Яков Шехтер

 

СВЯТАЯ

 

  
 Эстер повернула  ручку  таймера и проверила,  зажглась  ли  красная  лампочка. Зажглась. Когда  она  вернется  через час, кугель[1]  будет  готов.
Кугель,  особенно  иерусалимский,  очень  непростая  штука.  Казалось  бы, чего  особенного – сладкая  лапша  с перцем,  запеченная  в  духовке. А  нет, тут  миллион  тонкостей  и  подводных камней.  Пересидит  в  печке –  станет  сухой  и  ломкий.  Рано  вытащишь  –  будет мокрым,  точно  глина. Сахару  много – есть  никто  не  станет,  скажут  –  опять  пирожное  приготовили. Перцу  пересыплешь –  начнут  в  кухню  бегать,  руки  и  глаза мыть.
Кугель  она  подает  в  третьем  часу  ночи,  когда ученики начинают клевать  носом. Горячий  кофе  или  чай  вместе  с кугелем быстро  их пробуждает. Но  глаза,  глаза  они  все равно  трут,  и если перца слишком много,  тогда.… А,  да  что  там  говорить,  непростая  это  штука иерусалимский  кугель.
Перед  выходом  Эстер  еще  раз  окинула  взглядом  кухню. Все  стоит  на  своих местах,  что должно блестеть  – блестит, термосы  с чаем  уже  заварены, печенье  разложено  по тарелочкам  и,  прикрытое  салфетками,  ждет  своего  часа.  Можно  идти.
Можно,  правда,  и  поехать, до миквы около  четверти  часа  ходу  по  скудно освещенным реховотским  улицам, а  пакет  с  купальными принадлежностями увесист,  оттягивает  руку.  Но  лучше пешком.  И  так  целый  день  на  кухне или в  комнатах,  лишь иногда  в  магазин  за  покупками вырвешься.  Но  туда  уж  обязательно  на  машине. В  итоге на  пешие прогулки  времени  не  остается. Вот,  хоть раз  в  месяц  прогуляться  вечерком в  свое  удовольствие.
Эстер захлопнула  дверь и вошла  в  уютную  темноту  реховотской  ночи. «В свое  удовольствие»,  – повторила  она  последнюю фразу  и  вдруг горько  расплакалась.  Она  шла  по  темной  улице,  обходя освещенные желтым  светом  фонарей  участки,  и  плакала не  останавливаясь.  О  своей жизни,  об утраченных  надеждах,  об  ушедшей  молодости.  Да  мало  ли  о чем  есть  поплакать  женщине  перед миквой.
В  школе  ей  нравился английский. Язык  дался  легко,  Эстер быстро открыла  для себя  ряды  библиотечных  полок и с упоением погрузилась  в  сказки  безбрежной  английской  литературы. Вопрос  куда  пойти  учиться  даже  не  возник,  за  два  года  до  конца  школы  Эстер  точно  знала,  что  учиться  она  будет  в  Тель-Авивском  университете,  на  кафедре  английской  литературы.
Так  и  получилось. Несколько  лет  прошли  как  радостный сон. До сих  пор  Эстер не  может  забыть  то удивительное ощущение  счастья,  с  которым по утрам она взлетала  по  ступенькам  семьдесят  четвертого  автобуса, везущего  ее  в университет из Холона.
Самую  удачную  семинарскую работу  она  писала  по  «Дублинцам» Джойса.  Перерыла  всю критику,  куда  больше, чем  полагалось. Не  для работы, ей самой  было  интересно  разобраться  во всех мнениях, взглянуть  на  знакомый  почти  наизусть  текст  с  разных  точек  зрения. Многозначительность  стиля  Джойса,  его  скрупулезность  в подборе  каждого слова,  каждого  эпитета  и  описания,  открывали  для  комментаторов  почти  необозримые возможности, и Эстер  с  наслаждением  провела  несколько месяцев,  сравнивая  и  перебирая.
Работу  она  написала  за  две  недели. Ее  темой  было  женское  одиночество, вызванное  закабалением прошлому.  От  Эвелин, только  вступавшей  на  этот путь,  до крохотной Марии, с  ее  длинными  носом  и  подбородком. Эстер  пыталась  понять  логику самопожертвования Эвелин,  постичь,  как  может  взрослый и разумный человек  подчинить свою  жизнь  словам, пусть  даже  важным  и  обязующим,  но  всего  лишь словам.
–Твоя  работа  свидетельствует  о глубоком  понимании  текста, – сказала  руководительница. – Я  внесла несколько  поправок,  но  в целом тут  нечего  исправлять,  акценты  расставлены правильно. Тебе  стоило  бы  продолжить  учебу. Если  хочешь, я  могу дать  рекомендацию  в  аспирантуру.
Но  Эстер  не  согласилась. Впрочем, еще  не  Эстер. Тогда  ее  звали  Ора.  Диссертация  предполагала  много  лет  учебы, а ее  родители с  трудом вытянули   университетский  курс. Нужно  было  начинать  работать  и помогать  им.
Очень  быстро  Ора  выяснила, что  годы счастливой  учебы  не дали  ей  никакой  специальности. Да,  она  прекрасно  знала  английский, неплохо  ориентировалась  в  литературе, могла разобрать  любое  произведение,  отыскать  критические  статьи,  понять  замысел  и показать, как  этот  замысел  проявляется  в  тексте,  но  денег за  это  не  платили. Деньги платили  совсем  за  другое, чего  Ора  не  умела  делать
Несколько  раз  она  приходила  по  объявлениям в  разные  фирмы,  которым  требовалась секретарша  со  знанием  английского. Но  атмосфера, царящая  на  интервью,  откровенные  взгляды  будущих  начальников так  не  совпадали  с ее представлением  о  работе,  что  она сбегала, еле  дождавшись  конца  расспросов. 
Через  полгода Ора  отправилась регистрироваться  на  биржу  труда.
– Н-да, – чиновница  сочувственно  повертела  в  руках  новенький  диплом. – Совсем,  говоришь,  никак. 

Она посидела  еще  с минуту, словно  примеряясь, присматриваясь к  Оре.
– Есть  у меня предложение,  хорошая  работа,  и  денежная,  нарасхват  идет. Но придется  опять  учиться, и  на  английском. Ты  вправду  его  хорошо  знаешь?
Ора улыбнулась.
– Как  иврит. А может  и  лучше. 
– Появилась  новая специальность – компьютерная  графика. Через  две  недели  открывается  первый  курс. Ты,  вообще-то,  рисовать любишь?
Ора, подобно  многим  другим  девочкам, покрывала  свои школьные  тетради  изображениями принцесс  в  бальных  платьях,  смешных  щенков  с  оттопыренными  ушами и прекрасных  принцев  в  золотых  коронах.  Поэтому на  вопрос  чиновницы  она  уверенно сказала – «да».
Так  решилась  ее судьба. Работа  на  компьютере  оказалась  похожей  на  игру, Ора благодаря  знанию  английского  и  привычке  читать  все материалы  по  изучаемому  предмету,  проникла в самые  недра  программ. Закончив  курс, она  моментально  устроилась  на  работу  в  книжное  издательство. Платили  хорошо, и условия  тоже оказались весьма  приличными. Она  сидела  в  отдельной  комнате  с кондиционером,  слушала музыку  и  рисовала  – играла  на  компьютере. Иногда  заигрывалась  так, что  не  замечала  конца  рабочего  дня  и  пересиживала  по  два-три часа сверх  положенного времени.
Хозяин  издательства быстро оценил  прилежание  и  способности  новой  работницы. Ее  зарплата  постоянно  росла,  а мнение  стало  одним  из  определяющих.  Перед  тем, как  взять  новый  заказ,  хозяин  вызывал Ору  к  себе  – посоветоваться.
Издательство  выпускало  календари, рекламные  буклеты,  афиши, проспекты,  дела шли  успешно,  и одного графика  стало  не  хватать. Приняли  еще  одного,  и  еще, Ора  стала начальницей  группы. Зарплата  опять выросла,  она  купила  машину  и  стала  ездить к  своему  издательству в  южный  Тель-Авив  на  новеньком вишневого цвета  «Пежо».
Прошло несколько лет. Интересы  Оры не  изменились,  она  по прежнему  любила  английскую  литературу и  компьютерную  графику.  Со  временем  музыка начала занимать в ее  жизни  все  больше  и  больше  места.  Увлекалась  она  вокалом, и в ее  комнате  целыми  днями  звучал  контратенор, высокий  мужской  альт.  Альфред Деллер – она  знала  наизусть  каждую  ноту  на  его  кассетах. Пронзительный,  на  грани  фальцета  голос,  уносил  ее  воображение  в  далекое прошлое,  где  среди  яблоневых садов  старой  Англии  бродят  единороги,  и прекрасные  юноши  поют  дивные гимны  еще более прекрасным  девушкам.
Кроме  работы  и  музыки  иных занятий  у  Оры  не  было. Ее школьные  подруги  и  университетские приятельницы  выходили  замуж, рожали  детей, а  она,  она  продолжала слушать  музыку  и  рисовать. Понять  эту  загадочную предопределенность  никто  не  мог: Ора  была  высокого роста, с крупными,  но  не  грубыми  чертами  лица, спокойными серыми  глазами,  опушенными  длинными  ресницами. Волосы  она  носила  до  пояса,  густые, с  играющим каштановым  блеском, талия  была  немного высоковатой,  но внушительная грудь  моментально переключала  внимание  на  себя. В  общем,  среди знакомых  Ора  слыла  если  не красавицей, то, несомненно,  весьма  миловидной  девушкой. 
Тем  не менее,  за  многие  годы  с ней  никто и  ни  разу  не пытался  познакомиться  достаточно  серьезно. Предложений  хватало,  но  сквозь  них  так  явно  сквозило  вожделение, что  Ора  немедленно  пресекала эти попытки  еще  на  самых  дальних подступах. Ведь  хотели  не ее, Ору,  а только  ее тело.
