«В вашем мире я — прохожий …»

Вот уже две недели я живу на острове. Роберт и Джина одолжили мне ключи от своего дома в бывшей хипстерской коммуне, превратившейся сегодня в почти модный курорт. Я ни с кем не общаюсь, никуда не хожу – только к морю, на бескрайний пустынный пляж, где кокосовые пальмы издают на ветру такой странный целлофановый шелест. Там хорошо дышится и пишется. Лучше чем в тенистом чопорном доме. Служанка Роберта и Джины гаитянка Мерседес смотрит на меня враждебно и изучающее. Мне сказали, что она колдует. Обеа. Черная магия. К ней приезжают из самого Санто-Доминго. На обед Долорес готовит жареные бананы и опоссума. Я тихо строгаю кусок засохшего сыра в уголке. Она долго смотрит на сыр и на нож в моей левой руке и потом улыбается и говорит: «Ты режешь как я, не на столе, не на доске, не на тарелке, а в руке, на весу». По-видимому, я принята. Собака Долорес Илайя — помесь овчарки бог знает с кем, зовет меня к морю. Я ее угощаю «Кит-Катом». Илайя застенчиво опускает морду, потом лакает голубую воду из сине-белого андалусийского бассейна и лижет мне руку. Теперь я точно принята. На неделю, пока не уеду из этого рая с трущобной изнанкой. Дорогая Мерседес, погадай мне на папайе или на кофейной гуще, или как там еще гадают. Я вглядываюсь в смуглое, гордое и красивое лицо с хищными ноздрями и красивым разрезом глаз. Ту девочку в пионерском лагере, кажется, тоже звали Мерседес. Это было несколько жизней назад.

В тот год мама купила Динке новую форму с самой настоящей плиссированной юбкой – предметом зависти местных модниц, и воздушный газовый фартук с пелеринкой, придававший ей слабое сходство с институтками из старых фильмов. Динке ужасно нравилось надевать эти обновки и идти в школу по залитой солнцем Советской Улице (бывшей Церковной), хотя сама школа и не вызывала никакого энтузиазма. Но даже мрачные, пропахшие пылью, прогорклой едой и туалетами коридоры этой весной не вселяли обычной депрессии и подавленности. Ей нравилось ловить на себе взгляды проходивших мимо мальчишек и парней и, тряхнув непослушными пепельными кудряшками, независимо продолжать свой путь, старательно вышагивая, как учила мама — прямая спина, маленькие шаги, не вилять бедрами.

Вот она завернула на тенистую улицу, где находилась школа, миновала кафе-кондитерскую, куда любили забегать после уроков ребята, чтобы проглотить стаканчик «кофе», а на самом деле коричневой бурды, пахнувшей тряпками и цикорием, и съесть пирожное «трубочка» с подозрительным горьким желтым кремом. Возле кафе всегда роилась небольшая группа бездельников, в основном, из старшеклассников, что пропускают уроки. Они нагло разглядывали проходивших женщин и отпускали сальные замечания. Но сейчас, к счастью, лоботрясы были заняты новыми записями «Дип пёрпл» на неуклюжих бобинах, выменянными по случаю у бездельника постарше, подрабатывавшего по вечерам в оркестре местного ресторана «Дольний дол». Чуть поодаль два небритых сантехника ковыряли что-то в коллекторе. Они остановились и поглядели ей в след. Один буркнул, выплюнув окурок: «Идет, будто пишет!»

Динке исполнилось двенадцать лет, и почему-то она вдруг стала чувствовать себя взрослой. Может потому, что эти обращенные к ней взгляды уже не делали различия между нею и настоящими женщинами. Иногда они ее пугали, но чаще ей было приятно чувствовать себя тоже взрослой. За этот год она выросла на целых десять сантиметров и была уже почти вровень с мамой. Так что низкорослые и невзрачные родственники с отцовской стороны стали даже высказывать опасения, что она окажется великаншей и никто на ней не женится. Но Динку почему-то перспектива замужества совершенно не волновала, а становиться выше и выше ей очень нравилось.

Одно ее беспокоило — из девчоночьих разговоров на переменках она поняла, что у всех них были какие-то ежемесячные «дела». Шепотом и краснея, они делились подробностями. Наконец, она решила прямо спросить Дану, что же это такое и узнала новое и неприятное слово, в котором мнились мензурки, структуры и инструменты и еще какой-то тошнотный и загадочный смысл предающего душу и разум тела. После чего Динка открыла медицинскую энциклопедию, стоявшую дома в одном из многочисленных книжных шкафов, и прочла длиннющую статью по этому вопросу. Теперь она только посмеивалась, слушая дурацкие россказни одноклассниц. Одно было плохо — у нее самой этих самых «дел» не было, и она не знала, что нужно сделать, чтобы они начались. По ночам ей казалось, что что-то с ней не так и ей надо к врачу, что может быть, она и не женщина вовсе, а вообще неизвестно кто, но опасениями своими она ни с кем не делилась.

