Григорий  Розенберг

                                            ГЛЭЧИК ТАНЯ

 

 

Много лет на моем шкафу среди разных ненужных в хозяйстве вещей, которые просто невозможно выбросить, лежит, пылится кувшин с выпуклым дном, небольшой сосуд с жесткой коричневой поверхностью. Как из твердого дерева. Он лежит, а на его боку, как на памятнике, траурно чернеет коряво вырезанное слово "Таня"... В каком-то смысле он и есть памятник. Но если и вправду души ушедших скапливаются где-то, в какой-то там ноосфере, то содержимое этого сосуда - не пустота. И какая-то связь с этой непустотой жива. Хотя бы, пока я помню.

 

Итак, Ленька, я и остальные первокурсники нашего факультета ехали в колхоз на традиционную "картошку". Картошки, как потом оказалось, никакой не было - в колхозе нас ждала нечищеная и несортированная кукуруза, но такое уж название закрепилось.

Ехали в открытых кузовах, несмотря на то, что уже октябрь. Мы успели даже месяца полтора поучиться, пока в один прекрасный во многих смыслах день нас не посадили в эти грузовики и не послали спасать урожай.

Студенты толком еще не знали друг друга, еще предстояло знакомиться, но эту девочку я выделил сразу, еще на экзаменах. Хрестоматийно красивое лицо для журналов. Крутой лоб, замечательной четкости губы, точеный носик... Такая внешне пустоватая куколка, но все равно, хорошенькая - залюбуешься.

Ну вот, я сразу, еще тогда, в период экзаменов, разузнал сторонкой, что звали ее Таня, что она местная, не из приезжих, живет дома, одевается модно, не курит, держится высокомерно. Дружит только с девочкой Идой. Тоже местной...

Мы оказались в разных группах, поэтому она не знала еще ни меня, ни моего друга Леньку. Но судьба плетет свои, только ей понятные косички: случилось так, что в грузовике мы оказались рядом.

 

Хоть Одесса и южный край, за городом, да еще в открытом грузовике было не жарко. Ветер забивался в рот, протягивал сквозь нас свои знобящие нити, тянул с девочек платки, слезил глаза. Мы с Ленькой сидели у заднего борта, а девчонки - лицом к нам, спиной к ветру. Их классические деревенские ватники мало защищали от ветра. Я поглядывал, как Таня и ее подружка Ида, прижимались друг к дружке, пока не встретился с Таней взглядом. Таня равнодушно отвернулась, а я мигнул Леньке и мы, держась за скрипящий и качающийся борт кузова, поднялись и предложили девчонкам пересесть на наши места, объяснив, что так мы их прикроем собой. Немножко покочевряжившись девочки пересели, а мы, оказались спиной к ветру. И действительно прикрыли их.

Теперь, уже в качестве рыцарей, можно было начинать приступ.

Мы с Ленькой иногда соревновались на улицах, кто придумает лучший способ зацепить внимание незнакомой красотки, какая фраза может привлечь, заинтересовать, не оттолкнуть... Однажды Ленька просто восхитил меня. Поймав за руку проходящую девушку, он, пока она еще не успела выдернуть руку, сделал озабоченное лицо и спросил тревожно:

- Девушка, у вас нет тетрацеклина?

После того, как я восхищенно расхохотался, девчонка сообразила, что это за фокус. Разрешила себя проводить...

А здесь, на борту колхозного лайнера, я, перекрикивая шум ветра, решил запустить свою проверенную и эффективную мульку. Экстрасенсы, энергетика - тогда эта фигня еще не была эпидемией, многие вообще об этом ничего не слыхали. Я обратился к девчонкам по имени, а на их удивление пояснил, что люди похожи на свои имена. Что по лицу вполне возможно узнать имя, ибо оно влияет на черты. Но, кроме черт лица, есть еще много разных деталей, по которым можно рассказать о человеке все!..

