй их налет, первому мы не придали значения, потому, как все же не до конца верили в их существование где-то помимо песен нацигрупп, в которых утверждалось, что это редкий вид анархопидорасов. Теперь же, по рассказам участников событий, когда они внезапно выбежали из подземки и один из них с ходу метко швырнул Толе пивную бутылку в лицо, стало понятно - они существуют, и мы им не нравимся. Мы же не имеем ни малейшего представления о том, как их вычислить, потому что они не имели никакого отличительного стиля в одежде. Это был 2002 год, и тогда я впервые заметил у старшаков, тенденцию одеваться безпалевно и носить короткие стрижки вместо бритой головы, что рекомендовали и нам. Но я не хотел отказываться от любимого стиля. Такие меры предосторожности все же были продиктованы не угрозой антифа-движения, которое было крайне незначительно на фоне волны нацизма, охватившей большинство молодежи, а излишним вниманием со стороны милиции и переходом многих скинхедов в ряды фанатских футбольных группировок, в которых начал формироваться новый для нас стиль casual.

             Возвращаясь домой, мы столкнулись с пьяным братом Толи. Толя похвастался ему новым шрамом, и выяснилось, что у Моряка точно такой же, давно заживший, но на том же самом месте. Моряк так и не сказал, откуда у него этот шрам. На следующий день Моряк проснулся с жуткого, недельного бодуна. Его всего трясло, и он принял решение лечь в наркологичку на Каховке, чтобы прокапаться и вшиться. Его мать обрадовалась и выдала нужную сумму на лечение. Коля выпил чекушку, и мы с Толей поехали его провожать. Автобус подвез нас к воротам больнички, и мы выгрузились. Моряк заметил коммерческую палатку неподалеку и справедливо заметил, что «пивка ему больше не светит и  сейчас  у него последняя возможность выпить бутылочку». Ему по-прежнему было хуевско. Мы зашли в ларек и купили 6 банок. Моряк выпил первую – тучи рассеялись, выглянуло солнце, ему стало легче, почти хорошо, вернулось чувство юмора. Щурясь, глядя на здание больнички, он снова начал травить байки о службе на флоте и о том, как он тут уже не раз лежал. Да и я через пять лет заеду сюда в отделение для наркоманов, только я об этом еще не знал. А Моряк в тот день так и не лег. В какой-то момент ему стало совсем хорошо, он взял еще водки и поймал такси. Денег, выделенных на лечение, ему хватило еще на два дня. Со второй попытки он все-таки лег, а Толя улыбнулся и сказал:

-Колян теряет сноровку. Раньше так просто он бы не сдался.

              Профсоюзная улица занимала важное место в моей жизни. Проезжая часть, по двум сторонам которой стоят ряды с высокими сталинками, широкие тротуары для пешеходов, куча кафешек и маленьких магазинчиков. Среди которых я очень любил тот, в котором был большой выбор пиратских дисков и кассет. Это сейчас для меня эта улица, в сталинках  которой спрятано много борделей с африканскими проститутками и наркоточек для своих, а тогда это была единственно красивая улица по соседству, куда люди ходили, просто пройтись, а единственным ее недостатком была наша шумная компания. Еще на ней располагалось здание управы нашего района, куда вызывали для профилактических бесед самых отъявленных хулиганов из школ в округе.

          Меня сюда вызвали, когда я учился в 6 классе, еще был Степан из 5 и Захар с Корнеем из 8. Вчетвером мы сидели в кабинете толстой, кудрявой чиновницы и ждали, когда она начнет наставлять нас на путь истинный. Ведь ради этого завуч официально освободил нас от занятий. Это было приятно, мы могли бы освободиться и сами, но когда это происходит официально, это радует вдвойне. Поэтому мы сидели в приподнятом настроении. У этой женщины была заготовлена какая-то речь о наших дальнейших перспективах, и она бодро вошла в кабинет с папкой бумаг и села за стол. Женщина взглянула на нас, далее она только протянула:

-Да-а…

Настроение ее видимо резко изменилось и, решив не тратиться, она только сказала:

-Ребята, видите футбольное поле за окном? Идите, возьмите у охранника мяч, скажите, что я попросила, и играйте там, когда устанете – идите домой.

Мы так и сделали. Я тогда подумал, что это хорошая женщина, а Корней заметил:

-Опытная блядь.

            Теперь же, когда мы стали постарше, эта улица стала для нас местом, куда мы приходили показать свою крутизну и разжиться деньгами. А крутизной нашей была не численность и стремный внешний вид, а наши рожи. Сейчас, когда я вижу редкие фото, сделанные в тот период времени, где мне 14 и я в компании друзей, я начинаю понимать, почему люди старались на нас не смотреть. Эти отстраненные лица и эти выражения глаз – «с ними что-то не так», они как будто лишены сострадания ко всему сущему. Хотя, наверное, я слишком долго разглядывал эти фотографии. Ведь на первый взгляд, это просто неестественно озлобленные рожи для столь юного  возраста, в меру тупые и вполне соответствующие предлагаемым обстоятельствам.

              Зимний поздний вечер, гололед. На Профсоюзной холодно и безлюдно. Мы шли втроем. Толя всегда старался ходить метровыми шагами, мы с Корнеем шли не спеша. Навстречу хачик в дубленке, не высокий  и пухлый. Возможно, мы просто бы прошли мимо, но увидев нас, он резко свернул в арку. Акустика в арке его выдала, он побежал. Мы услышали ускоряющиеся шаги и рванули за ним. Желание догнать его и врезать – это чистый инстинкт. Мы не убивали и не калечили людей за их национальность, как это происходит теперь, если верить новостям. Это было не принято. Мы были хулиганами, а не убийцами. Мы могли избить и обчистить, но никто не хотел брать такой грех на душу, как убийство по беспределу, ведь своей подлинной целью мы видели доминирование на улицах, но оно не стоило жизни людей. Ведь каждый из нас хотел оставить себе возможность в любой момент выйти из движения. Сейчас я не знаю ни одного, кто бы остался в движении, а я знал сотню. Теперь там новые люди, пришедшие туда не из-за моды, поэтому они готовы идти дальше, чем мы. А тогда мы гнались за этим хачиком, и хачик попался резвый. Двор был темный и мы не хотели бежать за ним целую вечность. Корней на бегу схватил здоровенный кусок льда и двумя руками швырнул его в спину жертве. Хачик упал лицом вниз в виде морской звездочки, как будто его подкосили, и даже не вскрикнул. Мы окружили его и сели на корточки вокруг. Кажется все в этот момент перестремались, раньше такого не было, но раньше мы и не брали с собой Корнея. Матерясь, мы перевернули мужика, на его небритом лице был снег, он смотрел в темное небо  и плакал. Я зачем-то спросил:

-Мужик, ты живой?

А он только говорил с акцентом:

-Я русский, я русский, я русский…

Тогда я подумал: «на хуй все это». Мы ушли, и по дороге домой нам впервые было не о чем разговаривать. Когда Корнею нужно было сворачивать к дому, он сказал:

-Дубленку надо было все-таки снять.

Мы посмеялись для вида, но все знали, что делать этого он бы не стал.

     На Профсоюзной жило много хороших парней, но им было не просто  составить нам конкуренцию, так как они были разобщены  и редко гуляли составом из пяти человек, возможно из-за того, что хулиганы с Профсоюзной  просто не знали друг друга. Они жили в больших сталинках, у них были большие дворы и все они учились в разных школах, которых здесь было много на разных сторонах улицы. У нас же дворы небольшие, все друг друга знают, и всего три школы (я был во всех трех), в которых брали бесплатно. И люди у нас с того момента как только научились ходить и строить рожи  объединялись - сначала во двор, затем в квартал, кварталы объединялись в районы. Особо одаренные мигрировали из одной школы в другую, и таким образом все знали друг друга с раннего детства. Атмосферы любви и взаимопонимания особо не было, но все охотно объединялись против чужих. У всех здесь было ощущение жизни на отшибе. Район располагался вроде бы и близко к центру, но все равно здесь царила атмосфера глухой жопы. Такое место может располагаться в любой точке мира, оно все равно будет глухой жопой, так как построили его два поколения пост-сталинских коммунистов, которые к расселению людей подходили так, как следовало бы подходить к утилизации мусора. И у каждого поколения, словно у маньяка-убийцы, был свой особенный почерк. И дело здесь не только  в немалой важности эстетической составляющей. Просто, если людей пожизненно заселить в тесные хрущевки, лестничные пролеты которых в действительности спроектированы ровно под то, что бы можно было пронести гроб с покойником, у них все равно родятся дети. Детей наебать сложнее, дети вырастут злыми. И за этих детей возьмутся пионерско-комсомольские организации, они будут пугать их ядерной зимой. От самого этого термина веет холодом. И вечером дома, чтобы согреться со всей семьей, они будут смотреть и восхищаться волевым Глебом Жегловым, который фабрикует уголовные дела по принципу «вор должен сидеть в тюрьме». И еще их ждет война в Афганистане, перестройка, первая героиновая волна и дешевый спирт «Рояль», и  у тех из них кто выживет – родимся мы. И все это покажется нам какой-то нездоровой фантазией. Пионеров уже не будет, а хрущевки останутся прежними. И до наступления темноты, мы будем сидеть в этих изрядно обшарпанных домах будущего и наслаждаться приливом очередной волны под грузом всей этой истории.

         Я помню тот вечер, как мы бесцельно гуляли по Профе вчетвером, с Маусом, Юриком и Редом, наверное, в надежде встретиться с местными. Юрик был все тем же, он продолжал заниматься боксом, носить пальто на два размера больше, зубы его все сильнее выпирали вперед, лоб и глаза как будто становились все уже, а челюсть и скулы росли в объеме, да и в росте Юра прибавил, теперь он смотрел на нас с высоты. Его  обритая голова  на фоне накладных плечей огромного полупальто, смотрелась неестественно маленькой. В свои 14 лет он стал еще более молчаливым, а  взгляд стал совсем одичавшим. Теперь он не лепил с ходу все что думает, а некоторое время вынашивал планы в себе. Я связывал это с тем, что он по-прежнему каждый день смотрел всю ту же кассету с садо-мазо порно, потому что несмотря на все его усилия, ему никто так и не дал. Он же с горя перешел на дешевую водку и, напившись, напевал одну и ту же песню про то, что «хую хочется тепла». В общем, Юра был примером настоящего пиздострадальца. В нем копилась обида на этот мир, и мы часто брали его с собой, если хотели кого-нибудь сильно напугать.

           А в тот день до нас дошли слухи, что неподалеку от метро Профсоюзная открыли компьютерный клуб,  в который бегают все местные подростки сливать родительские деньги на сетевые игры. Оплата там установлена почасовая, и место пользуется бешеной популярностью. Пока мы нашли нужное место, мы промокли под снегом, замерзли и оголодали, и настроение было плохим. Первые два клиента были удивлены, но все же заплатили нам за вход, потому как мы доступно объяснили им, что теперь установлены новые правила. Остальные игроманы тоже предпочитали просто заплатить, когда Юрик начинал заходить им за спину, но все же кто-то из них настучал администратору. Парень оказался смелым и милицию вызывать не стал, а вышел сам. Это был настоящий компьютерный гений. Все как полагается – рубашка в крупную клетку и очки в прямоугольной оправе. Без лишних разговоров он тоже решил дать нам стольник, чтобы вернуться на рабочее место. Простояв там около трех часов, мы собрали неплохую сумму. Купили водки, сигареты «Парламент» и пошли в чебуречную, где много смеялись над молниеносной реакцией 25-летнего администратора, без разговоров полезшего в карман за деньгами, и договорились, что не будем больше туда ходить хоть какое-то время. А то админ точно вызовет ментов,  которые  соберут  до хуя свидетельских показаний. Никто туда и не ходил. А через месяц, когда мы с Маусом просто проходили мимо этого заведения, мы встретили двух парней, возвращавшихся из клуба. Мы спросили у парней «как в клубе?», а они пожаловались, что уже две недели всех посетителей терроризирует какой-то отморозок, стоит по шесть часов каждый день и собирает деньги даже с администраторов. Одного из них даже нокаутировал пару дней назад. Админ грозил ему ментами, а он сказал, что за него будут мстить его друзья и на хуй все спалят как-нибудь ночью. Ну, а в крайних  случаях он повторял одну и ту же фразу:

-Все на хуй,  звоню чеченцам!

Мы спросили у них, как он выглядит, а они  только сказали, что он огромный. Они были запуганы и посоветовали нам с ним не связываться. Когда мы поднялись по ступенькам к подъезду здания, нашему удивлению не было предела. Это был Юра, наш друг, который делал это по-тихому и не делился с нами выручкой. Юру мы пристыдили и забрали всю последнюю выручку, с обещанием больше так не поступать и оставить этот клуб в покое.

          По какой-то причине Юра нас все же серьезно опасался, возможно из-за того, что у него больше не было друзей, а может из-за того, что мы всегда нападали на него впятером и сильно били, а может быть из-за того, что его дом был практически окружен нашими: на востоке мой, на севере Мауса, в соседнем подъезде жил Леха, на западе Ред и на юге Тоха. Юра практически был в окружении, и куда-бы он не пошел, он всегда встречал нас.  К  тому же мы всегда тусовались в его дворе, где мы однажды утром собирали деньги на водку. Юра помогал, самому ему внести было нечего, но он очень активно собирал мелочь со знакомых, которые проходили мимо. Минут через 20, мы собрали нужную сумму, пошли к стекляшке у торгового центра, в долг там нам уже давно не давали. Впятером зашли в ларек, и Юра высыпал гору мелочи на прилавок продавщицы, которая хладнокровно все пересчитала и протянула Юре бутылку «Золотого Велеса». Юра вытянул руку и резко схватил бутылку, продавщица дернулась от неожиданности, бутылка выскользнула из Юриной руки и разбилась об пол. Не найдя слов, вчетвером мы только посмотрели в глаза Юре и вышли на улицу. Юра остался внутри, он все понял. С улицы мы слышали, как он почти плакал:

-Вы ж не знаете, они и так меня не любят, теперь они точно меня убьют.

Это было не реально, но продавщица вошла в положение и через пять минут  умоляний, дала еще одну бутылку. А ведь он ей не наврал.

 

                                                                7

 

 

         Но бывали дни, когда я не спеша  прогуливался по Профсоюзной один. Я ходил туда за новой музыкой в любимый ларек, где хачики продавали кассетные сборники с наци-музыкой, со словами:

-Хороший музыка, бери два!

Для того, что бы просто отдохнуть от своих друзей. За северным выходом из метро, где я однажды нашел полено, стоял ларек, в котором продавали модную в Москве 90-х молодежную атрибутику, такую, как футболки с изображением Курта Кобейна, Егора Летова и многими другими музыкантами, серьги для пирсинга, ножи и трубки для курения ганджи – в общем все, что нужно к новому учебному году. Но я шел туда не за этим, а для того, что бы набрать за раз несколько белых футболок с принтом  Clockwork Orange. Таких еще ни у кого не было. Я взял для себя и нескольких своих друзей, расплатился, взял пакет и двинул в сторону дома. Переходя на другую сторону улицы, на выходе из перехода, я услышал за спиной голос юной девицы:

-Привет!

Я обернулся, их было двое, и они были похожи. Худющие, перекрашенные девочки-подростки. Женя была очаровательной, а ее подружка Евгения, была просто чудом.

-Привет, а мы тебя видели.

-Когда?

-На прошлых выходных. Мы видели, как ты с другом у ЗАГСА убегал от толпы армян. Че вы там натворили? Они вас догнали?

-Нет.

-А почему они за вами бежали?

-Мой друг Дуче не правильно понял значение фразы «похитить невесту».

-Ха-ха. Они бы вас убили, наверное, если бы догнали? Друг у тебя симпатичный и бегает быстро. А я видела - ты первый бежал, прям по лужам, тебе, наверное, страшней было?

-Я  был не такой пьяный, меня невеста не вставила.

-Меня Женя зовут, а это Евгения.

-Митя.

У меня оставались деньги, и я купил девчонкам по паре коктейлей, они были уже датые, пару пива себе и курицу гриль, завернутую в лаваш (все это было для нас роскошью), и мы пошли в теплый подъезд. На улице минус 15. Девчонкам было хорошо, и мне нравилось, что они не стесняются отламывать руками куски жирной курицы, которую я в пакете положил на подоконник. На меня салфеток не хватило, жир стекал по рукам, и я вытирал их газетой, изъятой из чьего-то почтового ящика, но они все равно оставались жирными. Я открыл окно и взял немного снега с карниза, что бы очистить их и выкинуть кости птицам. Стало холоднее, и девчонки сели на корточки к батарее, что бы согреться. Я сел на ступеньку напротив и открыл пиво. Было хорошо. Мы знали друг друга всего ничего, но разделили эту курицу на троих, и теперь они рассказывали мне все обо всем на свете, как будто мы знали друг друга очень давно. Так мы просидели час. И я даже признался им, что до сих пор не умею плавать. Женя рассмеялась, а Евгения пообещала меня научить. У меня денег больше не было, и теперь угощала Женя. Мы повторно сходили за пивом и вернулись. Идти нам было больше некуда. Часов в 6 вечера, на улице уже темно, уже зажгли фонари, а мы все болтали.

         Выяснилось, что я знаю двоюродного брата Жени – это Михас, молодой приблатненный алкоголик, который живет через два дома от меня и тусуется с уголовниками, и, чтобы соответствовать положению носит паленый Кangol и крутит четки, которые выдают его дрожащие с похмелья руки. В компании его не очень-то ценили. Нахлобучившись водкой, он непременно включал быка, особенно в присутствии нас, малолеток. Но мы-то чувствовали, что Миха – фраер, судимостей он не имел. Босотой он хотел казаться, но в действительности у него не хватало смелости. Дешевый подражатель, очередная жертва шлягера «Владимирский централ». Я не переносил таких  как он. Настоящая босота на свободе стремится к размаху в жестах и красоте, конечно в своем понимании красоты, дабы компенсировать этим дни, проведенные в неволи. Спортивный костюм Адидас - это как униформа во всех следственных изоляторах, на свободе при первой возможности скидывают и одеваются прилично. Босота даже стремится к тому, чтобы выглядеть шикарно, и это вполне можно понять. А такие как Миша, несмотря на то, что в тюрьме не были, живя почти в центре Москвы, где много магазинов, будут спецом всю дорогу ходить в мешковатом, паленом, спортивном костюме, чтобы таким образом причислить себя к армии арестантов, которые ждут суда по всей стране. И это не от отсутствия денег, просто за таким костюмом, как правило, скрывается сыкливая натура, боящаяся выделиться из толпы, точнее это страх не только выделиться и стать предметом чьего-либо внимания, а страх отделиться от толпы, потому как без нее такой человек ничего из себя не представляет. И в драке один на один Михас тоже ничего из себя не представлял.