Стоял последний учебный день этого года и она, кажется, впервые за долгое время, шла в школу с легким сердцем, сознавая, что хотя бы на три летних месяца освободится от неприятной обязанности посещать это заведение каждый день. Три летних месяца казались таким долгим сроком. А на письменном столе Динку уже ожидал подарок — стопка книг, заботливо приготовленных мамой для летнего чтения. Это была тайная причина, которая и заставляла ее радоваться лету, так же как довольно частые болезни, позволявшие отключиться от школьной рутины и уродливой реальности их городка и погрузиться в другой, волшебный мир, хотя бы на время.

В то лето на своем письменном столе освобожденная Динка обнаружила роман Фолкнера «Осквернитель праха», «Глазами клоуна» Бёлля, «Повелителя мух» Голдинга и еще много удивительных книг. А в самом низу тяжелой стопки лежала тоненькая книжка в неказистой обложке под простым названием «Лирика». Фамилии автора на ней не было, а пожелтевшие страницы оказались почему-то напечатанными на машинке, а потом аккуратно сшитыми суровыми нитками. Динка сразу же раскрыла эту книжку-самоделку и вскоре все окружающее исчезло. Раньше она не любила стихов. Ей больше нравились романы и рассказы, в которых был сюжет и персонажи, а не только впечатления и чувства, казавшиеся ей надуманными и нереальными. К тому же, школьная программа благоволила к гражданской лирике, неизменно производившей впечатление чудовищной искусственности. Но эта книжка была совсем другая. Теплым июньским вечером, когда родителей не было дома, кажется, они ушли на какое-то собрание, Динка сидела на балконе, в густом синем воздухе, присыпанном сверху крупными звездами, и не могла оторваться от чтения. И весь мир вокруг представал теперь другим, словно заново открытым этими странными стихами. Звезды, оказывается, по ночам ткали время, а кручи гор могли быть чернильно-синими. Соленые, как брызги моря, переимчивые как волна, лижущая песок, горько-терпкие, как запах горных трав, строки из этой странной книжки неотступно сопровождали ее повсюду. Она даже стала их напевать тихонько, почти про себя, потому что ей казалось, что они должны петься, а не читаться.

Прошло две недели и папа принес ей путевку в «Артек». Динке не очень-то хотелось ехать в пионерлагерь. Перспектива коллективного отдыха не вызывала у нее особого энтузиазма, примерно как необходимость лечь в больницу в общую палату на десять человек. Но попасть в загадочную Киммерию теперь очень хотелось.

Утренний «Артек» встретил их солнечным светом, громкой трансляцией патриотической музыки и парой заспанных, опухших вожатых, которые тут же отправили всех в душ, отобрали вещи и деньги и сдали их в темно-зеленую дощатую камеру хранения. Пионеров ткнули носом в подозрительную кучу тряпья на полу душевой. «Разбирайте! Это ваша форма и белье», — заявила вожатая в синей мини юбке. Орава шумных подростков кинулась подбирать себе пионерскую экипировку, а Динка после первых пинков и тычков, конечно же, отошла в сторону, с энтомологическим интересом и легким ужасом наблюдая за процедурой выживания сильнейших. Через пять минут все было кончено. На полу оставались только затоптанные, поношенные шорты пятидесятого размера цвета детской неожиданности, да пожелтевшая под мышками, некогда белая рубаха без единой пуговицы. Все это она натянула на себя вместе с синими сатиновыми трусами «унисекс» и застиранным пионерским галстуком. Только нелепо жизнерадостная тесная белая панамка никак не хотела налезать на ее непокорные волосы.

Уже знакомая им вожатая Клава — коренастая загорелая женщина лет тридцати с кривоватыми ногами, выставленными на всеобщее обозрение из-под мини юбки, выстроила всех парами в затылок и скомандовала: «Взвейтесь кострами, запе-e-e-вай!» Так они и пошли на обед, куда-то вниз, по направлению к морю. Динка машинально открывала рот, но думала совсем о другом, вдыхая горячий влажный воздух, напоенный ароматом трав и цветов и отдаленным, но сильным запахом моря. Взгляд ее то и дело уносился вдаль и останавливался на размытой линии, прорезанной во многих местах синими кипарисами, что отделяла небо от воды.

Артековское меню привело девочку в недоумение. В жестяных мисках, в мутной тепловатой воде плавали какие-то капустные кочерыжки и толстые куски нечищеной морковки. А на второе, в миске поменьше, красовалась почерневшая картошка и микроскопический рыбный хвостик с сомнительным запахом. Но окружающие почему-то были счастливы — оказалось, потому, что на третье их ожидала вожделенная бутылка «Пепси-колы» Новороссийского завода безалкогольных напитков. Подростки радостно уплетали эту пионерскую баланду, чтобы скорее добраться до заветной шипучки. Все это время, перекрывая детский гомон, из репродуктора оглушительно орал Кобзон:

Солнечному миру — да, да, да!

Ядерному взрыву — нет, нет, нет!

