В. Уваль-Крижановская

 

Вах -  новый  журнал

У нас появился новый литературный журнал «Артикль». Это радостное событие для всей читающей израильской интеллигенции, а, может быть, не только израильской.

Ведь на русском языке теперь говорят повсеместно, а, значит, и читают. Часто я слышу жалобы на то, что современная литература оскудела, мало талантов. Книжные магазины завалены произведениями авторов, лишенных вкуса, стиля, мыслей. Детективный жанр вытеснил все остальные. Где последователи Гейне, Байрона, Шелли, Верлена, Лермонтова? Тех, кто «заполонил мир своими чувствами, воплями,вздохами и видениями, залили его своими слезами, зажгли со всех четырех сторон своим негодованием...»

Неужели творческая жила усохла? Где новые имена?

Я открываю новорожденный журнал и с волнением и надеждой окунаюсь в этот неведомый мир.

Как хочется, чтобы новый журнал оказался «золотой жилой», свежим ветром в литературе. Хочется пожелать успеха его авторам и создателям!

 

Поэзия

 

Улеглись в последние годы жаркие споры о поэзии. А ведь в ней быстрее всего совершается переход к современному художественному мышлению. Поэзии, при несменяемости ее вечных тем, выпала едва ли не труднейшая роль – преодолевать инерцию в сфере стилей, штампы образного сознания. Спорят ли традиции между собой, оставляя поэтам простор для выбора и наследования: пушкинская с державинской, хлеьниковская с блоковской, цветаевская с ахматовской? На самом деле существует несколько течений, на которые расслаивается современная поэзия. У каждого из них – свои традиции и свои способы отталкивания от этих  традиций. Два наиболее определившихся течения – это концептуализм и метареализм.

Концептуализм опирается на вполне почтенные традиции словесности 20 века – оэзию обэриутов (Д.Хармса, Н.Олейникова, раннего Заболоцкого, прозу М.Зощенко).

Но в произведениях современных концептуалистов мне видится некоторая искуссственность. Они выстроены «от  головы». И лишены главного, что по моему мнению, составляет суть искусства: они не вызывают чувств.

Представителем совсем другого направления, а именно цветаевско-ахматовского, является поэт Ирина Маулер. В ее поэзии нет ничего натужного, искусственного. Она пишет «как дышит», легко, свободно, смело. Цикл ее стихов, представленных в журнале под общим названием «Странные мысли», выдержан в едином стиле, лишен повторов.

«Повторяет только машина: у «поэтов, которые повторяют», машина памяти, отделенная от творческих источников, становится чистым механизмом. Повторение есть чисто механическое воспроизведение неизбежно чужого, хотя бы и своего собственного», - писала М.Цветаева.

Ирина Маулер держится на максимуме собственного самовыражения. Ее стихи неизменно вызывают яркие зрительные образы:

«Париж накинул плащ,

            На босу ногу надел осенние туфли на каблуках

            И пошел шляться по широким бульварам без зонтика...»

 

«Воробьи подкрашивают перышки в зеленый,

А чайки качаются на кованых старинных фонарях –

Город Сены и шелковых шарфиков...»

 

А вот совсем другое стихотворение , где теплится скрытое чувство:

 

«...грустные жители наших планет,

У которых общего языка нет

И не предвидется по тривиальной причине –

Я женщина, ты мужчина.»

 

«Если расплавить все – душа выйдет из берегов.

Наводнение души – вот лучший из миров,

Которые может подарить жизнь.

Лежи на солнце жизни, ходи под ним,

За него держись.»

Стихи ьирины Маулер можно сравнить или с нежными акварелями, или иногда, с картинами, написанными маслом, где художник несколькими яркими штрихами создает зарисовку мира. Но всегда это мир ощущуний и чувств теплых, живих, человеческих.