            Я это знал, ведь я ввалил ему пиздюлей, когда этот жлоб по пьяни попытался отобрать мою серебряную цепочку, считая, что если он на семь лет меня старше, то у него есть право это сделать. Он быстро упал, это видели и его и мои друзья, и никто не стал за него впрягаться. Когда он встал и пришел в себя, то схватил бутылку и разбив ее об лавочку, с которой минуту назад наебнулся, сделал розочку. Но никто уже не поверил, что он сделает что-то еще, и он не сделал. Но Жене я всего этого говорить не стал, даже наоборот. Я сказал ей, что Миху знают все, и что он парень положительный. Но мне она уже не казалась таким чудом, как раньше, несмотря на то, что я уже начал пьянеть. Но была еще  Евгения – и это утешало.

         Только этот день я запомнил не из-за нее, а из-за того, что потом сверху спустится баба в халате, с признаками сумасшествия на лице, и я впервые заглянул в дуло пистолета Макарова. Когда эта баба спускалась, хлопнув дверью, мы ничего не поняли. Полы ее халата вздымались от сквозняка, пучок волос был взъерошен, на вид лет 30-35. Двигалась она энергично в своих домашних шлепках, которые ударяясь об каменные ступеньки, издавали неприятные звуки, по звучанию схожие со словом «блядь». Я обратил внимание только на то, что под халатом ничего не было, а уже потом, когда она остановилась напротив меня, я  увидел пистолет, который был направлен в  мою голову. Она смотрела на меня своими сильно навыкате глазами  со множеством лопнувших сосудов, налитыми кровью - как говорит моя бабушка, такими, как будто она не спала несколько суток.  Казалось, что  она находилась в полусне, бреду,  сейчас у неё  лопнет еще один сосуд и в этот момент она меня ёбнет.

-Вы че тут делаете, сукины дети?!

-Мы сейчас милицию вызовем,- прошептала Евгения, которая вместе с Женей, замерла в дуратской позе на лестнице.

Жизнь моя перед глазами не летела и это радовало.

-Вызывай!- рявкнула баба и достала из кармана халата красную корочку МВД России.

Я не успел этого прочитать,  только когда она ее раскрыла, я увидел фото в погонах. Затем она спрятала ее обратно и снова схватилась  за пистолет двумя руками. Халат на ней был почти распахнут. Она была на грани.

-Испарились отсюда на хуй!- прокричала она.

Я смотрел в дуло направленное мне в лицо, ее руки дрожали, и оно как маятник ходило туда-сюда, секунды стали тяжеловесные и с каждой из них, оно становилось все больше. В какой-то момент я словно начал в нем тонуть, но это был не страх, это было за чувством страха, это была дурнота. Она давила на меня и от нее хотелось избавиться. Я сказал ей:

-Стреляй.

Это была дурнота от ее неприкрытой, обвисшей груди, торчащей из под халата, дурнота от этих малознакомых девиц, замерших на ступеньках в ожидании развязки. От лестничного пролета этого подъезда, возведенного рабским трудом пленных фашистов, дурнота от этого дешевого пойла, от вечной слякоти и промозглости, которая проникает сквозь дыры в моих ботинках, как вода, сквозь пробоину в днище корабля, что обречен уйти под воду целиком, от того, что темнеет в пять вечера и, что я в принципе уже привык к отсутствию хоть каких-нибудь иллюзий и от  того, что смеяться и смотреть сейчас в дуло пистолета, это может единственное, на что я гожусь. Мы нашли друг друга. Я по-прежнему стоял, как под гипнозом, а эта баба завертела головой с меня на девчонок.

-Вот, урод, - сказала она.

В этот момент я понял, можно идти.

        Теперь все чаще Толя пропадал на Третьяковке, где-то в переулках между Ордынкой и Лаврушинским. Он пил со старшими ребятами, а я, не то чтобы отделился, я просто не испытывал восторга по поводу военной иерархии, установленной в той тусовке. Отношения у меня со всеми были на удивление ровные. Я не выказывал никакого негатива, прекрасно понимая обоснованность тех принципов, по которым они существуют. Пока есть такие ребята, как Джахар, Федяй и Литл, мы на их фоне всегда будем карлонами. Младшим звеном, которое можно вызвонить, сгруппировать в любом месте города в большом количестве и использовать, как тупую ударную силу в какой-нибудь заказной акции. И это всех устраивало, а мне здесь было скучно. Я видел, как те основы, что остались среди нас, бухают и  по синьке, пускаются в длительные рассуждения на тему древнеславянского эпоса, знание о котором почерпнуто из языческих самиздат брошюр, как разговаривают о чем-то с ментами в штатском, как меняются молоденькими девчонками скингерлз, но я давно не видел их в драке. Целыми днями они кидали друг другу зиги и рассказывали о том, что было вчера.

          Я помню рассказ Литла. Его так прозвали за рост 2,15, широкие плечи и маленький бритый череп настоящего арийца. Он совсем мало разговаривал, но много смеялся и чаще других кидал зигу. Это у него очень хорошо получалось. Я помню его рассказ, потому как впервые видел, чтобы он говорил, что-то не односложное, прислушался – мне стало интересно, что же он сейчас расскажет. Это почти, как услышать первое слово, которое произнесет ребенок, всем интересно «папа» или «мама». Но это была история о том, как он снял глухонемую проститутку на Повеляге, трахнул ее в подъезде и ушел не заплатив. Все слушающие ржали над тем, как он гримасничал, изображая ее, как она выбежала за ним из подъезда, дергала его за рукав и мычала. Все-таки это стереотип - про то, что большие люди не бывают злыми. Хотя Литл не был злым, ему просто нравилось быть фашистом, как это нравилось и мне.

            Я регулярно брил голову налысо, ходил в красном поло Lacoste и кроссовках New Balance, бомпер сменился на Harrington от Lonsdale. Но после того случая с пистолетом в рожу, что-то изменилось. Теперь я предпочитал гулять один. Точнее мне просто стало интересно, что находится за пределами моего района и перехода на Третьяковке, но моих интересов никто не разделял. Причиной для выезда в другой район мог послужить только махач, футбол или концерт группы «Distemper», что в принципе одно и то же.

             Иногда ко мне присоединялся Диаз, так как он то же находил своего рода кайф в том, чтобы бесцельно ходить по центру в полупьяном состоянии, но ему сломали челюсть,  он надолго засел дома со специальным фиксатором на голове и питался только йогуртами. К телефону подходила его младшая сестра, которая  однажды чуть не угрохала его крупным  куском копченой колбасы, которую вставила ему в рот, и который он с голодухи  пытался проглотить не пережевывая. Через нее я передавал ему последние новости. Как  недавно видел в метро на Китай-городе перед самым закрытием  двух пьяных трансвеститов. В куртке я носил с собой обломок ментовской резиновой дубинки, подаренной мне одним динамиком, который нашел его на трибуне. Я выхватил его из куртки и погнался за ними, чтобы вломить им пиздюлей, а они побежали и стали истошно орать. Погоню пришлось приостановить. Рассказывал и про то, как желтым баллоном нарисовал звезду Давида на лбу памятника Ленину в нашем районе. В устах его семилетней сестры  это звучало так:

-А потом Митя побежал за пидорами, с той чёрной  дубинкой, но не догнал, потому что они начали громко кричать, потом нарисовал звезду у Ленина на лбу. Кто такой Ленин?

 Я слышал, как Диаз одобрительно чавкает «Чудо-творожком» на другом конце провода. Пару раз мне чуть самому не вломили пиздюлей, какие-то странные типы в районе Парка культуры, но я научился быстро бегать и в гриндерсах, из серии зубы на твоих ногах, а в новых кроссовках я просто летал. Хотя на Октябрьской мне все же вломили, прям в центре зала, втроем. Они стремительно прыгнули со спины, я упал, и меня добили ногами. Больше всего мне не понравился удар с пыра в ухо. В голове звенело всю дорогу домой, могли бы хотя бы пиво не разбивать. Предъявить было некому, я ничего не запомнил кроме большой белой надписи СССР на красной футболке одного из нападавших. Очевидно  было лишь  то, что ее носитель мудак, потому как по мату и силе ударов я все же распознал в нем своего ровесника или около того. А для того, чтобы на полном серьезе носить на груди аббревиатуру, которая расшифровывается как Союз Советских Социалистических Республик, в то время когда по телевизору с утра до вечера крутят такой шедевр, как « Smack My Bitch Up», нужно быть бесчувственным, отъявленным мудаком.

           Диаз скоро поправился, и мы снова гуляли по центру в поисках приключений. На Манежке есть такое место, как «нулевой километр». Люди встают в специально отмеченный круг, загадывают желание и бросают монетку через плечо, в основном это делают приезжие туристы. А вокруг тусуются старухи, которые на опережение подрываются ее поднять, иногда это рубль, иногда пять. Тогда Диаз, увидев это, запретил им работать.

-Все бабки, сегодня деньги собираю я.

Люди по-прежнему подходили и бросали мелочь, сильно зажмуривая  глаза.

Диаз поднимал рубль и комментировал:

-Так ни хуя не сбудется!- с такой интонацией, как будто речь шла о его желании, - Больше бросай!

А если человек бросал пятак, Диаз говорил:

-Заступил, за круг заступил! Так ни хуя не сбудется!

За час Диаз набрал на бухло, и старухи вздохнули с облегчением. Все это время они не уходили. Они смотрели, как он обогащается, и что-то шептали себе под нос. Я видел это, потому что сидел рядом на корточках и следил, чтобы они не срывались за монетами, а  в кармане я держал фигу. А вечером мы напивались и ехали домой на последних поездах метро, разрисовывая их изнутри свастиками и фашистскими лозунгами. По утрам ко мне иногда приходило  чувство вины, но я просто делал звук погромче. «Change my pitch up, smack my bitch up».

        Когда в нашем городе открыли первый торговый комплекс, совмещенный со шведским магазином «IКЕА» и французским Ашаном, запустив туда бесплатные автобусы от метро Теплый стан и Ясенево, это мгновенно привлекло наше внимание. Все эти торгово-развлекательные сооружения вместе с автостоянкой занимали площадь, на которой мог располагаться целый микрорайон, но тогда нам казалось, что это целый город, вынесенный за пределы Москвы, и, как и в любом только что выстроенном городе, в нем еще не успели четко сформироваться правила и законы. Точнее, там нет отлаженной годами системы безопасности, отвечающей за их соблюдение. И Толя, и Диаз, и я, мы чувствовали это на уровне инстинкта. И вместе с толпами покупашек втроем мы загружались в бесплатный желтый автобус, который через 15-20 минут должен был привезти нас в неведомый ранее, идеальный мир капиталистических взаимоотношений. От других пассажиров этого автобуса нас отличало то, что мы не брали с собой ни копейки, однако занимали лучшие места у окна, чтобы на запотевших окнах можно было нарисовать пальцем большой хуй с яйцами, и через этот хуй втроем смотреть в окно по дороге на не знакомую окраину города. В стратегию руководства гипермаркета МЕГА видимо входило привлечение молодежи за счет бесплатного катка с искусственным льдом, так они хотели сформировать будущее поколение покупателей. Но нас привлекало не это, для этого был Парк Горького с его дырами в заборе, простором, бешеными скоростями, постоянными драками, отниманием у детей пива и водки, которыми они затарились у метро, и отрубленными пальцами тех, кто попал под состав 30 тире бесконечность человек, несущихся в связке по катку. Здесь нас привлекала возможность безнаказанно воровать вдали от дома. В месте, где среди тысячи людей ты никогда не столкнешься с кем-нибудь знакомым.  

           Хотя одного человека мы все же встретили и естественно, это был наш старый, внезапно испарившийся друг Лис. Находился он здесь вероятно по тем же причинам. Встреча была довольно холодной. Он тусовался здесь уже месяц, с момента открытия, отрастил рыжие волосы и прятал наци-тату под длинными рукавами. Он мечтал устроиться на склад и уже навел нужные контакты. В туалете мы по-взрослому вкатили ему пиздюлей. А первым способ воровства, который мы для себя открыли, был гениален в своей простоте. Ашан был самым большим магазином из всех, что мы видели, и мы быстро сообразили, чтобы бесплатно нажраться дорогим алкоголем, типа элитного ирландского вискаря, его не обязательно проносить через кассу и охрану, лучше это делать прямо внутри. Для этого, как добропорядочные покупатели, следует взять тележку, по дороге до алкогольного отдела набить ее всяким хламом, затем зарулить в алкогольный отдел и без суеты, равнодушно положить пузырь Bacardi например в ту же тележку, потому как в алкогольном отделе по нашему предположению было установлено и спрятано больше всего камер видеонаблюдения. Затем держать курс в сторону мебельного отдела, где стоят никому не нужные (поскольку рядом ИКЕЯ)  диваны и шкафы-купе, которые просто так не спиздить, засунув под футболку, в связи с этим там почти нет камер, за исключением камер общего вида на потолке. Спрятавшись за каким-нибудь шкафом, мы без лишней спешки выпивали бутылку на троих, затем прятали пустую тару в шкаф, выезжали оттуда с той же тележкой и просто оставляли ее в каком-нибудь молочном отделе. Взяв в хлебном три самые дешевые булки с изюмом, мы шли пробивать их через кассу. Этот трюк мы проделывали бесчисленное количество раз. Кассирши и охранники не понимали только одного, почему три в жопу пьяных парня так настойчиво покупают булочки. Пару раз нас обыскивали, но кроме перегара у нас ничего не было. Так постепенно мы осваивали все новые и новые способы и, конечно же, перешли к классике - переклейке ценников. Покупая у уставшей к концу смены кассирши дорогой товар за копейки. Основным принципом здесь была работа в паре. Ценник переклеивал твой друг, заходивший в магазин до тебя, и на выходе сообщавший тебе точное расположение товара с переклеенным ценником. Самое главное здесь это то, что даже если они заметят, что цена не соответствует, по закону они обязаны продать тебе эту вещь за ту сумму, которая написана на ценнике, даже если произошла ошибка, так как покупатель в этом не виноват. Если только что открывшийся магазин, не слишком часто наебывать таким образом, то по началу они в это верят. И поначалу мы ездили туда, как на работу, но в то время нам все быстро надоедало. В какой-то момент азарт ушел. Действия были настолько слажены, что мы воровали на автомате. И мы пришли к общему мнению, что еще чуть-чуть и нас поймают, и предъявят за все, вообще за всех. Больше мы туда не ездили.

           Я помню последний раз  Толя не поехал, и мы были вдвоем с Диазом. Не слабо накурившись дури в туалете МЕГИ, мы словили измену и решили не воровать, а просто прогуляться, посмотреть на девчонок, которые гуляют по торговым рядам на деньги папиков. Но по пути мы об этом забыли. Перед нами был магазин ЛЕГО. Это детский конструктор, о котором мы мечтали в детстве, и которого у нас никогда не было из-за его дороговизны. Магазин был пустой, никаких покупателей, только двое продавцов, парень с девушкой чуть старше нас и ваза по центру, точнее целая ванна из прозрачного стекла, забитая мелкими, разноцветными деталями конструктора. Там было все, что нужно для громадного звездолета. Перед нами была давняя мечта. По двум сторонам стояли лавочки, мы засели. Началось состязание - кто первый соберет космический корабль. За редкие детали мы крыли друг друга матом, более не обмениваясь ни словом. Мы были погружены,  находясь полностью в процессе, и так около трех часов до самого закрытия магазина. За это время продавцы не сказали ни слова. Наверное, они это запомнили на всю жизнь, как два бритых парня в фашистских прикидах, молча собирали детский конструктор, иногда медленно проводя в воздухе странным макетом  и приговаривая:

-Да ну, на хуй, добавлю я еще пару турбин.

Ко мне все же подошла девушка и из-за спины сказала:

-Извините, молодые люди, мы должны были закрыться еще 20 минут назад.

-Конечно, конечно, мы уходим.

Мы с Диазом никогда не вспоминали этот день, но мне кажется, он был одним из лучших в жизни.

        Движуха на Третьяковке постепенно пошла на убыль. Основы стали уходить. Там появилось новое поколение молодежи. Я слышал об этих ребятах, они держались особняком. Их просто никто не пускал внутрь тусовки. Всемером они приезжали постоять на другом конце перехода, двое из них были девчонки, но это было неочевидно. Как-то раз я выпил с ними пива, чтобы присмотреться. Они достаточно быстро расположились ко мне и предложили стать восьмым и принимать участие в их акциях. Я отшутился, мне они не понравились. Это были уже другие люди. Их совершенно не интересовала мода и выглядели они как среднестатистические уебки из средней школы, которые сожрав двойную порцию резинового мяса в школьной столовой на окраине Москвы, встретились после уроков, залились газированным алкоголем и вдруг решили, что они особенные, что они банда, у которой есть миссия. Обычные подростки из нормальных семей, которые никогда не были замечены в хулиганстве, не прогуливали школу и учились на 3 и 4. Их не интересовала драка, уличная романтика, они любили кое-что другое. Мы узнали об этом, когда четверых из них уже осудили. Ребята любили гулять под вечер по промзонам  у железнодорожных мостов, там они ждали жертву,  какого-нибудь работягу из Средней Азии, который проходя мимо, принимал их за обычную молодежь. Далее его жестоко избивали (девочки били самодельными битами) и сбрасывали с моста на железнодорожные пути. Этим ребятам нравилось отнимать жизни. Затем они ехали домой, ужинали вместе с родителями и делали уроки к следующему учебному дню. Но узнали мы о «подвигах» этих ребят не сразу, а по прошествии долгого времени, когда многих из нас, в том числе и меня, в этой движухе уже не было.

           Во дворах нашего района был небольшой кинотеатр. Там показывали те фильмы, которые все уже по сто раз смотрели на видео. И афиши к этим фильмам наняли рисовать  каких-то наркоманов, которые делали это акварелью и гуашью, в особо циничной форме, видимо перерисовывая в режиме паузы самые кровавые кадры из фильма. В общем-то, не плохая подработка. Кинотеатр этот был в упадке. Единственное, что пользовалось популярностью у местных жителей, это бильярдная и относительно недорогой бар. Поэтому зрительный зал часто арендовали сектанты и разные эстрадные певцы на излете, чьей аудиторией являются женщины за 40. Но бывали и исключения. Я был там только однажды, на концерте группы «Гражданская оборона», на который меня пригласила моя одноклассница Люся, предварительно купив два билета и водку.