Я импровизировал, нес всякую псевдонаучную ерунду, небрежно объяснял, что я и по радужке могу читать, и по ладошкам, и даже по ногтям. Это давало возможность брать их за руки, приближаться лицом к лицу и заглядывать многозначительно в глаза...

Сначала они посмеивались, но я спокойно и совсем серьезно стал излагать туманными словами те подробности, что сумел узнать о Танечке и ее подружке раньше. Это было нетрудно.

Сквозь надменность записной красавицы на лице Тани стала проступать тревога, уж слишком часто обнаруживались попадания. Конечно, Таня не верила ни одному слову, но и отмахнуться от точности моих прозрений тоже не могла... К тому, что я уже знал заранее, я приплюсовывал то, что угадывал в процессе, фантазировал и актерствовал. А поскольку говорил не прямо, напускал туману, Танечка, похоже, постепенно прониклась... Когда я крутил туда-сюда ее ладошку, она вдруг взяла мою кисть в обе руки и тоже стала разглядывать. И даже провела пальчиком по мозолям, набитым грифом штанги.

Я спросил:

- Погадаешь?

Но она резко вернула мне руку, как возвращают случайно прихваченную чужую вещь.

Эмоций, судя по всему, у девочек было побольше, чем начитанности, поэтому мне было легко. Я цитировал куски из беляевского "Властелина мира", не страшась, что буду разоблачен. Объяснял им, что такое биополе, магнитные биоизлучения, техника чтения и внушения мыслей на расстоянии. А когда я увидел, что даже Ленька заслушался и смотрит на меня, приоткрыв рот, чуть не заржал...

Короче, интерес был завоеван несомненный. Таня поглядывала то на меня, то на Леньку, позволяла держать ее за руку, сама стала задавать вопросы. Но тут за спиной однокурсники запели, заорали хором что-то хохмаческое, типа студенческое, и наши новые подружки радостно переключились на это безопасное дело.

Ленька прижал холодные губы к моему уху и заглушаемый этим ором, шумом ветра, ревом двигателей вдруг признался мне, что, кажется, капец. Что он, кажется, влюбился в Танечку насмерть.

 

В колхозе нас поселили в классах небольшой местной школы, почему-то пустовавшей в эту учебную пору (неужели и колхозных школьников гонят на поля?). Нас, это мужиков. На полу были разложены спортивные маты, на которых нам предстояло почивать после трудовых подвигов. Подушки были набиты соломой. Одеяла были простые, солдатские. Из окон дуло и грязными конусами били солнечные лучи - пыль кувыркалась не только в них, но и повсюду в воздухе. Пахло мелом и солеными огурцами...

Девчонок расселили в домах колхозников - по две-три. Там у них была, конечно, другая обстановка. Нормальные кровати, перины, чисто... И пахло тестом...

Короче, мы приготовились к битве за урожай. Личный состав был расквартирован.

 

А вечером в школьном спортзале уже состоялись первые танцы.

Лампочка. Ярко побеленные стены с витыми шнурами электропроводки и фарфоровыми изоляторами, как в моем детстве у нас дома. Радиола. Преподаватели у стен.

Танцы сразу стали важным пунктом распорядка дня. Днем работа, вечером - танцы. Преподаватели строго следили, чтобы трезвость была нормой жизни, но все было легко решаемо. В каждом доме за рубль можно было выпить глэчик (так это произносили колхозники, с мягким Г) вина и даже закусить плациндой с сыром. После этого девчонки говорили, что мы пахнем виноградом.

Для Леньки наступили райские дни. Он, как заведенный очищал горы початков, грузил и перетаскивал корзины с кукурузой - как свои, так и Танечкины. Выполнял норму и с нетерпением дожидался вечера. А как только начинались танцы, он принимал вид рокового мужчины из немых фильмов, непрерывно приглашал Таню, пронзительно глядя из-подо лба, а она со вздохом закатывала глаза и укладывала руки ему на плечи. Я это принимал, как занятный спектакль, и посмеивался.

Красивая, конечно, девочка, мне нравилась, но у меня-то влюбленности не было. Я поглядывал на них и даже любовался: она красивая, но и Ленька не хуже. Высокий, худой, плечистый, длинноносый. Пусть порадуется мужик.

