Артикль

Ангелы за колючкой, или Дубы Ицхака

Любая идея, - военная, политическая, воспитательная, - направлена на какой-то, хотя бы предполагаемый, контингент. Когда он – человеческий контингент, перестаёт соглашаться и не проявляет лояльности по отношению к идее, то, здесь и там, воздвигаются металлические заборы с колючей проволокой. Внешне всё может выглядеть спокойно и прилично. Доктрина может казаться эффективной, но заборы и колючка заставляют задуматься, и, как минимум отрезвляют сознание. Это был смешанный интернат, предназначенный для детей из неблагополучных израильских семей, а так же – для подростков репатриантов, приехавших сюда по тем или иным молодёжным проектам. Учащиеся были разбиты на группы, - не только по возрастному принципу, но и по принципу ментальному. Я не сразу во всё это вник. Неблагополучность этих подростков была соразмерна обеспеченности и даже щегольскому богатству. Так, во всяком случае, показалось мне, попавшему сюда с периферии мира. Я ведь знал, что такое неустроенность и нищета.

Я сдал вступительный экзамен по математике, с лёгкостью. Вскоре, наступил день моего первого ознакомления с территорией школы, под предводительством одной из русскоговорящих воспитанниц заведения. Звали её Биатрис. Позже она стала одной из немногих, с кем я общался, и чья судьба была мне не безразлична. Беатрис провела нас, новичков, по тропинкам небольших дубовых рощ, по жилым и строящимся коттеджам. В общем, она много и воодушевлённо говорила и жестикулировала. Завязался разговор-знакомство между нашей группой и местными шестиклассниками. - Как вам нравится это место? – спросил кто-то на иврите. Мальчуганы, выгибаясь, и кривляясь, стали выражаться нецензурно, - - Интернат хрена ломанного не стоит! Учителя – проститутки! А директор вообще мусор полный! Беатрис очень смутилась. Надеясь, что матерные реплики, не были поняты, она попыталась перевести разговор на другую тему, - Ах, пожалуйста, не обращайте внимания! Мальчики просто рисуются! Знаете, здесь в Израиле, детям до седьмого класса, позволено абсолютно всё! Их никто не заставляет учиться. И они чувствуют свободу.

Самый красивый уголок школьного участка, я отыскал уже сам. Здесь я проводил время, прогуливал занятия, сюда приходил читать, в осеннюю погоду – собирать цветы и грибы. Ближе к зиме, надев комбинезон, я приходил сюда и наблюдал, как птицы резко срываясь с кустов, сбрасывали с веток накопившиеся дождевые капли. Я мог минутами наблюдать мелкий, медленный дождь. Весной были одуванчики, маки и цикламены. При этом место было диким, нетронутым. Встретить кого-нибудь можно было очень редко.

В сентябре меня распределили в класс, для начинающих. То есть для тех, чей уровень иврита стремился к нулю. Отторжение было мгновенным. К своему ужасу, я обнаружил, что попал в ту среду, от которой бежал в союзе. Это была просто плоть. Так как, несмотря на наличие произносимых слов, о разуме речь не шла вообще. В литературе, этих ребят назвали бы детьми перестройки, ведь перестройка касалась не только смены политической, но и смены ценностной шкалы. Интеллигенция была им чужда так же, как чужды были они мне. Они были страшны в своей простоте и раскованности. Это были, как кто-то правильно сказал те самые «зубы дракона». Дракона по имени Россия, или – Советский Союз, называйте, как вам нравится.

К ивриту на первых порах я отнёсся с большой серьёзностью. Мне хотелось владеть им, как родным. Точно так же, будучи подростком, и ещё не живя в Израиле, я гордился тем, что буду служить в его армии. Однако в просьбе поселить меня в той части общежития, где жили местные ребята, мне было отказано. Это вызвало во мне недовольство и недопонимание.

Позже, впрочем, я понял преимущество такого порядка. Попади я сразу в один загон с этими дикарями, погрузись слишком резко в этот язык, и «культурный шок» оказался бы гораздо сильнее. Таким образом, большую часть дня я был окружён людьми, говорившими по-русски, - кроме времени перемен и времени общих классных собраний. Иврит мой был слишком грамотным, излишне литературным. Это был мой способ изучения этого «средства связи». Если мне предстояло выучить язык, - то я сначала усваивал всё, что можно было извлечь из словаря, дополнял свой словарный запас схемами спряжений и склонений, и затем сопровождал всё это потоками всевозможных речевых образцов.