Так  она дожила  до  тридцати  двух лет. Родители  вышли  на  пенсию,  профессиональное  будущее  дочери  их  больше  не  волновало. Главным  предметом  забот  и  разговоров  стала  несложившаяся  личная  жизнь  умницы  и  красавицы  Оры.  С  помощью  тетушек,  друзей и знакомых  они насылали на  нее   толпы всевозможных женихов,  но  все, как  один,  испарялись после  одной-двух встреч. Оре женихи казались  суетливыми,  одержимыми похотью существами, прикосновения  их  потных рук  вызывали  омерзение, а шутки  казались  пошлыми  и примитивными. 
Можно сказать, что  Ора  была  вполне  довольна  своей  судьбой. Она  занималась тем, что ей  нравилось,  дни  легко  и привычно  катились  мимо. Сетования  родителей  и восторги   подруг  не  вызывали  в ее  душе  никакого  отклика. Она  не могла  понять,  почему  возню с  вечно орущими,  дурно  пахнущими  младенцами называют  счастьем. Обзавестись  таким  счастьем  ей  даже  не  приходило  в  голову.
Понятно,  когда люди  женятся  и  начинают жить вместе,  то, как следствие, могут  возникнуть  подобного  рода  неприятности. В  рамках  брака с  ними  еще  как-то можно примириться,  но добровольно укладываться в  одну постель с  мужчиной ради малопонятных  радостей и  утех Оре совсем не  хотелось.
Перелом  в ее  жизни  наступил неожиданно. Впрочем,  переломы потому  так  и  называются, что выскакивают  неожиданно, из-за  куста, разграничивая  жизнь  на  «до»  и « после».
 Ора  ехала  в Эйлат,  три дня  в  хорошей гостинице за счет  фирмы, подобного  рода бонусы  выпадали  ей примерно  два  раза  в  год. В  Эйлате  она  уезжала  на коралловый  риф,  рядом  с  египетской  границей  и  с утра до  вечера  читала,  удобно  расположившись  в  шезлонге  под навесом  из пальмовых  листьев.  На  заигрывания  мужчин, то  и  дело  подсаживающихся  к  ее  шезлонгу,  она  отвечала  отрицательным покачиванием  головы,  а  особенно  непонятливым прямо  объясняла,  что не заинтересована  в  продолжении  разговора.
Дорога  предстояла  длинная,  около  пяти часов  за  рулем. Ора всегда выбирала шоссе, ведущее  через махтеш Рамон,  чтобы  полюбоваться гигантской  «ступкой»  из  черно-коричневых  скал,  созданной  природой  посреди желтой  пустыни Негева. Она  припасла  кассету клавира  Баха, с  быстрым,  точно  осенний  дождь, Гульдом,   клавесинные концерты  Гайдна  в  торжественном,  немного  тягучем исполнении Пиннока  и  Пятую  симфонию Малера  с Барбиролли.
Но  получилось  иначе. На  перекрестке  перед  Беер-Шевой  к  ее  машине  подошел юродивый  в черной  кипе. Из  тех, что,  безжалостно  сотрясая пустые  жестянки  из-под  колы  с  отрезанным  верхом,  выпрашивают копеечное  подаяние  у водителей. Она  привычно  опустила  окно  и  вытащила мелочь,  заготовленную  для этой  цели  в  кармашке приборной  доски.
Ора  всегда  подавал  нищим,  тяжело  собирающим  гроши  под  палящим  солнцем, посреди  вони  выхлопных  газов. Но  этот  нищий  не просил,  а  давал.
– А  вот послушай, –  сунул  он  в  руку  Оры магнитофонную кассету.  – Послушай, послушай,  максимум,  выкинешь,  если  не понравится.
Она хотела  возразить, что  не  нуждается  в дешевом  промывании  мозгов,  но тут  зажегся  зеленый,  машина впереди  тронулась  с  места  и  Ора покатила  вслед  за  ней,  сжимая  в  руке  дурацкую кассету.
Поначалу она  решила избавиться  от  нее  на  ближайшей  бензоколонке, и, еще  сердясь  на юродивого,  небрежно бросила  кассету в  карман  двери. Но потом, спустя  сорок минут,  когда  дорога  и  Гайдн  вернули  ее  в привычное  состояние  равновесия,  ей  показалось  интересным  послушать,  о чем, все же,  идет  речь.

Проповедник  говорил  с  сильным йеменским  акцентом,  перемежая  рассуждения  о душе, вечности  и смысле  жизни, вывернутыми  наизнанку расхожими  анекдотами  в  народном  стиле. Ора  слушала  его с  ироничной  улыбкой,  и вдруг слезы  сами  собой  полились  из  ее  глаз, полились  с  такой  силой, что  ей пришлось  остановить  машину.
 Слезы  застали ее  у  подножия  горы, на  вершине которой  желтел  набатейский  город,  давно покинутые развалины. Люди  ушли  отсюда  много веков  назад.  По  камням, медленно  разъедаемым горячими  ветрами  пустыни,  бегали  только  ящерицы  и  шакалы.
Вот  так  и  ее  жизнь,  что  останется после  нее,  буклеты,  рекламные проспекты? На  что ушли  лучшие  годы, молодые силы,  свежая  голова? Неужели  ради  этого  она появилась  на  свет?
Эти мысли  и  раньше  приходили Оре  в  голову,  но  она  привычно  отводила  их в сторону,  переключаясь  на  что-нибудь, необходимое  в  тот момент. Сейчас  же, посреди  пустыни, наедине с самой  собой,  она  не  смогла, или  не  захотела  отвести  глаза.
Негодяй  проповедник!  Ора с  раздражением надавила  клавишу, выхватила кассету из магнитофона  и, приоткрыв  дверь,  швырнула  в сторону. Кассета ударилась  о  придорожный камень  и  раскололась  на  части. Горячий ветер  тут  же  подхватил черную  полосу магнитной  ленты,  и понес, разматывая  и  крутя  в мини смерчах,  бегущих  по  бугристой поверхности пустыни.
До  Эйлата  она  доехала,  стараясь  не  думать  об  услышанном. Ловкие  демагоги,  они  знают, как вывести  человека  из  душевного  равновесия. Она,  Ора, порядочный,  добросовестный  человек, честно  зарабатывает свой  хлеб,  не  совершает подлостей, помогает  родителям. Если  бы  все члены  общества  вели  себя,  подобно  ей, мир выглядел  бы  совсем  по-другому,  и  проповедникам  в  этом благополучном  и правильном  мире, было  бы  нечего  делать.  Ей  нечего  стыдиться  и  не  о чем сожалеть. 
Жизнь снова  покатилась  по  привычному  распорядку:  знакомая  гостиница, ужин,  вечерняя прогулка  вдоль  Эйлатской  набережной,  огни,  музыка,  веселые  лица  на променаде,  а  чуть  в  стороне  черные  силуэты  пальм  на пустом  пляже,  уже  прохладный  песок  и  искрящаяся,  плывущая,  пляшущая поверхность  моря. Сколько  людей  приходили  к  нему  подобно  ей,  стояли на  этом  самом  месте, прислушиваясь к  шуму  волн,  думали  о своем, волновались, беспокоились,  верили, а  потом сгинули  навсегда, словно  и  не  было  их вовсе.
Утром  на  пляже она  то  и  дело откладывала книгу,  переводила  взгляд  на  блестящую  поверхность  моря, на  охряную,  покрытую  дымкой  горную гряду  за  Акабским  заливом  и  думала. Впервые в  жизни  Ора  не  отталкивала  от себя беспокойные мысли,  а позволила им  завладеть  душой. Она  прокручивала  их  так  и  эдак,  примеряла и,  отойдя  в сторону,  смотрела  на  себя саму. Затем  снова подносила к  глазам  книгу и ныряла  в мир  придуманных чувств.
Весь  второй  день  своего  отпуска Ора  пролежала  в  шезлонге,  рассматривая  залив. Ей  почему-то казалось, что  в  природе  кроется  какая-то тайна, которую  ей  необходимо  разгадать. Пока  еще не  понимая, как  и  для чего,  она  изо всех  сил пыталась  запомнить полосу  чернильно-черной  воды за  белыми, с  тремя красными  полосками  буйками фарватера, и  лазоревые  вкрапления  шевелящегося  сияния  над  коралловым рифом. Поверхность воды  покрывала частая  рябь,  с  неожиданными  гладкими  полосами,  там,  где во фронте  ветра просвистывала  прореха.
Струящийся, прихотливо изломанный силуэт  гор над  Акабой. Утром  их очертания  смазаны волнами белесого тумана.  Сквозь него  небрежным  наброском прочерчены  силуэты  горных  хребтов.
Неспешно помахивая крыльями, низко над  водой  стелется чайка. Сторожко  вращается радар  патрульного катера,  замершего у Табы,  границы  с Египтом. Горы  на  иорданской стороне выглядят  далекими театральными  декорациями: пунктирный  ряд зубцов,  провал  голубеющего  воздуха и  сразу  за  ним  еще  один  ряд, повыше,  на фоне  более  высокой  третьей  гряды. Впадины  и  выступы потихоньку  заливает  сияние  подступающей  жары. Спустя  час   дымка  исчезает, растворившись  в  невыносимо  белом мареве  эйлатского  полудня.
 Горы  за  египетской  границей, освещенные  низким  утренним солнцем,  темно-коричневые, с  глубокими  расселинами,  залитыми влажной,  бархатной  тенью. Отроги  палевого  цвета  сбегают  к  плоской, прохладной  поверхности  залива и  сливаются с  ним  в  голубом  тумане  нового  дня.
Солнце  поднимается выше,  и постепенно  проявляется из  тумана хаотическое  нагромождение  выступов  и  впадин,  пиков, провалов,  вишневых проплешин иорданского хребта. Портальные краны  Акабского  порта возникают  над  берегом,  уродливым  призраком  индустрии  на  фоне  девственно  распахнутых  ущелий.
