Ольга  Журавлева
 
ОН
новелла

 
... Он стоял напротив и внутренне как-то весь пританцовывал — а может, всего-то — аккомпанировал себе самому, покачивая в такт головой, пытаясь таким образом скрасить долгий путь до дома в переполненном в этот поздний час вагоне. Хотя было ещё не очень поздно, но я к концу дня заметно устав уже ехала, чуть запрокинув голову и прикрыв утомлённые неестественным диким вагонным освещением глаза.
Ему хорошо было видно моё запрокинутое лицо, он, притаившись, наблюдал за моей внутренней истомой, надвинув капюшон своего модного «прикида» почти до самых бровей. Он подстерегал меня в засаде своего воображения, он заливался краской добегающей почти до горла вставшего ещё в нижней части его крепкого тела желания, он выжидал...
И вот сидящий со мною рядом почтенного вида господинчик вдруг приподнял свой потёртый зад, подхватил портфельчик, и заторопился к выходу. Освободившееся место предательски зазияло возле моего дремотного неведения...
... И он решился.
Присев рядом ещё уверенней стал подначивать своё мальчишеское смущение, подрагивая всем телом в такт звучащей лишь в нём одном мелодии. Я не открывая глаз, улыбнулась и, ... положила голову ему на ритмично покачивающееся разгорячённое плечо. На мгновение плечо замерло, напряглось и задумалось, но почти что в следующую секунду задвигалось с пущей уверенностью и мастерством.
Моя станция оказалась уже следующей... После провозглашения её я нехотя открыла глаза, поглядела совершенно в противоположную от своей невольной опоры сторону, и встав, решительно направилась к выходу. Когда двери уже готовы были закрыться, он, быстро проскочив между неминуемых голубоватых створок, оказался в непосредственной близи от меня. Я почти не обратила на это никакого внимания.
— Вас проводить?
— Не стоит...
— Ну, мне всё равно в ту же сторону, я провожу...
Мы в молчании вышли на воздух.
— А для чего Вы это сделали?
— Что именно?!
— Ну, голову... для чего?
— А, это... Не знаю... Просто устала...
... Далее последовало банальное знакомство с коротким представлением и экскурсом в род деятельности обоих.
Он оказался одним из участников модной поп-группы — так, более-менее, мне стали понятны его ночные пританцовывания.
За разговорами мы подошли к моему дому, и он предложил ещё немного погулять и поболтать, если конечно я не тороплюсь... Я не торопилась...
Возле дома нас уже давно поджидал самый предсказуемый месяц года — друг всех влюблённых — МАЙ! Мы чуть прошлись по двору, после присели на низкую оградку палисадника и замолчали — каждый о своём. Он сам предложил сесть к нему на колено. Что ж, колено так колено! Потом два-три нежных поцелуя чуть выше ключицы... Потом всё больше входя во вкус — страстное, яростное нашествие на моё доверчивое спокойствие, и...
Только один соловей, невесть каким образом оказавшийся поблизости, озвучивал после все наши действия — бурные и безудержные...
Наверное, уже наступила ночь, но нам так не показалось — нам было мало. Мало всё захвативших в себя рук, рта, пространства вокруг того места, на котором мы бушевали... Ночной наблюдатель из-за какого-нибудь занавешенного окна, наверное, сильно бы разволновался, если бы выглянул этим часом на улицу. Нас влекло друг к другу, кровь стояла в ушах, клокотала, смешиваясь со сладковатой слюной где-то под самым языком, сводя судорогой сдерживаемых стонов обладания наши скулы.
... Постепенно высвободившись из крепких объятий я стала шутливо, чтобы никого сильно не обидеть, прощаться... Он занервничал, стал одёргивать бесконтрольно разорённый «прикид», стал смотреть на меня умоляюще, и чёрт знает чего стал ещё... Но я, в очередной раз примерив маску безразличия, уже направлялась к своему, безлюдному к этому часу подъезду — теперь мне хотелось только отдыха и более ничего...
Он настиг меня возле самой двери... Он уверенно отвёл мою занесённую над дверной скобой руку, настойчиво переместив её на то — что уже не стесняясь рвалось из широких модных «труб» наружу, прожигая кожу ладони своим горячим нетерпением... Он буквально втиснул меня в тесное пространство между отполированной лунным светом кафельной стеной и своим, неумолимо проникающим в меня естеством... Он трепетал... Он ликовал... Содрогался от находивших, подкатывающих приступов счастья... Он абсолютно оглох от учащённого, скачущего, вот-вот готового сорваться с цепи самообладания пульса... Он ничего уже не соображал...
Он агонизировал... Он победил меня...
А всё, наверное, оттого, что...
 
... Телефон молчал уже несколько дней...