Вскоре выяснилось, что местные ребята совершенно безграмотны во всём, что касалось иврита литературного. Они говорили исключительно на жаргоне, который состоял из нескольких тысяч слов. Позже, когда меня всё-таки перевели в смешанный класс, я мог уже демонстрировать свои познания. И если внезапно требовалось перевести или пояснить какое-нибудь книжное слово, - как ни странно сделать это мог только я. Чем повергал в изумление тех, кто называл себя «цабрес» - то есть – старожил. Зачем тебе этот язык? – говорили они. – Даже если ты его выучишь великолепно, никто и никогда не станет говорить с тобой на возвышенном иврите.

Я недоумевал от этого, так как, до сих пор считал их полноценными, и не подвергал трезвому анализу их язык. А теперь и в самом деле рассмотрим его. Кроме удивительно бедного обиходного словаря, иврит также беден эмоционально. Во всяком случае, могу сказать, что он не приспособлен для выражения сложных эмоций. И если здесь и там происходит обратное, то это, как правило – большое исключение. При этом иврит хорош для описания размытых понятий и идей. То есть сводит их к простой и иногда слишком лаконичной форме, вплоть до обрубочности смысла. Там где русский язык, к примеру, в момент необходимости, способен бесконечно долго детализировать и уточнять нюансы.

Если кто-то скажет, что иврит функционален, так как передаёт информацию и сведения, - тому возражу, что если бы язык обладал только функцией передачи информации, то человечество давно перешло бы уже на общение числами, - а не образами, как мы это делаем сейчас. Ценность и совершенство языка определяются многообразием эмоциональным и образным. Это – если говорить «научно» и не прибегая к русскому мату. Агрессия в иврите, как и в большинстве языков, - весьма экспрессивна. Однако если бы всё сводилось к высказыванию агрессии, опять таки, можно было бы обойтись без языка, перейдя на рычание, вой, крик и визг.

Впечатление, производимое письменностью, стоит особого описания. Отсутствие обозначений половины гласных звуков, вводило при виде текстов в состояние ступора. Для прочтения слова, нужно было заранее знать, как оно выглядит графически и как произносится. В противном случае, текст обескураживал, превращаясь в непонятный и неодолимый шифр. От него веяло сектантством духа, средневековьем, каким-то тесным пространством, в котором трудно развернуться. При попытке вычитать мысль, создавалось ощущение, что буквы в этом языке загораживают смысл. Эта многовековая, старинная вязь напоминала собой какой-то кривой чёрный штакетник, старую стену гетто, забор и колючую проволоку.

Она была некрасива. Её уродливость дополнялась какой-то женской хищностью и распущенностью. Я вошёл в класс за десять минут до начала занятий. Класс постепенно наполнялся. Её называли сексапильной, и она обтягивала себя чем угодно и где угодно. Развалившись на парте, как на кровати, раскинув ноги и томно потирая себя в самых интимных местах, она стонала: «Пожалуйста, кто-нибудь выебите меня...» За пять минут до начала первого урока, помещение класса уже наполнилось месивом всевозможного русского мата.

Пикантные вещи происходили также и после занятий. В одной комнате вместе со мной проживал паренёк, которого звали Влад. Он любил демонстративно громко выводить газы. Ему так нравился этот процесс, что он неудержимо гоготал, - Что? Воняет? Так же без всякого стеснения, он забрасывал в кусты пластиковые бутылки, бумагу и пустые консервные банки. Однажды он вернулся из дома с интересной историей: « Я смотрел порнографический фильм, - хихикал он, - Он засунул ей руку прямо в жопу, а когда вынул – она была по локоть в говне! «Ха! Ха! Ха!»

На следующий день он произносил благословление над пищей. Это происходило в общем обеденном зале. Что-то вроде короткой молитвы. Он даже сорвал небольшие аплодисменты, хотя это противоречило церемонии. Назавтра я отказался читать «молитву». Как правильно кем-то было сказано, - «в какую веру не обращайся, ты всегда найдёшь рядом с собой людей, верить с которыми заодно ты не захочешь». Сначала мне даже казалось, что это очень почётно, - прилюдно прочитать молитвенный текст. Таким образом, я бы отождествил себя с новыми людьми, почувствовал свою причастность. Но оказалось, что всё это пахнет пошлым лицемерием, без всякого намёка на настоящую веру. Религия стала данью моде.