Динка ничего не ела, а только недоуменно смотрела вокруг. Ей хотелось заткнуть уши, потому что болела голова, а еще хотелось быстрее вырваться из этой огромной столовой на волю и снова ощутить тысячеголосый и миллионоцветный крымский полдень. Как всегда, она старалась уйти в себя и отключиться от мира. Но что-то мешало. Она чувствовала на себе взгляды, от которых становилось неприятно, хотя и по-разному. Один принадлежал Клаве, которая уже давно возмущенно буравила Динку, заметив, что та ничего не ест. Второй — вожатому Сереже. Его взгляд был не менее тяжелым, но не возмущенным, а каким-то другим, как будто он хотел проникнуть в самое ее нутро. Пока Динка подбирала мысленно слово, чтобы определить этот странный взгляд, ее внимание отвлекла голубоглазая девочка, которая налила свою «Пепси-колу» в пустую миску из-под супа и макала туда хлеб, а потом зажмурившись, отправляла коричневые кусочки прямо в рот. Поймав на себе динкин удивленный взгляд, она спросила: «Как тебя зовут? Я — Оля, я из города Лотошино, это в Подмосковье. Я победила на конкурсе альтовых домристов ленинского района и меня наградили этой поездкой. А ты откуда?»

Дина представилась и сдержанно заметила, что она с Кавказа. Новая знакомая подозрительно скосила глаза и едва заметно отодвинула свой стул подальше. «А на лошади ты умеешь скакать?» — задала она следующий вопрос, шаря по Динке глазами, словно рассматривала диковинную зверюшку в зоопарке. «Нет», — отрицательно покачала головой Динка. «А кинжал у тебя есть?» — не унималась новая знакомая. «Нет», — снова односложно ответила Динка. «Ну вот, а говоришь с Кавказа!» — разочарованно протянула Оля, наспех подбирая хлебом остатки «Кока-колы» в миске, заслышав гудок, возвещавший начало тихого часа.

Динка вошла в огромную палату на четвертом этаже белого железобетонного здания, построенного на вершине холма, и поняла, что ее худшие опасения оправдались и ей предстоит прожить в этой комнате на двадцать человек почти месяц. Ей показалось, что ее бросили, подло предали, посадили в тюрьму, сдали в дом умалишенных. Кровать голубоглазой девочки оказалась рядом с динкиной. Она заметила, как та достала из кармана шортов горбушку хлеба и сунула ее под подушку, потом стянула с себя пожелтевшую футболку, сверкнув всеми ребрами, торчавшими наружу прямо как у жертв Освенцима. Во время тихого часа все галдели и никто не спал. У Динки снова разболелась голова. К счастью, ее кровать была у окна и поэтому у нее было всего две ближайшие соседки — Оля и Наташа из Харькова, которая через пять минут разговора сообщила, что балдеет от мальчика Степы из их отряда и обязательно пригласит его танцевать на дискотеке, которая намечается в воскресенье. Потом она посмотрела на Динку в упор и вдруг спросила: «А у тебя вообще, мальчик-то есть или нет еще?» Динка почувствовала, что это был тест на взрослость и неуверенно промямлила: «Да, уже полгода». Ей стало муторно от собственного малодушия. Она отвернулась к окну, сделав вид, что спит, и стала думать, что, наверное, что-то с ней не так. Может быть, она всё-таки не женщина. А кто же тогда?

Горестные размышления прервала Клава, которая сделала ей замечание за неопрятный внешний вид. Шорты с Динки спадали, а рубаха без пуговиц все время распахивалась и съезжала куда-то на сторону, так что ее пришлось завязать узлом на животе. Ну а когда Динка спросила Клаву, просто, чтобы поддержать разговор, какие у них намечаются в ближайшее время мероприятия, та заорала на нее: «Артек» - это не лагерь отдыха, это лагерь пионерского актива. А тебе надо в санаторий или дом отдыха, раз ты такая старушка. Ишь, мероприятия ей подавай!»

Второй вожатый Сергей сразу проникся к Динке симпатией и в следующие два дня частенько успокаивал ее и гладил по голове, когда та плакала в уголке и писала письма домой, умоляя родителей забрать ее из этого ада. Но его широкая мягкая ладонь почему-то мелко дрожала и Динке хотелось, чтобы он ее поскорее убрал с ее непокорной шевелюры.

Она закрывала глаза и пыталась отключиться от происходящего, представить себе этот пляж ранней весной или поздней осенью, когда пионеров не выводили на прогулку, а молочно-сизые дни замирали при виде белого моря, целующего отмель, и крылья тумана роняли бронзовые брызги на пустынный пляж — эти сравнения приходили к ней сами собой, но потом она вспомнила, что их источником была та самая книжка-самоделка, сшитая суровыми нитками. Тут странный взгляд снова ожег ее оранжевый купальник, пробежал по еще не загорелым и неуверенным ногам и рукам. Мягкая ладонь легла на согретую солнцем спину, покрытую вставшим немедленно на дыбы персиковым пушком, и на миг задержалась. Голос вожатого произнес: «Ты сгоришь. У тебя нежная кожа. Надо смазывать ее детским кремом перед тем, как загорать. Я принесу тебе в следующий раз». Динка встрепенулась, едва не отскочив от Сергея. А он улыбнулся и вдруг сказал: «Пляши! Тебе пришло письмо».