Было не совсем понятно — почему? Возможно ОН не захотел перегружать свои холостяцкие будни ещё одной замужней любовницей. А тем временем за окном уже вовсю разворачивалось — начиналось небывалое театрализованное действие с восхитительным и чистым заглавием «Зима». Дома в округе давно уже были готовы к этому, они стояли теперь, светясь изнутри всеми своими тайнами. Кто-то едва успел купить новогоднюю ель, а кто-то уже давно нарядил искусственную — достав полеэстровую «диву» с запылённых антресолей. Лишь у меня одной не создавалось никакого хоть мало-мальски праздничного настроения. Не соткалось ощущение праздника из морозного воздуха, пахнущего таксомотором, хвоей и мандаринами, не хотелось выбежать поздним вечером во двор, для того чтобы подбросить в сгустившиеся сумерки горсть снежной искрящейся крупы — было грустно и одиноко и почему-то хотелось спать. Всё время хотелось спать. И вот однажды... Когда в конец развинтившаяся система самообладания почти не подчинялась приказам — прорвав основательный слой пыли укрывшей мой телефонный аппарат раздался долгий пронзительный звонок...
Звонила подруга, приглашала зайти на чашечку кофе «со значением»! Ну, что это за значения её — я догадывалась, но от кофе решила не отказываться, раз приглашают. Пошла.
По дороге захватила бутылку «Шампанского» и торт, чтобы не соскучиться — да и не подумал кто, что только из-за «значения» притащилась. Гулять, так гулять!
В квартире было душно. Еле приладив к переполненной вешалке свою шубку и найдя в ворохе разнокалиберной обуви подходящие тапочки, я под приветственный жест своей приятельницы прошла в прокуренную кухню.
Сидели уже давно: на столе и под ним собралось достаточное количество разноцветных опустошённых бутылочек и пластиковых ёмкостей из-под пива и воды. Было шумно оттого что все разговаривали почти одновременно. Я присела на предложенный табурет и попробовала прислушаться к разговору. Их общего сумбура, наконец-то, стал выделяться, выстраиваться сбивчивый рассказ одной смешливой девчушки — она что-то вспоминала из будней автошколы и очень потешала слушателей своими познаниями автомобилизма. Потом её перебил кто-то из мужчин, которого совершенно не интересовали авто-леди — тот, наоборот, увлечённо растёкся в восторженных россказнях о рыбалке, всевозможных снастях и дорогостоящей амуниции. Я слушала всё это и недоумевала — зачем они здесь собрались, неужели только для того, чтобы рассказать какую-нибудь глупейшую историйку из своего «рыболовного» прошлого? И вдруг...
... До моего слуха донеслось нечто — что заставило отрешённо обвести очами собравшихся, и без каких либо особых усилий, рулеточной стрелкой пристального внимания упереться в лицо говорившего.
Он, нарочно не глядя в мою сторону, всем видом своим старался произвести впечатление — металлическим менторским тоном рассказывая о чём-то не вполне приличном, попахивающим здоровым цинизмом, присущим лишь обладателям множества женских тайн — он — завоёвывал пространство душной квартиры, в которой теперь я не видела больше никого!
Я не очень люблю подобные беседы, а тем более в кругу мало известных мне людей, но на этот раз, когда от вопиющей скуки разочарованию моему не было предела — я вступила-таки на скользкий путь полемики, явив обществу свой многогранный внутренний мир и хорошо поставленный низкий голос.
Да и напросились...
Все сразу посмотрели на меня — и мы с моим оппонентом тут же принялись увещевать пространство в том, что всё оно в данный момент существует лишь для того, чтобы мы могли в нём сосуществовать! Это оказалось весьма забавным. Остальные наблюдали за нами с некоторым удивлением, кто-то даже в полной задумчивости вышел на балкон, хотя на улице держалась минусовая температура. Мы фонтанировали внутри переполненного человеческого жилья — мы не замечали ничего кроме собственных глаз, отразившихся стократ в огненном взоре собеседника. Это скорее походило на дуэль. Приглашение на драку — вызов!
«Ну, что?!» — запускал ОН в меня ладно отлитую пулю своего непреодолимого надмения — «будем умничать?»
«А если будем — что тогда?!» — тут же отскакивало от щита моего самолюбия в ответ, и так на протяжении всего разговора.
На нас уже не обращали никакого внимания — все разбрелись по углам и занялись кто чем, а нам всё ещё требовалось сатисфакции... ...
— Давай сбежим отсюда?! — вдруг совершенно невпопад вырвалось у меня...
— Да-да... — он даже не успел удивиться, и мы торопливо стали собираться.
Лифт деловито прогромыхал четыре этажа и, дрогнув, со скрежетом отворил перед нами целый мир пропахшего людьми и котами подъезда. «Что дальше? Ведь мы даже не представлены друг-другу?!»
К чёрту политес — подумаешь, сейчас это не модно представлять кого-то — всё должно происходить спонтанно, как сейчас, лишь бы какой-нибудь вошедший с мороза болван не спугнул этого охватившего вдруг ощущения — почти что счастья...
Мы стояли, прислонившись к выкрашенной в казённый цвет стене и старались не смотреть в глаза друг друга. ОН был неумолим в своём желании, а я...
А что оставалось мне? Я сама пошла, и вот — стояла теперь и не знала, как первой не начать срывать с моего «vis-a-vis» его великолепные штаны... Даже как-то не прилично выходило — что в этом случае ОН мог обо мне подумать?!