           А в тот солнечный весенний день мы сильно накурились в подъезде у Степы. Затем втроем, вместе с Толей мы вышли из подъезда, чтобы пройтись к метро. Проходя мимо кинотеатра, мы заметили микроавтобус с логотипом НТВ и целую тучу (человек 50-70) народа, преимущественно в черных одеждах с красными повязками на руках. Это были национал-большевики, и они нам не нравились. Мы подошли к автобусу и узнали у водилы, что вся эта толпа ждет своего партийного лидера Эдуарда Лимонова. Там был оператор и баба с микрофоном. Мы покидали зиги в камеру и передали привет родителям. Но НТВ-эшники снимали не про скинхедов, их интересовали эти уебки в черном, которые уже начали на нас очень неодобрительно смотреть. И нас попросили выйти из кадра.

-Мой отчим читал Лимонова и сказал, что он пидорас, который любил негров,- сказал я.

-И че, все эти чуваки ему преклоняются?- спросил Степа.

-Вот, уроды!- подхватил Толя.

Телевизионщики вскоре уехали, а толпа народа у входа становилась все больше. Тогда мы решили пойти еще покурить и уломать старшую сестру Степы, чтобы она дала нам свою немецкую пневматическую винтовку. Эта идея настигла всех троих одновременно, хотя раньше никто из нас не стрелял по людям из пневматики. Сестру Степана оказалось не так просто уболтать, потому что, когда мы с Толей смотрели на нее, мы теряли дар речи и обо всем забывали, и просто молчали стоя на пороге. Поэтому говорил один Степа:

-Дай винтовку!

-Нет!

-Да мы просто хотим с пацанами по нбпэшникам пострелять! Чё они у кинотеатра  трутся?

-Возьми за диваном.

Степан расчехлил винтовку, и мы вышли на улицу. Нам нужно было пройти лишь пару дворов. Местные жители, наверное, привыкли к такому, когда трое парней прячутся за «ракушкой» с винтовкой, направленной на толпу людей через дорогу, и спорят, кто будет первым стрелять, и  проходили мимо. Поэтому мы чувствовали себя вполне комфортно и не спешили. Первым выстрелил Степа. Глухой щелчок, и через секунду толпа рассеялась, то есть разошлась на две части. Люди оглядывались по сторонам. Никто нас не заметил, но кому-то видимо было больно. Когда толпа снова сомкнулась, выстрелил я. И все повторилось. Кто-то из толпы пошел внутрь кинотеатра, а кто-то пытался вычислить - откуда стреляют. Они смотрели вдаль, наверное, насмотревшись голливудских фильмов, пытались разглядеть снайпера на крыше, в то время, когда мы были совсем рядом, прямо через дорогу. Затем выстрелил Толя, сразу несколько раз. И нас заметили. Одичавшая от такого прессинга толпа ринулась в нашу сторону. Только шансов догнать нас в этих запутанных дворах у них не было. К тому же накурившись, мы чувствовали себя настоящими партизанами и были готовы сражаться до конца. Интересно, как об этом инциденте написали в их партийной газете? Что-нибудь в духе, что «на 113 съезде нацболов на них с оружием напал местный криминальный элемент, но есть мнение, что это ментовская провокация». Если да,  то  все это  – пиздеж.

            В действительности все проще, у кого-то ночью поллюция, кому-то сняться звездные войны, кому-то вещие сны, а кому-то Троцкий.  И он просыпается каждое утро в хуевом настроении и в связи с этим начинает ебать мозги тем, у кого поллюции закончились, а звездные войны еще не начались. Опасное время.

            В нашем районе за торговым центром теперь тоже открыли круглосуточный компьютерный клуб, который затянул всю местную молодежь. Там было тепло, администратор нас боялся, и туда можно было брать выпивку. И мы ходили туда, чтобы поиграть в сетевой шутер с ребятами из соседних кварталов, а не примитивно разбить им рожи, как это было раньше, ведь у них дома тоже не было компьютеров. Игра объединяла нас, и мы по-дружески общались и находили общий язык с пацанами, которые жили в девятиэтажках, хотя раньше казалось, что это невозможно. Теперь отчаянный вопль: «Пацаны, вали этого пидораса!», не приводил к тяжким телесным, умирал только компьютерный персонаж. Мы вымещали эмоции, и все оставались живы. Допоздна там засиживалась только отборная шпана со всего района, которая не спешила домой, и пара беспризорников, которым ночевать здесь было теплее, чем в подъезде или на автостоянке, и все к ним уже привыкли. Ребятам на вид лет по 10. Я уже не помню, откуда они сбежали, помню, что все воспринимали их, как детей полка, которые за небольшой процент могут сбегать за пивом и сигаретами. Как и любые бродяги, эти парни обладали изрядной наблюдательностью, молниеносной реакцией и колким чувством юмора. Потом один из них куда-то пропал, и ночевать здесь оставался только белобрысый Васька, с не по годам осипшим голосом. Уже месяц его друга не было, а он бодрился.

-Может мать его, алкоголичка, на Пражке поймала. Он вроде все хотел туда съездить.

Пацаны уверенно подтверждали, что так оно и есть.

-Не паникуй, братишка, объявится твой друг. Увидишь, еще небось откормленный на мамкиных щах.

Затем прошло еще пару недель, и Ваську уже никто не утешал.

          Тем поздним вечером в клубе сидел я и еще пятеро пацанов из девятиэтажек, среди которых я лучше всех знал Рената, за его отмороженный нрав. Маленький и квадратный тринадцатилетний Ренат обладал рожей сорокалетнего дяди, это в нем сильно пугало людей, и в общем-то не зря. Я не раз видел, что для него нет разницы между тем, чтобы ударить человека ломом или кулаком. По-моему он считал, что его маленький рост дает ему привилегию на особую жестокость. Я с Ренатом не то чтобы дружил, но я с ним никогда и не сорился, за исключением того случая, когда мы с пацанами увидели, как он идет по другой стороне улицы, и я бросил в него кирпичом. Но это было давно, теперь Ренат тоже фашист, и мы стали друзьями. Он только очень по злому смотрит мне в глаза, а я держу руку в кармане на рукоятке выкидного ножа, и мы перекидываемся парой непринужденных фраз. Так было устроено наше общение. Но тем вечером все изменилось.

              Васька прибежал в слезах. Его жизнь была полным дерьмом, но он никогда не унывал, никогда таким его никто не видел. Он всегда смеялся и подшучивал над окружающими, над теми, кто не умел играть, над теми, кто слишком много выпил, над теми, кого тепло одела мамочка, хотя таких было мало, над слишком толстыми и худыми, над собой, на худой конец он смеялся даже тогда, когда пропал его друг. И все это понимали, и ему всегда прощали его юмор, без него – он бы просто не выжил. Но сегодня его жизнелюбие было подкошено. Он положил голову на стол, закрылся руками и зарыдал, его не слабо трясло. Мы устроили ему допрос. Не сразу, но он признался, что пошел с одним толстым 25-летним ботаном, что играл сегодня днем, к нему домой, пожрать домашней еды. Этот тип накормил его, а затем позвал в свою комнату, поиграть в комп. В комнате он избил его и потушил сигарету об живот. Васька задрал футболку, и мы увидели сожженную кожу. Этот урод начал дрочить и раздевать его, но с работы пришла его мама, и он дико перестремался,  а Васька заорал и выбежал из квартиры. Когда мы услышали эту историю, нам понадобилось только пять минут, чтобы спланировать действия. Мы пойдем обратно всемером, мы войдем в подъезд первыми и разделимся на две группы. Одна на лифте поднимется на один пролет выше нужного этажа, другая поднимется по ступенькам и встанет ниже. Выждем пару минут, стоять будем очень тихо. Затем на лифте поднимется Васька, он позвонит ему в дверь, выманит на лестничную клетку, сказав, что «согласен поиграть». Так мы все и сделали. Мы тихо стояли с Ренатом и еще двумя пацанами наверху и, когда снизу раздался крик: «Пацаны, я держу его!», мы рванули вниз. Топот жуткий, снизу тоже. Этот путь занял у нас секунду. Васька с вытаращенными глазами висел на футболке здоровенного детины с полубоксом на голове, который уже  испытывал ужас, но еще не успел понять, что ему пиздец, потому что в эту же секунду он упадет. Я не помню, чтобы кого-нибудь били так жестоко. Васька, наверное, был уже на улице, спустившись на лифте, а мы как будто только начали. При тусклом освещении  пухлое окровавленное тело на грязной плитке 14 черных ботинок превращали в мясо. В какой-то момент я подумал, что мы бьем его уже слишком долго и целых костей быть уже не должно. Наконец  соседи  услышали крики и стали орать про милицию. Мы ломанулись вниз. Снизу я обернулся из-за сильного грохота. Ренат опрокинул на тело педофила старую деревянную дверь, стоявшую на площадке, и стал по ней прыгать. Он подпрыгивал высоко, двумя ногами приземляясь на дверь. Я даже не хотел себе представлять, что под этой дверью, а только сказал:

-Хорош, Ренат. Бежим.

Он прыгнул еще пару раз и побежал. Все уже были внизу. Когда мы сбегали по лестнице, какая-то старуха из квартиры снизу схватила меня за рукав, но я вырвался. Внизу мы быстро попрощались и побежали по темным  дворам в разные стороны. Я пробежал пару переулков и вышел на свою улицу. На ней я замедлил шаг и закурил. Ночь, только машина «Скорой» с мигалкой промчалась в ту сторону. Я пришел домой и лег в кровать, еще раз вспомнил машину «Скорой». Я был не уверен, жив этот парень или нет, но уснул до того, как почувствовал себя убийцей. Хотя холодок по нутру успел пробежать, такой холодок, после которого уже не вздохнешь полной грудью. Неделю я шифровался, а потом узнал, что этот человек остался жить  калекой.

          В День Победы 9 мая в нашем восьмом классе вечерней школы занятий не было, а была только встреча с ветеранами Второй мировой войны. Наша классная руководительница ходила довольная - почти все ее подопечные присутствовали. В  наш класс по математике сегодня должен был прийти настоящий Герой войны, который живет в пятиэтажке за кинотеатром «Улан-Батор». Это был красивый старик, с той открытой улыбкой, которую не все умеют сохранить и пронести через всю жизнь. Когда он вошел, классная сразу подставила ему стул и замерла у него за спиной. Девочка Света из первого ряда постаралась как можно ниже, чуть ли не до колен натянуть мини-юбку перед тем, как встать и вручить ему несколько букетов. Все мы сегодня были чуточку лучше, никто не перешептывался и никто не был пьян. А он все не садился, упершись в свои костыли, он смотрел на нас и улыбался, в глазах стояли слезы. Не высокий, в синем пиджаке и потертых серых брюках, только вся грудь увешана боевыми наградами. Мы разглядывали их и не знали, что каждая из них значит, но он об этом и не скажет. У него было только сорок пять минут, чтобы рассказать нам о войне. Когда он сел, и классная поставила его костыли в угол, он рассказал нам только о своем последнем бое, об устройстве ручной гранаты, о том, как бросал ее в немцев, когда остатки его, выходившей из окружения, роты нос к носу столкнулись в болотистых лесах Ленинградской области с хорошо подготовленными немецкими десантниками. О том, как шесть часов шел бой, о численном превосходстве врага, о том, как раненые сражались до конца, о том, как на его глазах погибли все товарищи, о том, как не было патронов и о том, что враг все же был разбит. Из роты численностью около ста человек в живых осталось только двое. Его товарищ, который сейчас живет где-то в Белоруссии и он, потерявший в этом бою ноги. Прозвенел звонок, все побежали курить, а я почему-то не вставал с места. Ко мне подошла классная и сказала:

-Проводи ветерана до дома. Донеси цветы и конфеты. Внизу машина, администрация в честь праздника выделила.

Я был в своем фашистском прикиде с цветами и конфетами в руках. Ветеран взял костыли, и мы медленно спустились к машине, это была белая «Волга». Мы уселись в машину, водитель поздравил нас с праздником. Всю не долгую дорогу я молчал, я думал только, как хорошо, что он не знает. А он смотрел на меня с улыбкой, словно я, это то будущее, за которое он прошел через ад и потерял ноги, когда ему было восемнадцать. Пока машина ехала, я смотрел в пол. В салоне пахло цветами и бензином. Двенадцать часов дня, через пятнадцать минут все это закончится, и я сразу выпью бутылку водки, а лучше две, наверное, я думал об этом. Ехать оставалось не долго, всего один квартал. Мы вышли из машины  и зашли в подъезд. Он взглянул на меня и сказал:

-Подержи костыли.

-А вы как?

-А я за перила схвачусь,- сказал он.

Я взял костыли, а он, схватившись за перила, высвободил одну руку из рукава пиджака, перехватился и высвободил вторую.

-Сынок, возьми пиджак и костыли и неси на пятый этаж. Там будет квартира прямо перед тобой, позвони в нее и передай моей старухе.

-А как вы на пятый этаж? Давайте вместе, я вам помогу. Как вы подниматься будете?

-Не надо, сынок, иди, я справлюсь сам, мне так привычней.

Герой лег животом на ступеньки, схватился  за перекладины перил и подтягиваясь на руках, медленно пополз наверх.

-Не стой, не мешай мне здесь, иди.

Голова моя закружилась, словно меня только что отправили в нокаут, и я пошел наверх, оставив его за спиной. Поднявшись, я позвонил в квартиру,  мне открыла седая старуха.

-С праздником,- сказал я и передал ей пиджак, цветы и костыли.

Она улыбнулась и спросила:

-Ползет?

-Ползет,- ответил я.

В этот момент все во мне умерло, все живое, я больше ничего не понимал. Видимо увидев мое лицо, она решила утешить меня и сказала:

-Ты не волнуйся, он всю жизнь так ползает.

Когда я спускался вниз, он дополз уже до третьего этажа по грязным ступенькам. Мимо плотно закрытых дверей соседей,  мимо которых на животе он ползал так каждый день.  Я снова предложив ему помощь, он отказался, и я вышел на улицу. Только это был уже не я, это был другой человек. Я больше ничего не понимал. На улице светило майское солнце, мамаши гуляли с детьми, кто-то стоял в пробке, кто-то издавал новые указы, кто-то выбирал новый костюм и галстук, подходящий по цвету, кто-то верил в то, что он действительно любит, кто-то готовился к Олимпиаде,  я закурил сигарету и под воротником моей куртки был спрятан орел со свастикой, а он в этот момент полз. И мы только один день в году обращали на него внимание. Здесь все обречено. Обречен и я и все вокруг, потому что все это время он ползал у нас на  глазах, а пока он вот так ползает на брюхе, все это просто не может существовать, для нас не может светить солнце, здесь не может звучать таких слов, как «страна», ведь нас просто нет.

          Что-то в моей жизни начало меняться. Я больше не брил голову налысо и не носил эсэсовских значков «Мертвая голова», высокие ботинки тоже отправились на дальнюю полку в шкафу. Моя улица по-прежнему оставалась одной из самых длинных в Москве, и в разных ее частях по-прежнему каждый вечер происходили кровавые драки,  раз в неделю кого-нибудь убивали. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, спустя много лет, все остается по-прежнему. Пару дней назад в конце улицы убили пятнадцатилетнего парня. Его зарезали его ровесники, просто за то, что он не захотел отдать им свой футбольный мяч. А недавно вечером,  не спеша гуляя с собакой в скверу, я услышал стрельбу из автомата Калашникова в соседнем дворе. Когда пришел домой и включил телевизор, в новостях сказали, что  там убили какого-то чиновника из МВД Дагестана. Такие убийства называют громкими, поэтому они попадают с СМИ. Смерть обычных людей на улицах города, как правило, остается незамеченной, чтобы не понижать и без того никакой рейтинг  доверия правоохранительным органам. Я отрастил волосы, а жизнь осталась прежней.

        Как-то мы шли с Маусом вдоль трамвайных путей, выйдя на них с  улицы, названной в честь террориста Дмитрия Ульянова, там  я показывал Маусу  блондинку из танцкласса, в которую был влюблен.  На трамвайной остановке, где начинался наш квартал, мы заметили незнакомого парня в спортивном костюме. Он сидел на корточках с мрачновато-недружелюбным видом. Маус остановился напротив него и задал несколько вопросов.

-Местный?

-Нет,- ответил он.

-Трамвая ждешь?

-Ну да.

Парень не успел встать, а Маус уже вкатил ему с ноги в нос, так, что тот упал с бордюра на трамвайные пути. Я же не задавался вопросами, зачем нужна эта спонтанная, ничем не мотивированная агрессия, она была для него естественна. Остановка называется «Музей героев».

 

                                                                   8

 

 

        Мне уже исполнилось 15. То лето, которое наступило так внезапно, казалось бесконечным. Небо над Москвой лежало низко, ощущение опасности с каждым днем притуплялось. Я каждый день пытался его вернуть. Вечерами дома я становился почти немым. Только закрывшись в комнате, я оставался наедине с собой и ловил мысли и желание бежать, но уже тогда я научился бороться с этим. Как только ко мне приходило желание бежать, я просто дрочил и ложился спать, заглушая дрочкой этот острый позыв к бегству. Moscow the capital city of  Russia – я ебал.

          Я родился в несуществующей ныне стране, но она напоминает мне о своем существовании только сувенирными буденовками для иностранцев на Арбате и семидесятилетней бабушкой одного моего друга. Раньше она занимала высокий пост в ЦК компартии, и имеет много наград от партии, а сейчас она в глубоком маразме и уже лет 10 ни разу не выходила из дома. Иногда мы сильно накуривались на кухне, а она приходила и говорила, что сейчас позвонит из своей комнаты по служебному телефону в министерство, лично министру, и тогда все, разбирательство на самом высоком уровне нам гарантированно, и из комсомола нас выгонят с большим позором. Кузя говорит, что сильнее всего ее прет на 1 мая, хотя она уже давно не различает даты, а иногда даже путает день с ночью. Но вообще с ней как-то веселее. Если хорошо накуриться, то она вполне на одной волне с нами. Иногда мы втроем смотрели телевизор, и она тоже не могла найти никакого логического объяснения тому, что там показывали.