Но плясать не хотелось, а письмо вызвало только слезы и желание убежать отсюда немедленно, сию же секунду. Мама волновалась, потому что в своем первом послании из «лагеря пионерского актива» Динка сообщила ей, что если ее не заберут отсюда, она утопится в Черном море. Заплаканный взгляд упал на видневшийся невдалеке от лагеря, но уже на воле, холм, на вершине которого стоял белый дом с мезонином, с выкрашенными в бирюзовые тона наличниками. Издали мнилось, что дом окружает большой сад. Динка закрыла глаза и представила себе, кто там живет и какие в саду, должно быть, фрукты и цветы. И тут ей вдруг ужасно захотелось абрикоса, сочного и чуть терпкого, как у бабушки во дворе, но она уже знала, что в «лагере пионерского актива» фрукты проходили по ведомству баловства и буржуазного сибаритства. Вместо них была злополучная сладкая, теплая, шампунеобразная «Пепси-кола» и молочное мороженное в раскисшей вафельной оболочке. Абрикос упорно продолжал висеть навязчивой идеей где-то на задворках сознания. Она представляла себе, как вгрызается в нежную оранжевую плоть, как трогает языком капельки медового сока, стекающие по шершавой коричневой косточке вниз.

Приятные грезы нарушил очередной окрик. Это была, конечно же, Клава, которая, оказывается, уже пятнадцать минут изголялась над динкиной мечтательностью и читала ей какое-то нравоучение. Услышался только конец: «Эй, спящая красавица, проснись! Пора идти на всемирный пионерский слет.

Бог знает, почему он именовался всемирным, но проходил этот слет почему-то в огромном, похожем на цирк здании, на вершине почти лысого, лишь кое-где покрытого выжженной травой желчного цвета холма. Пока пионеры карабкались на холм, Клава в телеграфном стиле рассказывала о завтрашнем дне: «Идем на Аю-Даг, там костер, привал, печеная картошка, сбор лекарственных трав, репетиция игры «Зарница». Сегодня всем выучить наизусть слова песни про Аю-Даг. Распечатка слов у Сергея».

Динке снова стало тошно. Ужасно не хотелось лезть на какую-то гору и петь там хором пионерские песни, сидя на влажной земле. Она мечтала побродить по прибрежным отмелям, посидеть на скалах, подставив лицо солнцу, ветру, морским брызгам и терпкому запаху трав, помолчать и послушать музыку моря и крики чаек. Но все это не было предусмотрено артековским расписанием. Весь вечер она проплакала, перечитывая письмо из дома и пытаясь подобрать неопровержимые аргументы необходимости забрать ее отсюда немедленно. Нехотя, Динка отправилась со всеми на дискотеку. Ее раздражала громкая музыка и пугали неясные тревожные флюиды, плясавшие в воздухе.

«Летяще-е-е-е-й походкой ты вышла из ма-а-а-я», — кричал чуть надтреснутый голос из репродуктора, а Динка наблюдала за преображенными пионерами. Нет, они по-прежнему были в своей видавшей виды форме, но почти все девчонки подкрасили глаза химическим карандашом, а губы натерли кизиловым соком, благо обнаружился куст прямо под их окнами. А всю косметику у них отобрали сразу же по приезде. Динка остро ощущала, что они были взрослые, а она нет. Ну конечно, она была немного ниже ростом и уже и тоньше в кости, ее светлые завитки обрамляли бледное лицо с всегдашней синевой под темными глазами, розовые, чуть вывернутые губы не были вымазаны карминовой краской. Куда ей было до этих высоких, пахнущих молодым едким потом кобылок, подпрыгивавших под «Птицу счастья завтрашнего дня», распустив длинные волосы, свисавшие сосульками по плечам. Потом советская попса внезапно оборвалась на какой-то особенно визгливой ноте и после небольшого замешательства – это местный ди-джей Митя Соколов проверял, ушли ли все дятлы и можно ли сменить вокально-инструментальную бодягу на что-то более съедобное – из динамиков полился такой узнаваемый хриплый французский Джо Дассена. Начался медленный танец, и Динка осталась стоять в углу, вместе с еще двумя девочками — веселой Терезой из Анголы и гаитянкой Мерседес удивительного цвета кофе с молоком. Мерседес внимательно вслушивалась в слова и кивала головой. «Et l'on s'aimera encore, lorsque l'amour sera mort», - выводил Дассен.

— Это точно, так и бывает, уж я-то знаю! – вздыхала Мерседес, покачиваясь в такт песне.

— Ты тоже одна из нас, видишь? Они это чувствуют и боятся подходить! – улыбнулась Тереза, положив руку Динке на плечо. Какой ты расы?

— Кавказской, - с сомнением ответила та и не стала больше ничего объяснять.

— Кавказской? – с сомнением протянула Тереза. Но твои волосы и глаза и вообще... ты наша. Ты просто этого не знаешь.