Вообще подборка стихов в сборнике просто замечательная! Очень талантливые стихи поэта Алексея Цветкова не могут оставить равнодушными читателей. Блистательные «Похороны государственного значения», полны насмешливого юмора:

«...подмяла страну не вообще ли

бессмысленной ночи пята

но нет ли где трещины щели

там мыши хоронят кота...»

Все его стихи имеют социальную окраску. Это  не «чистое искусство», но от этого они не менее талантливы. Я надеюсь, что имя Алексея Цветкова станет открытием для многих читателей, каким оно стало для меня.

А вот совершенно другие стихи автора Геннадия Беззубова:

«...Ну, расскажи, как ты живешь, старик

В крайнем доме с видом на материк

Чуждый, пустынный , в грудах бурых камней,

Видно, давно лежат здесь, прямо с начала дней.»

Его произведения пронизаны внутренней мелодией, ритмом. Они чем-то напоминают стихи Визбора, по своему складу, настроению они близки бардовской песне, но песнями их не назовешь. В них прорываются гнев, боль, отчаяние. В своих стихах он воссоздает исторические события недавнего и давнего прошлого.

 

Таковы «Семейная история», «Висячий нос, усы и борода...»  Память поэта служит тем источником из которого рождаются стихи, он как бы сбрасывает с себя тяжелый груз:

«Но как-то это мне

Все больше «Гамлета» напоминает,

Не потому, что ямбом пятистопным

Его перевели, а потому,

Что все в конце мертвы.

И в мире пусто, только резонер

Тяжелой постопью шагает к рампе.

Чтобы сказать последние слова.»

Единственное, что нужно читателю, чтоб по достоинству оценить этого автора, -это очистить сознание от сопротивления знакомой гармонии.

Андрей Грицман пишет:

«Так останешься один среди них.

Слышен сквозь сон приглушенный их смех.

Женщины выходят за хлебом и молоком.

А попадешься живьем – то волоком, то кивком.

Побудешь, пока вахта кончится и домой.

Дома тихо, только сопит домовой...»

Когда-то Бродский писал: «Конечно же, возникают типичные шизофренические нюансы при пользовании двумя языками: иногда снабжаешь английское существительное русским суффиксом или в качестве рифмы к русскому слову выскакивает слово английское.»

С Андреем Грицманом ничего подобного не происходит, он сохраняет замечательный русский язык. Что до влияния американской культуры на его сочинительство, то видимо не так уж много вокруг него специфически американской культуры и не так уязвимо его творчество. Андрей Грицман поэт самобытный и неоднозначный, он по-своему выражает правду о человеке и о мире.

Когда-то античности был присущ прямой взгляд на мир: взгляд, никакой антикой не воруженный. На самом деле стихи Андрея Грицмана «растут» из античности, хоть и имеют совершенно другую форму.

Творчество Сергея Сутулова-Катеренича перекливается с песнями В.Высоцкого и по тематике и по форме: Вот «баллада об угнетенных дураках и уцелевшем друге»:

«Я врагов сосчитал поименно –хватает на целую роту...

На могилах друзей неизбежен паскудный запой..

Подлеца назову подлецом – навсегда потеряю работу:

Восклицательный знак обернется пустой запятой.»

Стихи автора наполнены конкретным смыслом. Он пишет о  том, что можно увидеть, понять, потрогать:

«Я шифрую шафран и шифон,

Ты свирель мастеришь из сирени...

Твои письма на Западный фронт,

Вероятней всего отсырели.»...

«Я рифмую купель и капель,

 Ты ревнуешь: то – Лиза, то-Лена...

Белопенный рояль закипел,

Ошалев от коллизий Шопена.»

Рифмы легко даются поэту, так во всяком случае, кажется читателю. Их отстукивают некие внутренние молоточки:

«Запиваю в забытой богами стране,

Забивая на все и на всех и на всяк...

Запеваю при ясной, но глупой Луне,

Завывая, что умер последний босяк.»