Местом, где я очень любил бывать, была школьная библиотека. Здесь было достаточно тихо, так как только небольшая часть ребят появлялась здесь, чтобы выполнять уроки. К шестому часу вечера, за огромными стеклянными окнами читального зала, можно было наблюдать осенний закат, освещающий каждый раз по-новому гранатовые плантации, находившиеся за пределами школьной территории. На стеллажах библиотеки, среди всевозможного литературного мусора, я, к своему удивлению, обнаружил томики со стихами Тютчева и Блока. Это были два «острова», которые на протяжении всего моего ученичества, не давали мне сойти с ума.

Иосиф был мелким функционером. В советском интернате или пионерлагере его должность называлась бы воспитательской. Он собирал полит информативные летучки, был ответственным за проведение патриотических праздников и дат. Каждый день, когда все собирались в столовой, он зачитывал программу дня, для всей школы и для каждого класса в отдельности. Роль его соответствовала роли советского комсорга. Иврит его не был совершенным. Однако было ревностное желание не отставать от культурных норм. С каждым выступлением речь его становилась всё мягче, русский акцент менее заметным. Моё брезгливое презрение к нему росло пропорционально. Вообще, «Иосиф» - было для меня понятие собирательное. Все, кто слишком старательно копировал местный акцент речи и произношение, были мне смешны. С потерей акцента, человек, так мне казалось, терял часть своей индивидуальности.

Я от своего акцента не отказывался, а на уроках намеренно коверкал слова, доводя класс до смеха. То, что в Иосифе должно было служить образцом культурного подвижничества, я не только не рассматривал как подвиг или вообще, что-то достойное, - а видел в этом пример обычного приспособленчества. Однажды, придя в библиотеку, я увидел коробки наполненные книгами. - Что это? – спросил я у секретаря. - Это книги, пожертвованные библиотеке Иосифом. Здесь был весь советский идеологический арсенал: «Тимур и его команда», «Как закалялась сталь», «Повесть о настоящем человеке», «Мальчиш Кибальчиш» и так далее. С тех пор я стал называть Иосифа «комсомолец». Эта кличка даже закрепилась за ним на некоторое время. И между нами встала взаимная неприязнь.

Присутствовала в интернате ещё одна небольшая социальная группа. Можно сказать, - прослойка. Это были старшеклассники, приехавшие так же по проекту. К моменту моего приёма в школу, они доучивались свой последний год. Тут надо заметить, что речь идёт о ребятах приехавших в Израиль исключительно до 92-го года. И, хотя они относились к той же стране исхода, - между ними и теми, кого я описал выше (т.е. моими ровесниками) – пролегла огромная бездна. В них сквозила идейность, восторженность и интерес к тому, что их окружало. Сионизм был для них понятием живым и не воспринимался со скепсисом. Бросалась в глаза умственная дистанция, между этими энтузиастами и между чернью, в среде которой пускали ростки цинизм и разложение, - среде, в которой мне довелось жить. Мне даже казалось, что именно такими идеалистами-интеллектуалами когда-то создавался, строился и возводился Израиль. Это была категория, которая ассимилировалась, не уподобляясь тому, что было вокруг, - а, в основном, за счёт полного умственного превосходства. Это касалось не только языка, но и успехов в изучении наук.

Беатрис была на год младше выпускников, но – это был всё-таки культурный слой. С ней, в её компании, всегда было интересно. Здесь я чувствовал себя «своим». С ней можно было бесцельно, наслаждаясь свободой, гулять по природе, читать друг другу стихи, просто общаться. Здесь был мой тыл, моя отдушина. Когда я возвращался назад, то я попадал в траншеи, или пещеру. Здесь не с кем и не о чем было говорить. Стоял грязный мат. Интересы моих одноклассников сводились к деньгам и шмоткам. А ещё – к накачиванию мышц и наркотикам. Держались они тоже особняком, с местными не смешивались, и чтобы быть здесь «своим», требовалось владеть их «языком» и повадками. От иврита они знали только ту минимальную часть, которая требовалась для учёбы. Будучи совсем недалёкими, они умудрялись презирать местных ребят, которые были ещё проще. Мне на всю жизнь запомнилась эта волчливость и агрессия.