Днем высоко  стоящее солнце  заливает  горы  желтым  тягучим  жаром,  вода  белеет,  она  уже  не чернильная, а  бирюзовая,  с  полосами аквамарина.  Горы  так  раскалены,  что  на  них больно  смотреть. Падающий  вертикально свет  уплощил  их,  превратив  в багровые жестяные  треугольники. Еще немного  и  они  расплавятся, потекут  в  море, извергая фонтаны пара.
Солнце  садится, возвращая  горам  рельеф  и  глубину. Вода  в  заливе снова  темнеет,  на  ее фоне  хорошо видны  два  грязно-серых купола  доков иорданского  порта. Утром  они  казались ослепительно  белыми.
Возвращаются  из  Табы туристские  кораблики,  копии  парусников  восемнадцатого  века. Паруса  скатаны,  кораблики  устало тянутся  моторным  ходом. Доносящаяся  с  них  музыка  тоже  звучит  устало.
Еще светло,  но дружно  зажигаются  огоньки бакенов. Горы  багровеют:  охру  сменяет терракота, а  ее, в свою очередь, вытесняет дразнящий  цвет  молодого красного вина. У основания  гряды  возникает  первая  тень. Поначалу  она кажется  налетом пыли,  который вот-вот  сдует  ветром.  Но  тень  чернеет, ползет  верх  к зубчатой  линии отделяющей  красное  от  голубого. Она  расширяется с устрашающей скоростью, и всего  за  несколько  минут накрывает  горы  почти  до самой вершины.
Разом  вспыхивают  огни  на  иорданском  берегу:  голубые  цепочки фонарей  вдоль  дорог. Портовые краны,  пирсы  и молы переливаются желтым  и  оранжевым.
У  подножия гряды уже  ночь, но  линия  зубцов  еще  краснеет. Небо  над  ней  стремительно  выцветает, из  темно-голубого  превращаясь в  белесовато-желтое, и в  нем, прямо  над  пиками, словно соединяясь  с  огнями у подножия,  предательски  проявляются  тяжелые  звезды  юга. Воздух  сереет, меркнет, вода  наливается  синевой, и  над  заливом  минут  двадцать величественно  и строго  стоят  черные, с красными вершинами горы.
Вода  чернеет,  густеет  воздух  и постепенно все сливается: небо,  горы,  залив, воздух  и  только  неутомимо  дрожащие  огоньки  напоминают о  том, что  завтра  все  начнется  с самого  начала.
К вечеру  Ора  пожалела о том, что выбросила  кассету. Возможно, в конце записи проповедник,  после беспокойных  вопросов,  говорил немного  и  об  ответах. Интересно,  насколько  они  совпадут с  теми, которые  Ора  нашла  для  себя сегодня?
Возвращаясь из Эйлата, она с  нетерпением  ждала, когда,  наконец,  окажется  на перекрестке  под Беер-Шевой.  Но  юродивого  там  не  оказалось, перекресток  был пуст.  Ора с  досадой  нажала  газ, и помчалась  по  тель-авивскому  шоссе.
« И  что  за  место такое?  – думала  она. – В  ту сторону  ехала  с  раздражением,  и  в  обратную тоже. Заколдованное,  страшное место!»
Следующие полгода  Ора медленно подбиралась,  подтягивалась  к  тому  главному, что  проявилось, выплыло  из  тумана  неопределенности на  эйлатском  пляже.  О  принятом  решении  она  и не  подозревала,  оно само  сложилось в  ней  и только спустя полгода,  после целой  библиотеки пересмотренных книг,  и  десятков  часов  одинокого  размышления, она призналась  самой себе, что  теперь  ее  дорога  должна  идти  в совсем  другом  направлении.
Поделиться своими  сомнениями  Оре  было  не с кем.  Родители  ее  давно не  понимали,  она  была  бесконечно  мила с  ними,  но понять  смятение,  охватившее  ее  душу,  они  не  могли.  Она опасалась,  что  даже  разговоры  о  сделанном ею  выборе могут привести  их  в  отчаяние, и  поэтому  первый  свой  шаг  по новому пути  сделала  далеко  от  дома.
Через  квартал от  издательства находилась  сефардская  синагога.  Эстетическим запросам  Оры  мешала  аляповатая  безвкусица ее  дизайна:  бьющая  по  глазам  дешевая позолота,  дурно исполненные рисунки  на  стенах и потолке, хрустальные  люстры  и  цветастые  ковры  на полу. Преодолев  себя,  она  поднялась на  женскую  половину  и  прислушалась  к молитве. 
Музыкальная  основа  мелодического  речитатива сильно  отличалась  от  привычной  ее уху,  но  в  округлой  замкнутости  фраз, в  настойчивых  рефренах  и внезапных провалах в  неожиданные,  ничем  не подготовленные  ниши,  чувствовались  самобытность  и скрытая  сила.
У  стены неистово  раскачивалась  девушка  в длинном, ниспадающем  до поясницы  головном  платке. Возле занавески,  прикрывающей  окно  на  мужскую  половину,  сидела  в глубоком кресле  немолодая  женщина. Поминутно  отрывая  глаза  от  книги,  она  беззастенчиво рассматривала Ору с  головы  до  ног.
Прошло  минут  десять, молитва  закончилась и  Ора уже  собралась  уходить, когда  женщина,  легко  поднявшись,  подошла  к ней.
– Впервые  здесь? – спросила  она  участливым  тоном.  Так  разговаривают  врачи в  приемном  покое больницы. Следующим  вопросом  должен  был стать – на что  жалуетесь – но  Ора, не  дожидаясь, сказала:
– Да, впервые. Я вообще  первый  раз  в  синагоге.
Глаза женщины  заблестели.
– Ты  пришла  в  хорошее время, – произнесла  она,  ласково прикасаясь к  руке Оры. – Сегодня  день  рождения Моисея, учителя нашего. Подходящий  момент  начать  новую жизнь. Меня  зовут Симона.
Женщина  говорила с  явным сефардским  акцентом. Так  изъясняется  простонародье  и  Ора,  обычно, сторонилась  таких людей. Но тон у женщины  был  задушевный,  она  хорошо  улыбалась  и  Ора  вступила в  разговор.
– А  чем  он  подходящий? – задала  она свой первый вопрос, еще  не  подозревая, что  открывает им двери  в  новое  для себя пространство многочасовых  бесед с Симоной.
– Ора, – тут  же  добавила  она. – А меня  Ора.
– Очень приятно, – Симона  улыбалась  искренне, и  ее акцент вдруг перестал  мешать  Оре. Вернее,  она просто  перестала  обращать на  него  внимание.– Состав судей подходящий.
Заметив  недоумевающий  взгляд Оры,  она  продолжила.
– Каждое  дело,  начинающееся  на  Земле, сначала  обсуждается  на  Небесах.  Судьи  могут  разрешить, а могут  запретить. Если  запретят, сколько  и бейся, ничего  не  получится.  А коль  разрешат  – все пойдет  без  сучка и  задоринки.
– Мне  казалось, – возразила  Ора, – что  там, – она  подняла  глаза  кверху,– есть  только  Он  один,  и  Он  все  решает сам.
– Всевышний ничего  не делает,  не посоветовавшись  прежде  с высшим небесным  судом ангелов. Так  написано  в  наших книгах.
– В каких  книгах?– спросила  Ора.  – Их  можно почитать?
– Часть  можно почитать, –  ответила  Симона, – а часть  можно только послушать. Не  все  записано, есть  знание, передающееся  из уст в  уста.
Оре  это  показалось   интересным  и  таинственным.  Ей  захотелось  приобщиться  к  тайному  знанию,  стать  одним  из  тех  уст,  в которые его передают.
– Моисей,  наш учитель, – продолжила  Симона – родился  и  умер в  один  и тот  же  день. Это  значит, что  судьи,  пославшие  его  в  нижний мир, присутствовали при возвращении, то есть  были расположены к  нему. А еще  это  значит, – тут она  выразительно  посмотрела  на  Ору, – что сегодня хорошо  не  только  начать  новую  жизнь,  но  и  закончить  старую.
– А  разве  это не получается  одновременно? – удивилась  Ора.
– У кого  как.  Иные умирают  еще  в младенчестве  и живут мертвыми много  лет  подряд,  до самой физической  смерти.
– Невозможно!  – воскликнула  Ора.–  Одно  слово противоречит  другому. Мертвые  не  живут.
– Злодеи при жизни  называются  мертвыми, – сказала Симона. – Так  написано  в  наших  книгах.  А  праведники  и после  смерти остаются  живыми.
Ора  начала  приходить в сефардскую синагогу  каждый  день и  подолгу  беседовать с  Симоной. Говорили  не  только  о  религии, но и  о моде,  ценах,  магазинах,  политике.  Симона обладала  живым умом,  гибким  и  текучим, точно  вода.  Игривая  и переменчивая,  она каждую  беседу  превращала  в маленький  спектакль.
– Ты  должна  была  стать  актрисой,  – повторяла, смеясь, Ора.
– Не  дай  Б–г! – восклицала  Симона,  делая большие  глаза. – Не  дай  Б–г!
Чуть  полноватая  для своих метра  шестидесяти,  она  двигалась  необычайно  легко,  картинно  взмахивая  руками.  Изображая ужас Симона, чуть  приседала, расширяя  глаза,  а  когда смеялась, то  покачивала  подбородком  и вздрагивала плечами. Глаза  у  нее были темно-коричневые, кожа смуглая,  но  гладкая, как  у  ребенка, зубы  ровные, а волосы под  платком  еще  совсем черные,  с кое-где просверкивающими,  будто молнии,  серебряными нитями. Поближе  узнав Симону,  Ора лишь диву  давалась, как под  оболочкой  чопорной  матроны  может  скрываться веселый  и азартный  человек.