Только однажды, когда я пригласил Таню, а не постоянную свою партнершу, высокую и нежную Машу Барскую, я вдруг чуть наклонил голову и поцеловал ее волосы. Не знаю почему, так вот захотелось. Запах что ли понравился? А она подняла лицо, и получилось, что я целую ее в лоб. И вдруг она сняла мою руку с талии и приложила ладонь к своим губам. Я смутился, оторопел - чуть не отдернул руку. Не зная, как надо поступить, я, как бы продлевая, поддерживая не очень понятную мне Танину затею, потянулся поцеловать ее в губы, но она чуть оттолкнула меня и сказала твердо и строго: "Юра!"

И быстро глянула в сторону Леньки.

Я так и не понял, что это все значит, а Ленька вообще не заметил. Ну и я не стал акцентировать.

 

 

Ленька заболел (я не помню, чем... желудок, что ли...), так сильно, что его положили в больницу. А больница была в соседнем селе.

В воскресенье прямо с утра мы с Таней отправились навестить болезного. По неасфальтированной бугристой дороге, где были отчетливо видны затвердевшие колеи. Я представил себе эту дорогу во время дождя и поежился...

Взяли с собой авоську с гостинцами. Прежде всего - плацинду. И Ленька, и я полюбили эту молдавскую то ли лепешку, то ли пирог. С сыром. Или картошкой. Или еще с чем. Но всегда очень и очень вкусную. Плюс, конечно, яблоки. А бутылочку молодого вина я купил у бабки Цибарки, которая жила по другую от школы сторону.

Всю дорогу трепались, отпивали из горлышка вино, ярко пахнущее виноградом и похожее на виноградный сок, обсуждали преподавателей и смеялись, смеялись, смеялись. Смеялась она здорово... Заливалась, как пишут в книжках, колокольчиком. Смешило все. И крошки на губах, розовые от вина, и круги от бутылки вокруг верхней губы, и муха на губе, приставшая к нам еще в начале пути, и не отстававшая почти всю дорогу... Было в этом смехе что-то настораживающее, что-то нервозное, я это чувствовал, но не понимал. Не мог бы даже объяснить... Может крошечная избыточность, что ли...

Когда подошли к больнице, посерьезнели, не сговариваясь. А Таня остановила меня и, достав платочек, аккуратно вытерла губы сначала себе, а потом мне.

Ленька сиял и благодарно на меня поглядывал. Я оставил их одних, а сам вышел прогуляться. В тени было прохладно, ветер носил зимние запахи, а на солнышке пригревало. Я сидел на каменной части металлического ограждения больницы, привалился затылком к ограде, смотрел на облака и как будто дремал. Что-то шевелилось в груди такое, вроде непонятной радости... Не хотелось вставать. Сидел и слушал местные шумы - хлопанье калиток, кряканье, лай, далекие заполошные петушиные вопли... Потом открылось окно, и они позвали меня, как разбудили А когда я к ним зашел, оба посмотрели на меня, как на близкого человека. Им двоим близкого. Я видел, что они поладили, что они уже и ведут себя так, будто я - это я, а они - это они.

Мы еще чуть-чуть потрепались, попили больничный компот и засобирались обратно. Вино мы с Таней допили еще по пути в больницу, а остаток плацинды и яблоки положили к Леньке на тумбочку.

Ленька хотел проводить нас до выхода, но заглянувшая сестра цыкнула на него, а Таня строго велела ему оставаться, даже наклонилась и прижала за плечи к подушке. Ленька сел на тощей койке так, что его зад вместе со слабой пружинной сеткой провис намного ниже рамы кровати, привалился спиной к стене и счастливо смотрел на нас, пока мы шли к двери. Было видно, что он просто опьянен ее заботливой строгостью. Он улыбался влажными глазами и просил прийти хотя бы еще разок. Мы же, глядя на его висящий беспомощный зад, легкомысленно закивали. Но ведь прийти смогли бы только в следующие выходные, а кто ж его столько будет держать в больнице!