          Но и города, в котором я родился, больше нет. Его все чаще называют мегаполисом. Но в сущности это Вавилон, с каждым днем он становится все больше и  все богаче, за счет людей, которые приедут сюда со всей страны, бросая свои дома. Он становится богаче, в то время как города вокруг беднеют, и из них исчезает молодежь. Но в основном пустеют деревни и села. Это  Вавилон пожирает их. И его все больше населяют люди, говорящие на разных языках, и между ними нет понимания. Так как в большинстве все  они пришли сюда из разных земель, город не явился для них объединяющим фактором, наоборот, он еще сильнее разобщает их в борьбе за жизненное пространство. Но я родился не в Вавилоне, я родился в Москве. Все изменилось на моих глазах, поэтому я и такие как я  живут с ощущением потерянной Родины, от которой остались только стены. Но тогда, тем летом, всего этого знания не было, только предчувствие.

        Тем летом я стал больше курить. Шмаль продавалась на каждом углу. Из машин и подъездов, коробками и стаканами. Все, даже бывшие фашисты, переквалифицировались в мелких барыг и пушеров. Вся жизнь теперь строилась вокруг этого, и конфликты теперь носили исключительно практический характер, кто-то кому-то должен был денег. Мы приходили в соседний квартал и ждали у дома человека, который должен был денег. Я помню самую кровавую драку в начале Новочеремушкинской улицы, прямо на проезжей части. Мне в ней пробили голову, и я свалился на асфальт. Степан, Маус и еще пара боксеров с Загородного шоссе продолжали махаться против семерых баскетболистов из 16-ого квартала. А я увидел, как на медленной скорости в метре от нас проезжает пассажирский автобус, забитый людьми, все пассажиры в ужасе смотрели на это месиво в окно. Я даже успел улыбнуться самой напуганной женщине в автобусе. В той драке досталось всем.

         Тем летом у меня была девочка с крашенными в рыжий цвет  волосами, по имени Юля. У нее была привычка придумывать для каждого поцелуя особое название. Было забавно, когда я позвал ее на пятый этаж Юркиного дома, в предбанник перед чердаком, она уже начала  раздеваться, а я сказал ей:

-Ты че творишь? Сделай лучше дырки в фольге,-  доставая  пакет со шмалью.

         В то время все стало серьезнее. Тогда мы мимоходом совершили квартирную кражу. После школы влезли в квартиру на первом этаже, принадлежащей одному бизнесмену, который по слухам, из-за постоянных угроз, вместе со своей семьей экстренно покинул страну. Тем летом мы начали присматриваться к пьяным у метро. Маус все время терся у игровых автоматов возле общежития МГУ, где жило много корейских студентов, аргументируя это тем, что люди, которых лишили мобильного или небольшой суммы на улице, не часто звонят в милицию. Во-первых, все уже случилось, во-вторых ментов они боятся сильнее. Ну, вот позвонит и что он скажет:

-Алле, здравствуйте, я терпила с Большой Черемушкинской.

      Однажды, мы той же компанией, начали гнать корейцев прямо у входа в общежитие. Выбежали охранники, схватили Степу и Аньку Ф., которая тогда была с нами, вызвали милицию. Подъехал наряд. А Анькин отчим работал в прокуратуре по нашему району, и охранников забрали в отделение. Анька была смелая, я знал ее еще по переходу. Она ждала своего будущего мужа из тюрьмы и тусовалась с нами. Я помню, как летним утром мы поехали с ней погулять на вьетнамский рынок. Тогда мы еще ходили по моде, с белыми шнурками и бритой головой. Мы пошли по торговым рядам, а этот рынок был, как целый город. Вьетнамцев там тысячи и все они пытались продать нам паленые джинсы и кеды, привлекая нас враждебными жестами и настороженным взглядом, попутно выковыривая жаренное голубиное мясо из зубов. Мы чувствовали себя, как в тылу врага, но все же решили зайти в местное вьетнамское кафе и выпить пива. Кафе было почти забито, вокруг одни вьетнамцы-продавцы, жители этого «города». На нас стали смотреть. За барной стойкой стоял магнитофон, играла вьетнамская музыка, освещение тусклое. На всем этом рынке не было ни одного окна. Мы взяли пару бутылок и сели за столик в углу. Я попросил парня, который стоял за стойкой, поставить мою кассету со «Skrydriver». Заорал хит «Скинхед, скинхед». Вьетнамцы охуели, Анька тоже, а я пил пиво и думал, что может быть это все-таки перебор. Хотя в тот раз все закончилось благополучно, песня закончилась, я забрал кассету, и, в общем-то, мы спокойно ушли. Вьетнамцы улыбались на прощанье нам, а мы им. Было круто.

            Это было так же круто, как и одна игра, которую придумал классный чувак Тема из Братеево пару лет спустя. Накурившись, ночами мы бесцельно катались по центру на его Фольксваген Пассат, а затем парковались у самой Красной площади. Кузя, который сидел сзади, забивал в пипетку еще гидры, Тема включал  Lee Perry, и мы по очереди вдыхали дым. Игра называлась «Ждать ОМОН». Кто первый говорил: «Ну его на хуй, пацаны, поехали домой», тот объявлялся паникером, проигрывал и больше не курил. Но нервы надо сказать тогда у всех были крепкими, сдавать они начнут еще  через пару лет, под винтом в Перово на Кузиной хате. На четвертые сутки мимо окна его квартиры на шестом этаже медленно пролетит воздушный шарик, и Кузя объявит, что это явно провокация ГНК.

           А тем летом все только начиналось. Во всяком случае, так было написано на пачке сигарет, которые я курил: «Все только начинается». Как относиться к этой надписи я не знал. Тем летом у меня появились мои первые и последние часы Ролекс отжатые у кавказского комерса. Правда, продержались они не долго. Через месяц линза на циферблате была разбита в драке, и в таком виде они валялись в моем столе еще долгое время. Тем летом меня впервые всерьез хотели убить. Об этом мне сообщил Маус. Я нашел его в подъезде, когда он выбивал табак из папиросы, улыбался, и как ни в чем не бывало, сказал:

-Тебя, брат  Губана бегает по району с ножом ищет. Говорят, зарезать хочет.

Мне это было досадно, ведь мама купила мне новые джинсы, таких классных у меня еще никогда не было. А причиной всему был Губан. Справляя день рождение, 16 лет, он приобрел много ящиков пива и пригласил в свой квартал (а это темный лес из хрущевок до самого Ленинского проспекта) девчонок, которые тусовались со мной, Маусом и Степой. Катька, девушка Мауса, моя бывшая  Наташа, Сидорова и Королева. Мы их любили, а они по-тихой пошли туда. Узнал об этом Маус. Мы понимали, что на дне рождения у Губана, которое справлялось в одном известном нам дворе, мы встретим около 20 плохих парней, которые видимо, решили нас унизить, но все-таки пошли втроем, раздавив по дороге бутылку водки. Когда мы пришли, то по началу, все было спокойно. Ребят было много, по трое и четверо они стояли по разным сторонам двора, выпивали и только косились. Мы с Маусом пошли поговорить с девчонками, и пока мы вели разговор, Губан с Толстым (у них тоже был свой Толстый, только совсем тупой) вкатили Степану пиздюлей. Он даже не стал отбиваться. И его можно понять, если знать, как выглядел Губан. Кличку свою он получил за верхнюю губу, рассеченную надвое с глубоким шрамом и сильно задранную вверх, но она была лишь скромным фрагментом его выдающейся для отморозка внешности. Глаза узенькие, просто щелки, нос, похожий на массивный клюв, смотрящийся непропорционально с такими глазами, стрижка под ноль, но самым странным элементом его имиджа была засаленная китайская бордового цвета куртка Пилот, в таких кроме него, больше никто и не ходил. Мы ретировались, погони не было, только злобные крики в спину. Они  думали, что это конец, а мы, как обычно, сбегали на «Бухенвальд», и через 15 минут нас стало 30. Мы вернулись и накрыли их. Я видел, как в разных концах двора, сильно бьют ногами даже случайных людей. Праздник закончился. В центре двора стоял Губан, ему было страшно. Он косился, не зная куда бежать. Я подлетел к нему и как обычно ударил в нос, он упал, тут же подлетели Степан и Маус, и его долго били ногами. Вокруг лежало какое-то количество тел. Кого-то пинал даже Гиза, который обычно воздерживался. Этих уебков, что тусовались за блатной 45 школой не любил весь район, но повода не было. А закончилось все достаточно непредсказуемо. Никто же не знал, что старший брат Губана, крупногабаритный коренной обитатель тюрьмы недавно откинулся с зоны. Уже месяц он по привычке  сидел  дома, поглощал продовольственные запасы и смотрел в окошко со своего второго этажа. И ничего из того, что происходило во дворе, не ускользало от его внимательного  взгляда. Из подъезда он появился в резиновых тапочках и трениках. Убивать нас он выбежал молча и без мата, чтобы подкрасться, как настоящий хищник. Спасибо Гизе, он его заметил. Наша толпа разделилась на группки по пять человек и рванула в разные стороны. Наша группа побежала по улице Шверника. И он выбрал нас. Молча, без звука, что свидетельствовало о серьезности его намерений, он гнал нас по всей улице. И только, когда разрыв увеличился, он напоследок швырнул в нашу сторону тапкой. Только потом я понял, что это была своего рода, черная метка. Брата он любил, а брат отправился на больничную койку.

       Тем летом брат Губана действительно некоторое время искал меня. Но за меня поговорили старшие. В этом была вся логика улицы в чистом виде. Мы уважали старших, а они иногда решали наши проблемы. Но беда ждала меня дома. В результате семейной ссоры между отчимом и мамой дома произошел пожар. Мой дом сгорел. Последние две ночи я спал у Толи, а когда пришел домой, там была милиция, и пахло гарью. Я понимал, что это конец моей семьи, но я не чувствовал ничего кроме сладковатого запаха гари. Меня опять тошнило. После этих событий я переехал жить к бабушке в другой район Москвы, где началась новая для меня история.

        С моим переездом к бабушке многое изменилось. Из вечерки я ушел, и был зачислен в киношколу (у бабушки там были знакомые). В классах училось не более 15 человек. В моем классе 13. Все из разных концов Москвы. Люди в основном творческого склада ума. Двое мелких наркобарыг, один протестант, периодически мотавшийся в Америку строить протестантские храмы в качестве волонтера, эстонец, приверженец  англиканской  церкви, армянин, подсевший на спиды, который быстро умел делать долги, вскоре начавший сотрудничать с милицией, мой друг Кузя, несколько отверженных парней со специфическим чувством юмора и девочки. Я быстро освоился. В то время я увлекся  литературой экзистенциализма и сразу загрузил парней, которые барыжили, своими впечатлениями. Они тоже начали зачитываться Камю и Сартром, а я получил бесплатный доступ к их стафу. Когда «Тошнота» и «Падение» их отпустили, а произошло это не сразу, я прогрузил их Кастанедой, а затем пошли «Степной волк» и «Игра в бисер» Германа Гессе. Ребята оказались впечатлительные. В результате почти на всех занятиях к концу десятого и весь 11 класс я был обкуренным, и посещал их не часто, мне было в падлу. На успеваемость и посещения в этой школе смотрели сквозь пальцы, в особенности на мои. Бабушка как-то донесла до руководства, что я особенный. Иногда педагоги смотрели на меня вопросительным взглядом, а я только улыбался в ответ. Но тут стоит отметить, что улыбка у меня слегка кривая на один бок, из-за неправильно сформировавшихся мышц лица, в раннем детстве я пробил одну щеку об угол стола, напоровшись на него в процессе погони, и выглядит это теперь, немного странно. Мало кто понимает, со зла я улыбаюсь  или от всей души. Не понимали этого и учителя. Так я и проулыбался до самого конца. Только теперь могу сказать точно, что улыбался я от всей души.

         Моей бабушке со мной приходилось нелегко. Особенно после того, как я подружился с Олегом  из 11 класса. Он учился на год старше и ничего не умел, кроме того, что играть целыми днями на бас-гитаре. Говорил он мало и весьма туманно, но не от того, что имел страсть к мистификации, а от того, что кроме игры на бас-гитаре, он реально ничего не умел. Когда он играл, глаза его были закрыты. Во все остальные моменты, особенно в разлуке с гитарой, глаза его были открыты очень широко и как будто бы выражали постоянное охуевание от происходящего. С такими глазами он ложился спать и с таким же выражением просыпался. Только через год нашей дружбы  он как-то  по пьяни,  рассказал мне об одном случае из его детства, который дал мне понимание многих его странностей.

              Когда Олег  был еще совсем мелким, он был обычным ребенком, который целыми днями играл в футбол, бегая в одной и той же футболке «Барселона». Жил он вдвоем с матерью, которая работала медсестрой в больнице в 90-е годы. Жили более чем скромно. И часто на обед и на ужин была одна картошка. А затем его мать открыла для себя организацию мормонов, которая приехала к нам из Америки. После этого в их жизни многое изменилось. Целый год она таскала его на мероприятия, на которых казалось, только он один не впадал в религиозный экстаз. Ему приходилось симулировать. Чуть позже мормоны начали приходить к ним домой, проповеди устраивались прямо на дому. Их пастырю не хотелось платить арендную плату в различных районных ДК. С собой они брали только еду. В тот день Олег сильно набегался, играя в футбол, когда он пришел домой, то опять обнаружил там мормонов. Толстый мужик в майке-алкоголичке с волосатыми плечами сидел во главе стола и читал молитву. Это был новый пастырь. Позади него было окно, комнату заливало светом. Все молчали, закрыв глаза, и шерсть на его плечах блестела в лучах солнца. Раньше Олег не видел этого человека, однако все присутствующие, а это были две тетки и его мать, испытывали трепет при общении с ним и опускали взгляд. На ужин подали жареную картошку. Олег любил ее, и быстро смолотив свою порцию, он попросил у мамы добавки. Она посмотрела на пастыря и тут же опустила глаза.

-У нас так не принято,- сказал он, затем встал, взял Олега за руку и вывел в коридор, закрыв дверь в комнату.

-Ты должен быть наказан за свою наглость.

В коридоре пастырь вкатил маленькому Олежке пиздюлей, несколько слабых пощечин и одну такую,  от которой Олег улетел в другой конец коридора. Затем этот незнакомый мужик вернулся за стол и продолжил трапезу. Эта комната была проходной и  чтобы попасть в свою, Олегу нужно было пройти через нее. Пока он проходил мимо, его мать смотрела в свою тарелку. И только потом, когда все ушли, она сказала ему, что ей было очень стыдно за него. Я понимал Олега и, хотя я и не говорил ему этого, я тоже все детство получал пиздюлей от человека, которого считал чужим. Отличие было только в том, что меня отчим бил не за жаренную картошку. В первый раз он выпорол меня, когда мне было лет шесть. Я направил на него игрушечный револьвер, который стрелял пистонами, и на полном серьезе сказал, что убью его, когда вырасту. Когда чуть позже мама повела меня в детскую поликлинику, врачиха, сделав какой-то укол, поинтересовалась, почему у меня жопа синяя. А жопа была синяя от того, что я часто вытворял нечто подобное. С Олегом нас объединяла любовь к группе Коrn и поездка в Горно-Алтайск со школой. Откуда мы привезли по пакету довольно беспонтовой дури, которую потом курили у него дома на улице Новаторов вместо сигарет. А потом его мама забросила мормонов и стала  работать  в антинаркотическом журнале. Это был 2004 год.

          Мне 16. Пришло время скейтбординга, с его падениями и ударами головой об асфальт до потери сознания. Даже на фотографиях с Алтая я стою с загипсованной рукой. Время альтернативной музыки, джинсов  «Volcom»  с кедами  «Vans»  и длинных волос. Я никогда не катался трезвым, и моим лучшим трюком было обсирать тех, кто катался еще хуже. Но было весело. Я больше не был фашистом, остались только привычки. У Олега обычно не было стоящих идей о том, как можно с пользой провести время, поэтому идеи подбрасывал я. Той летней ночью пьяные в умат мы вскрыли палатку в Воронцовском парке. План был изящен и прост. Нужно было только выдернуть ставни и разбить стекло камнем, обчистить витрину с алкоголем и скрыться в лесопарке, который как нельзя к стати, располагался прямо за палаткой. Три часа ночи, в парке никого, сигнализация сработает сразу, и сигнал поступит на пульт опорного пункта милиции, но раньше чем через пять минут они не прибудут. Нам же нужно две минуты. В лесу нас искать никто не станет. Для меня это была лишь очередная хулиганская выходка, плод юного криминализированного и опьяненного сознания. Наряд ППС патрулировал окрестности в двух минутах езды отсюда. Первым свинтили Олега, как раз в тот момент, когда он закладывал за оттянутую футболку бутылки, затем двое ментов догнали меня и за ноги потащили к месту преступления. Пока тащили, на руках и лице стерлось много кожи, и я ругался матом. Олег  лежал  в глубокой луже у палатки лицом вниз и рыдал. Третий мент методично пинал его ногами, а потом стал аккуратно расставлять улики вокруг тела моего друга. Затем лицом в лужу положили меня. Я вертел головой, чтобы не наглотаться воды. Один мент заламывал мне руку, а другой стал пинать, а затем пинать начал и второй. Пиздили они со всей душой, но нестерпимой боли не было, я был слишком пьян. Олег  уже молчал. Мент заметил сережки в его ушах и предложил боевым товарищам его отпидорасить. Все как обычно. Они переговаривались по рации и ждали подкрепления, а чтобы убить время достали из машины термос и по чуть-чуть, по очереди лили нам на головы кипяток с растворимым кофе, лили на волосы, чтобы не было видно ожогов. А подкрепление все не пребывало, тогда нас подняли и заставили сесть на корточки у машины ППС. Олег сидел прислонившись к передней двери, я к задней. Лицо Олега выражало ужас. Он, кажется, протрезвел и был в панике. Трое ментов встали у капота, весело переговариваясь, и не особо смотрели в нашу сторону, справедливо считая, что после 20-минутной экзекуции воля задержанных  сломлена. Перед нами по-прежнему стоял темный лес, а на нас не надели наручники.  Я посмотрел на Олега и кивнул ему в сторону леса. Ужаса в его глазах прибавилось. Он смотрел на меня и медленно отрицательно мотал головой. А я увидел возможность, это была та секунда, чтобы рвануть, и другой могло не быть. Я еще раз кивнул ему в сторону леса, но было видно, что страх приковал его к месту. Я рванул один. Три секунды и я уже в лесу. Менты не сразу поняли, что произошло. Двое рванули за мной, я услышал крики за спиной. В лесу не было ни одного фонаря, и у меня был шанс. Я просто летел между деревьев и только краем глаза видел лучи ручных фонарей сзади. Такой эйфории я не испытывал никогда ранее, никогда запах хвои не проникал в мои легкие так глубоко и никогда ранее я не чувствовал себя настолько свободным. Это была жизнь в ее наивысшей точке. Ощущение времени стерлось. Я чувствовал только полет и совершенно не чувствовал земли под ногами. Это непередаваемое ощущение, что этот полет теперь ничто не сможет остановить, и я останусь в нем навсегда. Казалось, это именно то чувство, к которому я шел всю свою жизнь, и все это стоило того. Странно только, что чтобы почувствовать это, так необходимы два автоматчика несущиеся за тобой с матюками по ночному лесу, которые вот-вот начнут стрелять.