Периодически, происходили драки, а иногда поножовщина. Интернат существовал на деньги богатых английских меценатов, которые изредка появлялись с официальными визитами. От неприглядных фактов их всячески оберегали. Происшествия эти заминались, замалчивались. Ну, подумаешь, что приходилось каждые две недели закрашивать стены общественных уборных, и стирать с них фашистские свастики. Если это был сионизм – то – очень странный. Во всяком случае – не с самым человеческим лицом.

Моё общение с противоположным полом было ограниченным и даже скудным. Потому что я не стремился к сексу любой ценой. Связано это было с одной моей особенностью. Насколько бы не был приятен мне человек, любая телесная подробность могла меня оттолкнуть. Животный смех, неловкая поза, запах пота, разрушали любое очарование и убивали во мне влечение.

Какой-то злой язык пустил слух, что моё поведение - следствие кастрации. Вскоре я узнал, кем был этот болтун. Это был мой сосед по комнате. Парень одержимый мечтой заработать огромные деньги. Средство, которое он для этого избрал, называлось многоуровневый маркетинг или сбыт по системе пирамид. Однажды, вернувшись с занятий, я обнаружил на столе книгу, которую он периодически штудировал. Книга называлась: «Как продать по телефону». И тут в голову мне пришла замечательная идея. Я взял фломастер и к слову продать (в скобках) приписал возвратное окончание «СЯ». Таким образом, книга стала называться – «Как продаться по телефону». Мы были квиты.

Хотя, по ходу повествования, я навожу критику и изобличаю своих сверстников, - это не значит, что сам я был невинным и непорочным агнцем. Среда обязывала, и я перенимал вещи, которые трудно охарактеризовать как похвальные. Если я смотрел на себя со стороны и видел, что изменяю себе и своим принципам, то есть уподобляюсь массе, - в такой момент я себя презирал. Правда, я был не единственным. Многие ребята переживали похожую ломку.

Познакомившись с Беатрис, я стал вхож в круг её друзей. Среди них были две её подруги одногодки, жившие с ней в одном общежитии. Я помню имя только одной из них. Как вы уже догадались - по той причине, что она мне нравилась, как женщина. Света - было её имя. Среди знакомых Беатрис был также замечательный парень Костя Зелёный.

Мы все как-то очень быстро передружились. Вечером, выйдя за пределы школы, и, положив друг другу руки на плечи, мы шатались по темнеющему посёлку и заливисто горланили песни. В такие же вечера мы битком наполняли комнату Беатрис, выпивали дешёвого вина и читали вслух стихи. Кто, что знал. В основном - из классики. В ту пору у меня была крепкая память на стихи. Вещи, которые я прочитывал, Беатрис называла взрослыми. Большей частью, - это были произведения русских эмигрантов. Которые только недавно стали доступны для широкого читателя. Звучали они саркастически и весомо. Но я опасался, что по-настоящему их понимает только Беатрис.

Я ошибался. Я всячески хотел завладеть вниманием Светы. Язвил и бросал в её сторону призывные взгляды. Беатрис была из Одессы. Но она не относилась к общему пресловутому типажу. Костя был родом из Харькова. Он был слишком романтик. Сверстники его не понимали. В своём классе он, как и я, был «отщепенцем в народной семье». Его самой любимой присказкой было: «Дайте мне автомат, и я вас всех вылечу». Одним словом - романтик. Однажды, возвращаясь от Беаты, мы обнаружили на асфальте порнографический журнал. Костя повертел его в руках и сказал, - Лучше всего - порвать эту гадость и выбросить её куда подальше. Но я не стану этого делать. Ведь ты всё равно вернёшься сюда втихаря, чтобы поглазеть на эти картинки снова. -За кого ты меня принимаешь? - ответил я, вырвал из его рук журнал и демонстративно его порвал.

В один из наших вечеров, когда мы гуляли и с азартным запалом что-то весело друг другу рассказывали, прямо над нами в ночном небе белым пламенем полыхнула огромная комета. Она озарила всё пространство над нами и скрылась за лесом. - Ребята, да ведь такое бывает раз в сто лет! – закричала Беата, - Бьюсь об заклад, что среди нас есть влюблённая пара!!!