  Общих точек соприкосновения  поначалу  у  них  было  немного, познания  Симоны лежали  в совсем  другой  области. О  близкой сердцу Оры  литературе она  не  знала  почти  ничего, культурный  багаж составляли несколько выученных в  детстве стихотворений  Бялика.  Имена  Джойса  или  Кафки являлись для  нее  напрасным сотрясанием  воздуха.  Для  развлечения  Симона  читала  мидраши и  книжку   талмудических  историй  «Эйн Яаков», ежедневно  проборматывала порцию псалмов, и все свободное  от  забот  по  дому время проводила  в синагоге,  благо  она  располагалась  в соседнем  доме. Именно  по настоянию Симоны  Ора сменила  свое  нерелигиозное  имя  на  библейское Эстер.  Выбор  объяснялся  очень просто:  и  то и другое  начинались  на  букву алеф.
– Но  ведь  Симона  тоже  не танахическое[2]  имя? – удивилась  Ора, когда они  впервые  заговорили  на  эту  тему.
– Меня назвали в честь  прабабушки,  большой  праведницы, –  с  гордостью  объяснила Симона.  – Она была  женой  главы ешивы каббалистов  в  Атласских  горах. 

– Ну  и что? Значит,  и  бабушку  назвали  неправильно. Зачем  же  повторять  ошибку?
– У  нас дают  имена  или  танахические,  или в память  праведников.  Даже  если  его  звали  не  так,  как  в  Священном  Писании,  он сам, своей  жизнью,  освятил  это  имя,  и  с  тех пор  оно  стало разрешенным.
– Но  наверняка  была  какая-нибудь  праведница по имени  Ора.  Зачем  же мне менять  имя?
– Мне  такая  праведница неизвестна.  Если  ты  знаешь  – расскажи.
Не  заметив  в  темноте  выступ  асфальта, Эстер  запнулась  и  ударила большой  палец правой  ноги. Слезы, подкрепленные  болью,  хлынули  с  новой силой. Согнувшись,  она ощупала  ступню. Ну,  так  и  есть,  чулок порван.  Опять  расходы.  Дело  не  в  деньгах,  их  слава Б-гу, хватает,  а  в дополнительных  заботах.  Снова идти в  магазин – как  будто мало  времени  она тратит  на  покупки.  Нет,  на  сей раз, она  купит  сразу  десять  пар, и  пусть  себе  рвутся  на  здоровье!
 К счастью она познакомилась  тогда с Симоной или  к несчастью? Иногда  она  думает  так,  иногда  по-другому. Может,  и  не  было  бы  ничего  страшного в  этом знакомстве, если бы  она  была  умнее,  и  слушала  себя, а  не  Симониных советов.
Когда  Симона  заговорила  с  ней о  замужестве,  они  были  знакомы около  года, провели  вместе  несколько  суббот. Эстер успела  запомнить  имена девяти Симониных  детей, а  ее  муж,  вечно  насупленный раввин, погруженный  в свои мысли,  никому  неведомые  и  потому  кажущиеся  особенно  таинственными  и  недоступными,  разговаривая  с  ней,  уже  не  отводил глаза в  сторону. Вначале  эта  его манера  сильно  обижала  Эстер,  но потом  Симона  объяснила, что каббалисты не смотрят  на незнакомых  женщин,  дабы  не  подвергнуться  ненужным  влияниям. 

– Твой  муж  каббалист?  – удивилась  Эстер. Ей казалось, что каббалисты  – это  давно  исчезнувшие  кудесники,  обитавшие  в  пещерах  или древних городках  вроде  Цфата. Днем  они прятались  в задних  комнатах  старых синагог, а по  ночам при мерцании свечи   изучали мистические  книги.  В нынешнем  мире компьютеров и беспощадного электрического света  для  них  попросту  не  осталось  места.
– Разве  ты  до  сих  пор  не  поняла? –  в  свою  очередь  удивилась Симона. –  Я  из семьи  потомственных каббалистов.  И мой  муж  тоже. Только  об  этом  не принято  говорить  вслух,  тайное  знание  потому  и  называется  тайным, что  о  нем  не кричат  на  всех перекрестках.
– И  твой муж  сейчас учит  каббалу?
– Конечно, учит! А чем  он  еще  занят, с утра  до  самого вечера. Вернее, с  вечера до  утра.
  Рассказанное  Симоной словно  зажгло невидимую  до сих  пор  лампочку. Нет,  не  лампочку,  а старинный  канделябр  с  тремя свечами. Их  мягкий свет  придал  милому  лицу  подруги  новое  очарование.
Осторожно,  «на  цыпочках»,  Симона  начала  выспрашивать  у  нее  подробности  личной  жизни. Подробностей  было  немного,  собственно  говоря,  вся  личная  жизнь  Эстер состояла  из  нескольких закончившихся  ничем  свиданий  да  бестолковых  разговоров  по телефону  с еще  более бестолковыми  знакомыми  ее  родителей. Однако  в  вопросах Симоны ощущалась  определенная  цель  и  Эстер  быстро  сообразила, что  именно  она  хочет  узнать.
– Тебе  интересно, можно  ли  на  меня  ловить  единорогов? –  спросила  она,  с  трудом  удерживая смех.
– Кого-кого? –  не  поняла Симона.
– Водились  раньше  такие звери  с  одним  рогом. Изловить  их  не  было  никакой  возможности,  единственная  ловушка,  в которую они  попадались,  представляла  собой  лоно  девственницы.
– Глупости  какие! – покраснела Симона.  – Глупые  сказки.
– Может  и  глупые, – не  смутилась  Эстер. –  Но  именно  это  ты  и хотела  узнать.
– Да, – призналась Симона. –  Именно это.
– Так  и спросила  бы прямо,  зачем  огород  городить!
– Прямо  неудобно. Можно  поставить  человека  в  неловкое  положение. Вот  ты сама все  поняла  и  рассказала.  А  могла  бы  и  не понять,  или  не  захотеть. Тогда бы я  сама  поняла.
– Да  ты,  никак, замуж  меня  собралась  выдавать? – сообразила,  наконец,  Эстер.
– Конечно!  – тут  же  согласилась Симона. – Нехорошо  человеку быть  одному.
– А мне  хорошо. И  даже  очень.  И  менять  это  «хорошо»  на лишь  бы  кого  я  не  собираюсь.
– Про лишь  бы  кого  речь  не  идет, – заверила  Симона. – Разве  я  тебе враг? Посмотри,  посмотри  на   меня, я  тебе  враг,  враг?
Эстер засмеялась  и  обняла  Симону.
– Конечно,  нет. Какой  ты враг!  Ты моя  лучшая подруга.
Она  задумалась  на  секунду.
– Знаешь,  пожалуй  ты  не только лучшая,  но и единственная.
Симона  счастливо  улыбнулась  и сочно чмокнула  Эстер  в  щеку
–Уж  положись  на меня.  Плохого я  тебе  не приведу. 
Вечером,  удобно  устроившись в постели  с  книжкой, Эстер припомнила  дневной  разговор  и прыснула  от смеха.  В  команду  ее  родителей  и  тетушек теперь  включилась  Симона.  Национальный  спорт, женитьба знакомых  и  родственников. Понятное дело, видят, что  кому-то  хорошо,  завидуют  и  хотят  немедленно  привести  его  к  общему  знаменателю.
Она  еще  улыбалась, мысленно  усаживая  Симону  на  один  диван  с  тетей Полей  из Беер-Шевы, как вдруг неожиданно  для  себя самой поняла, что  ждет Симониных  предложений,  и  рассчитывает,  будто  новый мир, в который  она  потихоньку вступает, откроет  перед  ней новые возможности,  более манящие, чем  унылые  перспективы  прошлого.
Да-да, это  был один  из последних  вечеров  ее  прежней  жизни,  спустя  несколько  дней  события  начали  разворачиваться с устрашающей  быстротой. Каждый  небольшой  шаг  неминуемо  вызывал к  действию  следующий,  отказаться  или  изменить  случившееся казалось невозможным.  Так ей тогда казалось, но потом, перебирая  в памяти те дни,  Эстер  поняла, что  в  любой момент  могла  остановиться, переждать  или совсем выйти  из  игры.
Симона  позвонила  к  ней  на  работу  и взволнованным,  задыхающимся  голосом  попросила  немедленно  прийти в  синагогу.
– Что  нибудь  плохое? – встревожено  спросила  Эстер.
– Да  ты  что! – Симона замахала  свободной  от  телефона рукой  так, что ее  платье  зашумело,  будто  крона  пальмы  под  порывами грозового  ветра. – Наоборот, самое  лучшее. Тебе  невероятно  повезло! Удивительно,  беспардонно!  Приходи,  приходи  скорей, а  то  я  лопну  от  восторга!
Заинтригованная,  Эстер  оказалась в  синагоге  через пятнадцать  минут.  Симона  уже  была  там. Ее  лицо  сияло, словно  субботний  подсвечник.
– Давай  присядем, –  точно  скрываясь от  посторонних  глаз  и ушей, она  отвела  ее в самый  дальний  угол  совершенно  пустой  женской  половины и усадила  в  глубокое кресло,  обитое пурпурным плюшем. В  этом  кресле  по  субботам  и  праздникам  сиживала жена  раввина, поэтому  в будни оно  всегда  пустовало. Эстер недоумевающе посмотрела  на подругу.
– Я  предполагала, – начала  Симона,  придвигая  к  креслу  обыкновенный  стул  и  быстро присаживаясь  на  краешек.  – Предполагала,  но  боялась  даже  думать  об этом варианте.
Она  сделала большие  глаза  и перешла  на  шепот.
– Два  года  назад  умерла  жена главы  каббалистов  Реховота.  Это  была   святая,  настоящая  святая.  Про  нее до  сих  пор  чудеса  рассказывают. К  ней  приезжали  женщины  не  только со всего  Израиля,  но даже из Америки и Европы. И  для  каждой  у  нее находилось  доброе слово,   хороший  совет.  Но  особенно  славилась  она подбором  Псалмов.  В  голове  у  нее  точно  рентген  какой  стоял, посмотрит  на  женщину  и  говорит:  для  твоего  тиккуна – исправления души,  надо  читать  такие  и  такие  номера псалмов.  Начинает  бедняжка читать и спустя  пару  месяцев жизнь у  нее  полностью  меняется:  бездетные  беременеют,  больные  излечиваются, безработные  мужья  работу  находят, беспутные  дети  становятся  на правильную  дорогу.  Невозможные,  немыслимые  дела!