В это время динкина рука оказалась в теплой мягкой ладони. Шепча ей что-то на ухо, Сережа повел девочку в угол и ко второму куплету «Индейского лета» они уже покачивались у окна летней веранды, впускавшего в зал аромат моря и крымских трав. Сережа все спрашивал Динку о ее увлечениях и о том, куда она ездила отдыхать раньше, и куда будет поступать учиться после школы, и какие предметы она любит больше. И мягкая ладонь впечатывалась ей в спину. Динка отвечала невпопад и думала, какие же это цвета бабьего лета, о которых поет Дассен. И почему это лето бабье в одном месте и индейское в другом, а в третьем и вовсе лето Святого Мартина или Пастирма Язи – такое же терпкое, острое и пряное как превосходная анатолийская вяленая говядина, прощальный предзимний всплеск природы, легчайшие паутинки бокоходов, прозрачный, сладкий и легкий воздух. Незаметно, Сережа уводил ее все дальше от света и от глаз Клавы и придвигался к ней все теснее и теснее, не давая отстраниться. У девочки колотилось сердце, и она поскорее убежала, как только танец закончился и Сережа выпустил ее, наконец, из своих цепких объятий.

Ночью Динке не спалось, и она решила выбраться из корпуса и погулять по лагерю. Неизвестно как, она вышла за территорию и побрела по освещенной луной дороге. По бокам стрекотали какие-то неведомые ночные жучки, над головой безмолвно пронеслась летучая мышь. Над дорогой высились пахучие кипарисы и еще какие-то деревья, но Динка, будучи городским ребенком, не очень-то разбиралась во всех этих явлениях природы. Потом появилось как-то внезапно море — темное, большое, оно задумчиво дышало в темноте, как необъятное живое существо. Динка постояла немного, слушая морское дыхание и стараясь дышать с ним вместе, в унисон, когда снова пришли к ней откуда-то уже знакомые, хотя и непонятные строки:

Тишина была действительно небесной, нет, божественной — не было слышно ни резких криков птиц, ни окриков вожатых, ни гомона пионеров. Только размеренное дыхание моря. Динка шла по его кромке, стараясь ступать бесшумно, и улыбалась морю невидимой улыбкой в темноте. Время отступило и казалось, что кроме небесной тишины и моря ничего на свете и не существует. Потом она вдруг увидела покосившийся дорожный указатель, торчавший косо на кромке пляжа. На нем значилось облупившимися буквами: «Планерское». Динке была не знакома география Крыма и этот странный знак в неподходящем месте ее не насторожил, а зря. Она прошла еще немного и уже хотела идти назад в лагерь, когда заметила в лунном свете, за забором чьего-то сада раскидистое абрикосовое дерево. На верхушке было много покрасневших спелых плодов. И Динка, которую было не заставить карабкаться на Аю-Даг ни за какие баранки, вдруг смело полезла вверх по глиняному крымскому забору. В какой-то момент ей стало страшно. Она подумала, что не сможет дотянуться до ветки, но ее словно что-то подбросило в воздух, и уже через мгновение она сидела на толстой ветви и тянулась за вожделенным плодом.

«Так, так, у нас кажется гости, вернее гостья», — услышала она чей-то голос внизу и в ужасе стала вглядываться во тьму. На земле под деревом стоял высокий, плотный человек в странном балахоне, будто в рубище. Он был бородатый и заросший буйной шевелюрой. Рядом с ним блестела глазами и красной пастью большая собака. «Ну, слезай, и давай знакомиться», — продолжал человек. И Динка вдруг, не раздумывая, оперлась на протянутую руку и соскочила на землю.

«Так, барышня», — говорил странный человек, с интересом разглядывая Динку. — «Разрешите угадать, что привело вас ко мне. Вы оголодали в лагере пионерского актива и вас банально соблазнило мое райское абрикосовое дерево. Не так ли? Легкой поступью ребенка вы вошли в знакомый сад, хотя для вас он и не знакомый. Да и сказки здесь больше не шелестят. Остались только оборванные темные нити познания, извините уж за автоаллюзию. Не за этим ли вы сюда явились?» Динка смотрела на него в недоумении и не могла ничего вымолвить. Только кивала головой. — «Ну что ж, сегодня как раз полнолуние и должны происходить чудеса. По-видимому, вы и будете сегодняшним чудом, не возражаете?» — человек улыбался в усы и было трудно понять, шутит он или говорит серьезно. — «Я приглашаю вас, сударыня, почтить своим чудесным присутствием мое скромное обиталище. Этой ночью я один, в моем доме никто больше не прячется — ни свои от чужих, ни чужие от своих, и, признаться, я заскучал немного. Так что, ваше появление — истинный подарок».

