Артикль

Денис Геннадьевич НОВИКОВ

« Жизнь прошла, понимаешь, Марина»

Родился 14 апреля 1967 года в Москве. Учился в Литературном институте им. А.М. Горького. Участник группы «Альманах». Несколько лет жил в Англии.В 2004 году репатриировался в Израиль. Стихи публиковались в журналах «Огонёк»,«Юность», «Арион», «Новый мир», «Знамя» и др. Автор четырех книг стихов.

Умер 31 декабря 2004 года.

Похоронен в г.Беэр-Шева.

* * ** ** *

Жаль, обморожены корни волос,
вышел - попал в молоко.
В прошлый, Отечество спасший, мороз
я ещё был далеко.

За семь морей от окрестных лесов,
от коммуналки отца,
смутно врубаясь из люльки Весов
в культ Кровяного Тельца.

Семеро душ от еврейской семьи,
сколько от русской - бог весть,
но уцелевшие корни твои
тоже считают: Бог есть.

Кровь ли чужая не сходит мне с рук,
иль мазохистка душа
нынче себя же берёт на испуг,
всласть «Беломором» дыша?

Ладно. Не жить. Выживать. Из ума.
С вавилонянами бог,
с нами природная милость - зима,
порох и чертополох.

Два бивуака парят в небесах,
пав среди звёздных полей,
белый журавль, я усну на Весах,
без ощущенья корней.

* * *

Жизнь прошла, понимаешь, Марина.
Мне не стыдно такое сказать.
Ну не вся, ну почти половина.
Чем докажешь? А чем доказать,

что ли возле молельного дома
поцелуем, проблемой рубля,
незавидною должностью «пома»
режиссёра, снимавшего для

пионерского возраста; что ли
башней Шуховской – эрой ТВ,
специальною школой, о школе
по-французски, да память mauvai,

да подумаешь: «лучше и чище» -
и впервые окажешься прав.
Закатает обратно губищи
драгоценного времени сплав.

Увлажнённые выкатил зенки
проницающий рыбу на дне,
было дело – под юбкой коленки,
постороннего наедине, -

непроглядно. Скорее из кожи
истончившейся вылезешь вон.
Жизнь прошла без обмана, чего же
поднимать мелодический звон –

лбом о сторону прочного сплава,
доказательства скрыты внутри…
Говоришь, половина? – И слава
Богу. Вся говоришь? Говори.

Николаю Тихонову

Дайте силы нам пролететь над водой,

птицы, птицы!

Дайте мужество нам умереть под водой,

рыбы, рыбы!

Д. Хармс

Долго-коротко... Кофе на кухне,
девяносто копеек строка
перевода - не ради куска.
Никакого сочувствия Кюхле.
Ваши гвозди пошли с молотка.

Ваши люди накрылись, драгун.
Никакого сочувствия, что вы...
Гвозди делали, гнули подковы
и багры мастерили, готовы
очевидцев извлечь из лагун.

Лили кольца на божию тварь.
Офицера со смертным грузилом
плавниками присыпали илом,
и летел с колокольни звонарь
при свидетелях в воздухе стылом.

Кюхельбекер, поплачь по своим,
тем, которым по крови, и нашим.
Босиком у воды постоим,
в небо глянем, гордыню смирим,
ничего-то потомкам не скажем.

Дай бог мужества рыбьего им.

В ожидании друга

Валере

В ожидании друга из вооружённых
до зубов, политграмоте знающих тех,
распевающих бодро о пушках и жёнах,
отдыхающих наспех от битв и потех,

из потешных полков обороны воздушной,
проморгавшей игрушечного прусака,
не сморгнувшей его голубой, золотушный
от пространства и солнца, как все облака

безопасный, штурмующий хронику суток,
самолётик; из комнаты, где по часам
на открытках, с другой стороны незабудок,
пишут считанным лицам по всем адресам;

из бывалых, и тёртых калёною пемзой,
проживающих между Калугой и Пензой,
но таких же, смолящих косяк впятером
от щедрот азиата, но тоже такого,
с кем не очень-то сбацаешь Гребенщикова
и не очень обсудишь стихи, за бугром

выходящие; но ничего, прокатили
две весны втихомолку, остаток зимы
перетерпим, раздастся надрывное «ты ли?!»
по стране, и тогда загуляют взаймы
рядовые запаса в классическом стиле…

Акын

То дождь, то ничего. Посмейся над акыном,
французов позабавь, попотчуй англичан.
Вот он глаза протёр и всё, что есть, - окинул
и - на тебе - запел, по струнам забренчал.