Обратную дорогу мы решили сократить. Осень, темнеет быстро. Поэтому пошли не по дороге, а через поле и старое кладбище. Между холмиками - по колено и выше - колючий бурьян! В Одессе его называли будяк. А Таня не в спортивных трико и резиновых сапогах, как на работе, а в нитяных чулках и туфлях. Для Ленечки нарядилась... Пару раз ойкнула и, наклонившись, выдрала из чулок колючки.

Сам не знаю, что на меня нашло, как тогда, во время танца в спортзале, но я подхватил ее на руки и понес. А она не сопротивлялась, молча ухватилась за шею. Когда я на нее глянул, увидел, что она закрыла глаза и привалилась щекой к плечу. И - как пролог! Как фон к происходящему - наш танец, те поцелуи в волосы и лоб... и странный поцелуй в ладонь... Ее лицо было так же близко, как тогда. На нижней губе сухая трещинка, и я подумал, что если сейчас поцеловать, трещинка будет чуточку царапать... Или не будет. Оказалось вдруг, что веки подведены, а я не заметил... И кончик носа немножко покраснел...

Я опустил голову и осторожно поцеловал трещинку. Таня приоткрыла губы и поцелуй стал настоящим. Я успел заметить, что губы у нее горячие, а вот нос, уткнувшийся мне в щеку, холодный. Я шел, задыхался от поцелуев, сбивался с шага. Шел через бурьян, через репей, через будяк, оступался на могилах, но оторваться не мог. Или это тени тех, кто покоился здесь, витали над могилами и раскачивали меня, уличая в какой-то неправоте...

Таня каждый раз крепче обнимала шею, когда мой корабль давал крен, пока я все же не оступился, и мы не повалились в бурьян. Я - на спину, Таня - на меня. Получилось смешно и не очень больно. Я оцарапал щеку, а она хохотала, вытирала кровь со щеки и целовала  царапину, как я только что - трещинку на ее губе...

И все потекло иначе. Днем, сидя на кучах кукурузы и обрывая с кочанов сырые метелки и листья, мы даже не смотрели друг на друга, как бы нейтрализуя, конспирируя наши ночные безобразия... А вечером, после ужина за общим длинным столом под навесом, после умывания и перед началом танцев, мы брали молодое вино, яблоки и уходили подальше от глаз препов и однокашников в облюбованный дальний сарай с сеном - и забывали о танцах.

А через неделю... А через неделю - как гром с неба - вдруг вернулся из больницы Ленька. Оказалось, что я, сволочь и подлец, совсем забыл о нем. Ну, вот совсем, будто и не было у меня такого друга. Будто не было ни его признаний, ни их счастливых рож в больнице, ни нашего обещания навестить его снова... Я как будто проснулся, а тут вона что! Я не знал, как смотреть ему в глаза, малодушно искал и находил себе оправдания, но с Ленькой об этом так и не заговорил. Ну, как-то это было несерьезно, как игра, вроде. Ненастоящие такие страсти, в конце которых все встанут и поклонятся...

Он тоже молчал. Угрюмо и упрямо молчал и взглядом со мной не встречался

Он был, конечно, прав, я нарушил правила игры. И я сказал ему, сам морщась от фальши:

- Ну хочешь, я сейчас ее брошу? Хочешь? Мы с тобой останемся друзьями, забудем ее оба... Ты мне важнее.

Но Ленька помотал головой и отмахнулся. Я понял, что друзьями мы остались все равно.

 

И вот наступил день, когда надо было возвращаться в Одессу. С утра мы уже на работу, конечно, не пошли. Собрали все свои вещи и ждали на площади перед правлением прибытия наших грузовиков. Давид Зиновьевич Перельман, институтский математик, сердито звонил из правления в Одессу, отдавал громкие команды и веселил всех своим одесским говорком. Ленька чуть в стороне вовсю болтал с Идкой, она засунула ладошки к нему в карманы ватника, и они стояли, словно обнявшиеся на перроне. Ленька что-то хмуро говорил ей, а она кивала, кивала, но было видно, что слушает Леньку вполуха. Остальные расселись на покрышках, из которых колхозники хотели сделать цветочницы, да видно, руки не дошли.