Поэт пишет о Крещатике, Киеве, но «ведет» его не избранная им тема, а заданный как будто извне мотив... Мария Розанова в одной  из своих статей говорила о том, что писатель, или поэт обязательно должен быть графоманом, в хорошем смысле этого слова. Что ьсамо писательство должно быть неотъемлемой частью его натуры, неким «навязчивым состоянием». Таким, по ее мнению, был писатель Синявский; таковым является поэт Сергей Сутулов-Катеренич.

С огромным удовольствием я прочитала стихи, замыкающие цикл произведений, помещенных в журнале «Артикль» в разделе поэзии. Это стихи Григория Кульчинского. Это исключительно высокая конденсация как интеллектуального и эмоционального, так и чисто языкового опыта.

«А память – как размытый фотоснимок,

как черновик в пометках и помарках.

Та женщина, которая все снится,

Что с оттепелью мне явилась в марте...

А в августе – короткое прощанье.

Стекло дверей две тени отразило,

Бумагой прошуршало вслед – будь счастлив!

И лист черновика летит в корзину.»

Высокий  профессионализм отличает автора. Он обладает свойством русской классической поэзии – гармонией и органичностью. 

Мой любимый писатель (один из любимых), Виктор Ерофеев, к творчеству которого я очень часто обращаюсь, поставил перед своими читателями вопрос: «Какова роль жестокости в творчестве Достоевского?»

Мадина Тлостанова не ставит прямо вопрос «какова роль жестокости в творчестве М.Ю.Лермонтова?» в своей повести «Экскурсия», но ее гнев, которым пропитано все произведение, направлен именно против жестокости.

«Позитивистски настроенные критики считают возможным вычислять меру необходимой жестокости, позволительной для литературного героя в силу несовершенства общественных отношений или же остроты «частного» конфликта», - пишет Ерофеев: «Достоевский допускал» жестокость, как и другое зло, в гораздо более глубинные пласты человеческой природы. Для нас, ведущих свою идеологическую генеалогию от просветительства, жестокость была наносным явлением, вроде пыли на зеркале человеческой природы: эту пыль нетрудно обнаружить, а затем и стереть. В тех глубинных  пластах человеческой природы, куда проникает зло у Достоевского, выявление и, естественно,      удаление его требует более утонченных приемов.» Эти слова с полным основанием можно отнести и к героям М.Ю.Лермонтова. Его Печорин жесток. Жесток не только к Бэле, но и к Максим Максимычу, к Вере, княжне Мери.

Мадина Тлостанова в своем произведении использует прием Джоан Риз, где переписывается занова роман Ш.Бронте «Джейн Эйр» с точки зрения «безумной жены мистера Рочестера. Мадина преписывает заново рассказ «Бэла» из «Героя нашего времени» от имени Бэлы. И, читая ее трактовку, понимаешь свой упрощенный взгляд на человеческую природу. «Понятен ход мысли, относящей человеческое зло на счет в корне порочного  социального устройства, калечащего все здоровое, что оказывается в сфере его воздействия. Такое сбрасывание со счетов зла ведет к искусственному «очищению» человеческой природы, и она сверкает – в определении и представлении многих умов – ярким блеском «сквозь все наплывные мерзости». Лермонтов не разделяет подобное несколько легкомысленное мнение о человеке. А Достоевский, выражая свою позицию по этому же вопросу, писал: «Ясно и понятно до очевидности,что зло таится в человеке глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни о каком устройстве общества не избегнете  зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят от нее самой...»

Исследователь творчества Лермонтова И.Андроников пишет: «Когда, по окончании юнкерской школы, Лермонтов вышел корнетом и впервые надел офицерский мундир, бабка поэта заказала художнику Ф.О.Будкину его парадный портрет. С полотна пристально смотрит на нас спокойный, благообразный гвардеец с правильными чертами лица: удлиненный овал, высокий лоб, строгие карие глаза, прямой, правильной формы нос, щегольские усики над пухлым ртом. В руке – шляпа с плюмажем... Но как согласовать это изображение с другими портретами на которых Лермонтов представлен с неправильными чертами, узеньким подбородком, с коротким, чуть вдернутым носом?