 Симона  всплеснула  руками.
– Она   была моей  дальней  родственницей,  мы  иногда  встречались  на свадьбах. Красавица, умница, праведница! И  умерла, как праведница.  Пекла  халы  на субботу,  наклонилась  к  духовке, проверить, как  подошло  тесто, и упала. Умерла  за  секунду.  Не  смерть, а поцелуй  Всевышнего.
Дети у  нее  уже  все  замужем,  дома  никого, только  муж  да  его ученики. Муж,  бедняга,  год  не  мог  в  себя придти. Жили  они  как  два  голубка,  душа  в  душу. Идеальная  пара:  он  праведник, а она  святая.  Нужно  было  видеть,  как  они между  собой  разговаривали!  Губы почти  не  шевелились,  понимали друг  друга  с  полувздоха, полунамека.
Симона на  секунду смолкла. Потом  положила  руку  на  подлокотник  кресла  и несколько  раз  осторожно  погладила  запястье  Эстер.
– Ну вот,  год  он  даже  слушать  не хотел  о  втором браке.  Но  не может каббалист  без  жены, нельзя  мужчине  одному  по  этой  дороге  идти.  Стали  думать, кто ему  подходит. А  проблема  вот в  чем:  он ведь  коэн,  из  рода  первосвященников.  Ему, по  закону,  можно  жениться только  на  девушке или вдове.  Разведенная  не годится.  Но  в  его  положении, – Симона  многозначительно  подняла глаза  к потолку,  – он  должен  вести  себя, как  настоящий  первосвященник.  А первосвященнику  вдова  тоже запрещена,  только  девушка. Многие  девушки были  бы  счастливы стать  женой  такого  праведника,  только  он  ни  о ком  даже слушать  не  хотел. Спрашивал  только  имя  и  дату  рождения, что-то про  себя  подсчитывал и говорил:  нет,  не  то. Не  подходит. Мы уже  бояться стали, что  он  специально так  поступает, чтоб не  жениться.
– Мы,  это кто? – спросила  Эстер.
Симона  испытывающе  посмотрела  на  нее.
– Ладно,  скажу.  Раз ты  в  такое  дело  ввязываешься….  Каббалистов  его  уровня  во всем  мире меньше  десятка. Все  друг с  другом связаны. Если  спускается  в мир  откровение,  то  каждый  из них  знает,  не только, что  нужно говорить  или  делать,  но  и кому  это поручено.  Ошибки  быть  не  может. Один  выполняет,   а остальные проверяют,  так ли. Мой  муж  один  из  них.  Рав Бецалель Ифарган из Реховота  – тоже.
Я  ему про  тебя просто  так  рассказала,  на  всякий  случай.  А  он  подумал, подумал  и вдруг  говорит:  это  она.  Не просто  говорит, а  загорелся весь,  засветился  изнутри.  Скрытая,  говорит, праведница. Мир  на таких  держится.
Тогда я  ему подробности начала  рассказывать,  жизнь  твою, мол,  не  совсем праведница, заповеди  только  недавно  начала  соблюдать.  Ну, –  Симона  перешла  на извиняющийся  тон, – чтоб он  правду  знал, понимал, с кем  дело иметь  хочет. А  он:  она  сама  про себя  ничего  не знает. Душа,  говорит, такая высокая, что до  определенного момента  могла  жить без  заповедей.  А сейчас  наступает время  раскрытия.
Симона  заглянула  в  глаза  Эстер.
– Он  хочет  тебя видеть. И как можно  скорее.
Эстер  несколько минут  просидела  в  полной  растерянности. Ее  будущий муж  представлялся ей  совсем по-другому. Вдовец, с  женатыми  детьми… Старый,  наверное, человек.
– А  сколько ему  лет? – наконец  решилась  она задать  вопрос.
– Возраст, –  назидательно произнесла Симона, мгновенно  возвращаясь  к  привычному  для  нее тону,  –  это понятие  духовное.  Есть  молодые старики  и старые юноши.  Мужа  надо выбирать  по праведности, а  не по прыти.
–  Ну,  а все-таки?
– Я  думаю,  года  пятьдесят  три,  максимум четыре. В  крайнем случае,  пятьдесят пять,  но не  больше.
– Симона,  он  для  меня  слишком  стар!
– А  ты  знаешь,  какая  разница  была  между  Ицхаком  и  Ривкой, Яаковом  и  Рахелью? Еще  больше! И  ничего,  нивроко  целый  народ  родили. Каббалисты  живут очень долго,  до ста лет. И  умирают  бодрыми, полными  сил, а  не дряхлыми  развалинами. Так  что перед  тобой  минимум сорок  лет  супружества. 
Сегодня, вспоминая тогдашние  разговоры,  Эстер  не могла  взять  в  толк, как поверила  этим  россказням, как  легко  и  доверчиво  пошла  за  малознакомой  женщиной,  изменив  по  ее слову  всю  свою жизнь. Почему  не  слушала увещеваний  родителей,  отмахивалась  от  предупреждений знакомых  и  родственников.  Ее вело,  тащило,  точно  на  буксире,  она  чувствовала туго  натянутую, подрагивающую  бечеву и точно  знала,  как поступать.
Первая встреча  состоялась на  квартире  у  Симоны. Рав Бецалель произвел  на  Эстер  очень приятное впечатление. Несмотря  на  седую бороду  до  пояса у  него  оказались  живые, блестящие  глаза, добрая улыбка,  и, что  совсем  неожиданно  для  каббалиста,  незаурядное  чувство  юмора. Через пять минут после  начала разговора  Эстер  улыбнулась,  а через  десять  рассмеялась во  весь  голос.  С этим таинственным  пожилым  каббалистом  ей было проще  и  приятнее,  чем  со сверстниками.
Спустя полчаса в комнату вошла  Симона. Впрочем,  отсутствовала  она  чисто  символически,  дверь  была  полуприкрыта  и  Эстер слышала, как  она  возится  на  кухне, и  вполголоса разговаривает  с кем-то по  телефону. Реб  Бецалель  распрощался  и вышел, а  Симона  пригласила  подругу  отведать только  что  испеченный пирог.
–  А почему  ты  Бецалелю  не  предложила? –  спросила  Эстер,  внезапно  почувствовав легкую  тень обиды за  каббалиста, обойденного  лакомым кусочком. Тогда  она  не придала  этому  значения,  но, вернувшись  домой  и  припоминая подробности  встречи,  поняла, что переживает за  него, воспринимая его  обиды, точно  свои.  Ее  душа  уже  начала переплетаться с  душой практически  чужого  человека,  и поймав  себя  на  чувстве обиды за  Бецалеля,  Эстер  поняла, что попалась, и,  если  он попросит ее стать его  женой,  она  ответит  согласием. 
– Он  не  ест  в  гостях, – ответила  Симона. – Только  приготовленное  женой  или  дочерьми.
– Даже  у тебя, у  твоего  мужа? – удивилась  Эстер. – Ты  ведь  говорила,  будто  они  из  одной  группы.
– Вообще  нигде.  Ни  на  свадьбах,  ни у  друзей, ни  даже  у раввинов.  Только  дома.
Она  развела  руками.
– Мой  муж  тоже нигде  не ест. Каждую  крошку,  каждый  глоток  я  должна  приготовить  своими  руками. Тяжела  и  неказиста  жизнь супруги  каббалиста!
Она  прыснула  от смеха  и  Эстер, не удержавшись,  расхохоталась  вслед  за  ней.  Еще  ничего  не  произошло,  они с Бецалелем  еще не произнесли ни  одного слова о  свадьбе,  но Симона  уже обращалась к  ней, как  своей, стоящей  по  другую  сторону  занавеса,  скрывающего  от  непосвященных внутреннюю  жизнь  изучающих  тайное знание.
В  конце второй  встречи  Бецалель  попросил ее  руки. Внезапно  посерьезнев,  он  сказал:
– Наши  души вместе  спустились в этот  мир. Я видел, я знаю. Ты согласна стать  моей  женой? Моим спутником,  моей  половиной.
И  Эстер,  словно отвечая на вполне  заурядный вопрос,  ответила:
– Да,  согласна.
Она  ждала, что  Бецалель  поцелует  ее, или  обнимет, но он  лишь  улыбнулся.
– Все подробности я обсужу с  Симоной.  Тебе  не  придется  ни о чем  думать.  До  свидания. В следующий  раз  мы увидимся  уже  под  хупой.
Он вышел,  оставив  Эстер  в  полнейшем  замешательстве. Но через минуту  в комнату  вбежала  Симона  и принялась целовать  ее  с  таким  жаром  и  страстью,  что  замешательство  тут  же  рассеялось.
– Счастливая! – смеялась  Симона, стряхивая  с  ресниц непонятно  откуда взявшиеся слезы.  – Какая  удача!  Б-же  милосердный, как  тебе  повезло!  Ты  просто  не  понимаешь,  какая удача тебе  подвалила.
Эстер  действительно  не  понимала, так  же, как  и  ее  родители. Узнав  о  предстоящем  замужестве, они пришли  в ужас.  Несколько  дней  прошли под  грозовой сенью  непрестанных упреков,  слез  и  причитаний. Но  Эстер  чувствовала упругое  давление  натянутой  бечевы  и  стояла  на  своем.  Она давно  уже  не  девочка, взрослый, самостоятельный  человек,  ей и  решать,  с  кем разделить свою жизнь.
В конце-концов  родители  сдались.