 

Пока все сидели, стояли, гомонили, Таня тесно села со мной рядом и сказала:

- Последний день? Больше не увидимся?

Я спросил:

- Почему?

- Почему-почему! Потому что в Одессе у меня парень.

- Ну, так брось его. Ты же меня любишь.

- Я его люблю! - сделала она ударение на "его". - И потом... И потом, если я его брошу, он и его пацаны и тебя порежут, и меня. И еще. Мне Идка сказала, что в Одессе и у тебя девушка.

- А почему ты должна верить Идке?

- А потому что она с твоей Аллочкой хорошо знакома. По музыкальной школе еще.

Мы помолчали. Я сидел, прислушиваясь к себе, а Таня, похоже, прислушивалась к воплям из правления. Потом сказала:

- Нет машин. Давид Зиновьевич говорит, что звонили из института, они только выехали... Пойдем, пока машины не пришли... Попрощаемся. Туда, к нам.

Никто на нас не смотрел, даже Ленька. Мы встали и за спинами сидящих зашли за ближайший дом, обвитый зеленью и облитый осенним светом. Всю дорогу шли держась за руки, а когда подошли к сараю, оказалось, что наш обжитый уже сарай, который мы сразу тогда облюбовали, сейчас был закрыт на висячий замок. Будто режиссер показал нам, своим персонажам, что финал пьесы наступил.

Таня огляделась, тоскливо посмотрела на солнце... День был светлый, яркий, холодный. Она вздохнула: "Погуляем?" - и пошла первой, не оглядываясь.

У одного из домов мы остановились и увидели, что с лиан, оплетших забор и стену дома, свисают странные плоды, похожие на зеленые кувшины. Сантиметров двадцать-тридцать высотой.

- Это глэчики, - сказала Таня, старательно выговаривая украинское г. - У нашей хозяйки растут такие. Такой вид тыквы. Когда высыхают, из них получаются настоящие кувшины. Только край горлышка надо срезать.

Мы сорвали два. На одном монеткой она процарапала "Таня" и отдала мне, тогда я на другом вывел "Юра", и она забрала его себе.

- Когда ты будешь далеко, - сказала Таня, - можно будет в него пошептать, ты приложишь к уху горлышко, и услышишь меня. А я - тебя.

А потом вдруг засмеялась:

- К уху - горлышко! Смешно, правда?

Глаза ее были мокрыми, на щеке замерла капелька... Я попытался поцеловать слезинку, но Таня отвернулась. Я понял, что она прощается со мной насовсем. Что мне ее уже не отбить. Что дело даже не в ее кавалере-бандите, а в том, что это у нее кончился сезон любви.

Мы пошли обратно к нашим чемоданам и сумкам. Но на площади было пусто. Только наши две сумки одиноко валялись возле пыльных покрышек и ветер гонял листья и обертки от конфет. Мы растерянно оглядывались, но из дверей правления вышла одна из селянок сказала, что "уси вже пойихалы". Что пришли грузовики, что вас, мол, шукалы, нэ знайшлы, и воны пойихалы. За вами, мол, завтра машину пришлют.

У меня возникло ощущение, будто это судьба решила растянуть расставание, оставить нас еще на чуть-чуть там, где нам было хорошо, откуда не хотелось уходить... (Но замок, сволочь, навесила).

Мы вошли в здание правления. Нас сначала поругали за разгильдяйство, потом успокоили, сказав, что договорились, мол, на завтра, что за нами специально придет машина. А пока, устраивайтесь, мол, и отправили на постой к хозяйкам двух соседних домов. Те покормили каждого из нас, и мы с Таней, даже не выйдя попрощаться, завалились спать. Каждый у себя.

