|
Владимир ХАНАН
СТИХИ
***
Если сможешь представить – представь себе эту беду: Ветошь старого тела, толпу у небесного склада, Или как через Волгу ходил по сиротскому льду, Задыхаясь от коклюша – аж до ворот Волголага. Рядом с хмурым татарином в красной резине галош, Мужиком на подшипниках в сказочном кресле военном, И Тарзана с Чапаем представь сквозь тотальную ложь Кинофильмов и книжек – взросленьем моим постепенным.
Если сможешь отметить – отметь каждодневный рояль, Глинку, Черни с Клименти, и рядышком маму на стуле С офицерским ремнём, что страшнее вредительской пули… Раз-два-три, раз-два-три… А за пулю хотя бы медаль. А в придачу к роялю лихой пионерский отряд Под моим руководством, и поиски металлолома, А помимо всего – написание первого тома Неизбежных стихов… Неизбежных, тебе говорят!
Если сможешь забыть – позабудь сабантуй у стола, Где Ильич на простенке, как мог, заменял Богоматерь, И густой самогонки струя из бутылки текла, Чьей-то пьяной рукой опрокинутой прямо на скатерть. А в соседней квартире компанию тёртых ребят, Где мне в вену вкатили какую-то дрянь из аптеки, А ещё одноклассницу в свадебной робе до пят Не с тобой, а с другим, и как в старом романе - навеки.
Если сможешь запомнить – запомни, как школьник, подряд: Волжский лёд в полыньях, царскосельскую зернь листопада, Новогодних каникул сухой белоснежный наряд И в дождливую осень сырые дворы Ленинграда. Стихотворцев-друзей непризнанием спаянный круг, Культпоходы в Прибалтику в общем, как воздух, вагоне, И как фото на память – кольцо обнимающих рук Под прощальный гудок на почти опустевшем перроне.
Август 2012
*** С.Гандлевскому
В первый день по приезде в Нью-Йорк я попал на приём К знаменитому мэтру - он знал обо мне почему-то - И под традиционное «выпьем и снова нальём» Я впервые попробовал, щедро плеснув, Абсолюта. Вскоре там появились художник, известный весьма, Этуаль Москино, что отважно избрала свободу И богатого мужа. В полста этажей терема, Что виднелись из окон, свой отсвет бросали на воду Где-то рядом внизу протекавшей свинцовой реки. У красавиц подолы мели по блестящему полу. Тут я снова налил – с гостевой неизбежной тоски В высоченный бокал Абсолюта, добавивши колу. Между прочим, светлело. Красотки вокруг – выбирай! Мой «эмерикен инглиш» уверенно рос с каждым часом. Дальше ангел случился с машиной, и начался рай В двухэтажном апартменте с километровым матрасом. Что же до Абсолюта – он был для меня слабоват, Я его подкрепил чудодейственной дозой разлуки С коммунальной квартирой под лампочкой в 70 ватт, Ноздреватым асфальтом страны, где заламывал руки, Заклиная неврозы и комплексы, депрессняки, Голубую любовь к себе власти и электората, Поддаваться которым мне было совсем не с руки: Не любил я, признаться, Большого Курносого Брата. Вспоминая пролёт сквозь зелёный ирландский ландшафт И приёмник Канады с огромным, как зал, туалетом, Я представил другие, в которых кишат и шуршат Соотечественники, невольно споткнувшись на этом. Так с друзьями московскими, помнится, что с похмела, На троих (одного уже нет) в привокзальном сортире, Сдав билет и портвейна купив, мы его из горла Тут же употребили, как у Мецената на пире. То, что этот забойный напиток годился скорей Для хозяйственных нужд, например, чтоб травить тараканов, Нас отнюдь не смущало. Пристроившись возле дверей Мы подняли бутылки, легко обойдясь без стаканов. А сегодня я б отдал весь долбаный тот Абсолют, Все мартини и виски, что выпил за долгие годы, Самый лучший коньяк, если мне его даже нальют, За тот райский коктейль из поддельной лозы и невзгоды. От вина шло тепло, но зима предъявляла права, И пупырышками покрывалась продрогшая кожа, Когда мы в привокзальном сортире – я, Саша, Серёжа – Дружно пили портвейн, а вокруг грохотала Москва.
