Артикль

Александра ЮНКО

***

Среди безмятежного быта,

когда засыпает душа,

приходят пророки, сердито

привычные стены круша.

И ты между снегом и небом

дрожишь, как несчастный Иов,

без веры, и крова, и хлеба,

одежды, надежды и дров.

Ни власти, ни сытой утробы

не сможешь с собой унести.

Ты выстоять голым попробуй,

с отверстою раной в груди.

О Господи, все мы Иовы

и ждем в быстротечности дней

Твоих испытаний суровых

и милости малой Твоей.

Но можно ли вспять возвратиться,

в уюте своем почивать

и, как беспечальная птица,

зерно из кормушки клевать?

Отдаться алчбе и гордыне,

плести словеса-кружева

и слепо скитаться в пустыне,

на мир предъявляя права?

РАЗВЕНЧАНИЕ

Король поэтов больше не король.

Поэты расплодились как собаки.

Поэзия, ты больше не пароль

Для доступа в сакральный мир бумаги.

Бумага – тлен, и нам ничуть не жаль,

Ее вчера снесли в макулатуру.

Теперь на электронную скрижаль

Мы пишем набело свою халтуру.

Поэтов и не сеют, и не жнут –

Они везде произрастают сами.

Король поэтов, ты сегодня шут,

На мусорке гремящий бубенцами.

– Ау, читатель!

Но ответа нет,

И нет спасенья от ночного лая…

Единственный в природе непоэт

Недавно был замечен в Гималаях.

МАЛЕНЬКИЙ ЛЕТНИЙ ТРИПТИХ

Ум, растревоженный улей.

Жаркие ночи июля.

Окна открыты во тьму.

Ветры бы, что ли, подули

и, освежая, прильнули

к тяжкому сну моему.

В распахнутой настежь квартире,

в насквозь продуваемом мире –

лесная, природная тишь.

Сюда прибывают с ночевкой

то серая совка,

то божья коровка,

то жук, то летучая мышь.

Влетают, приюта не просят,

и я не прошу их уйти,

стою как случайная гостья

на их неслучайном пути.

Втянуты в это движенье

реки, овраги, поля.

Не прерывая круженья,

в балконную дверь

про-тис-ки-вается

Земля

со всеми ее континентами

и океанами.

Полярная шапка

приносит прохладу,

и я, наконец, засыпаю…

А просыпаюсь от стрекота

двух болтливых сорок:

толкутся у изголовья,

попеременно пытаясь

уворовать у меня

нежные блики

первых рассветных лучей.

***

Маленький сад

под окном,

огороженный мелкими прутьями,

чистым горит огнем,

золотыми усыпан грудами.

А потом и ноябрь пойдет

наотмашь хлестать ливнями,

последний редут

падет

меж вечной зимой и жизнями.

Останутся только сны

с надеждами,

что теперь-то уж

дотянем мы до весны

и окунемся в оттепель,

в синие окна луж.

И снова,

как год назад –

сердце сложив

на части

разбитое –

воспрянет маленький сад,

рукотворное счастье.

ЗНАК И ЗВУК

Писк. Поиск.

Искус уст.

Рот полон, голос пуст.

Синицу-птицу зажимаешь в горсть,

Имея журавля в виду.

Ты, гость,

В страну глухих, от гомона устав,

Приходишь и диктуешь свой устав.

Склоняешь лоб,

Клеймен и поцелован,

Чтоб знак и звук

Соединились в слово,

Где икс не поиск означает – иск.

Смертельная петля, последний риск.

Из чашки вытекает красный сок

Слов.

Воскл.

Воск.

Песок.

СНЕЖИНКА

Минуло столько лет,

а впереди лишь зимы.

Стремительней стрижа

жизнь пролетела мимо.

И бедная душа,

предчувствием томима,

все так же хороша,

и так любима.

Но радостней всего

снежинкой быть средь хлопьев,

растаять

на Его

ладони теплой.

СМЕРТЬ ПОЭТА

Ты, перебравший на земном пиру,

Был снят с креста и разрешен от муки.

И словно собутыльники в миру,

Тебя легко берут под белы руки

Два ангела, включившихся в игру,

И подымают вверх.

Слепит глаза

В прозекторской, и голова клонится,

И тихие читают голоса

Стихи,

стихи.

Все с чистого листа,

С уже никем не занятой страницы.

Дом долговечней, чем жилец.