 

 

Назавтра рано утром пришел грузовик. Мы залезли в кузов, сели тесно рядом спиной к кабине, Таня молча взяла меня под локоть... Так мы и поехали, молча, почти обнявшись. Таня то ли спала, то ли думала о чем-то, но за всю дорогу даже ни разу не поцеловались...

Нас высадили возле института. У входа стоял Давид Зиновьевич - хмурый и зловещий.

- Ну? И где же вы, я извиняюсь, изволили быть, когда весь коллектив дружно садился в машину?

Мы стояли потупившись...

- Ну? Где? Вы не стесняйтесь, уже поздно стесняться! Мы уже проехали, где стесняются! Где вы были?

Я сообразил, наконец, что надо брать ответ на себя, прикрывать Таню. И сказал так, будто признавался в расчлененке:

- Мы гуляли...

- Что?! - выкатил глаза Давид Зиновьевич. - Что вы делали?! Вы гу-ля-ли?! Я тебя правильно понял? Вы нашли время погулять как раз тогда, когда мы все решили ехать домой? А вы не пробовали погулять до?.. Я вас поздравляю. Вы нагуляли себе большой авторитет!

Он пожевал незажженную папиросу, вытер платком слезящийся глаз и сказал уже спокойным тоном:

- Ладно. Можете уже гулять домой. Я ждал здесь, чтобы поздравить вас с приездом.

Мы с Таней потоптались, буркнули "до свидания" Давиду Зиновьевичу, кивнули друг другу и пошли в разные стороны.

 

И это действительно оказалось концом. Таня в институте, видя меня в коридорах, проходила так, будто совсем со мной не знакома. Даже не кивала. Через время и я перестал здороваться.

Перельман оказался прав. В институте мы стали знаменитостями. Все знали, что это те двое, которых забыли в колхозе. А Давид Зиновьевич весь семестр возмущался на каждой лекции:

- Гуляли они!!! Вы видели? Все ждали машины, как не знаю, кто, а эти - гуляли! Они же и на лекциях гуляют! Вы думаете, что гулять, это только вот так? - и он показывал, как я, по его мнению, гулял с Таней в обнимочку, - Нет! Гулять можно и сидя перед доской! Я перед вами тут распинаюсь, а вон, Колисниченко смотрит в окно! И знаете, что он там забыл? Я вам скажу: он гуляет!...

(Но оставшись со мной наедине после лекции, он подмигнул и спросил: "Нагулялся? А я тебе скажу, когда я на нее смотрю, я тебя понимаю. Но теперь - всё! Теперь надо работать").

 

Надо было работать, и за делами, за работой пролетело с тех пор лет пятнадцать... Я давно уже жил и работал в другом городе, куда попал по распределению.

И вот приехал однажды к родителям в отпуск. В этот раз приехал один, без жены и сына, так уж сложилось по домашним делам.

Была осень, на пляже уже нечего было делать, ходил по улицам, вдыхал сырой запах каштанов, отражался в витринах, разглядывал встречных, отдавался атмосфере города, по которому скучал вдалеке. Было ощущение, что вижу лица из прежних лет. И вдруг - действительно очень знакомое лицо. Смуглая молодая женщина, глаза улыбаются, знакомый прищур...

- Идка!!! Ты, что ли?

Ида с визгом кинулась на шею. Обнялись. Покрутились, разглядывая друг друга.

- Знаю, знаю, - весело журчала Ида, - постарела. Не девочка, чай. Но и ты тоже, знаешь, не безусый мальчик...

Мы приземлились с ней в пустом кафе ресторана "Киев" и говорили, запивая слова горьким кофе и заедая сладкими пирожными...

- Ну, ты как, замужем? - я задал этот вопрос, потому что так все спрашивают. Семейное положение Иды не слишком меня волновало, оно было уже из другой, не моей жизни.

Ида загадочно улыбнулась.

- Вот нехорошо так наглухо пропадать. И даже не писать никому. Замужем, замужем.

- Ну, молоток... А Ленька? Я его не видел сто лет. Мы с ним как-то к концу учебы раздружились...