Январь 2013
***
Когда я ночью приходил домой, Бывало так, что все в квартире спали Мертвецким сном - и дверь не открывали, Хоть я шумел, как пьяный домовой. Я по стене влезал на свой балкон, Второй этаж не пятый, слава Богу, И между кирпичами ставя ногу, Я без опаски поминал закон Любителя ранета и наук, И – он был мой хранитель или градус – Я цели достигал семье на радость, Хоть появленьем вызывал испуг.
Мой опыт покорителя высот В дальнейшей жизни помогал мне мало, Хотя утёс, где тучка ночевала, И соблазнял обилием красот. Но как-то так случалось на бегу От финских скал до пламенной Колхиды, Что плоские преобладали виды, Я в памяти их крепче берегу.
Ленпетербург, Москва, потом Литва. Я прорывал границы несвободы, На что ушли все молодые годы (И без того у нас шёл год за два А то и за три). Как считал Страбон, Для жизни север вообще не годен. Тем более когда ты инороден, И, говоря красиво, уязвлён.
Цени, поэт, случайности права! С попутчицей нечаянную близость… - Молилась ли ты на ночь? – Не молилась. Слова, слова… Но только ли слова? Под стук колёс дивана тонкий скрип, Взгляд на часы при слабом свете спички, Локомотивов встречных переклички, Протяжные как журавлиный крик.
Прощай... Потом, на даче, с головой Я погружался в стройный распорядок Хозяйственных забот, осенних грядок, Деревьев жёлто-красный разнобой. Грохочет ливень в жестяном тазу, В окне сентябрь и в комнате нежарко. Бывает в кайф под мягкий треск огарка Взгрустнуть, вздохнуть и уронить слезу. 25.02.2013
***; ***; ***; ***; ***; ***; ***; ***; ***; ***; ***; ***; ***; ***; *** «Кавказ подо мною» А.С.Пушкин
Я видел картину не хуже – однажды, когда Кавказец, сосед по купе, пригласил меня в гости. Плыл сказочный август, в то время на юг поезда Слетались, как пчёлы на запах раздавленной грозди.
Так я оказался в просторной радушной семье. Муж был краснодарским грузином, жена – украинка, Невестка – абхазка. На длинной семейной скамье Я выглядел явно чужим, как в мацони чаинка.
Ел острый шашлык, виноградным вином запивал. Хозяин о глупых мингрелах рассказывал байки Одну за другой. Над террасою хохот стоял Такой, что хохлатки сбивались в пугливые стайки.
Потом на охоте, куда меня взяли с собой (сначала не очень хотели, но всё-таки взяли), Мне дали двустволку, и я, как заправский ковбой, Навскидку палил, но мишени мои улетали.
Кавказ подо мною пылал в предзакатном огне, В безоблачном небе парили могучие птицы. Я был там впервые – и всё это нравилось мне, Туристу из северной, плоской, как поле, столицы.
Дела и заботы на завтрашний день отложив, Я тратил мгновенья как то и пристало поэтам, На каждом шагу упираясь то в греческий миф, То в русскую классику, не удивляясь при этом.
Смеркалось. На хОлмы ложилась, как водится, мгла. В Колхиде вовсю шуровали ребята Язона. Курортный Кавказ предвкушал окончанье сезона. Я ехал на север – и осень навстречу плыла.
Январь 2013
*** *** *** *** ***
Кутить, геройствовать. Бывать за океаном, Есть устриц и лангуст, пить скотч и Абсолют. Общаться запросто с изгнанником – титаном Поэзии. Нигде не ждать когда нальют.
Работать на износ за жалкую зарплату, Мечтать о пенсии, глотать валокордин, Не позволять себе сверхплановую трату, Меж съёмных и чужих скитаться до седин.