А ОН, наверное, уже обо всём заранее подумал, потому что давно уже сам расстёгивался и весьма проворно. Я только и успела отметить про себя — холодную шершавость стены, да горячий его член, непримиримо упирающийся в мой беззащитно обнажённый в проходном подъезде пах — зрелище достойное мастеров классицизма...
Да ещё голова — продуваемая всеми пролетающими по подъезду ветрами кружилась, и влекло, влекло к — ЭТОМУ, НОВОМУ ЧЕЛОВЕКУ — как голодающего влечёт в лихую годину к хлебному дому, и нельзя было уже оторваться от завлажневшей в моём срывающемся дыхании его ключицы, до одури азартно пахнущей чем-то французским и ужасно дорогим.
«Ну, это уже совсем неприлично!» — стонало во мне чуть уязвлённое, потерявшее всякое управление самолюбие — «Пошло — да и, в конце концов, просто гадко!» Гадко... да, гадко, но до чего же хорошо...
Не знаю, не помню — сколько прошло минут, а может даже целый час, или весь остаток дня пролетел как один сладкий миг — только когда нас расцепило, за окнами мерещился близорукий рассвет.
... Всё нужно делать вовремя, тем более уходить...
... Я шла в полной неопределённости ощущений: «С одной стороны — ничего ужасного не произошло! Ну, сбежали двое, понятное дело — с кем не бывает?!
А с другой?! Нет — больше я в этот дом ни ногой! Ужас! Беспринципность какая-то! Что я, в самом деле — сдурела совсем?» — так шла и думала я по пути к своему серому, невыспавшемуся дому, а навстречу уже семенили по хрустящему снежку первые служащие, торопясь поскорее занять свои законные места в общественном транспорте — чтобы, повиснув на поручнях, катить вот так до своих работ и радоваться, что удалось досмотреть-таки прерванный верещащим с тумбочки будильником сон...
 
... Невыносимо болит душа...
Нет, вовсе не ноющая боль в груди беспокоит меня сегодня — иное...
Не так как болит пресловутое наше сердце — этот разноцветный эластичный желудочек для перекачивания крови — нет, совсем не так.
А что же тогда по-вашему называется душой?! Ведь кроме всяческой требухи в наших организмах ничего не наблюдается. Что же тогда болит?!
Память...
Да-ааа...
Это должно быть — память вернулась, и заставила весь этот порочный механизм завертеться в обратную сторону, доставляя при каждом витке вспять мучительные, невыносимые, непредвиденные и непреодолимые страдания.
Вот пишут ведь некоторые про необходимость посещения врачей или всяких целителей, так что же?! Я, например — никогда не ходила — зачем, итак всё продёт, поболит-поболит, да и пройдёт. А начнёшь бегать по специалистам — пиши, пропало — залечат до могилы!
А сердце?!
А сердцу не прикажешь — если оно больное, то и без врачей остановится — лечи, не лечи... Но вот где искать панацею от душевных мук — неизвестно.
... Вчера я пригласила ЕГО в театр...
Знакомая достала контрамарочку.
ОН быстро согласился, зная, что там, на плюшевом кресле, будет разыграно совсем иное представление.
Я люблю театр!
Люблю ходить туда непременно с кем-нибудь из своих давних поклонников. Там, в зале, после того как погаснет последняя дежурная лампа, и начинает происходить нечто совсем уже невероятное! Нет, первое время мы, конечно же следим за тем что происходит на сцене. Всё приводит в восторг: и реплики героев и интриги недоброжелателей и многое из того что, собственно, и назвали спектаклем. Правда уже к концу первого акта становится ясно, что все ваши мысли направлены против течения хода пьесы — мысли ваши о другом. И вот, во время антракта, пока все как некормленые со вчерашнего вечера выстаивают долгую очередь за присохшим к блюду бутербродом в слюдяной оболочке, я готовлюсь к самому интересному.
Трудно сказать, что больше всего привлекает меня в этот момент: отсутствие света или присутствие в зале незнакомых людей — но тянет, влечёт ЭТО — что-то — необычайно и когда гаснет последний миньон в сымитированных под свечи настенных бра — я, начинаю...
— Что ты вытворяешь?! — ЕГО шёпот срывается, дрожит от волнения, а рука продолжают преступно красться по внутренней стороне моего бедра. — Какая ты всё-таки развратная!!! — При этих словах так и хочется посильнее сжать колени, чтобы сделаться ещё ближе, ещё соблазнительней...
— Что ты делаешь??? — Только и может выговорить ОН сквозь оглушительный рёв прибоя собственного пульса...
— Что ты делаешшшшшь... ...
Что дальше происходит на сцене, понимаешь уже с трудом; кто-то, кажется, застрелился от переизбытка чувств или это только показалось, но во всеобщей кутерьме и круговерти уже совершенно отсутствуешь влекомый в этот миг лишь собственными порочными до умопомрачения желаниями.
Кто-то, может быть и не так сильно привержен к таким спонтанным походам в театр, но я лично — очень люблю! Очень...