- И Ленька, представь себе, женат... Причем, заметь, мы оба с ним семейные, и семья у нас с ним общая!

- Как?! - я аж подскочил. - Так вы поженились? Вот это но-овость! Ну, поздравляю...

- Запоздало поздравляешь... Это для тебя новость. А у нас уже две девицы подрастают.

Сраженный сюрпризом, я долго цокал языком, качал головой, разводил руками... Пока весь этот набор не сошел на нет. Видно было, что мы оба чего-то ждем.

- А как Таня? - решился я, наконец.

Ида достала сигарету.

- Юр, - она помедлила. -  Знаешь... я вообще-то, виновата перед тобой...

- В чем?

- Во всем...

Она глубоко затянулась и долго выдыхала дым, рефлекторно разгоняя его рукой.

- Я тогда страшно боялась за вас. За Таньку и за тебя. За нее больше, конечно. Танька же моя подруга была... А встречалась она, дура, с самым отмороженным бандюганом с Пересыпи. Если бы он хоть что-то узнал о тебе, он бы весь институт раком поставил. Вам бы с Танькой не жить...

- Ну, она мне говорила.

- Юра! Она же дурочка молоденькая была! Она же тебе говорила, чтобы проверить тебя! Сдрейфишь ты или нет. Откажешься ли от нее. А я видела, что так оставлять нельзя. Что это настоящей бедой кончится.

- Ну?

- Ну, я ей сначала рассказала про твою Аллку... Кстати, как она? Вы поженились? А потом сказала ей, что ты, якобы, мне признался, что Танька тебе не нужна, что ты просто так, потрахаться в колхозе хотел с кем-нибудь. Что в Одессе у тебя невеста, и в Одессе тебе Танька не нужна...

- Ид, ты что, правда так ей сказала?! Ты знаешь, что она потом на меня даже не смотрела! Она даже не здоровалась!

- Юра, ты не понимаешь - я вас обоих спасла! Ты знаешь, за что его посадили? По сто пятой, часть вторая!

Видя, что я молчу и не выясняю, что это за сто пятая, оживилась вдруг:

- Ну, и вы же прекрасно друг без друга обошлись. Ты, я вижу, слава богу, женился. Так на Аллке или нет? А к Таньке мой Ленька все клеился, но она вышла замуж за своего уголовника.

Ида уткнула сигарету в пепельницу и вдавливала ее круговыми движениями, не замечая, что делает.

- Ты бы ее сейчас не узнал, наверное. Угробила себя баба. Его посадили, а она его ждет... Правда, за ней присматривают... Так ты к нам-то зайдешь?

Я потерял интерес к разговору. Настроение испортилось так, будто только что, вот прямо сейчас, что-то случилось. Стал прощаться. А она сказала: "Подожди". Достала блокнот, написала что-то, сунула мне и ушла...

Это был номер телефона.

 

 

Тут же из автомата я позвонил в прошлое. Прошлое отвечало гудками, шорохами, потрескиванием. А потом ответило чистым, узнаваемым голосом Тани:

- Вас слушают...

Так просто. Ни ждать, ни просить к телефону! Ни спрашивать, а когда будет? Позвонил - и сразу вот она! Как во сне. Я помолчал, потом начал было, но голос оказался запертым. Пришлось прокашляться.

- Тань, это я, Юра.

Ответная пауза была не короче.

- Ты где?

Я ответил. Она сказала:

- Никуда не уходи.

 

Через минут двадцать подкатило такси. Вышла она. Ида ошибалась, хоть это была уже далеко не юная девчушка, я ее узнал сразу. Она! Только теперь взрослая, очень красивая женщина! На нее оглядывались. Подошла. Постояли. Потом улыбнулась:

- Ну что, даже не обнимемся?

Мы обнялись, и вдруг меня понесло. Я стал ее целовать, как тогда, на кладбище посреди будяка, теряя равновесие, рискуя упасть. Она сказала, слегка отстраняясь:

- Юр, ко мне нельзя. И вообще - нельзя. Господи, я же думала, что никогда-никогда тебя не увижу. Какая Идка сволочь, она мне потом, через несколько лет все рассказала...