Но виноград, увивший стены,

Мы станем жать, а не жалеть,

И опьянеем постепенно.

В душистом облаке пыльцы

Неумолкающие пчелы,

Как золотые бубенцы,

Над соком кружатся веселым.

Не плачь, не жалуйся, пчела,

Что вечер близок, век недолог

И на редуты книжных полок

Пыльца сиротская легла.

Недвижен виноград лежит,

Впадая в смертную истому.

Мы станем не жалеть, а жить,

И рухнуть не позволим дому.

Мы будем не жалеть, а пить.

Гроздь умерла, вино воскресло.

Стакан нетронутый стоит

У твоего пустого кресла.

РАСПЛАТА

за что тебя?

за первородный грех

тридцать шесть недель

в камере

предварительного заключения

перевод на общий режим

условный срок

плюс-минус

семьдесят лет

и только потом

попадает на волю

душа

если выживет

НЛО

Меж холмов лежали мы с тобой

под тягучим звоном благовеста,

и сиял на склоне зверобой,

яркий и нарядный, как невеста.

И земля дышала не спеша

в мареве полуденного света.

И природы вечная душа

здесь жила, а не скиталась где-то.

Было и глубоко, и светло

небо, опрокинутое нами.

Но прошло поверху НЛО,

словно тать над звездными вратами.

И сгустился грозовой озон,

засверкали дальние зарницы

и осуществился страшный сон,

вырвавшись сквозь сжатые ресницы.

Ничего не знали мы с тобой,

упивались радостью мгновенья.

В это время начинался бой

местного, локального значенья.

***

Помедли, кинохроника, помедли.

Дай зацепиться за прощальный взгляд

Солдата.

Он уходит в свой последний

Поход и не придёт уже назад.

Вот обернётся он – и улыбнётся,

И что-то скажет прямо в объектив,

И лёгкий луч негаснущего солнца

Навек черты родные оживит.

Но кадр исчезнет, лишь глаза закрою.

И я бегу, с плеча сорвав платок,

Бегу, бегу за уходящим строем,

И всё машу, и всё шепчу: сынок…

ПЕСНЯ

В час,

когда тени становятся длинными

и деревья купаются в небе

нагие,

собаку,

живущую рядом с руинами,

мучает ностальгия.

Ей снится не миска с костями отборными,

не конура подзаборная,

не железная цепь,

затянувшая шею,

не грозный хозяин,

пугающий ею

прохожих.

Тоскует она

по теплому запаху дома,

по лицам знакомым,

по дружеской легкой руке,

треплющей за уши.

И скулить

тянет, как в детстве,

но изнутри

рвется наружу

тяжелый вой.

Поет она песню свою

над развалинами,

грязная псина,

шерсть с подпалинами,

и ветер разносит по всей округе

эти томительно-страшные звуки.

ОКТЯБРЬСКИЙ МОТИВ

медленно листья желтеют

она приезжает домой по утрам

в красной своей машинке

toyota corolla

ветер дунет – и все

неумело паркуется

под моим окном

кружатся в воздухе листья

говорит по мобильнику

все еще сидя внутри

потом исчезает

только желтые листья на красной крыше

и мое любопытство

остается голодным

до следующего утра

когда

листья совсем осыпались

НОЯБРЬ

Снежок над кварталами кружит,

прохожий шагает бодрей,

и вмерзли в стеклянные лужи

слепые огни фонарей.

Моя телефонная книжка

сравнялась с ноябрьской листвой.

Раскрою ее по ошибке:

да есть ли здесь кто-то живой?

Смешались знакомые лица,

нарушился весь алфавит,

из пыльной обложки страница

слетает, уродуя вид.

Так пишется мой мартиролог,

затянутый мой некролог.

И только какой-нибудь олух,

а с ним и отчаянный лох

на месте случайно остались

и числятся в мире живых,

внушая тревогу и жалость

тому, кто к новинкам привык.

Как листья, гонимые ветром,

как эти обрывки бумаг,

они разлетелись по свету

иль сгинули где-то впотьмах.

И время, как имя, истлело.

Но я здесь когда-то жила.

Блуждаю по улице белой,

пытаюсь дожить до тепла

УЖЕ ХЛЕБНУЛИ

Уже хлебнули горькое питье

Навеки пересекшие границу,

Отбросив все ненужное тряпье…

А я неулетающая птица.