Всматриваясь в изображения Лермонтова, мы понимаем,что художники старательно пытались предать выражение глаз. И чувствуем,что взгяд не уловлен. Несмотря на все их старания, они не сумели схватить жизнь лица, оказались бессильны в передаче духовного образа Лермонтова, в этих изображениях нет главного – нет поэта!»

Дело, видимо не в портретистах, а в неуловимых чертах поэта. Они ускользали не только от художников, но и от описаний мемуаристов. И если мы обратимся к воспоминаниям о Лермонтове, то сразу же обнаружим, что люди, знавшие его лично, в представлении о его внешности совершенно расходятся между собой.

Одних поражают большие глаза поэта, другие запомнили «выразительное лицо с необыкновенно быстрыми маленькими глазами». Ивану Сергеевичу Тургеневу они кажутся большими и неподвижными: «Задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, отего больших неподвижно-темных глаз.» « И все свидетели стремятся передать непостижимую силу взгляда: «огненные глаза», «черные, как уголь», «с двумя углями вместо глаз».

По одним воспоминания, глаза Лермонтова «сверкали мрачным огнем», другой мемуарист запомнил его с «пламенными, но грустными по выражению глазами», смотревшими на него  «приветливо, с душевной теплотой».

Внешность Лермонтова не проливает свет на  непостижимый творческий подвиг Лермонтова, за четыре с небольшим года после гибели Пушкина создавшего величийшие творения романтической поэзии –  «Демона», «Мцыри», эпическую «Песню про царя Ивана Васильевича...», полную тонкой иронии по отношению к себе и к романтическому направлению в литературе поэму, названную им «Сказкою для детей» и гениальный роман «Герой нашего времени», знаменовавший начало русской психологической прозы. «Не только гениальный поэтический дар, но и великая устремленность, могучая творческая воля, непрестанное горение помогли ему наполнить творчеством каждый миг его короткой жизни.»

В юности, сочиняя романтические поэмы и драмы он рисовал в своем воображении свободных и гордых героев, людей пылкого сердца, могучей воли, верных клятве, гибнущих за волю, за родину, за идею, за верность самим себе.

Своих поздних героев он наделлял своими собственными чертами, отождествляла с самим собой. «Да, в этом человеке есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет, - писал Белинский, обращаясь к критикам Печорина. В самих пороках его проблескивает что-то великое, как молния в черных тучах, и он прекрасен, полон поэзии даже и в те минуты, когда человеческое чувство восстает на него: ему другое назначение, другой путь, чем вам. Его страсть- бури, очищающие сферу духа...»

По иному воспринимает Печорина Мадина Тлостанова. Вот как описывает она его, якобы, глазами Бэлы: «Рябенький урус, тот самый, которого я пддразнивала тогда на свальбе, будто женском платье и курит трубку. Вблизи он еще меньше ростом, даже меньше меня. Что-то говорит по-своему, вроде подзывает рукой, а потом достает из кармана платок с кистями и монисто. Зовет нежно так «Бэла, Бэлочка!»

...«А рябенький офицерик все настойчивее обхаживал Бэлу...»

«Конечно, маленький урус противный. Но я женщина, я стерплю, ради того, чтобы вырваться отсюда...»  «Что мне может сделать этот маленький урус? Я выдержу, я обязательно выдержу...»

«Бэла натянула одеяло до самого подбородка, услышав какой-то звук. Внутри у нее все похолодело. Появился печорин. Он проскакал на лошади много верст и ввалился в комнату – весь пыльный и пропахший потом.

В руках у него была плеть. «Ну, моя Бэлочка, теперь уже ты станешь совсем моей», -сказал он и, подошедши близко к кровати, наклонился и поцеловал ее в губы – сильно и грубо».

«Не снимая кителя и сапог, он грубо овладел ею несколько раз, не обращая внимания на сдавленные крики и стоны девочки»...