Они медленно шли по залитой лунным светом дорожке к большому дому, белевшему в глубине сада. Собака все время поглядывала на Динку искоса, пока шла с ней рядом и терлась о нее своим мохнатым черным боком. А Динка постепенно успокаивалась и расслаблялась и ей почему-то было совсем не страшно рядом с этим большим человеком. В комнате на столе, освещенном лишь светом трех свечей в простом подсвечнике, стояла ваза с абрикосами. И хозяин дома выразительно указал на нее глазами. Тут Динка окончательно успокоилась и, выбрав себе спелый плод с красным бочком, уселась на маленький жесткий диванчик, стоявший подле огромного граммофона. Она совершенно не заметила, как пролетели следующие несколько часов. Странный человек читал ей стихи и показывал свои картины, в основном акварельные пейзажи, на которых Киммерия выходила то сумрачной, то грустной, то печальной. А ее расспрашивал о жизни в лагере и о том, как она себя там ощущает, о том, как она вообще ощущает себя в жизни. Динке впервые приходилось говорить об этом вот так запросто, и это было ново и странно, но и заманчиво. На рассвете хозяин нарвал ей корзинку абрикосов, а потом сказал, что проводит на то самое место, где кончается его мир и начинается ее. И уже через минуту они оказались у указателя «Планерское». «Дальше вы пойдете одна, сударыня, но я жду вас в гости непременно и еще не раз. Как только вам станет совсем невмоготу, приходите, ноги сами принесут вас ко мне. Правда, я не знаю, в каком именно обличье вы появитесь в следующий раз, ребенком, как теперь, или старушкой, а может быть, деревом или цветком, но я вас непременно узнаю, непременно».

На повороте она обернулась, чтобы помахать странному человеку рукой. Но его и след простыл, зато невдалеке замаячила артековская территория. У самого забора примостилось общежитие пионервожатых — мрачное облупленное здание, скособочившееся словно с перепоя и нахохлившееся всеми своими балконами, увешанными бельем. Динка посмотрела вверх и увидела на одном из балконов одинокую темную фигуру, которая стряхивала пепел и смотрела куда-то в сторону моря. Девочка быстро проскользнула к своему корпусу и улеглась в постель как раз за двадцать минут до утренней зарядки, которую благополучно прогуляла.

В тот день во время тихого часа она никак не могла уснуть. В мозгу хаотически стучали строки и роились видения. Кто был тот человек в рясе ли, в хитоне, не разобрать, что означала эта встреча, увидит ли она его снова. «Все скучаешь?» — услышала она вкрадчивый голос. Это Сережа присел к ней на краешек кровати и участливо заглядывал в глаза. Но Динка отчего-то насторожилась. Она лежала под тонкой простыней в одних трусиках. Было ужасно жарко и стало еще жарче, когда Сережа незаметно придвинулся поближе. От него исходило непонятное тяжелое марево, заставлявшее ее сердце биться быстрее, накрывавшее ее темной горячей волной. А Сережа таким спокойным убаюкивающим голосом говорил о том, что она скоро привыкнет, что все будет хорошо, что многие дети сначала скучают по дому, а потом не хотят уезжать из «Артека», что она еще много вынесет из этой поездки. Он легонько гладил рукой ее плечи, а потом ладонь скользнула под простыню и внутри у нее что-то сжалось. Она не знала, что сказать, как его оттолкнуть. Ведь кругом было так много девочек. Некоторые спали, а другие прислушивались к негромкому разговору и украдкой поглядывали в их сторону. А Сережа не убирал руки и смотрел неотрывно, словно гипнотизируя. К счастью, вскоре раздалась оглушительная сирена, оповещавшая о конце тихого часа. И вожатому пришлось убраться восвояси.

После тихого часа пионеры репетировали строевой шаг к очередному предстоящему парадному мероприятию. Воздух сотрясали чудовищные хоровые речёвки. Раз, два, три, четыре! Динка никак не попадала в такт строевой ходьбы, потому что думала совсем о другом. Три, четыре, раз, два! Она умудрилась извлечь из своего рюкзака спрятанную на дне самодельную книжку, где обнаружилось машинописное предисловие, из которого она и узнала, что Планерское — это Коктебель… Кто шагает дружно в ряд? Теперь Динка безуспешно пыталась понять, как это ее занесло прошлой ночью в Коктебель, это же далеко! Или ей все это приснилось? Пионерский наш отряд! Раз, два, три, четыре. Но ощущения были так реальны, а корзинка абрикосов, спрятанная в узеньком шкафчике в палате номер 7, была наилучшим доказательством реальности произошедшего. Три, четыре, раз, два. «А ты чего же, даже маршировать не умеешь? И кого теперь шлют в «Артек»!»— это была, конечно же, Клава, уже давно недовольно смотревшая на Динку.

Наконец, строевая подготовка закончилась и пионеры отправились в красный уголок — готовить смотр самодеятельности. Сначала свой номер показали балалаечники братья Семеновы, затем Оля, та самая соседка Динки по комнате. В балетной пачке и розовом трико она танцевала маленького лебедя. Динка сказала ей, что она похожа на девочку на шаре Пикассо, но Оля не знала, кто такой Пикассо и поэтому комплимент остался неоцененным. Потом Олег из второго отряда читал стихи Маяковского о советском паспорте, а Эдуардо из Гватемалы танцевал какой-то зажигательный танец, к которому аккомпаниатор дядя Петя, игравший на баяне, никак не мог подобрать нужного сопровождения. Наконец, вышли еще две девочки — Таня и Кармен — и спели на два голоса «Там вдали за рекой». «Ну вот сколько у нас талантов», — удовлетворенно сказала Клава. —«А ты и здесь ничего не можешь и не хочешь?» — с вызовом спросила она Динку, уставив на нее свои серые рыбьи глаза.