А всё, чего здесь нет, чему и места нету,
и слов свободных нет в дикарском словаре -
так это не ему, а вольному Поэту
при шляпе, при плаще, чернилах и пере.
На музу ставит сеть, уловом перепуган,
«куда ты завела, - бормочет, сети рвёт,-
ведь мне, а не тебе, - бормочет, - перед Богом
держать ответ, - кричит, его в уборной рвёт,-
ах, незнакомый друг…»
                                          Акын - иного рода.
Он, может быть, и есть тот незнакомый друг.
Но совершает он три полных оборота
и друга своего не видит он вокруг.

А значит, только дождь, как из ведра. А значит,
дырявое ведро, пробитое дождём.
Стоит стреножен конь, а вот уже он скачет,
вот дерево шумит, вот человек рождён.

* * *

И тогда я скажу тем, кто мне наливали,
непослушную руку к «мотору» прижав:
если наша пирушка на книжном развале,
на развалинах двух злополучных держав
будет длиться и там, за чертою известной,
именуемой в нашем кругу роковой,-
я согласен пожертвовать другом, невестой,
репутацией, совестью и головой.

Если слова «пора» потеряет значенье
(никому не пора, никуда не пора!),
если это внутри и снаружи свеченье
не иссякнет, как не запахнётся пола,-
я согласен. Иначе я пас. И от паса
моего содрогнутся отряды кутил.
Зря в продымленных комнатах я просыпался,
зря с сомнительным типом знакомство водил.

Потому что не времени жаль, не пространства.
Не державы пропащей мне жаль, не полцарства.
Но трезветь у ворот настоящего Царства
и при Свете слепящем, и руки по швам,
слышать Голос, который, как Свет, отовсюду-
не могу, не хочу, не хочу и не буду;
голоса и свеченье, любезные нам,
Свет и Голос рассеют…Но поздно. Сынам
недостойным дорога заказана к Чуду.

                          * * *

Одесную одну я любовь посажу
и ошую - другую, но тоже любовь.
По глубокому кубку вручу, по ножу.
Виноградное мясо, отрадная кровь.

И начнётся наш жертвенный пир со стиха,
благодарного слова за хлеб и за соль,
за стеклянные эти - 0,8 - меха,
и за то, что призрел перекатную голь.

Как мы жили, подумать, и как погодя,
с наступлением времени двигать назад,
мы, плечами от стужи земной поводя,
воротимся в Тобой навещаемый ад.

Ну а ежели так посидеть довелось,
если я раздаю и вино и ножи-
я гортанное слово скажу на авось,
что-то между «прости меня» и «накажи»,

что-то между «прости нас» и «дай нам ремня».
Только слово, которого нет на земле,
и вот эту любовь, и вот ту, и меня,
и зачатых в любви, и живущих во зле

оправдает. Последнее слово. К суду
обращаются частные лица Твои,
по колено в Тобой сотворённом аду
и по горло в Тобой сотворённой любви.

                   * * *

Слушай же, я обещаю и впредь
петь твоё имя благое.
На ухо мне наступает медведь-
я подставляю другое.

Чу, колокольчик в ночи загремел
Кто гоношит по грязи там?
Тянет безропотный русский размер
бричку с худым реквизитом.

Певчее горло дерёт табачок.
В воздухе пахнет аптечкой.
Как увлечён суходрочкой сверчок
за крематорскою печкой!

А из трубы идиллический дым
(прямо на детский нагрудник).
«Этак и вправду умрёшь молодым»,-
вслух сокрушается путник.

Так себе песнь небольшим тиражом.
Жидкие аплодисменты.
Плеск подступающих к горлу с ножом
Яузы, Леты и Бренты.

Голос над степью, наплаканный всласть,
где они, пеший и конный?
Или выходит гримасами страсть
под баритон граммофонный?

Ты помнишь квартиру…

Ты помнишь квартиру, по-нашему - флэт,
где женщиной стала герла?
Так вот, моя радость, теперь её нет,
она умерла, умерла.