         Я как будто бы был даже благодарен им за то чувство свободы. Никогда оно не было столь острым. Меня всегда восхищали такие произведения, как «Лебединое озеро» Параджанова, произведения посвященные побегу, но я никогда не думал, что сам смогу хоть на секунду ощутить это. Оно того стоило, даже не смотря на то, что дальше я споткнусь, лунный свет померкнет, меня снова потащат за ноги к луже и будут бить до самого утра. На следующий день, когда родители забрали меня из отделения, после недолгого сна я не мог самостоятельно встать с кровати, живого места не было. А впереди была очная ставка с Олегом  в кабинете инспектора по делам несовершеннолетних. Я ушел в отказ и сделал упор на то, что это был вандализм из хулиганских побуждений, в результате которого бутылки сами попадали с витрин, и умысла украсть не было. Следователь оказалась адекватной женщиной и, в общем-то, была не против этой версии. Но Олег  пошел на поводу у своей мамы и решил во всем сознаться, объявив меня, глядя в глаза, инициатором данного преступления. Со словами:

-Да ладно, Митяй, лучше сознаться.

         Если бы русский владелец палатки, у которого была целая сеть таких точек, не отказался от всех претензий со словами: «Я сам шпаной был. Не надо пацанам жизнь ломать», то я бы поехал в колонию. Олегу максимум дали бы условно. Олег в тот день для меня умер. А владелец палатки, моя бабушка до сих пор молится за его здоровье, помимо того, что не стал писать заявление, еще и предложил нам работу, сказав, что понимает как сложно сегодня молодежи, что устроит нас на нормальную работу, если мы захотим. Я тогда, как будто бы многое понял, хотя в действительности, величину поступка осознаешь только через много лет, если конечно помнишь о нем. Ведь тогда мне казалось, что попасть в тюрьму, было хоть и не лучшим раскладом, но вполне закономерным. Мой лучший друг Толя уже три месяца ждал суда в Бутырке.

             За тот год, что мы почти не виделись в его, как и в моей жизни, произошло множество изменений. Последнее время он тоже больше не гонял в мартинсах и бомпере. Толя пошел дальше. Но началось все с моего ему подарка. Это было черное кожаное полупальто, новенькое и шикарное. Оно перепало мне от отчима, но я, как и он, счел, что это слишком, к тому же мне не нравилось, как оно сидит на мне. Я подарил его Толе. По телевизору как раз началась волна сериалов про ОПГ. И Толя был очень доволен. К пальто он носил туфли, черные брюки и белую рубашку. Никто больше не узнавал его. Для довершения образа ему оставалось только купить волыну. Это оказалось не проблемой, когда я встретил его через полгода на Профсоюзной, у него уже был кольт. Мы пили пиво, и Толя грузил меня воровской тематикой, говорил за понятия и рассказывал о своем новом бизнесе, в котором ему немало помогает его последнее приобретение. Когда я смотрел на него, я не то чтобы его не узнавал, мне думалось, что рано или поздно это увлечение его отпустит. Но с другой стороны меня пугало то, что я никогда не видел его таким серьезным, серьезным оказалось и его новое «увлечение». В 2005 году его приговорили к 12 годам лишения свободы. Теперь я порой думаю, что лучше бы я не дарил Толе это пальто.

          А тот эпизод с палаткой для меня закончился благополучно, меня только поставили на учет в наркологический диспансер. Но бабушка договорилась, и через пару месяцев рано утром мы пошли с ней туда, что бы меня сняли. Я помню то утро от того, что переборщил с шишками, и был сильно накурен. Продуманный нарколог армянин сразу спалил меня, посветив фонариком в глаза.

-Да он же у вас обкуренный,- смеясь, сказал он моей бабушке.

Все решила бутылка дорогого коньяка, и меня сняли с учета. Когда мы вышли на улицу, я сказал:

-Он какой-то странный этот армянин, тебе не показалось?

Бабушка спросила:

-Митя, скажи мне честно, ты употребляешь наркотики?

Я вспомнил финальную сцену из «Крестного отца», посмотрел ей в глаза, она была взволнована, и сказал:

-Нет.

        У меня была ганджа. Я уже давно научился пить один, и вечерами мне все чаще хотелось бывать одному. Я уходил из дома или из компании, а мы всегда тусовались в красных домах, в районе метро Университет  и шел гулять в центр, ни о чем не думая. Я ходил до тех пор, пока в ногах не появлялась усталость. Новые улицы, новые переулки, когда смеркалось, когда был дождь, я всегда шел. Что-то мне нравилось, а что-то нет, но именно в эти моменты мне было хорошо и спокойно. Это была потребность пустить в себя что-то новое, новый мир. И все вечерние улицы казались больше и таинственней, как будто они сулили какой-то новый поворот событий, способный изменить мою жизнь. Но я нигде не задерживался, чтобы не приоткрывать завесу тайны, иначе бы кайф ушел. Но со временем он все равно ушел. Теперь, когда пройдено столько улиц, и почти с каждой меня связывает какое-нибудь событие или не самый лучший день в жизни, тайна исчезла. Теперь нечто отдаленно схожее с теми моими чувствами я испытываю только в чужих городах, которых не люблю. Сейчас, когда я иду по улице по каким-то своим делам или на полном автопилоте, я неосознанно, но как будто бы гонюсь за теми своими ощущениями, но больше нигде не нахожу. От того теперь я обращаю внимание только на женщин, что проходят мимо, но больше не влюбляюсь в каждую, что заглянет в глаза и улыбнется, так сразу и так навсегда.

          А тогда в те вечера мой путь всегда заканчивался в одном и том же месте. Это, ныне закрытый по причине вытеснения его стрип-клубом, Музей Кино на Красной Пресне с его старыми кинозалами, носившими имена выдающихся режиссеров. Мой любимый зал, был зал Сергея Эйзенштейна, единственный с системой Dolby digital, подаренной Жан Люк Годаром. Там можно было увидеть всю киноклассику от «Великого немого» с Бастером Китоном до Мартина Скорсезе. Каждую неделю привозили новое авторское кино из  всех уголков мира от Африки до Кореи, все с пленки. На сеансы, как правило, приходили 10-15 фриков, которые рассаживались в разных концах зала со своим бухлом. Переводили кино на месте. Переводчик сидел в специальной будке наверху и иногда просил влюбленных  любить друг друга немного потише. Я знал всех переводчиков и киномехаников и всех билетеров. Моя бабушка до выхода на пенсию тоже работала там. От нее я и узнал об этом месте. Вход для меня был бесплатный. Я ходил на два сеанса за вечер  в течение двух лет. Других альтернатив, как провести вечер, у меня просто не было. В любом состоянии, в любую погоду. Мои друзья вскоре к этому привыкли и начали ходить со мной. Кто-то спал, а кто-то втянулся. Вечерами я уже не жил своей жизнью, мне и не хотелось, я только ждал, когда в зале потухнет свет, и я впервые увижу «Пепел-алмаз» Анджея Вайды или «Пролетая над гнездом кукушки» Милоша Формана. Ощущения были настолько сильными, что действительность отступала настолько, насколько она может отступить. Я больше не воспринимал всерьез ни календарных дат, ни новостей о захвате заложников, ни  людей пытающихся донести до меня свои требования. Все это – побочные эффекты, которые закончатся, когда начнется кино. Фильмом, с которого для меня все началось, был «Аккаттоне» Пьера Пауло Пазолини. Трагическая история о жизни сутенера в послевоенных римских трущобах. Это было то кино, в которое я поверил. Герои в нем обманывают из-за пачки спагетти, из чувства голода, и не являются проводниками авторского понимания нравственности и морали, они не превозносятся над зрителем своей чистотой и героическим поступком в финале, они совершают безнравственные поступки и гибнут в аварии, в попытке скрыться от полиции. Простой и некрасивой, то есть не голливудской смертью, без пафосной речи. Они не спасли мир, не спасли и себя. Я впервые увидел в кино жизнь, в которую поверил, я впервые по-настоящему сопереживал экранному герою. А дальше я открыл для себя свое любимое направление, итальянский неореализм и французскую новую волну. Эти фильмы снимались не в павильонах, а на улицах городов, в которых я никогда не был. Они повествовали о судьбах простых людей, бедных, загнанных жизнью в угол, об их борьбе за право существовать. Через эти фильмы я увидел и почувствовал мир. Он стал больше. Теперь я знал, что больно бывает не только у нас. Я  больше не воспринимал людей из других стран такими чужими. И, конечно же, в этих залах я встретил свою единственную, непоруганную любовь. Это была Моника Вити. Я не очень любил Антониони, но из-за нее я пересматривал все его фильмы по многу раз, потому  как, твердо понимал, что это моя единственная возможность ее увидеть. Она была только на экране, и мне заранее было известно, куда она посмотрит и что скажет, но каждый раз я восхищался, так гипнотически, как она, на меня не действовал никто. Когда закрыли Музей Кино, мне словно перекрыли кислород, в других кинотеатрах все было не так. Я пробовал найти что-то другое, но так и не нашел замены. Но зато я теперь твердо знал, чем хочу заниматься, когда стану взрослым.

        Через эти фильмы ко мне пришло понимание, что правда может воздействовать сильнее, чем ложь. Она всегда трагичнее, в ней редко бывает хеппи энд, но она всегда остается в сердце. И с ней не так погано, когда проснешься утром в другом городе с похмелья и дырой в кармане, и уже совсем не чувствуешь себя суперменом, и никто не придет на помощь, кроме воспоминания о Мишеле Пуакаре из фильма «На последнем дыхании». Мишель Пуакар не унывал, не унываешь  и ты.

          А потом школа подошла к концу, хотя для меня это случилось гораздо раньше. На некоторые из выпускных экзаменов я не пришел. Русский и литературу сдал достаточно успешно, потому как, что-то помнил. А с экзамена  по математике пришлось встать и уйти. Он длился пять часов. Мне хватило 15 минут,  чтобы понять, что знания оборвались где-то на программе 7-ого класса. Смешно было то, что все мои одноклассники этот экзамен списали. Это всплыло при проверке. Меня, в конечном счете, поставили им в пример, как образец честности. Хотя в действительности, когда мне передали шпаргалку с ответами, я просто не понял какой ответ для какой задачи, так как мне казалось, что это все одна херня, поэтому я просто пошел дальше валяться с девчонками на брезенте.

        На улице Строителей располагался длинный автомобильный ангар, крыша которого была покрыта брезентом. В полдень, а это как раз то время, когда я приезжал на Университет в школу, я шел туда встречаться с Аленой и Сашей, которые жили рядом в красных домах (из красного кирпича). И мы, как правило, просто валялись на этом брезенте и загорали. Потом с уроков подтягивались мои одноклассники, и мы шли купить ящик пива. Алена тогда часто пела дворовую песню, которая мне очень нравилась: «Где Беломора достать, закрыты уже магазины». Естественно, что аттестат мне не дали. Но на торжественной части перед выпускным, я единственный был одет по погоде, в сандалиях и шортах. Все остальные нарядились так, словно уже завтра их ожидало собеседование у доебистого работодателя. Парни одели отцовские удавки и свадебные костюмы, девочки платья, подчеркивающие их недоступность. «Раньше они так не одевались»- думал я. Мою фамилию назвали последней. Далее была пауза,  а потом какой-то странный текст о том, что аттестат мой готов, но получу я его только после пересдачи (в результате я получил его в августе, после того, как они убедились, что я не утаиваю от них никаких знаний). Затем сделали общую фотографию и объявили о начале вечеринки, этого долгожданного события. Внизу во дворе уже горели свечи, и играла музыка, на столах  бокалы и фрукты. Я вышел на улицу и прошел мимо. Когда восторженные крики одноклассников остались за спиной, я закурил и сбавил шаг. Торжественная часть затянулась, была уже полночь. Выйдя на проспект Вернадского (по нему гулял свежий ветер, и это было, словно избавление), купил коньяк, сел в такси и поехал на Парк культуры через метромост и Комсомольский проспект к Вике. Она меня уже ждала. 

     

                                                                   9

                                          

 

          Где-то год назад моя бабушка наняла ее, чтобы она учила меня английскому на дому. Четверокурсница филфака МГУ, она приходила по вечерам, а я в это время был уже очень сильно накурен. Зачастую она приходила в тот момент, когда из моей комнаты выходили мои накуренные друзья. А иногда Вован приходил прямо во время наших с ней занятий, и я у нее на глазах отдавал ему деньги за траву, которую тут же прятал. В комнате, как правило, играл трип-хоп. Она делала вид, что ничего не замечает, а Вован иногда оставался, чтобы за бесплатно послушать, что она говорит и покурить после того, как она уйдет. Так длилось полгода. Мы не двигались с места, так как я ничего не запоминал. Потом я начал провожать ее до дома, метро или автобуса, а потом я признался ей, что все время накурен. Она посмотрела мне в глаза и сказала:

-Ну, Слава Богу! А то я думала, что ты и правда дебил.

Нам обоим стало легче. Все мои друзья спрашивали меня, как я могу заниматься с ней английским:

-Ты, что мудак?

             Вика действительно была шикарной блондинкой. Только я не знал, как к ней подступиться, и от этого я курил еще больше. Затем наши занятия закончились. Бабушка наконец-то поняла, что они бесполезны. И мы стали встречаться с Викой в Нескучном саду и на Фрунзенской набережной. Это была середина между ее и моим домом. Я хотел произвести на нее хорошее впечатление и больше не курил перед встречей с ней. И я нашел ключ. Несмотря на ее ангельскую внешность, она тоже любила выпить. Вскоре мы гуляли все ночи напролет. Поцеловал я ее в первый раз благодаря хитрости,  предложив  ей поиграть в ладошки. Она посмеялась, но согласилась, а затем очень увлеклась хлопаньем ладошек, пытаясь не сбиться с ритма. Между ударами я ее поцеловал. Она ушла, но на следующий вечер мы встретились снова, и опять пошли в Нескучный. На рассвете я положил голову ей на колени и уснул. В тот выпускной вечер я ехал к ней. Теперь я почти жил у нее. Через неделю мы поедем с ней в Питер, а потом уедем на остров Соловки в Белом море. В Москве в это время будут идти мои  пересдачи экзаменов, а у нас были белые ночи.

         Днем мы голодные гуляли по мху среди северных валунов, кутаясь от морского ветра, а вечером готовили, что-нибудь на костре и грелись водкой. Ночи были действительно белыми, а ветер по-настоящему продувал до костей. Водка пьянила сильнее, чем когда либо. Мы были вдвоем и совсем не встречали людей, а спали мы крепко прижавшись друг к другу, так было теплей. Те дни принесли мне состояние забытья, которое я так хотел. Я словно забыл обо всем, что было. Уже в Москве, через год наш класс встретится снова, для того, чтобы похоронить Ваню. Он был один из 13 учеников. Я часто брал у него траву, но последний год он больше не банчил, работал ассистентом оператора на ТВ. И все вроде бы налаживалось. Пока в Лыткаринском лесу он не съел злой кислоты и в трипе с обрыва не упал в реку. Его тело нашли только через неделю, все это время оно было в воде. Его хоронили в закрытом гробу. Многие плакали. Я дружил с Ваней, но так и не смог подойти к могиле и по традиции бросить горсть земли. А с Викой мы до сих пор видимся раз в полгода, когда кто-нибудь из нас очень сильно напивается, но оба молчим. Потому что понимаем, что более счастливы, чем тогда на Севере, мы уже не будем. По возвращении в Москву мы прожили вместе еще одну зиму, потом я начал колоться.

          Я был у бабушки в то майское утро. Дверь на балкон открыта, на улице через дорогу еще работал хлебозавод. Из его труб тянуло запахом свежего хлеба, этот запах проникал в дом, и обычно успокаивал меня, но не на амфетаминовых отходняках, когда все так враждебно. С Викой я поссорился неделю назад, как обычно завалившись к ней в 6 утра после драма н бейса на Чистых прудах. Я позвонил в дверь, она выскочила на лестничную клетку взъерошенная и сонная, она сказала мне все. Как я ушел на игру со Спартаком, когда она простудилась, и не принес фенозепама, когда ее накрыла паническая атака. А я отвечал ей, что похож на наркомана, и в центре мне не продают его без рецепта. Она вспомнила, как я устроил притон из ее квартиры, когда она на две недели уезжала в Америку, что ей кажется, что я не кормил кошку и водил баб. Как я съебался рано утром, когда она просила купить тест на беременность, что я уже месяц не могу починить душ, и ей кажется, что у меня нет души. Я опять обдолбан и от меня опять тащит перегаром. Она была права. Я хотел ее обнять, а она легко толкнула меня, и я полетел с лестницы кувырком, стараясь прижимать ближе к телу и без того забинтованную правую руку, которую я неделю назад раскурочил в драке с другом.  Я бил ему в нос, но он увернулся, я попал в зеркало, которое разлетелось на осколки. Вся квартира была залита кровью, это был результат трехдневной пьянки, когда бабушка уехала на дачу. Дрались мы в шутку, а крови было столько, как будто произошла серьезная бытовуха. Бабушка была недовольна, я скрылся у Вики, она как раз была в Америке.

          Но до этого мы любили друг друга. Я ходил по магазинам и  покупал ей подарки, ведь скоро у нее будет день рождения. Чувства закончились прямо в аэропорту. С утра я накурился, чтобы не так болела голова, и рванул на такси в Шереметьево. Приехав за час, я уснул на одном из железных кресел в вестибюле. Она как-то нашла меня и разбудила. С собой у нее было килограмм 50 топиков и кофточек, и джинсов по доллару и доллару 50 центов, упакованных в челночную клетчатую сумку. Она увидела глубокие, кровавые шрамы на правой руке и лицо ее искривилось. Я так и не перебинтовал руку, взвалил на плечо сумку, и мы пошли на автобусную остановку. Я предложил поехать на такси, но в ней уже появилось что-то американское.

-Это слишком дорого,- сказала она.

Затем оглядела меня и вновь сказала:

-Ты ужасно выглядишь.

-Я знаю.

-Я купила тебе футболку.

-Охуенно.

-Ты вообще рад, что я приехала?

-Рад.

-Тебе надо сходить к доктору с твоей рукой.