Не известно, что на нее нашло, но Динка встала и молча подошла к роялю, пылившемуся в углу красного уголка. Она открыла крышку и помедлила секунду, а потом заиграла и запела так, что пионеры умолкли, и даже Клава долгое время не могла ничего вымолвить и не знала, как ее остановить. «Сегодня томная луна, / Как пленная царевна/Грустна, задумчива, бледна, / И безнадежно влюблена. /Сегодня музыка больна, /Едва звучит напевно…”, — пела Динка.

Когда она закончила, ей долго хлопали. А девочка, с достоинством поклонившись, смотрела теперь на вожатую с вызовом. Позади Клавы стоял Сергей и показывал Динке с широкой улыбкой большой палец, поднятый вверх. Но она только поморщилась. В этом жесте одобрения ей почудилось что-то неприличное. Клава перехватила его взгляд и выдавила из себя, что песня, конечно, хорошая и поет ее Динка очень красиво, но для слета это не подойдет, потому что это романс. А нужна патриотичная музыка. Романс же прославляет пошлую жизнь и мещанские интересы. «Так что в программу я тебя не включу, уж извини. Ну, может быть, ты стихи знаешь какие-то?» — спросила Клава, стараясь соблюсти видимость равных прав и возможностей. «Знаю», — ответила Динка с еще большим вызовом. И начала сразу же читать то самое стихотворение, что особенно запомнилось ей в машинописной книжке-тетрадке:

Да, я помню мир иной —

В вашем мире я — прохожий,

Влил меня и …

В этот момент ее прервала, наконец, Клава, которую просто душило возмущение. «Ну это уж совсем не пойдет, что это за стихи такие? Кто написал? О чем в них говорится, я не понимаю! Я тебя снимаю с конкурса! Ты совершенно не соответствуешь духу советского пионерского лагеря».

До Динки ее слова доходили как через вату, зато прямо в ухо ей будто шептал странный человек в рубище: «Когда тебе будет совсем невмоготу, приходи ко мне!»

Она выпрямилась и повторила Клаве точно эхо: «В вашем мире я — прохожий, близкий всем — всему чужой!»

А потом развернулась и пошла медленно по дорожке к морю, совершенно не заботясь о том, что будет дальше. Она даже ни разу не оглянулась назад и не услышала, как Клава с издевкой заявила Сергею, чтобы он не смел успокаивать эту малолетнюю фифочку. Голова кружилась, ее подташнивало, болел живот, наверное, от страха, а может быть, от обиды и перенесенного волнения. На пустынном берегу в неурочный час не было пионеров. Зато Динка нашла старый шезлонг и решила в нем посидеть и успокоиться. Море было бурным, серое небо окрасило его в свинцовые оттенки. Голые скалы, обдуваемые неумолчно шумевшим ветром, раздражали своим едким желтым тоном. Но она не плакала, как было в первые дни. Динка была на удивление собрана, холодна и даже зла. Ей хотелось до конца противостоять Клаве и всему, что она олицетворяла. За эти несколько дней с ней приключилась какая-то метаморфоза. Девочка думала о том, что больше ни за что не заплачет, когда ее будут унижать.

В таком состоянии ее и нашел через некоторое время Сережа, принесший очередное письмо из дома, где говорилось, что завтра ее отсюда заберут. Вожатый сидел рядом очень тихо и ждал, когда она закончит читать письмо. А потом спросил: «Скажи, тебе удалось вынести хоть что-нибудь из твоего пребывания в «Артеке»? Он изменил в тебе хоть что-то?» Динка не знала, как реагировать на такой вопрос. Был ли он провокационным или Сергей и в самом деле сомневался в правильности артековских воспитательных подходов. Она только покачала отрицательно головой. «Я так и думал», — сказал он. — «Твоя проблема в том, что ты слишком являешься самой собой, чтобы тебя мог изменить «Артек». Как ты сказала Клаве сегодня, «в вашем мире я — прохожий»... А кстати, откуда ты знаешь стихи Волошина? Их ведь не печатали?»