Похоже, Время спит, и только мы проходим. Где детство в Угличе? Рай Царского Села? Не замедляя шаг, меж двух несхожих родин Так жизнь моя пройдёт или уже прошла.
Там бедный воздух сер, а здесь горяч и древен. Там прожил пасынком – и здесь не ко двору. Засохшей веткой на своём фамильном древе Я здесь – не важно, где: в Хевроне, Беер Шеве - Когда-нибудь умру
Усталым, видимо, и вряд ли слишком смелым, Уже не издали глядящим за порог, Где ждёт нас всех она – костлявая, вся в белом, Всему на свете знающая срок -
Геройству, кутежам, смиряющей работе, Диковинному сну, где вместе ад и рай, Хулон, Кацрин, Бат Ям, Хермон в крутом полёте, Седой Ям а-Тихон* в полуденной дремоте, Цфат, Иерусалим – и солнце через край!
* - Средиземное море (иврит).
КАЛЯЕВА, 8* 27.01.1973 – 12.02.197401.1973 – 12.02.197401.1973 – 12.02.197401.1973 – 12.02.197401.1973 – 12.02.1974
Нас в камере сидело восемь рыл, Из них я был единственным евреем, Цигарки самодельные курил, да, курил И бормотал то ямбом, то хореем.
Там близко хулиган не ночевал, Их всех сдавали жёны после пьянки. Один я только был из подпевал, да, подпевал Враждебных голосов и подлых янки.
Я бодро называл свою статью, Вставая поутру на перекличку, Позоря этим самым и семью, да, и семью И школу и училку – историчку.
Я посещал истфак семь лет подряд, И знал про рабский труд, что он напрасен, И весь наш многочисленный отряд, да, весь отряд Работал, как один примат из басен.
По жизни процветал у нас соцарт (Еврей на сутках, как в снегу мокрица), И на меня ходили, как в театр, да, как в театр Работницы и даже кладовщица.
Обман ментов я не считал за грех, И между башмаками и носками Я в камеру носил табак на всех, да, на всех, За что был уважаем мужиками.
Хоть не считал я суток и минут, Хоть не спала ментовская охрана, Я твёрдо верил, что ко мне придут, да, придут Большие корабли из океана.
Я их дождался через много лет, Но вспоминаю с нежной ностальгией Баланду с кислым хлебом на обед, да, на обед, Который там едят теперь другие.
· - На улице Каляева, 8, в доме, практически составлявшем одно целое с домом на Литейном проспекте, 4 (Ленинградский аналог Московской Лубянки), содержались административно арестованные на 5, 10 и 15 (среди последних был и я) суток. Сорокалетию этого события я и посвящаю вышеприведённые строки.
09.02.2013
ЛЕТО 53-го
Пионерлагерь имени Петра Апостола располагался в церкви, Закрытой властным росчерком пера. Внутри и вне бузила детвора Военных лет. На этом фоне меркли Особенности здешнего двора.
А здешний двор – он был не просто двор, А сельское просторное кладбище Одно на пять окрестных деревень. И будь ты работяга или вор, Живи богато, средне или нище – А в срок бушлат берёзовый надень.
Тогдашний «мёртвый час» дневного сна, Когда башибузуки мирно спали, Был отведён для скорых похорон. Пока внутри царила тишина, Снаружи опускали, засыпали, И двор наш прирастал со всех сторон.
Полусирот разболтанную рать – Отцы в комплекте были у немногих – Не так-то просто было напугать. Мы всё умели: драться, воровать. Быт пионерский правил был нестрогих. Но кой о чём придётся рассказать.
Была одна стервозная деталь: Еды детишкам было впрямь не жаль, Но требовалось взять в соображенье Природный, так сказать, круговорот: И то, что детям попадало в рот, Предполагало также продолженье.
В высоком смысле церковь – целый мир, Божественным присутствием пропитан. Но если по-простому, без затей, То в этой был всего один сортир, Который был, понятно, не рассчитан На сотню с лишним взрослых и детей.