-Я как раз собирался сходить сегодня. Как тебе Америка?

-Перелет ужасный, еще эта дистония. И главное у меня с собой не было никаких таблеток. Я думала, я там сдохну.

-Надо было выпить вина.

-Сейчас до дома доедем, приму душ, и я все тебе расскажу.

Но я знал, когда мы приедем, часу не пройдет, как прибежит ее соседка мусульманка и вложит меня по полной. Через два с лишним часа, когда мы приехали, я скинул груз и побежал скорее выпить пива по дороге в травматологический пункт, проигнорировав ее предложение посмотреть как она будет мерить все новые кофточки: сиреневые, бордовые, молочно-кофейные и еще светло-серый пиджак, и пару десятков джинсов. Я без того уже знал, где и конкретно что, и с какой беспрецедентной скидкой она купила. Все это она рассказала мне еще в автобусе. Я вышел из дома на Садовое, и как обычно свернул на бульвар Льва Николаевича Толстого, чтобы купить пива и пойти вниз в сторону Спортивной. На этом бульваре мне всегда было хорошо, и я всегда там поправлял здоровье. Там меня и настиг звонок, я не ответил. Затем второй, затем третий. Значит, соседка уже пришла.

        В травмопункте была очередь. Какой-то прораб привел своих, травмированных на стройке таджиков. И врач очень сильно не хотел их принимать. В коридоре шла ругань, а я сидел и ждал, мне уже было хорошо. Напротив сидел грузный фанат Спартака, бритый, с редкими зубами и множественными клубными тату. Он с уважением посмотрел на мою правую руку, на костяшках глубокие незажившие шрамы, смазанные наспех раствором марганцовки. Таджики в коридоре заставляли его сильно нервничать. Иногда он смотрел в их сторону и комментировал:

-Черти, блядь.

Парню было лет 25, и обе его руки были забинтованы. Я улыбнулся и спросил:

-Че с руками?

Он поднял левую и сказал:

-Это ротвейлер.

-А, понятно. А со второй че?

-Да, это с пацанами неделю назад на рынок ходили чурок опиздюлять.

Возможно, я просто вовремя опохмелился, но душа моя ликовала. Я думал: «есть еще на свете открытые ранимые люди, без всей  этой грязи, этого нездорового вещизма, они сидят в очереди и смиренно ждут, когда их перебинтуют». Настроение улучшилось.  Когда меня перевязали, я решил встретиться с друзьями и пойти на рейв. И закончилось это, как известно, падением с лестницы, от которого остался только осадок на душе, ни синяков, ни царапин, не помялась даже моя единственная рубашка Burberry, купленная в комиссионном на Фрунзенской, голубая и с клетчатым воротником. Я носил ее с кофейными шортами и откровенно волосатыми ногами уже взрослого дяди, что придавало внешнему виду особый шик и некоторый элемент драматизма, потому как взрослым дядей я по-прежнему себя не чувствовал.

          Вика громко хлопнула дверью, и я пошел домой к бабушке. Я уже пристрастился к амфетамину  и в то утро, когда с хлебозавода тянуло хлебом, и в коридоре вилял хвостом рыжий лабрадор, которого я так любил, бабушка что-то готовила на кухне. Она всерьез беспокоилась за меня, она думала, что я переживаю из-за расставания с любимой, и пела в попытке утешить меня «Если невеста ушла к другому, неизвестно кому повезло». А я уже обо всем забыл, я просто ждал звонка от Абрама. Я уже нашел себе другую. Первокурсницу ВГИКа, которая предложила мне вместе с ней приглядеть за квартирой ее хорошего друга, известного в Москве блюзового музыканта. Квартира прямо на Ленинском с видом на институт нефти и газа, двухкомнатная, слегка убитая, юридически спорная, в том смысле, что половиной этой хаты владел дядя музыканта, который обычно годами лежит в дурке, но иногда выходит, а половиной – наш друг. Вот только какой именно половиной в документах не обозначено. Вот наш друг и боялся, что дядя выйдет и сменит замки. Дядя не раз обещал его убить, а у него, как у любого хорошего блюзмена, много потомков. Он живет с женой и тремя детьми в ее трешке на другом конце Москвы. Вот он и попросил Дашу, отчий дом которой находился через дорогу, приглядеть за этой хатой. Отдал ей ключи, сказав, что дядя на самом деле не так часто выходит из дурки, и жить можно сколько угодно, а взамен, если появится дядя (а узнать его можно по очкам в роговой оправе, как у известного маньяка, и по МЧСникам  с болгаркой)  она  должна была сразу звонить ему. Он приедет и все разрулит. Условие одно, не устраивать там наркопритон. Там несколько дней назад я и познакомился с Абрамом, он был под лизером, его привела Марина, подружка Даши, жена ныне покойного регги-музыканта. Мы сидели вчетвером на полу, в кругу, на головах девчонок были длинные дреды, играл Кинг Таби. Я заваривал плюшки гашиша в пластиковую бутылку и всех накуривал. Редкий сорт, иранская бомба, больше не встречал. Разговор как-то не задался. Утром я поеду домой.

         Я еще не знал, что будущее мое будет так тесно связано с этими людьми. Через пару дней я снова встречу Абрама, утром у супермаркета. Мы оба будем трезвые, возьмем пива, и только тогда я познакомлюсь с ним ближе. Ему было 25 лет, на лице росла борода, длинные вьющиеся волосы. Взгляд останавливался только в том случае, если он видел возможность что-нибудь быстро спиздить. Речь быстрая, в ней присутствовало много жалоб на здоровье, бесчисленное количество историй из жизни уличного музыканта и бродяги, которого уже депортировали из Парижа и даже из Молдовы, и который один раз очнулся от кетамина только когда увидел в лобовое стекло Саяны и понял, что хочет домой, и ехать придется автостопом, множество историй о том, как его принимали менты, чаще всего на Кузнецком мосту, и жалобы на то, что старший брат уже второй раз сидит по 228 статье. И как покажет время, все эти истории действительно окажутся правдой. Абрам  действительно много ездил и хорошо владел многими музыкальными инструментами, он неплохо разбирался в музыке и под героином предпочитал Шостаковича, в разговоре он мог легко перескакивать от своей глубокой любви к путешествиям на край света к своей глубокой любви к трудам Павла Флоренского. У него было несколько незаконченных высших образований (литфак и журфак литинститута им. Горького). Внутренние органы у него работали на честном слове, так как к моменту нашего знакомства он уже несколько лет гнал по вене все, что только можно гнать. Абрам  был из очень интеллигентной московской семьи. В последующем я не раз бывал у него в гостях. Вмазавшись, он мог сыграть своей маме на фортепиано, действительно неплохую джазовую импровизацию. Его мать стояла в дверном проеме и восторженно слушала. Я сидел на диване неподалеку и пытался держать глаза открытыми. Странным в этой семейной идиллии было только то, что обои в его комнате были полностью содраны пальцами, в его недавнем амфетаминовом психозе. Когда его марафоны и бессонные ночи достигали третьих суток, и суточная доза внутривенно достигала двух грамм, на отходняке случалось и такое. Но этого, как будто никто не замечал. В Абраме  удивительно сочеталась еврейская и цыганская кровь. Выглядел он, как нарко-ниндзя. Всегда в мешковатых вельветовых штанах, рубахе с открытой грудью и шлепках, походка бодрая, глаза красные. В руках чаще всего мог быть велосипед, магнитофон, букинистическая книга, ковер, шлем от мотоцикла или что-нибудь еще, точно было только одно – это было украдено, и скорее всего совсем недавно. Войдя к тебе в гости, даже если он был у тебя уже сотни раз, Абрам  на автопилоте начинал ко всему прицениваться и заново оглядывать помещение, что создавало определенное неудобство, так как за ним тоже необходимо было приглядывать. Барыг он не любил, но знал множество в Москве и Питере, а  в карманах он зачастую носил лет на 15 строгого режима. От этого, как не странно, его походка становилась еще легче, и желание общаться с прохожими еще больше.  

          Именно его звонка я ждал в то утро. В то утро состоялась моя первая вв инъекция, поэтому я так хорошо его запомнил. После недолгого разговора по телефону я взял сигареты, деньги и дворами пошел к Комсомольскому проспекту. Машин было не слишком много, 28 маршрутка подъехала достаточно быстро. Мне нужно было доехать до улицы Марии Ульяновой, зайти в подвальную аптеку, купить инсулиновые шприцы, пройти пару дворов и подняться к Абраму, который только что вернулся из Питера и привез грамм фенилциклидина или PCP. В одном грамме этого чистого вещества может содержаться более сотни доз. Разовая доза - это чуть более нескольких крупинок, умещающихся на кончике спички. Человеку, который ни разу не находился под сильнейшим воздействием PCP, это может показаться несерьезным и даже смешным. Однако в последствии, я не раз видел, как опытные наркоманы, употребив эти несколько крупинок, разведенных в небольшом количестве воды, после введения несколько часов ползали на четвереньках и утверждали, что попали в рай. Я сам испытывал такие состояния. Многие наркотики дают приступ сильнейшей эйфории, но пожалуй только эйфория от PCP является ни чем непреодолимой, она не пробиваема ни для каких внешних обстоятельств, типа прихода МВД-эшников или внезапной смерти товарища. Но тогда я всего этого еще не знал. Я только еще садился в маршрутку в теплое майское утро, и не знал, что через какие-то сорок минут я навсегда потеряю себя, то есть начнется необратимый процесс, в ходе которого от меня, каким я был ранее, с каждым днем будет оставаться все меньше и меньше. И в какой-то момент я окончательно угроблю того улыбчивого, любознательного мальчугана, которого так любила мама, от него не останется и следа. Только я долгие годы буду молчать и скрывать это убийство, несмотря на то, что близкие перестанут узнавать меня, не сразу, но это случится.

         А тогда я только сел в маршрутку. Сначала она была почти пустой, но на остановке у Лужников в нее набились «свидетели Иеговы», у которых, по всей видимости, где-то рядом был съезд. Теперь мы сидели плотно прижавшись друг к другу. Вскоре мы выехали на проспект Вернадского, пересекли улицу Строителей и улицу Крупской. 2007 год, коммунизм закончился, но наши правители предусмотрительно не меняют названия улиц и станций метро. И в самом центре по-прежнему, лежит забальзамированный труп вождя, типа последние партийные бабушки будут против его захоронения. На этих бабушках в этой маршрутке вместо красного галстука уже давно был  бейджик с надписью «Свидетель Иеговы» и точно такие же бейджики они надели на своих внучат, пока родители были на работе. Нас совершенно намеренно консервировали в символах строительства коммунизма, чтобы мы не на секунду не забывали, откуда мы вышли и куда мы можем вернуться, если хоть на секунду перестанем ценить эту свободу, носить на груди любой бейджик или значок. Эти названия улиц и памятники Ленину и Марксу в центрах всех городов, это своего рода, инструмент для запугивания общественности. А работает это очень просто. За памятником Ленину или Марксу  располагаются большие продовольственные гипермаркеты, где можно купить практически все. Пройдя блевотно-серую улицу Ленина, ты попадаешь в один из гипермаркетов, и тебе кажется, что ты попал в будущее, ты успокаиваешься, и на подсознательном уровне радуешься, что все это уже позади, а злые монументы не снесли только потому, что про них забыли. Но никто не забыл, они стоят для того, чтобы еда, купленная в этом магазине, казалась тебе вкусней, чем она есть на самом деле. За рулем той маршрутки сидел узбек с красными от недосыпа глазами, насваем под языком и золотыми фиксами. Чтобы заработать, ему приходиться вставать в пять утра и ложиться в двенадцать, а то и в час. Иногда он провожает кого-нибудь на родину, иногда уже мертвым, иногда он выходит на работу после двух-трех суток без сна. Он не различает лиц пассажиров, только дорога. Ощущение времени уже не то, он уже в другом измерении. Многие из таких водителей видят на дорогах духов и призраков давно умерших людей, которые посреди белого дня ходят по улицам. Я передал водителю полтинник, дабы расплатиться за проезд, его ударило статическим электричеством, рука его дернулась. Я улыбнулся, а он посмотрел на меня с ужасом. Тогда я обратил внимание, что большинство сосудов в его глазах уже лопнуло. Этот точно уже был в третьем измерении, и мы поедем среди духов по пыльному, еще не омытому дождями, проспекту Вернадского. Справа по курсу длинный забор. Мало кто знает, но в Советские времена там была свалка радиоактивных отходов, а потом начали строительство студенческого городка. Я был плотно зажат между двумя массивными сектантками, а в новостях из радиоприемника говорили о том, что на плантациях Афганистана в этом году собран двойной урожай, говорили это таким образом, словно речь шла о бананах. Я так молод и мне кажется, что терять уже нечего.

         Когда я доехал до Абрама, он был уже слегка не в себе, но откладывать мы не стали. Я положил левую руку на крышку пианино, правой пережал кровоток, и Абрам  все сделал с первого раза. Я лег на диван в углу комнаты, накрыло меня еще по дороге к нему. Затем лежал и некоторое время удивлялся мысленно, что ноги и голова падают в пропасть, а туловище остается неподвижно лежать на диване. Абрам  уже не отслеживал мое состояние, а разговаривал по телефону с двоюродным братом. Затем ко мне впервые пришла сильнейшая эйфория. Я мог встать с дивана и закурить, но основой всего этого было сильнейшее состояние отчуждения, ты вроде бы и присутствуешь в своем теле, но уже с непоколебимым, на уровне ощущений, знанием того, что это всего лишь на пару минут в сравнении с вечностью. С которой мы соприкасаемся только как настроение, в виде одной единственной ноты, созвучной ей, и не более. Но не ты, не вечность не враждебны по отношению друг к другу. Поэтому в действительности тебя не испачкать ни этой маршруткой, ни прошлым, ни будущим. Этот наркотик сильно забирает, и на выходе из него остается только полное безразличие к окружающей действительности. Его не зря называют «ангельской пылью». На следующий день я снова ехал на улицу Марии Ульяновой, а потом я и вовсе перееду в  квартиру на Ленинском проспекте, что неподалеку. И Абрам каждый день будет приходить к нам. Довольно скоро начнут колоться и моя  и его подружка. Мы каждый день будем мутить амфетамины и героин на отходняках с марафона. И по сути, не будет ни дня, ни ночи, будет только время  между инъекциями. В таком ритме пролетит три года. Хотя в моей памяти все это отразится, как один день. День с большим количеством пострадавших. За окном всегда будет этот проспект, движение на котором не прекращается не на минуту. И не поможет даже то, что в какой-то момент, мы с Дашей переедем на другую сторону улицы в дом напротив, в котором ее родители снимали квартиру на последнем этаже. Тем же вечером на лестничном пролете нашего нового жилища снова появится Абрам  и достанет из кармана вельветового пиджака четыре дозы метадона. И все события, которые будут происходить в моей жизни, несвязанные с постоянным поиском денег на наркотик, будут восприниматься мной, как злые побочки, которым не стоит уделять внимание.

         Так я поступил во ВГИК, но это уже не было мечтой, как в те дни, когда я ходил в Музей кино. Я сделал это по инерции. Мне очень не нравилось, что на отходняке нужно ехать на другой конец Москвы и кому-то что-то доказывать на конкурсах и экзаменах. Тем не менее, я понимал, что просто торчать у меня долго не выйдет, чтобы торчать нужно прикрытие, хоть какой-то социальный статус, и, наверное, быть студентом творческого ВУЗа самый адекватный вариант. Хотя я никогда не искал вдохновения в наркотиках, так как не верил в это, но легко мог сделать вид, что это так. Перед другими абитуриентами на режиссерский факультет у меня было серьезное преимущество. Во-первых я не испытывал восторга от того, что пребываю в стенах этого великого института. Не  нервничал, пока стоял в очереди, а больше думал о том, успеет ли Даша вернуться из магазина с чекушкой коньяка, и успею ли я выпить ее в туалете, чтоб мне стало не так хуево, чем о том, что я стану рассказывать приемной комиссии, об этом я не думал вообще. К тому же, я не увидел среди абитуриентов молодого Шукшина или Шпаликова. В основной массе это были девочки с булавками в джинсах, по моде, которая была десять лет назад, и которые только что закончили школу с углубленным изучением чего-либо на отлично, насмотрелись Ларса фон Триера и еще не знали, что из себя представляет процесс кинопроизводства, но уже твердо знали, что они лесбиянки. Мальчики в шарфиках от 18 до 35 лет на их фоне смотрелись не так агрессивно и держались по отдельности и всячески старались напускать на себя ореол таинственности, но выходило у них это  мягко говоря, нарочито  и смешно, так как было видно, что они нервничают и про себя проговаривают басни и стихи выученные накануне. Хорошо, что Даша успела, я взял коньяк и пошел с ним  в туалет.       

         Экзамены я сдал успешно. На предварительном творческом конкурсе мастера очень высоко оценили мой фотофильм, который в действительности был собран на скорую руку из 45 фотографий, снятых мной в разное время, и объединенных под названием «Люди, которые не были». Речь шла о Южной Америке, все эти люди отвечали на мои вопросы, почему же они не мечтают, например, о том, чтобы побывать в Мехико. Обобщающим выводом было то, что возможно в далеком детстве у этих людей и были смелые мечты, но по достижению 18 лет, они исчезли, причем достаточно беспричинно. Но в действительности этих интервью под фотографиями не было, я никого ни о чем не спрашивал, и придумал все сам, так как твердо знал, что мои друзья пошлют меня с такими вопросами куда подальше. Но в любом случае, люди в приемной комиссии были очень тронуты. Со стихами мне тоже повезло. Когда я пришел на экзамен, от меня ждали чего-нибудь заготовленного, как это бывает у всех, а я предложил им самим выбрать поэта. Посмеявшись от такой наглости, они сказали «Бродского». Я прочитал Бродского. Затем меня спросили, что люблю я, я прочитал Есенина. На экзамене по литературе я достаточно неплохо ответил по «Чайке» Чехова, за перегар мне поставили 4 из возможных пяти. Таким образом, я вскоре узнал, что зачислен на бюджетное отделение.