– Поступай, как  знаешь, – сказала  мать. – Мои  слезы  закончились. И я очень  надеюсь, что тебе  не  придется  воспользоваться  твоими.
Она  ошиблась,  мать. Слезы  понадобились  Эстер  очень  скоро,  гораздо  скорее, чем  она  могла  предположить.
Первое  подозрение закралось  еще  во время предсвадебного  инструктажа.  Несколько дней подряд Симона  объясняла ей законы  и  запреты  супружеской жизни.  Эстер только  диву  давалась, как  могут  люди  усложнить такое  относительно  простое  дело.
Но  привычка  быть  хорошей  ученицей  оказалась сильнее возникающего  неприятия,  Эстер  быстро  освоила  незамысловатые  расчеты,  запомнила  правила  и без малейшего  труда  отвечала  на  «каверзные»  вопросы Симоны.  Убедившись,  что  материал  усвоен,  она  отложила  в  сторону книги  и  приступила  к  главному.
– Сейчас я  кое-что  тебе  расскажу, – заговорщицким  тоном  предупредила  она.  – Написанное  в  книгах,– она дружески  похлопала  по  золотому  тиснению  на  переплете, – это  для  обыкновенных,  нормальных  людей.
– Ничего  себе,  нормальных! – возмутилась  Эстер. – Мне  от  этих  законов  вообще  расхотелось  в  постель  с  мужем  ложиться.
– Для  нормальных,  обыкновенных  людей, – строго  повторила  Симона.  – У каббалистов  же  законы куда  строже.
Она  посмотрела  на  вытянувшееся  лицо  Эстер  и  улыбнулась.
– Не пугайся,  не пугайся.  На самом  деле,  чем строже  законы, тем  легче  женщине. Сейчас  объясню.
И  она  пустилась  в  пространные  объяснения. Цитаты  из  «Зогара»  сменялись  высказываниями  Аризаля, примеры  из жизни великих  каббалистов перемежались  рассказами  из  ее  собственной, Симониной  жизни.
К  концу  рассказа,  Эстер  грустно посмотрела  на  подругу  и спросила.
– Слушай, а  зачем вообще  нужна  вся  эта  активность? С такими  запретами  я  мужа  смогу  поцеловать  один раз  в  месяц,  и  то,  не  в  каждый. Давай уж сразу – постояли  под  хупой  и  разошлись  себе  по  разным  комнатам. 
Симона  рассмеялась.
– Вот,  глупая!  Как  же без этого? А чем реже, тем дольше  готовишься,  острее  чувствуешь. Мы  же  не кролики, чтобы спариваться  каждый  день.  И вообще,  ты  максималистка:  или  все, или  ничего. Я обещаю, ты еще  вспомнишь  эти  свои  слова  и  посмеешься. 
Но Симона ошиблась.  В  семейной  жизни  Эстер  оказалось  совсем  не  до  смеха.
Хупа была  очень  скромной,  родители  Эстер,  ближайшие  родственники,  несколько  учеников  Бецалеля, Симона  с  мужем  и  все.  По  закону  детям  присутствовать  на свадьбе  родителей  не полагалось,  поэтому  его  три  взрослых  сына  и  две дочери  пришли только  на  праздничный  ужин.
Столы  накрыли  в реховотском доме  раввина Ифаргана –  просторном,  но  довольно обветшалом строении  посреди апельсинового  сада. Дети,  почти  одного возраста  с  Эстер,  смотрели  на  нее  настороженно,  хоть  улыбались  приветливо  и  всячески  старались выказать  свое  расположение.  Только глаза  выдавали. 

Вина  не  пили,  вместо  него  поднимали  бокалы  с виноградным соком. Сок делали  сыновья  Бецалеля,  а еду  для  ужина  приготовили  его  дочери. За  столом  сидели  отдельно  – мужчины на  одном  краю,  женщины  на другом. Муж  Симоны  произнес  небольшую  речь,  толкование одного  запутанного места  в  Талмуде.  После  чая  все  разом  поднялись  и стали  прощаться.  Эстер  осталась  с  мужем одна  в  пустом  доме.
После Симониного инструктажа  она  ничего  не ждала  от  первой  ночи. Так  и получилось. Вернее – формально все  произошло,  они нежно  и  долго целовались, а  после  того,  главного, что  сделало  их  мужем   женой,  Бецалель взволнованным  голосом  произнес  благословение,  которое говорят  после  соединения  с  девственницей, и как предписывают  правила,  сразу  отдалился,  пересел  на  другую  постель,  поговорил с  ней  немного и  ушел  в  другую  комнату,  учиться.  Она  приняла  душ,  походила  немного  по  комнате,  рассматривая подарки,  приготовила  чай и,  положив  на  блюдце  кусочек  пирога, постучалась  к мужу.
Бецалель оторвался  от  книги  и  несколько  секунд  смотрел  на  нее  недоумевающим  взглядом,  словно  не  понимая, кто  стоит  перед  ним. Потом узнал, улыбнулся,  поблагодарил  за  чай,  но  эти  первые  несколько  секунд  сказали ей  больше, чем все  последующие слова.
 Она  занимает в  его  жизни место  где-то  между холодильником  и газовой плитой. Удобный,  полезный  и приятный  для  жизни предмет, который  нужно  содержать в  порядке,  улещая разговорами  и улыбками. Впрочем,  а на  что  она  рассчитывала? Это  ее  выбор  и  теперь  придется обживать  новый  дом,  новое  пространство.
В  общем,  на  бытовом  уровне  жизнь с  Бецалелем  оказалась  простой  и  легкой. Он  никогда  не  повышал  голос,  всегда  улыбался, расспрашивал  о  родителях,  даже  запомнил  их  дни  рождения  и каждый  вечер  напоминал  ей позвонить им. Дома  его почти  не  бывало,  утром  он  уходил  в синагогу  на  молитву,  потом возвращался позавтракать  и снова  уходил, теперь уже  до  полудня, преподавать  в  «доме учения».  Обедал он  дома,  спал  около  часа  и возвращался  к  ученикам.  Вечером к  нему  приходили  избранные, самые  близкие ученики,  и  с  ними  он  занимался  почти  до утра. Перед  рассветом,  Бецалель  тихонько  прокрадывался в  спальню  и, стараясь  не скрипеть, устраивался  на своей  кровати.
Спали  они  раздельно,  он  приходил  к  ней  один  раз  в  неделю, по субботам, а  так как  две  субботы в месяц  она  была ему запрещена,  их супружеская  жизнь  практически  не занимала  времени.  То, как  он  это  делал, подчиняясь  своим  правилам  и  законам,  не  приносило  Эстер никакого  удовольствия.
– Зачем  он приходит ко мне? – думала  она всякий  раз,  когда Бецалель  перебирался на  свою  постель  и моментально  засыпал. – Он  будто  исполняет тяжелую  повинность. Может,  он  думает, что я этого  хочу? Вовсе  нет, мне  это  тоже  ни  к  чему. Наверное,  он  надеется,  что  Б-г пошлет  нам  ребеночка. Иначе  я  не  понимаю,  для  чего  нужна  вся  эта  пачкотня?
Но  Б-г ничего  не  посылал. Виновата  в  этом, конечно же,  была  она,  дети  Бецалеля, каждый  день  приходившие  к  ним  в  дом, живым  упреком  разгуливали  по комнатам  и вели  с ней  бесконечные  разговоры.  Эстер  быстро  нашла  с его  дочерьми общий  язык,  они  не  воспринимали  ее  как  жену  отца,  а  относились, словно к  подруге, рассказывали  о  болезнях  детей,  жаловались  на мужей,  одалживали  денег  до  конца месяца.
Денег у  Бецалеля  было много,  на  жизнь  хватало  с  избытком.  Откуда  они  берутся Эстер  никогда  не спрашивала, в конце концов,  он прожил до  нее  целую  жизнь,  поднял большую семью. В  начале месяца  он  давал ей приличную сумму  на  хозяйство, а если не  хватало,  то  по первой  же  ее  просьбе  добавлял  еще,  никогда  не  спрашивая  отчета.
Спустя  несколько  месяцев после свадьбы  Бецалель  спросил:
– Ты  очень  любишь свою  работу?
– Даже  не  знаю. Мне  нравится,  то, что  я  делаю.
– Если  хочешь,  можешь уйти.  Денег  нам  хватит.
– Хорошо,  я  подумаю.
Подумав,  Эстер  решила пока  оставить все, как есть. Деньги ведь  еще  не  все. И  вообще,  как  там  сложится  ее  жизнь  с  Бецалелем,  мало  ли что,  да  и  пенсия,  надо  подумать  о  будущем. В  общем,  решила  остаться.  Но  Бецалель, словно  догадавшись,  не стал  ее  ни  о чем спрашивать.
 Через  полгода  он  вернулся  к  прерванному  разговору.
– Я  бы  хотел, – прямо  сказал  он, – чтобы  ты  перестала  работать. 
«Еще бы, – подумала  Эстер, – столько  возни  по  дому, а  кухарку  не  наймешь, доверия  ей  никакого,  проще  жену к плите пристроить. Но с другой стороны, ведь это мой  муж,  мой  дом,  моя семья,  кто  же  должен  брать  на себя  эти  хлопоты,  если  не  я?»
 И Эстер согласилась. Бецалель  очень  обрадовался  и  подарил  ей золотую  брошку в  виде  бабочки.  На  вкус  Эстер довольно  аляповатую,  но, чтобы сделать  мужу  приятно,  она  стала прицеплять  ее к  платью  по  субботам  и праздникам.
Родители,  узнав  о решении  Эстер, в  очередной  раз возмутились.
– Неужели ты  училась  в университете, для того, чтобы стать  домохозяйкой? – без устали спрашивала  по  телефону  мать.