«Через десять минут все стихло и Жорж захрапел рядом...»

«Девочка тихонько вернулась в спальню и легла на кровать с краю, стараясь не задевать храпящего офицерика. Он пошевелился во сне, больно ущипнул ее за грудь и отвернулся к стене.»

В отличие от прежних своих творений, Лермонтов, создавая «Героя нашего времени», уже не воображал жизнь, а рисовал такой, какой онга являлась в действительности. И он нашел новые художественные средства, каких еще не знали ни русская, ни западная литература  и которые восхищают нас по сей день соединениями свободного и широкого изображения лиц и характеров с умением показывать их объективно «выстраивая» их, раскрывая одного героя сквозь восприятие другого. Так, автор путевых записок, в котором мы без труда угадываем черты самого Лермонтова, сообщает нам историю Бэлы со слов Максима Максимыча, а тот в свою очередь, передает монологи Печорина.

А в «Журнале Печорина» мы «видим героя опять в новом ракурсе – такого, каким он был наедине с собой, каким мог предстать в своем дневнике, но никогда бы не открылся на людях.»

Лишь один раз мы видим Печорина, как его видит автор. Это повесть «Максим Максимыч». Мы постигаем характер Печорина в его неизбежной раздвоенности. И, узнавая причины этой «болезни», вникаем в «историю души человеческой» и задумываемся над судьбой «героя» и над характером «времени».

Мадина Тлостанова решила дописать роман, восстановив справедливость...

«А Бэла не погибла тогда, нет, - пишет Мадина. «Так вот, Бэла не погибла. Она сбежала, предварительно, убив Печорина. Да-да.»

«Динка подумала, а ведь и в самой деле, другого выхода у Бэлы не было, обрести голос она могла только путем ответного насилия.»

«Вечером Бэла ждала Печорина с нетерпением, как никогда. Она сама подала ему ужин, даже двумя пальцами взяла бутылку противно пахнущего кахетинского. И все подливала ему вина, желая чтобы Гриша быстрее опьянел. После ужина он завалился сразу спать, отвернувшись к стренке, а Бэла потихоньку достала его парадный мундир и, раздевшись догола, натянула его на себя... Обнаженная, она достала из-за картины в углу давно припрятанный там тонкий клинок – отцовский подарок Печорину, и подошла к своей жертве. Жорж спал на боку, ничего не подозревая. Его тонкая, беспомощно вытавленная и слегка искревленная шея почему-то вызывала ассоциацию с птичьей. Рука Бэлы занеслась над ней и на секунду застыла. Зажмурив глаза, как учила бабушка Халимат, когда режешь курицу, она, наконец, нанесла удар. Жорж издал странный булькающий звук и Бэлу обдало теплой кровью, хлеставшей из сонной артерии. Тщедушный маленький офицерик с рябым лицом и рыжими усами не успел ничего понять, не успел даже вскрикнуть...», – так бессславно заканчивает свою жизнь Печорин в произведении Мадины Тлостановой, доктора филологических наук, живущей в Москве – столице России.

Я же хочу отметить «великую человечность Лермонтова, пластичность его образов, его способность «перевоплощаться» - в Максима Максимовича, в Казбича, в Азамата, в Бэлу, в княжну Мери, в Печорина, соединение простоты и возвышенности, естественности и оригинальности – свойства не только созданий Лермонтова, но и его самого». «И через всю жизнь проносим мы в душе образ этого человека грустного, нежного, властного, смелого, благородного, язвительного, наделенного могучими страстями и волей и проницательным беспощадным умом.»

 

Использованы цитаты из работ С.Наровчатого, И.Андроникова, В.Ерофеева, М.Тлостановой.

 

 

 

Перед нами новое произведение известного израильского писателя Якова Шехтера «Пощечина».

Так случилось, что незадолго до того, как я прочла «Пощечину», мне наглаза попалась статья Виктора Ерофеева, где он анализирует прозу Сартра. Ерофеев назывет романы Сартра «мертвой прозой». Живая проза Якова шехтера, по моему глубокому убеждению, является «противовесом» прозе Сартра.