           Осенью начались занятия. Нам торжественно выдали студенческие билеты. В то время я как раз впервые попробовал героин. Посещаемость моя с первых же дней заставляла 15 моих однокурсников, из которых только 7 учились на бюджетных местах, смотреть на меня с интересом, но это было не взаимно. Старостой курса стала самая активная лесбиянка, она долго профессионально занималась плаванием, стриженная и широкоплечая, она была совсем как мальчик. Несколько раз она пыталась со мной заговорить в этой своей манере, когда человек встает напротив тебя, пристально смотрит в глаза и совсем не скрывает, что в этот момент пытается понять твою сущность, чтобы в дальнейшем вы стали близки и между вами образовалась неразрывная связь до самого конца. Я не знаю, кто ее этому научил, но оба раза я начинал дико ржать. Последнее время у меня возникла особая аллергия на командный дух и меня не слабо настораживали слова моего мастера на вводной лекции о том, что на ближайшие пять лет наш курс превратится в сплоченную семью. Ведь дисциплина там действительно военная. Шесть дней в неделю, с утра до вечера, я должен был наблюдать за тем, как новоявленные члены моей семьи из разных городов России впервые открывают для себя такие имена, как Марчелло Мастроянни. На языке у них только два имени – это Гай Ричи, который не только режиссер, но еще и супруг Мадонны, и Квентин Тарантино, диалоги  которого, они называют вкусными. В общем, однокурсников мне хотелось видеть пореже, а вот ребята с продюсерского  мне нравились гораздо больше. Как правило, это были дети из состоятельных семей, которые, как и я, чаще вместо пар, торчали в курилках. Эти ребята не корчили из себя художников, у них в моде была конкретика, американские блокбастеры и то только потому, что там самые большие бюджеты. Девочки на продюсерском были похожи на девочек, и с двумя из них я был в очень хороших отношениях. Одну из них звали Валя. Она любила нюхать амфетамины и приторговывала для своих. Я больше всего любил ее розовый, грязный  амфетамин, за сильный приход  и низкую цену, ведь она лично ездила за ним  в северную столицу к одному и тому же лаборанту. Валя жила на Фрунзенской, неподалеку от дома моей бабушки. И когда я приезжал к бабушке, я брал собаку и шел встретиться с Валей, чтобы купить у нее по сходной цене экстази или фена. Больше всего мне в этом нравилось, что наша сделка со стороны, смотрится как выгул собаки.

            Но вскоре слухи о моей плохой посещаемости поползли среди всех педагогов. Для этого понадобилось всего три месяца. У меня начались проблемы. Но проблемы в то время я решал только одним способом. К тому же совсем недавно  в Москву приезжал Игги Поп, чтобы выступить со своей группой в клубе Б1 максимум. Мы с Дашей были зажаты в первых рядах. Я был под кайфом, и там были сотни таких же, как я. А на сцене был он, переживший на этом свете уже тысячи своих поклонников, среди которых были Ян Кертис,  Курт Кобейн  и Сид Вишес, вместе взятые, и по-прежнему творивший чудеса. Мы все орали «no fun» и чувствовали себя неуязвимыми в этот миг. После этого концерта мне совсем снесло башню. Игги со сцены показывал нам всем фак, как бы посылая нас на хуй, а мы сотнями рук показывали фак ему, как бы посылая на хуй его. И это  только сильнее заводило его. Он начинал прыгать еще выше и еще сильнее размахивать хаером. И, как бы смешно это не звучало, но все это и было примером возвышенных взаимоотношений между молодостью и зрелостью. В этом отсутствовала дистанция. Ведь всех нас ждет одна и та же участь, в этом зале это чувствовали все. Если мы все знаем, что нам всем рано или поздно придет пиздец, то зачем нужна эта атмосфера, в которой дистанцируются по возрасту или половому признаку, все это излишне, мы должны посочувствовать друг другу, может быть даже полюбить друг друга. Но только как это объяснить бюрократам в нашем деканате,  я просто увеличивал дозу.

            Девушка Абрама, внучка знаменитого в нашей стране кинематографиста, тоже училась во ВГИКе на курс старше меня. Настя была давней подружкой Даши, они вместе поступали во ВГИК, в один год, и они все время были вместе. Затем во ВГИК пришел я, а затем Даша познакомила Настю с Абрамом. И мы стали тусоваться вчетвером. Через полгода Настя начнет колоться в ноги. Однажды Абрам дознется у нее на хате эйчем, вместе со скорой приедет милиция, и об этом станет известно ее маме. Мама начнет за ней приглядывать. Абрам  в очередной раз выживет, и все закрутится заново, точнее, с новой силой.

            Настя  в свои 18 лет была очень взрослая девушка и после смерти бабушки жила отдельно в большой сталинской квартире, забитой антиквариатом и букинистическими книгами, в которых она, к радости Абрама, ничего не понимала. Раз в неделю он что-нибудь продавал, выручая 30-40 тысяч рублей. И наша компания могла жить припеваючи до следующей сделки, не воруя, не занимая денег в долг и не привлекая в наш круг посторонних людей. Квартира  находилась на той же улице, что и ВГИК, в двух домах от киностудии им. Горького. Вечерами мы садились на бордовый восточный ковер и раскладывали все пакетики с наркотой, среди которых были амфитамин, эйч, нередко кокаин, и открывали для себя новое состояние, компилируя эти препараты. А началось все с простого захода к ней в гости после занятий, а обнаружив в ее квартире Абрама, зависли там на месяц, заняв ту комнату, в которой недавно умерла ее бабушка, с большой кроватью и периной. Но я редко добирался до туда, чаще всего я вырубался на этом красном ковре до самого утра. Утром девочки жарили оладьи, а мы с Абрамом  отправлялись за выпивкой и сигаретами. По дороге у нас возникал какой-нибудь важный, требующий немедленного разрешения спор. И возвращались мы уже в подпитии, часов через пять. А вечером мы снова садились вкруг на ковре. Мы были, как настоящая наркосемья, и нам всегда было о чем поговорить. Только я совсем не помню содержание этих разговоров. Тогда я предпочитал хмурый, и все, что я запомнил, витиеватый потертый узор на старинном ковре, по которому я как по лабиринту путешествовал взглядом. Кокаин, который мутил Абрам, по 6 тысяч за грамм, после спидов почти не брал, его было мало, и даже по вене он оставлял осадок разочарования. Поэтому в те дни я выбирал медленный. В отличие от Даши с Настей, я понял этот кайф сразу. Меня совсем не тошнило, Абраша хорошо подобрал дозу, сделав повторную инъекцию, так как после первой не было прихода. И после этой второй я как-то сразу понял, что попал, но мне уже все равно.

    Эйч - это тепло и ощущение, что ты наконец-то вернулся домой и ничего вокруг больше не значительно, потому что этот дом у тебя внутри, и только ты один знаешь о нем, это сладкое состояние небытия, и тебе не важно, что будет с телом. Тело это лишь стены, которые можно кинуть в зале ожидания на Казанском вокзале и в самом грязном подвале, главное чтоб был героин. Он опасен от того, что лишает всякой боли, но это так противоестественно. Без боли человек не может жить. Именно чувство боли пробуждает нас ото сна и доказывает, что все это не плод воображения. Она необходима, даже когда нам кажется, что мы хотим уйти от нее, мы ищем ее, чтобы доказать себе, что мы живы. Так женщины рожают детей, так мужчина, охладев к одной женщине, ищет другую, которая с новой силой сможет причинять ему боль. Героин как будто забирает тебя из этой игры и превозносит над ней. Тебе даже кажется, что ты выше этого, но это обман, потому как совсем скоро, боль возвращается, только уже в два раза сильнее. И с этих пор твое тело и душа становятся полем боя, где эйч сражается с болью. И боль всегда побеждает, потому как за герычем нужно дойти до барыги, а боль всегда найдет тебя сама, в какой бы теплой кроватке ты не спрятался, у нее всегда на один патрон больше. И даже когда, казалось бы, побеждает эйч навсегда, как трофей, забирая баклажанового цвета тело дознувшегося нарика, побеждает боль, навсегда оставаясь в сердцах родных и близких. Но к несчастью такие простые истины пролетают  где-то  мимо в те моменты, когда ты выбиваешь щелчками указательного пальца пузыри воздуха из своих первых шприцов с афганской заваркой под пристальным наблюдением своих жадных до кайфа друзей, у которых непременно трясутся руки.

         На учебу во ВГИКе и меня и Дашу хватило еще на полгода. Моим финальным аккордом стало то, что поздним зимним вечером на пустой улице, проходя мимо ВГИКа, я столкнулся с деканом лицом к лицу, и не поздоровался с ним. Я был под герычем, и естественно на сессии меня не было, как не было на ней и Даши. Когда следующим летом мы забирали какие-то документы из деканата режиссерского факультета на втором этаже, она посмотрела на меня, улыбнулась и сказала:

-Теперь мы свободны.

А я смотрел на ее тоненькие в крупных синяках руки, торчащие из рукавов светло-голубого платья, вены на них уже исчезли. А мне нужно будет ехать на допрос в самое стремное отделение милиции в городе, на площади трех вокзалов. Менты уже связались со всеми моими родственниками и доходчиво объяснили, что если я опять не явлюсь, то они и впрямь начнут расследование по этому делу, и тогда мне пиздец.

            В отделении я буду сидеть в маленьком  кабинете  на одного человека, но помимо  моего следака,  там будет еще четыре милиционера. И все эти люди будут больше походить на качков из пресс-хаты. Я буду молча сидеть, чувствовать на себе пять тяжелых взглядов и молиться, чтобы меня не попросили задрать рукава моей майки, потому как с наркоманами здесь обходятся более чем цинично. В соседнем кабинете пытали человека, он кричал с самого начала. Причем, по разговорам в коридоре, я понял, что это не подозреваемый, пытали терпилу. В этом отделении не очень жаловали тех, кто приносил заявление. А меня в этом кабинете просто продержали час под взглядами бритых бойцов, ясно дав понять, что в этом кабинете с человеком можно сделать все, абсолютно все, потому что это уже другое измерение. Мне в тысячный раз повезло, следователь был москвич, и он ненавидел всех кто приезжал в этот город. Посмотрев на меня пристально, сказал:

-Что б ты больше никогда в жизни не появлялся на площади трех вокзалов, если  только не будешь иметь билет на поезд дальнего следования, который отправится через 10 минут.

И я никогда после не пренебрегал его советом. Потому как площадь трех вокзалов в Москве,  хотя об этом не принято говорить, это то место, которое уверенно обгоняет бермудский треугольник по количеству бесследно исчезнувших людей, как и все остальные аномальные зоны мира. В этом кабинете без слов я это почувствовал кожей. И теперь чувствую каждый раз, даже когда еду мимо в метро.

     После того, как Абрам дознулся хмурым, и Даша с Настей еле откачали его налаксоном, родители отправили Настю в подмосковную частную клинику на несколько месяцев. Через две недели она позвонила Абраму и сообщила, что после разговора с целителем и экстрасенсом, больше не хочет его видеть. Абрам  куда-то пропал. Я знал, что от последней продажи книг  17-ого века из библиотеки Настиного дедушки, у него еще осталась крупная сумма, и теперь он до последнего будет разыгрывать из себя  жертву несчастной любви, в действительности старчивая деньги в одиночестве. Все мы знали, что дружба между состоявшимися наркоманами (у которых впрочем, кроме друг друга, ментов и барыг  больше никого нет) вещь мифическая и проявляется только в моменты совместного приема наркотика, если конечно все было поделено поровну, потому что кайф постепенно вытесняет потребность в общении с людьми. Тебе не нужно никому выливать свое раздражение от того, какой мудак твой начальник на работе, потому что  у тебя  нет начальника, не нужно строить с друзьями далеко идущих планов и мечтать о чем-либо, потому как все твои планы уходят не более  чем на неделю вперед, и все другие твои увлечения, кроме наркотиков, меркнут у тебя на глазах. Когда ты пытаешься впарить в ломбарде некогда свой любимый фотоаппарат Никон, и тоже самое ты готов сделать с увлечениями и мечтами своих друзей. Здесь весь вопрос  только в том, у кого какой стаж, и кто успеет сделать это быстрей. Поэтому упоротые тела, которые валяются на твоей кровати в твоем доме явление скорее социальное, нежели показатель некой духовной связи. И поэтому, как только они уснут, ты, конечно же, спихнешь их на пол. Но так ситуация выглядит изнутри. Снаружи, нет человека более отзывчивого, располагающего к общению, всегда готового посочувствовать, всегда готового говорить с тобой на любые темы, и так тонко чувствующего самые потаенные струны твоей души, чем наркозависимые, которым от тебя что-то нужно. Дружба у наркоманов заканчивается ровно в тот момент, когда заканчивается шкурный интерес. Если бы наркомания была излечима и не ломала бы все без исключения жизни пациентов, то это была бы не плохая школа жизни. Причем происходит это не в виду холодного циничного расчета, а на глубинном уровне. Ты и сам перестаешь понимать, почему человек, которого ты знаешь столько лет, вдруг становится тебе не интересен, а скорее даже чужд и враждебен. Ты ищешь метафизические причины, хотя причина лишь в том, что он нужен тебе только тогда, когда у тебя не хватает денег на грамм.

         В то лето все шло как обычно. Началась Олимпиада в Пекине. Выдающиеся достижения китайских спортсменов, которые заставляют о многом задуматься, война в Осетии. Новый руководитель нашей страны мелькал по телевизору в военной куртке, которая ему не шла не от того, что на его узких плечах она смотрелась, как командирская гимнастерка на сыне полка. Среди молодежи в то лето пришла мода на нью рейв, во многом благодаря появлению в Москве британского магазина Тоp Shop. И все ломанулись за одноразовой одеждой кислотных цветов, которая становилась похожей на говно еще до выхода новой коллекции. На Арбате открылся первый Starbucks  и айпод стал достаточно массовым явлением. А среди девочек царила атмосфера какой-то нездоровой любви к лику британской модели Кейт Моос, ввиду чего, сначала на улицах, а затем и в женских отделениях московских психбольниц появились целые отряды молодых анорексичек. А то, что анорексию в нашей стране лечат не диетологи, а посредством карательной психиатрии, их никто естественно не предупредил.

       Амфетамины можно было купить на каждом углу, но я предпочитал мед. Мне больше нравилось его мажущая тяга. Я делал запасы и свою худобу по-прежнему скрывал под тенниской «Fred Perry». Зарождающееся в Москве движение хипстеров меня не впечатляло. В то время меня впечатляли кадры с китайской штангисткой и ночная кинохроника о системе залпового огня «Град». И чуть позже, выход нового альбома Prodigy «Invaders must die», состоящий из хитов, и по силе ничуть не уступающий легендарному «The fat of the land», под который прошел процесс моего полового и личностного созревания. Но к моменту выхода «Invaders must die»   я понял, что все можно начинать сначала. Такие треки, как «Warriors Dance», словно говорили мне, та волна, которой ты наслаждался всю жизнь, не захлебнулась, она превратилась в цунами.

           В то лето я общался сразу с четырьмя людьми, которые барыжили питерскими метамфетаминами и экстази. Многие из них были частыми гостями на съемной квартире на Ленинском проспекте. Когда у меня не было денег, я брал в долг, и поэтому в заначке, которую я сделал внутри учебной гранаты РГД-5, которая всегда стояла на пианино, на самом видном месте, всегда хранилось около 4-5 грамм. Утро мое начиналось с чекушки коньяка, затем шла таблетка экстази, а часам к пяти я разгонялся 0,5 граммами мета по центральной вене, которая была больше похожа на хайвей. С наступлением ночи, я догонялся, а затем шел за пивом, чтобы уснуть хотя бы под утро. Точное количество дней, которые я провел в таком режиме, установить сложно, но за это время за окном на горизонте из неоткуда выросли две панельные многоэтажки. Я решительно решил отказаться от героина. Моя девушка Даша словила лютый бед трип, и уже пару месяцев не употребляла ничего кроме гашиша. Она искала работу и бегала в аптеку за тестами на беременность себе и шприцами для меня. Она любила Кейт Моос и Топшоп, в аптеке на нее смотрели странно. Вечерами мы обсуждали это, когда гуляли по Ленинскому проспекту. Однажды мы забрели в индийский ресторан на последнем этаже гостиницы Салют. Там был отличный вид, индианки у барной стойки танцевали танец живота, которым я так и не смог проникнуться. Мы уже пару дней ничего не ели и в тот вечер заказали много острой индийской еды. Когда мы шли обратно, моя печень начала сдавать. Таких болей я не испытывал даже от ударов дубинкой. Помогла от них только водка, именно поэтому мое утро начиналось теперь с чекушки, только конька, а не водки.

       Раз в неделю я пытался все бросить. Мы купили два велосипеда. Солнечным утром мы выходили из дома, взяв с собой плед, печенье и апельсиновый сок, и как молодая, но в то же время разумная семейная пара совершали велосипедную прогулку до Дворца пионеров, с его парком. Там, на траве мы расстилали плед, садились на него, и некоторое время сидели молча, чтобы отдышаться и закурить. Затем Даша произносила что-нибудь вроде:

-Вот видишь, радоваться жизни можно и без наркотиков. Ты уже выглядишь почти как спортсмен.

Домой оба велосипеда  везла она, потому что я после таких фраз сразу уходил за пивом в ближайший ларек. С родителями я общался редко, в основном по праздникам. Они уже обо всем догадывались.  У бабушки по поводу каких-либо событий всегда был накрыт стол, но я был под кайфом, и еда в меня не лезла, она лезла в меня только на отходняках. Из отходняков состояло 50 процентов моей жизни, когда я лежал дома на пропотевших простынях, и чтобы  не мучал депресняк, который я переносил всегда хуже физических болей, читал «Эликсиры сатаны» Гофмана или что-нибудь еще, что уносило подальше.

        Но дальше всего меня унесло не от книг, и даже не от кино. Я сделал самый большой перерыв, и будучи чистым в течение недели, по совету моего дедушки, пошел в музей частных коллекций на Кропоткинской. Там открылась выставка итальянского скульптора Джакометте. Там внутри, в этих залах, среди небольшого количества посетителей я увидел скульптуру людей и собак, больше похожих на вытянутые скелеты. Это было откровение, это было на уровне самых пронзительных ощущений, которых я не испытывал раньше. Я ощутил ту вселенскую боль, которой может быть подвержено одно лишь живое существо, каждый шаг которого является невидимым противостоянием ей и доказательством преимущества духа, его торжества, его потаенной борьбы. Я увидел в этом саму жизнь в ее чистом виде. Я был ошарашен, меня наполняло какое-то новое чувство, оно было сильным и наполняло меня целиком. Я никак не мог найти ему определение, но и не видел необходимости в этом. С этой выставки я вышел немного другим  и шел домой в несвойственной мне манере, уже не спеша. Чувство такого рода не приходит на уровне мыслительного процесса, они просто пронзают твое сознание, и дальше тебе нужно только решить, как с этим жить дальше.