Динка снова ничего не ответила, но потом, помедлив, все же выдавила: «Я нашла эти стихи случайно, в школе, они там лежали, забытые кем-то. А кто автор, я не знаю. Мне понравились сами стихи». «Да, стихи и в самом деле хорошие, а ты их хорошо прочитала». Сережа запнулся на секунду. «А знаешь вот эти его стихи? То в виде девочки, то в образе старушки», — и придвинулся поближе к Динке, присел на корточки рядом с ее шезлонгом. — «То грустной, то смеясь — ко мне стучалась ты…». — И накрыл ее ладони своими. — «То требуя стихов, то ласки, то игрушки». — Его лицо было так близко, и он смотрел на Динку, не отрываясь, так что внутри у нее что-то сжималось, а потом взмывало вверх, как выпущенный на волю воздушный шарик. — «И мне даря взамен и нежность, и цветы»… «Подари мне нежность, девочка-старушка». Последние слова Динка услышала откуда-то издалека. А потом ощутила сережины мягкие горячие губы на своем лице, на шее, даже на ухе, немедленно покрывшемся мурашками. Он навалился на нее всем телом и сжал так крепко, что Динке казалось, что она вот-вот задохнется и умрет. Она все порывалась оттолкнуть Сережу, но странное оцепенение сковывало по рукам и ногам, и девочка только отворачивалась от настойчивых губ, выскальзывала из-под ладоней, что двигались под ветхой пионерской одеждой. «Я тоже люблю Волошина и Вертинского, — шептал Сережа ей на ухо. — Диночка, приходи сегодня ко мне, после отбоя. Ребят не будет. Они уедут в Симферополь. Я буду один. Мы почитаем стихи вместе и вообще. Ты не бойся. Я ничего плохого тебе не сделаю. Ты мне очень нравишься. Сразу понравилась. А теперь вот ты уедешь, и я больше тебя никогда не увижу. Может, ты хоть письмо мне напишешь? Придешь? Я буду ждать тебя там, у входа в нашу общагу».

Оглушенная таким напором, Динка уже не могла размышлять, и собственное тело пугало ее неизвестными реакциями. Только одна мысль стучала в висках: почему он читает эти стихи, да еще вот так? Они мои и ничьи больше. Тут Сережа снова прильнул к Динке горячими губами и вдруг резко разжал объятия и пулей отскочил от нее на довольно приличное расстояние. Динка выглянула из-за его широкой спины и увидела Клаву, стоявшую поодаль в сопровождении начальника смены.

«Так-так, вот чем мы занимаемся!» — прошипела Клава и, схватив Динку за руку, потащила назад к корпусам. Девочка только успела заметить, что начальник смены с Сережей быстро удалялись в неизвестном направлении. Голова у Сережи была втянута в плечи, он шел деревянной походкой и ни разу не повернулся в сторону Динки. «Вот до чего доводит все это баловство. Романсы Вертинского, какие-то упаднические стихи, освобождения от физкультуры, идеологическая и политическая пассивность. И чего ты сюда приехала? Таким как ты, здесь не место», — пыхтела Клава и тащила Динку так грубо, что почти вывихнула ей руку. Наконец, Динка вырвалась и остановилась.

— Куда вы меня тащите? Что вам от меня надо? Завтра за мной приедут и заберут домой, и вы останетесь с вашим любимым «Артеком» и без таких как я. Будете и дальше оболванивать пионеров и лишать их собственного мнения и стричь под одну гребенку!

—Что? — возмутилась от такого нахальства Клава. «Молчать!»

— «Не буду я молчать», — твердо и спокойно ответила ей Динка. — «Теперь я всегда буду говорить то, что думаю». От волнения у нее защекотало в носу и она подумала, что сейчас наверное пойдет кровь, села на землю и запрокинула голову. Тут в глазах ее потемнело и Динка только успела с облегчением выдохнуть, теряя сознание: «Значит, я все же женщина».

Вечером в палате номер 7 девочки разделились на два лагеря. Одни демонстративно игнорировали Динку, отворачивались от нее, другие разговаривали потихоньку и расспрашивали о том, почему же противная вожатая Клава так ее невзлюбила. «Известно почему, она ревнует!» — заявила взрослая и уверенная в себе Наташа. А потом вдруг добавила: «Как я тебе завидую, что завтра ты выберешься на свободу. Здесь настоящая тюрьма».

Это особенно чувствовалось в тесной и душной комнате с запотевшими стеклами. Погода в печальной Киммерии испортилась, и пришлось сидеть взаперти. Динка чувствовала какое-то странное опустошение, но и умиротворение тоже, как будто окончился важный этап в ее жизни и теперь начинался новый. Она лежала в своей кровати у окна и смотрела на струйки дождя, стекавшие по стеклу, на синеватые тучи, сливавшиеся с темно-серым небом. Поздно ночью дождь прекратился, стало прохладно и свежо. Динке не спалось. Она вышла из палаты и пошла на цыпочках по коридору, пока не добралась до большого окна в торце здания, выходившего в противоположную от лагеря сторону. Девочка села на подоконник и открыла окно, впустив в затхлый корпус душистый ночной воздух и сияние звезд на очистившемся небе. За окном виднелись мягкие горы, почти неразличимая линия горизонта. Но Динка все искала глазами тот заветный дом с окнами в виде зеленых арок и странной наружной лестницей на второй этаж. Ей казалось, что если совершить усилие, можно долететь до этого дома, затерявшегося в пространстве и времени, и вместе с настырным пыльным тополем постучаться в окно на втором этаже и увидеть того самого заветного человека — в рубище ли, в рясе, в тоге. Она выглянула как можно дальше наружу, в прохладную крымскую ночь, которая внезапно стала прекрасной — то ли оттого, что тюремный артековский срок подходил к концу так неожиданно быстро и легко, то ли оттого, что вдруг разом закончилось детство. Динкины губы шептали: «И раз пред рассветом, встречая восход Ориона, я понял…». «Ужас ослепшей планеты, сыновность свою и сиротство», — ответил ей чей-то голос.