Мы сидели среди осенних деревьев Пале-Рояля (она так захотела, здесь мы были укрыты от глаз прохожих) и разглядывали друг друга. Таня держала мою ладонь прижатой к щеке. На челке была россыпь крошечных водяных капель... Время от времени зарывалась лицом и целовала в ладонь. Губы теплые, нос холодный. Я так и не привык к этой ее странности - целовать мою руку.

- Расскажи о себе, - это она мне.

Я рассказывал, рассказывал, она - слушала. На мои просьбы рассказать о ней, отвечала новыми вопросами обо мне. Потом вдруг резко поднялась:

- Юрочка, мне пора. Мне пора, я не могу дольше здесь сидеть. Дай свой телефон...

 

Пока я не уехал, она звонила мне каждый день. И я звонил ей. Весь день я ждал, когда снова услышу ее голос. Я не уверен, что достаточно понимал, о чем говорит она. И не очень помнил, что говорил я. Мне казалось, что я стремительно влюбляюсь. Не в ту смазливую первокурсницу, а в эту, новую, непонятную женщину, живущую скрытой от меня неправдоподобной жизнью, чужой и опасной. Между нами были ее тайны, пробежавшее время и пропахшее осенью пространство. А связывали теперь - только телефонные кабели. Трубка возле уха становилась горячей, мы говорили часами. Я представлял, как раскаляются тонкие цветные провода, бегущие от АТС под землю, расползающиеся между домами, как кровеносные сосуды по телу. А по этим телефонным сосудам текут расплавленные слова, чувства, надежды... Сосуды, связывающие нас... Нет, мы сами, наполняющие друг друга и обменивающиеся нашими чувствами, превращаемся в живые сообщающиеся сосуды... Добавилось во мне - поднялось и в ней. Оборвалось у нее - опустошаюсь я.

Таня уже не плакала. Перед отъездом я все же попросил ее встретиться, но она отказалась наотрез. Сказала, что это невозможно, чтобы я пожалел ее. Будущего это не имеет, а в пытку все больше превращается. Ее жизнь - ее добровольный выбор, поэтому чтобы я, когда уже уеду, больше ей не звонил...

Я сухо сказал, что когда снова приеду, позвоню обязательно, и бросил трубку.

 

А приехал я через год. По ее номеру отвечали чужие люди, которые о ней ничего не знали. Ида и Ленька укатили куда-то на ПМЖ. То ли в Германию, то ли в Израиль. Высокая и нежная Машенька Барская, ставшая статной матроной с непомерно выдающимися бедрами, на мой вопрос о Тане рассеянно сказала, что там, у Таньки, какая-то беда, вроде, случилась. То ли она уехала, то ли ее похоронили.

Ни знакомые, ни справочные киоски мне помочь не смогли. В этот раз Таня, похоже, ушла уже насовсем.

 

А у меня много лет лежит на шкафу тот плод, который мы сорвали, прощаясь, и подарили друг другу. Это такая тыква, которая высыхает, из нее вытряхивают труху, и остается действительно замечательный глэчик, кувшин, сосуд с жесткой коричневой поверхностью. Как из твердого дерева.

Я уже и сам, как этот кувшин, постаревший, потемневший, с нутром, превращающимся в труху...

Он лежит на шкафу, а на его боку, как на памятнике, чернеет давнее слово "Таня"...

Иногда я думаю, если она где-то жива, если и на ее шкафу все еще пылится такой же сосуд, только с моими именем, то должна же ожить какая-то связь между ними. Если, как говорила Таня, пошептать в кувшинчик, а потом прижать к уху, что можно услышать? Ну должны же эти два сосуда - по каким-то высшим законам гармонии, по каким-то еще не обнаруженным, не изученным людьми каналам - должны же они превратиться, в конце концов, как и положено соединенным сосудам, в сообщающиеся?..