Мария
Малиновская
Стихотворения
***
Вот уж листья поредели.
Холодно блестит вода.
С каждым годом над аллеей
Всё тусклей горит звезда.
И духовную остуду
Не осилить ворожбе.
Если я тебя забуду,
Ты напомни о себе.
13 лет
Явь во сне
Is this the world we created?..
F. M.*
– За это я наказана с рожденья, ведь Господь,
Вложив пощёчину, вложил и пульс мне в руку, –
Молчишь… В молочно-голубой реке дробится трость
Стареющей луны. Как хлеб, крошатся звуки…
На небе мечется во сне продрогший звёздный клир.
И жуткий жидкий свет на платье застывает.
И вдруг ты шепчешь мне: «Родная, тот ли это мир,
Который мы с тобой так долго создавали?..»
– Не узнаём, не знаем, не узнаем до конца
Ни мира, ни (в озноб) тем более друг друга.
И наши лица – лишь набросок нашего лица.
И ты прижал меня к себе – на крест и муку.
До встречи, милый. Ждать осталось мало, ведь Господь,
Вложив перо и кисть, вложил и пульс мне в руку.
Молчишь… В молочно-голубой реке дробится трость
Стареющей луны. Как хлеб, крошатся звуки…
*Тот ли это мир, который мы создали? Ф. М.
13 лет
***
Мне всё трудней становится писать,
Ведь вечных строк не ищет эта нежность…
Оглядываю мой подводный сад,
Куда – увы – теперь спускаюсь реже.
Сама собой цветущая земля,
Воздушная вода и водный воздух
И Вашего большого корабля
Печальный остов…
14 лет
***
Ты был рядом. Ты был слишком рядом.
Чтобы быть надолго. Чтобы быть.
Ты был с неба. Ни дождём. Ни градом.
Ты был снегом. Чтобы всех укрыть.
15 лет
Молитва
Под прозрачной рукой затвердела, набухла душа.
И ласкаешь, почти оживая, пьянея, дрожа…
Нет религии ближе, роднее, святыни дороже.
Ощущаю тепло. Розовеет бесцветная кожа.
Так целуют распятия… Полностью, всем существом
Предаюсь… и робею в порыве… уже роковом.
За строжайшую тайну, за годы телесных томлений,
За того, кто родился бы… нежно разводишь колени.
Постепенно вселяешься… крестник ночной тишины,
Не помазанный – смазанный миром. И миром иным.
И схожу, и несу разрушения – белой лавиной.
Совершаю таинственный грех – оставаясь невинной.
15 лет
Я буду тебе
Я буду тебе… Молчаливая, буду
В соборе, в чужой прокоптелой избе,
В ночлежке, в любой подворотне – повсюду –
Я буду, ты помни, я буду тебе.
Женой, а захочешь – рабой благородной
(Но сам же тогда покоришься рабе),
Поэтом, бессильной святой – кем угодно –
Я буду, ты помни, я буду тебе.
И даже по смерти, блаженно и строго
Причислена к лику его и судьбе,
Вот в этих двенадцати клятвенных строках
Я буду, ты помни, я буду – тебе.
16 лет
***
Страшно быть ребёнком, даже хуже,
Чем в тюрьме – оттуда хоть бегут.
Годы беспросветнее и туже
Самых тяжких, самых крепких пут.
Жутко быть ребёнком, просто дико,
Если бьётся женщина внутри.
Ты не хочешь, ты не слышишь крика –
Ну тогда хотя бы посмотри…
Посмотри, с какой бессильной силой
Рвётся из невыросшей груди!
Ну прошу, прошу тебя, помилуй,
Страшно быть ребёнком, пощади…
Выпусти безумную, святую!
Что ж ты издеваешься над ней?
Страшно умолять вот так, впустую.
А ребёнком быть ещё страшней.
Почему, скажи мне, почему же
Ты не хочешь, хоть на пять минут?
Страшно быть ребёнком, даже хуже,
Чем в тюрьме – оттуда хоть бегут.
16 лет
***
Своего ребёночка
Заверну тихонечко
В самый тёплый плед.
Брошу из окошечка,
Постою немножечко
Да пойду вослед.
Громче плачь, ребёночек,
Не жалей силёночек,
Исключений нет.
Бросить недоносочка,
Бросить недоросточка
Вынужден поэт.
Светит ночь-охранница,
Оземь ударяется
Жёлтенький пакет.
Бьётся время, тикая,
И ступаю, тихая,
В уличный просвет.
16 лет
***
А я топлю в себе щенка.
Идёт отчаянная пляска!
Топлю тоску: восторг и ласка
Погибли прежде – от пинка.
И бьются, бьются, бьются лапки,
И кверху рвётся голова…
Как я сама ещё жива
С душой безумной старой бабки?
Топлю щенка. Из-под воды
Ещё как будто смотрят глазки…
Но после этой страшной пляски
Останутся твои следы!
Твои следы… да клочья ила…
И всё убила. Я чиста.
И лишь с нечистого листа
Прочтёшь о том, что прежде было.