«История жизни человека, какой бы жизнь не была, есть история неудачи», - писал Жан-Поль Сартр. Имя  «бедствию», поглотившему Сартра – нигилизм. В холоде бытия, погруженного в абсурд, бунт оказывается единственным спасением, ибо он сгревает теплом разрушения.»

В книге Якова Шехтера тоже присутствует бунт, но это бунт совсем другого порядка, другой природы. Ерофеев в своей статье пишет, что «роман «Тошнота» Сартра – развернутый философско-художественный манифест атеистического экзистенциализма.» «В рамках западной культуры этот манифест имеет до сих пор характер откровения об «обезбоженном мире».

Рассказ Якова Шехтера «Пощечина», несет  совершенно другую философскую идею, основанную на глубокой вере в Б-га, придающую всему происходящему  в произведении глубокий смысл.

Герои Шехтера и Сартра в какой-то момент жизни испытывают сходные ощущения, но выход из сложившейся ситуации они еаходят диаметрально противоположный.

«В романе Сартра повествование ведется от имени Антуана Рокантена. Роман представляет собой дневник Рокантена, причиной возникновения которого послужила его своеобразная «болезнь».

«Болезнь» подступала к Рокантену исподволь, то накатываясь, то отступая, пока не разыгралась вовсю. Началось с того, что даже нельзя назвать событием. «В субботу мальчишки делали «блины», и я хотел вместе с ними кинуть камешек в море. Но тут я остановился, уронил камень и пошел вон. У меня, должно быть, был потерянный вид, потому что мальчишки смеялись мне в спину». Рокантен испытал вдруг странное чувство страха, «какую-то тошноту в руках.»

Что-то подобное пришлось испытать и и Янклу, герою р книги Якова Шехтера «Пощечина». «До двадцати лет его звали на немецкий манер Якобом. Он вырос в Данциге, в семье богатого владельца типографии. Отец Якоба, солидный господин, с гладко выбритым лицом и пышными бакенбардами, большую часть дня проводил вне дома. Все свое время от отдавал работе или деловым встречам.»

«Мать Якоб тоже видел редко. Она постоянно недомогала, и от  нее исходил запах лавро-вишневых капель...» Автор без громких эпитетов, не пытаясь разжалобить, рисует нам картину одиночества мальчика.

Потеря матери, учеба в школе для привилигированных детей, любовь к урокам труда, отход от иудаизма, - все это происходит в жизни героя до того момента, когда...»вдруг непонятно откуда в его душе разлилась сосущая тьма. Он не понимал, что с ним происходит. Простые и яснгые удовольствия жизни уже не влекли еготак, как вчера. Интересная книга или совместные юношеские забавы, еще недавно поглощавшие внимание, теперь толькл окутывали легким туманом забвения душу, наполненную сосущей тьмой до самых краев...» И Якоб мучительно ищет выход – средство избавления от «сосущей тьмы».

Примерно то же самое происходит с героем Сартра: «У него исчезло целостное восприятие мира: предметы утратили свой привычный характер. Отдельные предметы, будь то дерево, скамейка или сам Рокантен, не имели между собой никакой связи, никакой общей меры за исключением того, что все они были излишни. «И я – вялый, ослабленный, непристойный, обуреваемый мрачными мыслями – я тоже был лишний.» «Вывод о том, что он – «лишний», невольно подводит героя к мысли о самоубийстве: «Я смутно мечтал о своем уничтожении...». Познание «излишества» своего существования ведет героя не к смерти, а к открытию фундаментальной абсурдности бытия.»

«Тех, кто хоронится от этих истин, полагая, что имеет особые права на существование, Рокантен именует словом «мерзавцы». Жизнь «мерзавцев» также бессмысленна, они также «лишние», ибо любое человеческое существование напоминает «неловкие усилия насекомого, опрокинутого на спину.»