Но сколь проблема эта ни сложна, Была она блестяще решена, Лишь стоило властям напрячь умище. И к одному сортиру, что внутри, Добавили ещё аж целых три Снаружи, то есть прямо на кладбище.
А вот теперь представьте: ночь, луна, Кладбищенская (вправду!) тишина, Блеснёт оградка, ветер тронет ветки, А куст во тьме страшней, чем крокодил, Поэтому не каждый доходил До цели. Что с них спросишь? - Малолетки!
……………………………………………..
Пусть в прошлое мой взгляд размыт слезой, А детство далеко, как мезозой, Я помню все детали пасторали: Зелёный рай под сенью тёплых звёзд, Наш лагерь: церковь а вокруг погост, Который мы безжалостно засрали.
11. 06. 2013
***
В Петергофе однажды, в году девяносто четвёртом, В ночь под Новый по старому стилю, под водку и грог, Я случайно увидел на фото, довольно затёртом, Старика в филактериях, дувшего в выгнутый рог.
«Прадед где-то в Литве, до войны, - объяснился хозяин, - То ли Каунас, то ли…» Я эти истории знал. Даже немцы придти не успели, их местные взяли, Увели – и убили. Обычный в то время финал.
Этот мёртвый старик дул в шофар, Новый год отмечая, В тёплый месяц тишрей, не похожий ничуть на январь. Тщетно звал я на помощь семейную память, смущая Тени предков погибших, сквозь дым продираясь и гарь.
Не такая уж длинная, думал я, эта дорога – От тогдашних слепых до сегодняшних зрячих времён. У живых нет ответа, спросить бы у Господа Бога: Если всё по Закону – зачем этот страшный Закон?
…Был обычный январь. Снегопад барабанил по крышам, За окном проносились пунктиры автобусных фар. Город медленно спал, и единственный звук, что был слышен – Мёртвый старый еврей дул в шофар, дул в шофар, дул в шофар.
27. 03. 2013
***
День. Улица. Хамсин. Жара Под сорок. Градус как в «Столичной», Но всё нормально, всё привычно, И странно вспомнить, что вчера
Мороз царапался, как зверь, И нежно подставляли губы, Прикрывши осторожно дверь.
И кто тогда представить мог В те бесшабашные минуты Нам предстоящие маршруты С прыжком с пролога в эпилог.
Разруху «на брегах Невы», Разборки, стрелки, заморочки, Когда пришлось припомнить строчки «О, если б знали, дети, вы…»
Чтоб нас совсем не запугать, Они не называли срока – Слова поэта и пророка, Что воедино смог связать Ночь, улицу, фонарь, аптеку…
Привет Серебряному веку.
Что я могу ещё сказать?
***
Где застряла моя самоходная печь, Где усвоил я звонкую русскую речь, Что, по слову поэта, чиста, как родник, По сей день в полынье виден щучий плавник.
Им украшено зеркало тусклой воды, Не посмотришься – жди неминучей беды, А посмотришься – та же настигнет беда, Лишь одно про неё неизвестно – когда?
Там живут дорогие мои земляки Возле самой известной и славной реки, Ловят щуку, гоняют Конька – Горбунка, А тому Горбунку что гора, что река.
И самим землякам что сума, что тюрьма. Как два века назад вся беда – от ума, Татарвы, немчуры, их зловредных богов, Косоглазых, чучмеков, и прочих врагов.
Да и сам я хорош: поэтический шум Заглушил мне судьбу, что текла наобум. Голос крови, романтику, цепи родства Я отдал за рифмованные слова.
Оттого-то, видать, и течёт всё быстрей Речка жизни моей, а, точнее, ручей, Что стремительно движется к той из сторон, Где с ладьёй управляется хмурый Харон.
Где земля не земля и вода не вода, Где от века другие не ходят суда, Где однажды и я, бессловесен и гол, Протяну перевозчику медный обол.
19. 11. 2014
Тель-Авивский клуб литераторов
Объявления: |