       Чтобы хоть как-то поправить здоровье мы с Дашей уже второе лето подряд ездили к моему отцу в вымершую деревню в Нижегородской области, где он построил трехэтажный дом и куда он уезжал на все лето. Чтобы сидеть там в гордом одиночестве  и стричь засеянный канадский газон на своем участке земли, на небольшом холме посреди дикой природы. Эпатируя тем самым местных алкоголиков, последних живых из поселка неподалеку, которые давно уже и сами  стали частью дикой природы. Все жители окрестных деревень (в которых до коммунистов были деревянные часовни, а при коммунистах с них срубили купола и сделали школы и дома культуры, которые теперь покосились и обрушились) перебрались в этот поселок. Но большинство лежит на кладбище между деревнями, которое уже  поросло травой. Деревянные кресты на могилах покосились, а многие так и вовсе попадали и сгнили, уйдя в землю и не оставив от человека и следа. На могилы почти никто не ходит, так как поселок этот традиционно похож на декорации из вестерна Серджио Леоне. Когда в него заходит незнакомый человек, чтобы добрести до единственного в округе магазина и купить водки, все двери и окна закрываются, никаких признаков жизни. Нищета и разруха. Хотя люди там есть, только они не пьют водку из этого магазина, это дорого. Они пьют средство для разжигания огня, разбавленное водой, то есть технический спирт. Молодежи мало, почти совсем нет, а те, кто есть, от этой сивухи в 20 зачастую выглядят на 40. Среди парней из этих мест пойти в армию, это как вытащить счастливый билет и повидать мир. Девочкам приходится хуже. Работы совсем нет, рядом нет даже трассы, чтобы пойти проституткой. Героин туда тоже не завозят, там нет людей, способных за него заплатить, и нет  железнодорожного полотна. Когда-то давно по реке Ветлуга, на берегах которой живут эти люди, сплавляли лес, и эти места процветали. Затем река обмелела, но началась коллективизация и колхозы. Поля косили на прокорм колхозной скотине. Люди жили. Сейчас не осталось и этого. Все поля поросли, коров содержать не выгодно, никому не нужно молоко, которое они дают, все пьют техничку. Как ни странно, но в этих экологически чистых местах большой рост онкологических заболеваний, что может быть связано с самыми дешевыми продуктами, которые  покупают местные жители. Многие не выдерживают. Каждый год растет число тех, кто вешается в бане и тонет в реке.

        Людей на яблочном Спасе становится все меньше. А тех, кто помнит происхождение этого народного праздника и в состоянии его донести, уже нет. Последнего мужика, который жил в нашей деревне звали Петя Дерехов. Он не пил, у него был крепкий дом, сад и огород. Его все уважали, несмотря на то, что он был нелюдим. Увидеть его можно было только рано утром на реке, в тумане. В кепочке и телогрейке, он уже возвращался с уловом с рыбалки. Или шел из наволока с корзиной грибов, дымя своей крепкой махоркой, которую растил в тайном для посторонних месте. Это был красивый и сильный мужик, который мог жить в пустой деревне, полностью обеспечивая себя и семью всем необходимым. Но жена его умерла от болезней, а старший сын утонул в реке при невыясненных обстоятельствах. Петя жил, пока в селе жил младший сын, который срезал электропровода с уголовниками. Но однажды, не поделив добычу, во время пьянки младший сын был застрелен вором-рецидивистом Малининым из ружья. Когда Петя узнал об этом, он запил, и запил он крепко. Ему хватило две недели. Две недели он не приходил в сознание от спирта и не снимал резиновых сапог. Петя умер от гангрены. У него больше никого не было.  И теперь у этих почерневших, покосившихся срубов, с надломленными крышами и пустыми, не заколоченными глазницами окон, которые словно призраки выглядывают из высокой, покачивающейся на сильном ветру травы, тоже никого не было. Только проваленные полы, разбитые на кирпич печки и разбросанная повсюду охотниками за цветным металлом утварь. Среди которой попадались и детские игрушки, и взрослые кирзовые сапоги, и еще письма, датированные сороковыми и шестидесятыми годами, которые, видимо, отправляли родственники из других городов. Письма с подробными расспросами: «Как Валечка, как Сашенька? Как чувствует себя Егор?».

         Я знал куда еду, поэтому рассчитывал свои силы не более чем на десять дней. Денег не было. Все последние я тратил на билеты до города Шарья, от которого еще час нужно было ехать на машине. Четыре грамма амфетамина, несколько граммов гашиша, две бутылки водки 0,7, одну 0,5 в дорогу и на крайняк 6 пузырьков микстуры, содержащей дхм.

         Крайняк наступал на пятый день. И я переходил на местную водку и микстуру. От водки пробирала грусть, от микстуры здешние низкие облака становились еще ниже  и начинали давить. Целыми днями я сидел на холме внизу за домом, с видом на реку. Слушал мою любимую русскую регги-группу «Комитет охраны тепла» на стареньком кассетном магнитофоне на батарейках, и понимал, что в таком состоянии находится 95% моей Родины. Даша безрезультатно предлагала мне пойти на реку и запустить воздушного змея, а когда я его проебал, порисовать с ней природу в блокнот. А папа настойчиво предлагал посадить картошку, но я не велся. Вечерами я смотрел на грозу и старался уснуть до того, как закончится водка. Это было слишком грустно. И каждое утро мне было все тяжелее уговорить Дашу сходить в поселок за бутылкой. Я хотел вернуться в Москву, и все слушал эту кассету, которую я так и не вернул Абраму. Олди  из «Комитета охраны тепла» писал прекрасные стихи: «Черное на белом, кто-то был неправ, я внеплановый сын африканских трав, я танцую регги на грязном снегу, моя тень на твоем берегу моя милая Африка».

 

                                                              10

 

 

        А когда я возвращался домой, меня всегда встречал Абрам. Наверное, такое может почувствовать только наркозависимый больной человек, приближение к Москве, стоя с сигаретой в тамбуре поезда дальнего следования, я чувствовал венами, кровь в них словно закипала. Я уже не мог думать ни о чем другом. Уже в день приезда я мутил амфетамины у одного из бывших одноклассников, а к вечеру приезжал Абрам с чеком хмурого. Сначала мы залезали на чердак одного из шестиэтажных сталинских домов на Ленинском проспекте, на котором я тогда жил, и вмазывались. В одной ложке я разводил фен в минеральной воде без подогрева, чтобы не убить кайф, в другой Абрам заваривал эйч. Затем мы смешивали это в пропорции 1:2. Руки у Абрама были грязными, он уже не жил дома, и периодически из них все валилось. Он мог уронить  в кучу пыли на полу кусочек метамфитамина (который иногда бывает похожим на мед), спокойно поднять его и развести в воде, мог уронить шприц на пол, где валялась куча уже использованных нами, и поднять любой из них, притом зная, что там не раз кололся  его вичевой барыга, мог разводить амфетамины в ржавой воде из под крана, и поскольку амфетамин нельзя кипятить, пустить это по вене, лишь один раз процедив раствор через вату из сигаретного фильтра. Но его всегда проносило. Пиздец его руке настанет через год, когда он со своей будущей женой сварит чернягу на даче, затем случайно прольет раствор на линолеум  и вберет его в двухкубовый прямо с пола.

          А тогда мы вмазывались смесью амфетамина с герычем  называемой  «качелями» и выползали на крышу, на которой мы зачастую сидели целыми днями. Внизу часто перекрывали дорогу, когда ехали правительственные кортежи, послы и депутаты с мигалками и флажками, но сверху они все были одинаково маленькими, и нам тогда казалось, что все эти пробки и черные вереницы правительственных машин не имеют никакого отношения к действительности. И не смотря ни на что, все же моя дружба с Абрамом была особенной. Наверное, в той или иной степени, мы относились друг к другу с большой долей скрытого недоверия, но мы понимали друг друга без слов. Часами мы могли сидеть молча или молча играть одну шахматную партию по 6-8 часов. А тот вечер под качелями мне запомнился забавным эпизодом. Это был август. Мы залипали уже несколько часов. Затем небо потемнело, начался сильнейший ливень, но никто из нас словно не заметил этого. Под дождем мы просидели еще несколько часов, пока не начало отпускать. Мы сидели как гребаные статуи, а потом Абрам задрожавшим от холода голосом сказал:

-Слушай, кажется, солнышка сегодня уже не будет.

         В том же 2008 мы с Дашей заехали как-то в гости к маме в дом, в котором я вырос. В моей комнате остались только кожаный диван, который я ненавидел  потому, что всегда ворочался на нем, перед тем как уснуть, и простыня от этого сбивалась комом, книжный стеллаж и коллекция аудиокассет. На одной из полок стояла деревянная коробочка, в которой мама хранила вещи из моего детства. Даша открыла ее, внутри в основном значки со свастиками, «мертвая голова СС», она спросила:

-Что это?

-Это мы в войну играли.

Даша уселась на диван и принялась разглядывать стены. Затем в комнату постучалась мама, я открыл, она передала мне телефонную трубку, я услышал голос Толи. Толя звонил из блока усиленного режима. Он сидел на черной зоне, в отрицалове, у него был телефон, и он был под медленным. Я был под метом, но у меня не было слов. Я вспомнил тот день, когда мне было 7, а ему 10 и мы нашли старую детскую коляску на больших белых резиновых колесах. Затем я залез в нее, а он погнал ее по всей нашей, залитой солнцем Новочеремушкинской улице, а с деревьев свисали большие и яркие ветви сирени и черемухи, которые били по лицу. И эта скорость была бешенной, и на бордюрах коляска подлетала так, что я чуть не вылетал из нее головой вперед. И мы орали и еле сдерживались, чтобы не обосраться от счастья. Затем мы менялись местами, и я гнал Толю вверх по улице, стараясь, чтобы коляска на бордюрах подпрыгивала еще выше и чтобы он орал еще громче и ему еще сильнее, чем мне захотелось обосраться на поворотах. Все это было как будто вчера. А теперь мы оба вмазанные, я стою с трубкой в руках и рассказываю, что изменилось в сквере за окном. Хотя там ничего не изменилось. Мне просто нужно о чем-то ему говорить. Ему сидеть еще 10 лет. Надежд на условно-досрочное нет. Но я не могу рассказать ему о том, что в его комнате, окна которой тоже выходят на этот сквер, теперь живет молодой мент, новый жених его сестры. Ведь отец двоих ее дочерей бросил ее  и уехал домой в Тверь. И теперь его сестра бегает менту за пивом, а он стоит вечерами на его балконе и чешет брюхо. Я не могу передать ему привет от Даши, которая по незнанию передает привет и улыбается, раскинувшись на диване, наверное полагая, что мой друг отдыхает на Кипре, а не в том месте где нет баб. Мне не хочется говорить ему о своих радостях, потому как он не сможет их разделить, и я не могу говорить о печалях, потому, как ему бы такие печали. Я рассказываю о сквере внизу, о том, что на соседней стороне улицы снесли несколько хрущевок и построили панельные дома, но переселили сюда тех же людей. О том, что недавно встретил нашего общего знакомого Сучкова, который промычал, что работает в какой-то непонятной космической хуйне на Калужской. А я обратил внимание на его распухшие ладони и кисти, покрытые рубцами с белым гноем. О том, что теперь многие ребята начали колоться дешевой аптекой, типа коаксила, и теперь сгнивают за полгода. У меня нет для него хороших новостей. Наш разговор постепенно сходит на нет. Начавшийся с бодрых приветствий и уступивший тишине, которая с каждой минутой звучала все тяжелее и многозначительней. Это наше молчание и эти паузы между вопросами, больше чем любые слова, которые способен произносить человек. Мы оба слишком хорошо друг друга знали, чтобы понимать, возможно, это наш последний разговор, возможно, нам уже не свидеться. Но говорили о марках сигарет и о сортах табака полчаса, может быть больше. Даша, сидя на диване, уже начала терять терпение и смотреть на меня удивленными глазами. Ей все это виделось таким странным.

           Мет изнашивал нервную систему и внутренние органы. Многие на моих глазах становились от него законченными психами. От регулярного употребления те, кто совмещал его с кислотой, за пару лет приобретали ярко выраженную шизофрению. В 20 лет теряли всех друзей и родственников, по той причине, что их начинали бояться. Я же совмещал его с алкоголем, что давало возможность снимать боль на отходняках. Отходняки мои длились по три-четыре дня на лютой измене. Я ел и мог терпеть только 20-30 минут, чтобы истощенный организм получил хоть какие-то витамины перед тем, как меня снова стошнит. На третий день становилось полегче. И ты думаешь, что больше никогда не возьмешь эту дрянь в руки. На четвертый ты снова бежишь в аптеку за инсулинками, мета ты купил на неделю. Наркомана добивает беспросветка в которую он попадает, как только его отпускает первая в его жизни доза. И он никак не может смириться с перспективой, жить в этой беспросветке до самого конца, он всегда дает ей отсрочку. Потому, как дальше, если ты даже уедешь жить в загородный дом с камином, зальешься вискарем, и уже вечером, когда  под одеялом  ты будешь крепко сжимать в руках жопу любимой,  ты все равно будешь думать о приходе в каком-нибудь засранном московском подъезде. Как ты закрывал глаза и в твоей голове взрывались фейерверки. Ты думал, что это отойдет через 15 минут, но это не проходило и через  40. Довольно грязный амфетамин, уверенная доза, и теперь мир уже не кажется враждебным, более того он нейтрален по отношению к нам. Ты смотришь на редкие городские деревья и восхищаешься  силой Земли. Ты понимаешь, что эти деревья, трава и небо могли выглядеть так с начала времен, и будут выглядеть так и после нас. Кто-то  считает, что мы убьем Землю, а я в это не верю. Я считаю, что она лучше и сильнее нас. Скорее люди исчезнут, как кожная болезнь с ее поверхности. Ты приходишь к мысли, что люди слишком самонадеянны и слабы, чтобы угрохать планету. И тебе становится теплее от мысли, как она кружиться пустой и безлюдной и раны в виде тонн захоронений использованных гандонов и нефтяных  отходов заживают. Земля вновь приобретает первозданную чистоту, и на ней остается лишь легкое воспоминание о любви. Оно витает в воздухе, как запах любимой женщины, которая иногда чудится пьяному влюбленному юноше, хотя их разделяют города. Как призрачные звуки колыбельной матери, которая убаюкивает ребёнка, и яблони будут помнить руки стариков, что возделывали их. Конечно же, это всего лишь твой навязчивый трип, ты понимаешь это и никому об этом не рассказываешь.           

           Обычная ночь, 2009. И как обычно, часам к двенадцати, я понял, что завязывать с амфетамином рано. Это обычная история про не удачную  мутку, когда поздно вечером ты едешь в  другой район, к людям, с которыми раньше не имел дело. Встречаешься и двое парней, спортивного телосложения, ведут тебя кругами по незнакомому району, в целях посмотреть, не идет ли кто с тобой и на твою реакцию. Ты идёшь с ними и делаешь вид, что всё в порядке, чтобы без напрягов, наконец, подойти к нужному подъезду, взять, что тебе надо и поехать домой. Затем вы заходите в узкий переулок между хрущёвкой и стройкой и тебе задают вопрос, и кто-то, третий, бьёт тебе в затылок. Ты падаешь и уже в момент падения понимаешь, что в  этот раз тебе просто не повезло. Сейчас эти отморозки попинают тебя, затем ограбят, а когда ты будешь их вызванивать через некоторое время с другого номера, они совершенно искренне скажут, что подумали, что, худощавый парень, забитый татуировками, в шортах и с серьгами в ушах, сотрудник ГНКа, и снова поменяют номера. В действительности не самый плохой расклад, когда мутишь через незнакомых людей. Надо просто сгруппироваться и плотно прикрывать руками голову, но по опыту я знал то количество ударов, которое наносят по живому человеку, ногами в область головы, чтобы с чистой совестью считать, что он избит. В тот раз меня убивали. Я не пытался найти причину, мне просто стало не по себе от мысли, что меня завалят так тупо и ни с  хуя, в грязном переулке без названия, без видимых причин и свидетелей. У меня уже была передоза, и я уже катался в реанимашке, и жизнь реально проносилась перед глазами, но тогда меня откачали. В этот раз жизнь не летела, я  только видел поношенные кроссовки,  методично прилетающие в мои руки, голову и колени. Пацаны работали наспех,  и казалось, не собирались останавливаться. То есть среди этих троих не было более трезвого, который обычно в такие моменты испытывает состояние просветления и говорит:  «Все, пацаны, хорош!». Я это как-то очень хорошо понял, в вопросах выживания нет таких понятий как «потерять лицо». Ты должен бороться за жизнь всеми доступными средствами. Даже если это жизнь нарика. Я не был героем и единственное, что мне было доступно в этот момент - это закричать «А-а-а!», но парней это не слишком встревожило, наверное, они рассчитывали на то, что хрущёвка напротив уже давно была на выселение и кроме бомжей-поджигателей, там уже давно никто не жил. Удары стали только сильнее, и, наверное, это чудо, но на первом этаже жила пожилая женщина, почти напротив, чуть правей от места действия. Она распахнула окно и крикнула, что уже вызвала наряд милиции, двое парней сразу ломанулись в сторону, а один сел чистить мои карманы, содрал плеер, но на деньги обломался, в спешке ему не пришло в  голову, что деньги я ношу банально в заднем кармане шорт. Он  пнул  меня еще раз и побежал прочь. Я тоже не собирался ждать милицию, когда я увидел, что парни свернули за угол, я сел на жопу, взялся за дерево и поднялся, и пошел на свет автостоянки вдалеке, не спеша. Но я все же радовался - сотрясения не было, хорошо прикрывал голову, только рожа разбита, деньги со мной. Постепенно, по незнакомой улице, я вышел к проспекту Вернадского, и вытянул руку, мужик на опеле подъехал сразу, и я сел на заднее сидение, чтобы он не задавал всю дорогу вопросов по поводу разбитой рожи. Мы тронулись в сторону Ленинского. Там  я выйду, куплю выпивку, и буду пить до утра. А утром уткнусь в её волосы, чтобы для меня снова наступила ночь. Но и это пройдет. Главное,  что я еду по ночному городу, сам выбираю дорогу, и эти взрослые женщины из радиоприёмника, по прежнему поют только для меня, и всё это уже не кажется мне таким чужим.

       Я думал только, как странно, что кто-то рождается на свет и успевает только один раз выпрыгнуть из окопа, и только успеть  докричать своё первое и последнее «Ура!», а кого-то забивают как собаку в тёмном переулке, а он остаётся жить, чтобы до конца прочувствовать красоту этого вечернего города за окном машины. А затем из динамиков запела она - Жанна Агузарова, от голоса которой на моей душе всегда становилось светлее. Это была песня «Моя молодость».