Она отошла к утюгам-челнокам,
как, в силу известных причин,
фамильные метры отходят к рукам
ворвавшихся в крепость мужчин.

Ты помнишь квартиру: прожектор луны,
и мы, как в Босфоре, плывём,
и мы уплываем из нашей страны
навек, по-собачьи, вдвоём?

Еще мы увидим всех турок земли…
Ты помнишь ли ту простоту,
с какой потеряли и вновь навели
к приезду родных чистоту?

Когда-то мы были хозяева тут,
но всё нам казалось не то:
и май не любили за то, что он труд,
и мир уж не помню за что.

* * *

Это было только метро кольцо,
это «о» сквозное польстит кольцу,
это было близко твоё лицо
к моему в темноте лицу.

Это был какой-то неровный стык.
Это был какой-то дуги изгиб.
Свет погас в вагоне - и я постиг-
свет опять зажёгся - что я погиб.

Я погибель в щеку поцеловал,
я хотел и в губы, но свет зажгли,
как пересчитали по головам
и одну пропащую не нашли.

И меня носило, что твой листок,
насыпало полные горсти лет,
я бросал картинно лета в поток,
как окурки фирменных сигарет.

Я не знал всей правды, сто тысяч правд
я слыхал, но что им до правды всей…
И не видел Бога. Как космонавт.
Только говорил с Ним. Как Моисей.

Нет на белом свете букета роз
ничего прекрасней и нет пошлей.
По другим подсчётам - родных берёз
и сиротской влаги в глазах полей.

«Ты содержишь градус, но ты - духи»-
утирает Правда рабочий рот.
«Если пригодились твои стихи,
не жалей, что как-то наоборот…»

Степь

Открывались окошечки касс,
и вагонная лязгала цепь,
чёрный дизель, угрюмый Донбасс,
неужели донецкая степь?

С прибалтийским акцентом спою,
что туманы идут чередой,
как, судьбу проклиная свою,
через рощи литвин молодой.

Защищён зверобоем курган,
но не волк я по крови, а скиф,
и нехай меня бьёт по ногам,
а не в голову, как городских.

Под курганом, донецкая степь,
спит рабоче-крестьянская власть,
как и белогвардейская цепь.
И нехай они выспятся всласть.

Азиатское семя дурман
на степных огородах взошло,
встал, как вкопанный, чёрный туман,
а зелёный идёт хорошо.

«Ты давай на меня не фискаль,-
говорит безработная степь,-
отливающий пули москаль,
ты кончай вхолостую свистеть.

Ты бери мою лучшую дочь
и в приданое весь урожай
и на свадебном дизеле в ночь,
как хохол на тюках, уезжай».

* * *

вы имеете дело с другим человеком
переставшим казаться себе
отсидевшим уайльдом с безжизненным стеком
и какой-то фигнёй на губе

почему-то всегда меблированы плохо
и несчастны судьбы номера
и большого художника держит за лоха
молодёжь молодёжь детвора

Институтка

По классу езды и осанки
ты кончила Смольный,
сокрытый от смертных с Лубянки,
надомный, подпольный.

Какие-то, чую, мамзели
тебя обучали
искусству сходить с карусели
без тени печали.

Из Бодлера

Ну какая вам разница, как я живу?
Ну, допустим, я сплю,
а когда просыпаюсь, то сплю наяву
и курю коноплю.
Я из тайны растительной сонным шмелём
вдохновенье сосу.
А ещё я в пчелу трудовую влюблён,
деловую осу.

Ценник

От вещи останется ценник.
Не верится – десять рублей.
Останется Ленин от денег,
на лоб ему ценник приклей.
Не плюй на возложенный веник,
камней не бросай в мавзолей,
как провинциал шизофреник.
Войди, поклонись и приклей.

                      * * *

Отяжелевшая к вечеру чашка –
сахар, заварка –
долго на стол опускается, тяжко,
шатко и валко.

По не совсем характерной детали
автопортрета
можно судить, как смертельно устали
руки поэта.


                        * * *

Возьми меня руками голыми,
ногами голыми обвей.
Я так измучился с глаголами
и речью правильной твоей.

Я так хочу забыть грамматику,
хочу с луной сравнить тебя.
Той, что даёт, любя, лунатику
и оборотню, не любя.

-----------------------------------------

Составитель: Феликс Чечик