И всё-таки я надеялся, что Света угадает меня, услышит мой зов. Была осень. Уже давным-давно стемнело. Я надел ветровку и направился в сторону Светиного общежития. Её комната находилась на первом этаже, и двумя углами выходила на улицу. Кажется, был уже одиннадцатый час ночи. Бродить по территории, в такое время, было запрещено. Я подкрался к её окну и стал прохаживаться взад и вперёд, поглядывая на тёмную штору. Я специально громко наступал на прогнившие ломкие ветки и жёлуди, которые лежали под моими ногами. На какую- то секунду мне показалось, что штора колыхнулась. Сердце моё ёкнуло: «Наконец-то сейчас она выйдет ко мне! Боже, какое счастье! Прямо отсюда мы вместе пойдём наугад, вперёд через ночную природу и вернёмся наверно только к самому утру! Но тут начал накрапывать дождь, который обещал скоро перейти в ливень. Я накинул капюшон и, проклиная дождь, стал возвращаться домой, удивляясь тому, какие идиотические формы принимает мой романтизм.

Я сидел на скамейке. Вокруг звучала музыка, которая воспринималась больше, как какой-то шум. В принципе это и была серия шумовых эффектов. Я ждал, когда зазвучит что-то более спокойное, и уже подыскивал себе пару для танца. Внезапно кто-то положил мне руку на плечо. Я вздрогнул. Передо мной стояла Света, приветливо улыбаясь, и тянула меня за рукав прямо на танцплощадку. Это произошло так неожиданно, что я не успел удивиться. Я пришёл в себя, когда она уже положила мне руки на плечи, и мы закачались в танце.

Через минуту я был полностью сконфужен. Совершенно непроизвольно от моих желаний, моя мужская плоть дала о себе знать. Конфуз сменился азартом, я обнял её крепче и смело прижался к ней. Коль скоро речь пошла о чувствах, подумал я, то пусть она поймёт и почувствует что я уже вполне зрелый мужчина. Это был наш первый и последний танец. Однако помнить его я буду всю жизнь. Потому, что одно из самых сильных удовольствий для мужчины - наслаждение обнимать любимую женщину.

Через пол года Беата вернулась в Одессу. Недели за две до её отъезда я застал её на ступеньках библиотеки. Был поздний вечер. Она сидела и, закрыв лицо руками, беззвучно плакала. Было видно, что она не ожидала моего появления. Сначала я хотел пройти мимо незамеченным. Но потом подумал, что если Беата страдает, то для неё будет облегчением, чем-то со мной поделиться. Я взбежал по лестнице и присел перед ней. Она, молча, на меня смотрела. Но, когда я попытался заговорить, она всхлипнула и отмахнулась, - Уходи, уходи, не мучь себя! - Я понял, что она хочет побыть одна. После её отъезда между нами завязалась переписка. Она была недолгой по причинам, которые не касаются моего рассказа.

В следующем году Света появилась в интернате, уже в военной форме. В этом было что-то удивительное и странное. Во всяком случае, к такому её виду я не привык. Её появление можно было назвать побывкой. Потому что, как выяснилось позже, родственников в Израиле у неё не было. Это значило, что на Свету распространялся статус солдата одиночки. Свободное от армии время она проводила в армейских гостиницах, или таких местах, как наш интернат.

Она приехала перед самым ужином. Я почему-то смутился и решил переговорить с ней после приёма пищи. Толпа вошла в зал столовой, и я потерял Свету из виду. Все расселись по местам. Необходимые молитвы были сказаны. Тихий до этого зал зашумел, послышались смех, выкрики и звон половников. Я забыл о Свете. И, с яростью схватив единственный на столе половник, набросился на пищу. Это было наполовину в шутку, и наполовину всерьёз. Каждый ужин у нас сопровождался дикарским выхватыванием еды друг у друга. Соседи, по столу, повизгивая, боролись за кухонные приборы и наиболее лакомые куски блюд. Я давным-давно привык этому действию и не предавал ему никакого значения. Общество, как правило, отрицательно действуют на индивидуума, делая его похожим на себя. И тут я поймал на себе чей-то взгляд. Меня так и парализовало, с половником в руке. Это был спокойный и изучающий взгляд Светы. Я застыл, и кусок пропитанных томатом макарон плюхнулся назад в кастрюлю.