Якоб же ищет освобождения от «тьмы», обращаясь к различным конфессиям: «Вернувшись в протестантскую кирху... он впервые почувствовал нечто, напоминающее покой...Но когда он совсем было, решился заговорить со священником, к нему, шаркая тщательно начищенными башмаками, приблизился человек, представившийся старостой. После нескольких произнесенных им слов, одним из которых было «еврей», Якоб поднялся со скамьи и, не попрощавшись, вышел наружу. Сосущая тьма вернулась на свое место и даже поднялась выше. Теперь она подпирала кадык, вызывая судорожные глотательные движения, словно пред присупом рвоты.»

Но вот Якоб попадает в Хрубешув -0 местечко, откуда происходит родом его отец. Он молится в синагоге вместе с отцом и его родственниками. Через некоторое время он начинает замечать, что «сосущая тьма» исчезла. «Так не бывает, - подумал Якоб. – У всякой вещи есть своя причина. Нужно только разобраться, откуда растут корни.» Он начинает понимать, что здесь в Хрубешуве он находится среди своих: «Что со мной происходит,- спрашивал себя Янкл.- Откуда взялась эта симпатия?» «Он чувствовал себя дома, на своем месте, причастным к правильному и единственно важному на свете делу...»

Герой книги оставляет налаженную, обеспеченную жизнь в Данцинге и уезжает в бедное местечко, чтобы учиться в ешиве. Он не находит там никаких житейских благ, - напротив, лишается отцовского наследства, испытывает одиночество, бедность, непонимание окружающих. Но та духовная цельность, которую он обрел, ведет его по жизни, он не сдается, проявляя неожиданную для окружающих твердость характера.

Оба героя пытаются спастись от «метафизического «невроза» в любви. Но и у героя Сартра , и у героя Шехтера эта попытка заканчивается полным провалом.

Однако герой  шехтера продолжает двигаться в том напрвлении, которое избрал однажды, он проявляет невероятную силу духа, свойственную его предкам. И вот жизнь налаживается, община принимает его. Даже его вызывающе дикий поступок – пощечина ребе Буниму, прощен. Он получает благословение и становится счастливым отцом: «Спустя год Хася родила близнецов: мальчика и девочку. Красивых, здоровых детей. Только на правой щеке мальчика было небольшое родимое пятно, формой и цветом напоминающее след от пощечины.»

Чудо в книге Якова Шехтера происходит буднично, как одна из составляющих той жизни, которой живут его герои. Автор никому не навязывает своих взглядов, но делится с читателями своим знанием и пониманием жизни.

Книга написана ечень талантливо, изящно, прекрасным языком. Но самое главное – она глубоко проникает в душу читателя, заставляя плакать в конце повествования, непонятно отчего и, безусловно, «рассеивает тьму».

 

Тему, поднятую Яковом Шехтером в его «Пощечине» продолжает рассказ Анны Файн «Еколодец перевоплощений.»

Сатира и юмор для большинства из нас – любимые жанры. Но если сатира несет в себе часто какую-то долю издевки, то юмор – это добродушное подтрунивание над окружающими и самими собой. Рассказ Анны Файн – это образец доброго юмора. Как бы мы жили на этом свете без его величества смеха. Он выручает в самых тяжелых и подчас трагических положениях.

Анна Файн быстро схватывает комизм ситуации, и это качество спасает ее от теневых ее сторон. Самые логические построения пессимизма разрушаются при одном ее прикосновении, как будто она вооружена волшебной палочкой смеха.

Этой палочкой служит порой сравнение, порой -  приведение к абсурду.

Герои рассказа Анны Файн знакомятся в интеренете, оба они желают одного – создать счастливую семью. Вот как автор описывает свою героиню глазами Арика  - потенциального жениха: «Она одновременно пленила и удивила его. Все оказалось на месте – очень светлая кожа, чуть выпуклые глаза, густые рыжеватые волосы, осветленные до золотистого оттенка. Но интернетовская картинка скрыла главное: в Геле было не меньше ста кило при могучем росте метр восемьдесят». «Гормональные вихри, бушевавшие в Гелином организме, намели эти упругие холмы, именно они, а не обжорство.»