При мне мое гнездо и мой птенец,

К моей щеке своей щекой прильнувший.

Я знаю, что придет мне здесь конец,

И задыхаюсь, потому что душно.

Нет, не сужу – и помашу крылом,

Слезу роняя от избытка чувства.

Но, воздух разрывая напролом,

Ты задохнешься – оттого, что пусто.

И в этом мы равны, но я равней –

Младенческим оставленная страхом,
Я стала не свободней, но вольней,

А завтра лягу вровень с этим прахом.

Уж лучше о столицах мировых

Я стану тосковать до самой смерти

В провинции, где слышат каждый чих

И каждый вздох твой обсуждают, черти, –

Чем вечно озираться на следы

Свои, и отрезать себя вживую,

И ностальгировать на все лады,

Лелея боль, как рану ножевую.

Не улетаю. Стало быть, без крыл.

Не по размеру мне твой плащ скитальца.

И, слава Богу, пять родных могил

Еще могу пересчитать по пальцам.

ПАМЯТИ ЖЕНИ ХОРВАТА

Что не издано здесь, что написано там,

Я читаю по замкнутым вашим губам, –

Эмигрантскую горечь, настойку цикуты,

По глазам, разучившимся плакать и спать, –

Этот взгляд зачарованный, брошенный вспять

И с неясной мольбой обращенный к кому-то,

От кого не уйти и кого не обнять.

Так легко променявшие вид из окна

На другой и пославшие прежнюю на

Три известные буквы страну проживанья,

Вы сюда возвращаетесь тусклой строкой

Некролога, уставшие спорить с судьбой.

От подробностей легче, конечно, не станет,

Почему, почему ты покончил с собой?!

Но прощаться пора, и летят в пустоту

Только несколько слов, уцелевших во рту,

Да обрывки знакомых стихов и забытых,

Опоздавших всего на четырнадцать лет.

Не узнала лица, но сложились в портрет

Тридцать кубиков все из того ж алфавита,

У которого вида на жительство нет.

ГЕТТИНГЕНСКАЯ БАЛЛАДА

Щемит в груди, когда из чувства братского

На карте открываю Геттинген.

Пришло письмо сегодня от Сандрацкого.

Не так уж ограничен контингент

В Европах ихних нас. Ихь либе дихь.

И нахтигаль поет среди ветвей.

А если написать по-русски стих,

То это не еврей, а соловей.

По Кишиневу или по Бердичеву

Не бродит он с тетрадками в руке,

А бредит среди бюргеров по-птичьему,

На непонятном немцу языке.

Не перевесть мне доброму филистеру,

Достойно отходящему ко сну, –

Нет, не слова, тем более не истину,

А только хохму грустную одну.

Мы рождены, чтоб в мире стать евреями,

Ходить в штанах от Красного Креста

И, на другое не имея времени,

Марать невинность белого листа.

Отклею марку с литерами бурыми

И загляну в готический просвет:

Культурный город. С натисками-бурями.

Там Ленский кончил университет.

Повсюду наши. До свиданья, Борька

Сандрацкий, а в девичестве Ройтблат.

На русском языке от марки горько.

Гут нахт, мин херц, что значит – здравствуй, брат.

АВГУСТ

В широких шляпах, длинных пиджаках,

С тетрадками своих стихотворений…

Николай Заболоцкий

Забросанные комьями земли,

В костюмах устаревшего покроя,

Куда же вы, друзья мои, ушли,

Куда пустились в поисках покоя?

Теперь вы проживаете в стране,

Где вечно императорствует август,

Неспешны там прогулки при луне,

А жар полдневный никому не в тягость.

Уже глаза не режет яркий свет,

Сквозящий в листьях вырезного дуба,

И лег улыбкой отпечаток лет

На золотые от орехов губы.

У вас не убирают со столов.

Гостей все больше, но тесней не стало.

И можно вовсе обойтись без слов,

Достаточно, чтоб музыка звучала.

Когда умолкнет старенький мотив,

В окно войдет вечерняя прохлада.

Стоит заря, полнеба обхватив,

И затевают пение цикады.

Пора и вам по берегу пройтись.

Над озером помигивают звезды,

В созвездия выстраиваясь… Чист

И легок для дыханья здешний воздух.

Я стану рядом в тишине ночной,

И больше нет ни одного желанья,

Когда звезда слетает надо мной

И тает след ее существованья.