Присев на место, я подумал, что пойман. Пойман на свинском и непристойном поведении. На чём-то постыдном. Какие уж тут стихи? Какая любовь? Я снова посмотрел в её сторону. Она сидела спокойно, с немного грустным лицом. У неё стал чесаться глаз, и тогда она кончиками пальцев оттянула за ресницы нижнее веко. Я увидел, красно-фиолетовое сплетение тонких кровяных сосудиков. Это была та самая мелкая физическая подробность, которая меня всегда отталкивала и отрезвляла. Одна из них. Я встал из-за стола и направился к выходу. На меня поднимали головы, так как трапеза только началась. Я понимал, что теперь не смогу встретится с ней. Изнутри меня сжигал стыд, я испытывал отвращение к обыденности ситуации.

После ужина, на одной из дорожек парка меня остановил Костя, - Ну, что ты говорил с ней? - Я не хочу встречаться со Светой. - Но, почему? - Не могу тебе объяснить. - Как же так? Ведь, кажется, ради тебя одного она и приехала? Я молчал. - Ну, как хочешь, а я пойду, поболтаю с ней, - сказал Костя. И тут я заметил, что она стояла в отдалении, в полном обмундировании, и одиночестве. Костя уже шёл к ней.

Я зашёл за угол дома и стал ждать. Минут через пять Костя вернулся. - Ну, как? - спросил я. - Она не понимает твоего поведения. А о себе говорит, что в армии у неё нет друзей, и что ей очень одиноко. Я заколебался на секунду, но не смог себя переломить, и взглянув на неё последний раз украдкой, поспешил уйти. С неба начала накрапывать мелкая влага. Пошёл дождь. Этот дождь был холодным, грустным и одиноким, как жизнь.

Когда я покидал школу, большинство ребят, которых я уважал и считал достойными, те которые могли бы стать приобретением для Израиля, - один за другим, разъехались по разным частям бывшего Союза. Самое обидное заключалось в том, что, приспособившиеся здесь, чувствовали себя комфортно и были неприхотливы, как плесень. Костя перед отъездом в Харьков сказал, - Главное заключается в том, что они уродуют нас этим языком и не хотят ни нам ни себе в этом признаться…

Последнее что вспоминается, классное собрание, приуроченное к разгару арабского террора, последовавшего за соглашениями в Осло. Наш воспитатель, в общем, очень неплохой человек пытался собрать внимание присутствующих. Его речь звучала сразу после сводки новостей, где показывали взорванные и развороченные автобусы и залитый пятнами крови асфальт. - Служба в израильской армии, - говорил Дорн, - это не обязанность, а - исключительное право и привилегия. Его слушали рассеянно, но, всё-таки, слушали, не совсем ещё отойдя от экстремальных кадров. "Я открою вам небольшую тайну, - сказал Дорн, - Должность, которую я получил и выполняю сейчас здесь, в роли воспитателя, - часть реабилитационного процесса. Говоря коротко: Я попал в армию, потом в бой и стал свидетелем того, как осколком снаряда оторвало голову моему однополчанину. Он страшно умирал в невообразимой агонии, а я стал свидетелем этого и остался жив. Ну, а дальше, всё, как по писанному: Боевой шок, психическая травма, затяжная депрессия. И вот, теперь, я здесь, перед вами, - словно голенький, со своей исповедью".

Меня его рассказ пронял до костей. Но ещё больше меня потрясло то, что его никто особенно и не слушал. Школьники с рассеянным и полу отсутствующим видом глазели по сторонам. Кто-то дожёвывал багет, кто-то болтал и смеялся, кто-то рассказывал анекдот. Дорн стоял поникший, растерянный, как ребёнок. Я вскочил, подбежал к нему и умоляюще сказал, - Они не ведают, что творят! - и выбежал из зала.

На следующий день, во время перемены, ко мне подошёл высокий местный амбал с 98-ым профилем и засмеялся, - Ещё один автобус взорвали! - Что в этом смешного? - спросил я. - А мы уже привыкли, - сказал он, отмахиваясь от меня и продолжая смеяться. Я молчал. В этом была жестокая правда.