Но  и  это  прошло,  жизнь устоялась,  бесшумно  катясь  по  уже  ставшей привычной  и  обжитой  колее.  Дома  работы хватало, Эстер поднималась  до восхода  солнца, а  ложилась  глубокой  ночью,  просунув  в  приоткрытую дверь  комнаты,  в  которой  занимался  Бецалель  с  учениками, последний поднос  с  кофе  и  печеньем. Бечева  подрагивала,  туго  натянутая давлением  быта  и  обстоятельств,  бесконечный водоворот  небольших  дел  и  микроскопических,  но остро  покусывающих  проблем,  затягивал Эстер с  самого  утра,  не давая  времени  остановиться, подумать,  даже  просто  отдохнуть. Иногда,  уже  смежив  веки,  она  пыталась  сообразить,  на  что  же  ушел  день,  целый  день  ее  единственной,  неповторимой  жизни,  но перед  глазами  начинали вертеться  сковородки,  противни  с  кугелем, бесконечные  стаканы  кофе,  и  сон ласковой  лапкой сжимал  ее голову.
– Он  тебя  околдовал, – говорила  по  телефону  мать. –  Он  задурил  тебе  голову своей магией.  Посмотри, в  кого  ты  превратилась!  Бесплатная  поломойка,  дармовой  повар,  кофе  им  на подносике,  пирожки  в  тарелочках. Опомнись, Ора, беги,  беги от него,  пока  не поздно!
Но  самым  большим  разочарованием для  Эстер  оказались  не  трудности  быта, а  шок от того что  таинственное  и манящее, к которому  она хотела  прикоснуться, выйдя  замуж  за  каббалиста,  не только  не приблизилось, а  наоборот,  ушло  еще  дальше. Несколько раз  она  просила мужа  разрешить  ей присутствовать  на его  ночных  уроках. Поначалу  Бецалель  лишь  улыбался  и  переводил  разговор  на  другую  тему,  но Эстер  не уступала,  и  тогда он  поговорил  с ней  с  полной  откровенностью. Именно  эта  откровенность,  не  оставляющая  сомнений  в окончательной  глубине  ответа,  и  оказалась  особенно  горькой.
– Есть  две  причины,  мешающие  твоему  присутствию  на  уроке, – сказал  он. – Первая иррациональная, вторая  рациональная. Каббала  переносит  человека  в  иллюзорные миры. Переносит  настолько, что  блуждать по  ним  можно всю  жизнь,  полностью  оторвавшись  от  нашей  реальности.  Чтобы  этого не произошло, в  ученики  я принимаю  только взрослых  семейных  мужчин.  Жена  и дети  не  дадут ему потеряться  в  иллюзорном  мире.  Они  наиболее  сильная  привязка  к  действительности. У  тебя  же  такой  привязки  нет. И это  первая причина.
А вторая  заключается в  том,  что для  понимания  каббалы, настоящего,  глубокого  понимания, необходимо  хорошо  знать  Талмуд, мидраши, не  говоря  уже  о  Танахе.  Объяснений  я  не  даю,  только заголовки, расшифровать их  ученик  должен  сам. Если  не смог –  значит  еще  не  готов. Ты  просто  не  поймешь,  о чем  идет  речь.
Но  Эстер  все  равно  попросила  разрешения  послушать урок, и Бецалель, после  долгого  размышления  разрешил  ей сидеть  за  неплотно прикрытой  дверью.
– У  меня  на  занятиях никогда  не  присутствовали  женщины, – пояснил он,  – и я  не  хочу  создавать  прецедент.
Той  ночью Эстер,  как  обычно, протолкнула в  комнату передвижной  столик, уставленный  тарелками с печеньем, стаканами  и двумя термосами с крепко  заваренным  кофе,  но  дверь  прикрывать  не стала.  Она  пододвинула  стул,  села  и  начала  прислушиваться.
Голос  Бецалеля  доносился вполне  отчетливо  и  уже  спустя  несколько минут, Эстер осознала,  что он  был  прав. Язык,  на  котором  ее муж вел  урок,  был,  вне  всякого  сомнения,  ивритом, Эстер  понимала  значение  каждого  слова, кроме  арамейских терминов из Талмуда, но связать  слова  воедино, составить  из  них  мало-мальски внятное  предложение  у  нее  не  получалось. Просидев полчаса, она  тихонько  поднялась, прикрыла  покрепче  дверь  и  ушла  к  себе, спать. 
Прошло  несколько  лет. Бецалель  почти  перестал  приходить  к  ней  постель. Иногда  они  не  встречались  по  два,  три месяца. Эстер, в свою очередь, перестала  даже  думать  о  том, что  это может  приносить  радость  или  доставлять  удовольствие. Ее  жизнь  пролегала далеко в  стороне  от  плотских  утех.  Однажды, во  время  пасхальной уборки,  когда  все в  доме переворачивается вверх  дном, она  обнаружила  в  одном  из  ящиков  удостоверение личности  Бецалеля.  Взглянув на  дату  рождения,  она  ужаснулось
« Пятьдесят  три,  максимум четыре. В  крайнем случае,  пятьдесят пять,  но не  больше» –  вспомнила  Эстер слова  Симоны  и  горько  усмехнулась. Ее  мужу пошел  седьмой  десяток,  и  его  прохладность  в постели была более чем понятна.

« Сложилось, как сложилось», – подумала  Эстер,  и  вернула удостоверение  на место.
Симона, как  обычно, явилась вечером  поболтать. Она приезжала  почти  каждый  день,  специально ради  этих поездок получив водительские  права.  Помогала  по  хозяйству,  рассказывала  новости. Иногда  они вместе учили что-нибудь из святых  книг,  читали псалмы. Эстер  хотела поговорить с  ней о  возрасте  ее мужа,  а потом, потом  заболталась  о пустяках,  да так  ничего и  не сказала.  Чего  уж  теперь,  раньше  надо  было  думать.
Но  иногда, как  сейчас, например,  давление  бечевы  ослабевало и мысли,  задвинутые  в самый  уголок сознания,  возвращались. Зачем  она  идет  в  микву,  для  кого,  для  чего?  Ее  ласки  никому  не  нужны,  ее, совсем  еще  крепкому, молодому  телу  суждено увянуть  без мужского внимания. Ежемесячное  очищение требуется  лишь  для  того, чтобы  не испортить  продукты.
Она  припомнила, как год  назад перед  приходом учеников  заскочила  на секунду в  туалет, посмотреть,  не  кончилась ли бумага  и  в спешке  забыла  ополоснуть  руки  из  кружки  для  ритуальных  омовений. Потом заварила  кофе  и  отнесла  мужу в комнату,  где  он  готовился к  занятиям. Бецалель  поднес ко  рту  стакан,  замер, и вернул  его  на  поднос. Он  ничего  не  сказал, но посмотрел  так внимательно, что  она  тут  же вспомнила  про  омовение,  вспыхнула  от  стыда,  подхватила  стакан  и  убежала  обратно  на  кухню. Вернувшись  через  десять минут,  она  молча поставила  перед мужем  свежезаваренный  кофе. Бецалель,  так же молча,  взял  ее руку  и  поднес к  губам.
  Он  никогда  не целовал  ей руки, и вообще, ей  никто  ни  разу  такого  не  делал,  и от  неожиданности  она  снова  вспыхнула, вырвала ладонь и выскочила  из комнаты. Из-за этого поцелуя  она  и ходит теперь  в  микву.
А вот  и  здание  миквы.  Эстер остановилась,  достала  из  сумочки пачечку бумажных  носовых  платков  и  тщательно  отерла  лицо. Ее  слезы  никто  не должен  видеть. Они  принадлежат  только  ей.  Ей  одной.
Она  поднялась  на  освещенное ярким  фонарем крыльцо  и позвонила. Свет  в  глазке, врезанном  посередине железной  двери, померк – смотри­тельница  подошла  выяснить, кто  звонит. Через  секунду дверь  распахну­лась:
– Раббанит  Ифарган! –  почтение  наполняло голос  смотрительницы. – Пожалуйста, пожалуйста.
Эстер  прошла внутрь. На  стульях у стен  коридора  сидело  несколько  женщин,  ожидающих,  пока  освободятся кабинки. Увидев  Эстер,  они  встали.
– Садитесь, садитесь, – махнула  она  свободной  рукой  и двинулась  к  ближайшему  стулу,  с  тем, чтобы  занять  очередь
– Пожалуйста,  раббанит, – удержала ее смотрительница, указав на  другой  конец  коридора. Там размещалась  «комната невесты», роскошно отделанное помещение со встроенным  бассейном и керамикой на уровне  пятизвездочной  гостиницы. В  нее пускали  только  невест  перед  свадьбой. Кабинки, куда  дожидались  очереди  женщины, представляли  собой  обыкновенные  душевые  комнаты. В  них  мылись,  готовились  к  окунанию  и звонком  вызывали смотрительницу. После  проверки  она  сопровождала  женщину  в  общий  бассейн. Окунувшись,  та  возвращалась  обратно в душевую.
Хотя никаких  указаний  на  этот  счет  не существовало,  в  «комнату  невесты» смотрительница пускала  только  жен  раввинов.  Эстер каждый  раз пыталась  занять  место  в  общей  очереди, но  смотрительница  перехватывала ее на  полдороги. Можно  было  бы  и  сразу  пойти  в «комнату  невесты»,  но попытка усесться в  общей  очереди  есть  часть  ритуала.  Нечего  привыкать  к  почестям.
В кабинке  она  сразу  закрыла  дверь,  и  принялась набирать  ванну. Такое  удовольствие  можно  себе позволить  только  в микве.  Дома,  хоть  солнечный  бойлер вполне хорошо  нагревает воду,  вечно  толкутся  чужие  люди:  то ученики к  Бецалелю придут,  то посетители  за  благословением.  Только  и успеваешь, что  закрыться  в ванной  комнате,  быстро  ополоснуться под  душем,  напялить  на  еще  влажное тело  одежду  и выйти.  Ванна заполняет комнату паром,  расслабляет, после  нее  нужен  халат и время, придти  в  себя, подсохнуть. Да  и  вообще,  мытье – интимное  дело,  никто  из  чужих не  должен  знать, когда  она моется, чтобы  не  пробуждать нескромные  мысли.