Автор коротко рассказывает о том, как Арик обратился к иудаизму в долгих поисках истины: «На чьей-то свадьбе в Бней-Браке Арик встретился с человеком, одетым, как и все вокруг, в черно-белое.» разговор с этим человеком подтолкнул его к вере: «... каждая заповедь – сосуд для получения света. Не построишь сосуд – и света не будет, а будет одно пустословие и ложь», -  сказал Арику хасид.

И вот Геля, вполне светская женщина и художница по профессии, сталкивается с проблемой, продолжать ли ей встречаться с Ариком и последовать за ним по пути веры, или продолжать жить светской жизнью, но оставаться при этом одной. Отвращение и ужас вызывают у Гели те книги, которые  дает прочитать ей Арик: «Ей хотелось навсегда выплеснуть эту гадость, выбросить и забыть, но она уже любила Арика всерьез.»

И тут начинаются Гелины мытарства, одним из которых является миква.

Автор выводит себя в рассказе в роли «знающей женщины», которая посвящает Гелю в таинство обрядов. «Миквы бывают разные, - продолжила я, - есть хаббадская, а есть обычная, та, которая зовется в народе «Хазон Иш». Хаббадская широкая и неглубокая. Погружаясь в нее женщина уподобляется рыбе. Но лично мне превращение в рыбу кажется подозрительным. Дело в том, что миква и вправду меняет человека. Кто знает, может, я войду женщиной, а выползу полу-женщиной, полу-рыбой, обдирая чешую хвоста о мощенные кафелем ступеньки? С одной хасидкой так и  случилось. Прислужницы завернули ее как-то, принесли домой и положили в ванну. Так она и плавала в ванне, одетая в домашний халат и чалму, аока личный самолет одного богатея не доставил ее прямо в Штаты...»

И вот автор описывает злоключения Гели по дороге в микву, а потом и в ней самой. Нелепые ситуации сменяют одна другую. С юмором Анна Файн описывает прислужницу миквы, недоумение и муки бедной Гели. Ситуацию, которая кажется героине унизительной и дикой.

Расссказ достигает своего апогея тогда, когда Геля возвращаясь из миквы домой встречает на своем пути крокодилов: Геля сделала шаг вперед и только тут заметила явление, из-за которого женщины завизжали и разбежались кто куда. Дорожку, ведущую к микве, важно переползла ящерица огромных размеров. Геля давно жила в Израиле, но ей еще не приходилось видеть игуану величиной с собаку. Согласно книжонке, при виде нечистого животного нужно было вернуться назад и окунуться еще раз, чтобы  вид гнусной твари не повлиял на потомство...»

Анна Файн уподобляется М.Булгакову и ее смех превращается в хохот: « Из питомника в Хамат-Гадере банда прфессиональных воров украла крокодильи яйца, чтобы продать богатому чудоку для личного террариума на вилле... Яйца спрятали в ванной на съемной квартире в Бней-Браке... Из яиц вылупились маленькие крокодильчики. Чтобы избавиться от вещественных доказательств, воры спустили детенышей прямо в палисадник. Крокодилята расползлись по всему городу...»

Анна Файн говорит о вполне серьезных вещах, но таков уж склад ее писательского дарования – она иронична, а сам рассказ принимает у нее форму анекдота.

Ее герои находят свое счастье, возвращаются к вере. В рассказе Анны Файн нет ничего нравоучительного, она любит от души посмеяться. А ведь бывают факты сами по себе смешные, и уже потом, по зрелом осмыслении, приобретающие в наших глазах другую окраску.  Но чтобы так получалось, нужно быть тонким художником. Я надеюсь, что Анна Файн еще не раз будет радовать нас своими произведениями.