Эстер  достала  из  сумочки  специальный  гель  и  капнула  несколько  капель прямо  под  бьющую  из крана струю. Да,  напор  здесь  куда  лучше, чем  в  их обветшалом доме, со старыми,  забитыми  отложениями  трубами. Надо  бы  их поменять,  но  когда? Может  быть,  ближе  к  лету.  Надо  бы  узнать  у  Симоны адрес хорошего сантехника и  ближе  к  лету  устроить  ремонт. И  кондиционер  заодно  сменить,  ему уже  лет  двадцать,  он  больше скрежещет, чем  холодит.
 Комнату  заполнил аромат  хвои. Эстер  разделась,  встала  в ванну,  задернула  занавеску  и  медленно,  растягивая удовольствие,  опустилась в  воду.
Минут десять  она  ни  о чем  не  думала,  просто  наслаждалась,  впитывая всей  кожей  тепло  и глубоко вдыхая  запах  соснового  леса. Постепенно  мысли вернулись к трубам,  сантехнику, Симоне. Да, Симона.  Она  была  первой, после  Бецалеля,  кто поцеловал  ее  руку. Бецалель словно  открыл  незримые ворота, после  его  поцелуя  жизнь Эстер  приобрела иное  направление. И  опять  все  началось с Симоны.
В  тот  вечер Симона  приехала  раньше  обычного. Огорченная  и  встревоженная  она никак  не  могла успокоиться  и ходила, ходила по кухне,  бросая  на  Эстер умоляющие  взгляды.
– В  чем  дело,  что  случилось?
– Плохо!  Со старшим  внуком  плохо!
Шестилетний Менахем был  любимцем  Симоны, и она часто  приводила  его  с  собой. Эстер  тоже  нравился  этот спокойный,  улыбчивый мальчик.  Он тихонько играл  с привезенными  с собой  игрушками  или рассматривал  картинки  в книжках
– Что  с  ним?
– Позавчера  поднялась  температура. Думали как обычно,  подхватил  в садике вирус. На второй  день пошли к врачу, тот  отправил  на  анализы. Сама знаешь, пока их сделают,  пока  результаты  будут... А  ребенок  весь  горит, и  заговаривается. Тени  какие-то видит, обращается  к  ним, плачет, смеется. Ну, в  общем, повезли его  в  больницу. Они посмотрели  и сразу  в палату, подключили  бедняжку  к капельнице,  пару уколов поставили.  Наутро,  думали, полегчает,  да куда там!  Не падает  температура, держится, как  приклеенная. 
– А  что  врачи  говорят?
– Сильный  вирус,  организм  должен справиться  сам. Антибиотики  против  вируса  не помогают,  ждут кризиса, а  он  не наступает. Помолись  за мальчика,  дай ему  благословение!
– Я? – изумилась  Эстер. – Да кто я  такая, чтобы  благословения  давать!
– Ты  жена  большого праведника, каббалиста.
– Ну и что? Вот  у  него  и проси  благословение.  Он скоро вернется, сразу  его  и  попросим.
– Его тоже попросим,  но  и  твое слово  в  этом мире  не  пустой  звук. Заслуги  молитв  Бецалеля, его  учебы и  его  праведности  на  вас  двоих  делятся.
Эстер  поколебалась  несколько мгновений, потом  вспомнила  мальчика,  его мягкие  волосики, озорной  блеск  глаз.
– А как  это  делать? Я  же  не  знаю.
– Ты просто  подумай  о  нем  и  попроси Всевышнего  о  помощи. А  Он  сам  слова в твои уста  вложит.
Эстер взяла  Симону  за  руку и  попробовала представить  лицо Менахема, а когда  это получилось,  прошептала  несколько фраз. В общем,  это были самые  обыкновенные  просьбы  о  скорейшем выздоровлении. Ничего  особенного,  так она  молилась  за  родителей  и  за мужа  три раза  в  день.
– Омейн,  омейн! – жарко  воскликнула Симона  и  прильнула  губами  к  ладони  Эстер.
На  следующий  день Симона приехала  в  неурочное  время  – утром.
–Что-нибудь  с  Менахемом? – встревоженно  спросила  Эстер.
– Ты  – святая, – объявила  Симона. – Через  час  после  твоей  молитвы  температура  упала, а сегодня  его  отключили  от капельницы,  и он  уже  бегает  по  палате. 
– Я  тут  ни  при чем, – не  согласилась  Эстер. – Случайное  совпадение.
– Вовсе не случайное!  В мире  нет ничего  случайного. Ты  попросила,  и  тут  же помогло. Какая же  тут  случайность!
Переспорить Симону  было  невозможно. Слава  открытия праведницы принадлежала  ей,  и  она  не  собиралась с  ней  расставаться. К  Эстер  зачастили  женщины  с  разными просьбами, у  кого в  семье не  ладилось,  у  кого муж  болел,  или  дети  росли  непослушными,  да  мало  ли  бед  у  евреев. И со всем  этим  скарбом  болезней  и  несчастий  они  шли  к  Эстер,  прося  благословения или  совета. Особенной  популярностью  пользовались псалмы, которые  она  назначала читать в качестве  молитвы  о  спасении.  Для каждой просительницы Эстер  подбирала  другой  набор,  благо  псалмов  царь Давид  написал  великое множество. Как  и почему  она останавливалась  на том  или  ином  порядке чтения,  Эстер  сама  не  понимала, наверное, сердце подсказывало, что  кому сказать.
И  помогало. Непонятно почему  и как,  но помогало. Спустя  дни, недели, а  то и месяцы,  многие  женщины  возвращались  в  ее  дом  и  со  слезами  благодарили  за  совет  и  благословение.  Эстер  не понимала, как это работает,  объясняя чудеса заслугами  Бецалеля.
Спасенные  рассказывали  о чуде  подругам,  те своим  подругам  и скоро  Эстер пришлось  строго  ограничить часы приема. Вокруг  ее  дома толпились  десятки  женщин, телефон  звонил  не  переставая.  Тихая  жизнь закончилась. Она попросила  совета  у  Бецалеля,  но тот  только  улыбнулся.
– Это  твоя  стезя, – говорила  его улыбка. – Каждому человеку Всевышний  назначает  свою  лямку,  и  тянуть ее  нужно  без ропота.
Эстер  вылезла  из  ванны,  тщательно  вытерлась,  расчесала  волосы. Ногти  она  подстригла  еще  дома, можно  звать  смотрительницу. Та  появилась, еще  до  того, как  Эстер  отпустила  кнопку  звонка.  Быстро  и ловко  осмотрела ногти  на  руках,  и  руки, потом ногти  на  ногах  и  ноги, не пристал  ли  где  волосок,  нет  ли  ранки  или  коросты,  оглядела спину, груди,  живот, бедра  и  подбородком указала  на бассейн.
Эстер  спустилась  по  ступенькам  в  теплую  воду,  закрыла  глаза  и мысленно произнесла набор  букв, которым  когда-то  обучил ее  Бецалель.  Что  они  означали, он  объяснять  не стал,  только  предупредил,  что  их ни в  коем  случае нельзя  произносить вслух  или  передавать другому человеку. 
– Только ты,  только  в  микве, и  только  один  раз. Собьешься  или перепутаешь  – жди  до следующего  раза.
Следующий  раз наступал  через месяц, поэтому  Эстер хорошенечко выучила  записанные  на  бумажке буквы  и  ни  разу не  ошиблась. Сколько прошло погружений  с  того, первого,  а  не ошиблась.
Она собралась  с  мыслями и  окунулась. Глубоко,  так, чтобы вода  накрыла  ее  до  самой верхушки.
– Отлично!  –  крикнула смотрительница  и  прикрыла  ее  голову краем полотенца.  Эстер  скрестила  руки  на  груди, чтобы  отделить низ  живота  от  уст, произнесла  благословение  и  окунулась  восемнадцать раз.  Восемнадцать – числовое  значение  слова  жизнь,  а  жизнь  приносит только  исполнение  заповедей  Всевышнего.
Потом  она  не спеша,  вытиралась, сушила феном  волосы,  расчесывалась, смазывала  тело  увлажняющим  кремом – ведь вода  в микве хлорирована  и если  не  намажешься, через  полчаса  кожа  начинает  чесаться. Симона  говорила ей, что если принести воду из миквы на себе домой –  в  дом  входит  благословение. Настоящая жена каббалиста не омывается после миквы и даже толком не вытирается. Эстер  пробовала,  но после  нескольких попыток перестала.  Невозможно  чесаться  до  утра, как  шелудивая  собака!
У выхода  ее  поджидала смотрительница.
– Раббанит Ифарган, моя  племянница уже  три  года  замужем,  а  детей все  нет.  Благословите,  пожалуйста.
– Пусть  она  придет  ко мне  завтра,  в  шесть тридцать вечера.
–Спасибо,  раббанит, большое  спасибо.
– Пока  не  за что.
Женщины  в  очереди, уже  другие,  завидев  Эстер,  дружно поднялись  со своих мест. Она  помахала им рукой  и потянула на  себя  входную  дверь.  За  порогом,  видимо,  не успев позвонить,  стояла  жена  рава  Зонштейна.
– Добрый вечер,  раббанит Ифарган!
– Добрый вечер,  раббанит  Зонштейн!
– Как дела?
– Слава Б-гу!  А у вас?
– Слава  Б-гу!
– Как  муж?
– Слава  Б-гу,  чтоб  не  хуже. Как ваши  дети?
– Нивроко, слава  Б-гу.  Как  учеба  вашего  мужа?
– Б-г  помогает.
– Ну, чтоб  мы  слышали  только  хорошие  новости.
– Дай-то Б-г!
– Дай-то Б-г!
Эстер пропустила  раббанит  Зонштейн,  постояла несколько секунд на  крыльце  и, спускаясь по  ступенькам,  начала погружаться во  влажное  чрево реховотской ночи.