…А я, дождавшись дня, когда
Во мне утопится старуха,
Прощусь с тобой предельно сухо –
И в третий раз плеснёт вода.
17 лет
***
Принеси попить – и не надо звёзд.
В чудеса твои безоглядно верю.
Принеси попить. Молчалив и прост,
В комнату войди, робко скрипни дверью.
Не являйся мне – чуда не твори,
Просто подойди с неказистой чашкой.
Просто поверни ручку на двери,
Легче чудеса – ручка будет тяжкой.
Обними меня, посмотри, как пью,
Посмотри, как зло… посмотри, как худо…
Просто прикоснись к бабьему тряпью,
К смятым волосам – это будет чудо…
И тогда уйди. Нечего беречь.
Чашку уберу в прочую посуду.
На Земле легко – тяжче после встреч
Дорогих, земных радоваться чуду…
17 лет
***
Снег без неба, дни без счёта,
Тянет вниз молитва – и
С ней по снегу ходит что-то,
А глаза ещё – твои…
До душевной амнезии –
«Отче наш» – разы подряд.
Что в святых местах России
С лучшими людьми творят?
Стой, опомнись! Для того ли
Ты? Мятежный, ясный ты…
Церковь, где лишают воли? –
Знать, с могил на ней кресты!
Лишь Псалтырь в церковном сквере…
Вновь и вновь по снегу с ней…
Если так приводят к вере –
Уводящие честней.
17 лет
На погосте живых
Наблюдать, как родного кого-то…
Мне не верится, кто там, на фото…
Измождённый,
в какой-то дерюге,
смотришь пусто и шало.
А когда-то я руки,
руки твои
держала…
На погосте живых
тяжелее стократ:
кличем их,
слышат мёртвые – эти не слышат.
Крест на плечи – и молча стоят…
На погосте живых
тишина,
сколько этих крестов ни руби мы.
Что я делать, что делать должна? –
На погосте живых
мой любимый…
Я пришла, ты не видишь, я здесь?!
Видят мёртвые – эти не видят.
Между нами туманная взвесь…
Над чернеющим дёрном,
весь в чёрном,
и в моей безысходности весь,
держишь крест,
смотришь пусто и шало.
А когда-то,
не верится,
руки твои…
я держала их, Боже, держала!
Сколько взгляда хватает – ряды
так же молча стоящих,
и чёрные
по земле их обходят кроты,
в этих чащах
дозорные…
Воронов нет.
Не притронутся к падали духа.
Только дух здесь и падает глухо,
Глуше высохших мёртвых планет…
Посадить бы сосну,
под сосной
будет вскопанный дёрн да скамья.
Всё тебе помилее, чем я.
Оживёшь –
посиди там… со мной.
17 лет
***
У меня опустились руки.
Опустились настолько,
что притянули к земле,
и я села
посреди улицы
в час пик.
Наверно, не было человека,
который бы меня не разглядывал,
наверно, они думали,
что я пьяна –
ведь никто не представлял,
что у меня просто
опустились руки.
У меня опустились руки,
а значит,
я больше не смогу писать.
Тем лучше.
Последним,
что черкануло,
чем чиркнуло – и не зажглось перо,
были слова другу:
«Позаботься о маме».
Я никому
ничего
не хочу
показывать,
но ни от кого
ничего
не хочу
скрывать.
Я просто знаю,
что меня не становится…
Да, меня не становится,
и я опускаюсь
на холодную влажную плитку
посреди людной улицы
в час пик.
Меня обходят,
меня не обходят,
толкают,
я слышу хохот,
ещё отчётливее – шёпот,
ещё отчётливее – мысли,
но мне до них нет дела.
Наверное, оттащат к стене дома,
наверное, вызовут скорую,
ведь никто не подозревает,
что у меня просто
опустились руки.
И так каждый день
быстрым шагом,
спрятав руки в карманы,
я возвращаюсь домой.
17 лет
Гончая
Гончая-гончая, шубка горящая,
Пó снегу, пó ветру, женской рукой
Повод натянутый, снизу смотрящая
Смерть – начеку – под ладонью мужской…
Гончая, белая гончая, выследи…
Страшная сила выходит на лов!
Гончая, будь мне – молитва… И ввысь лети!
Ноги бывают правдивее слов.
Миг укради мне – чтоб руку родимую –
Накрепко! Ляг под призывной пальбой,
В пасти добычу зажав невредимую, –
Смерть заметается перед тобой…
Вспомнит, рванётся, пугнёт приближением –
Но далека, далека, далека…
Женской ладони чуть явным движением
Слабо ответит мужская рука.
18 лет
Магдалина
Запиши́те: любила всех сущих… собак.
И одного человека.
Да Винчи-Рублёва-фейка,
Шута – лишь носил не колпак,
А чёрную кепку назад козырьком
(Конечно, когда был не в шлеме).
Молился одной Пресвятой Трилемме
И вплавь улетал пешком!
Великого дара – курьёзный пшик,
Пародия – оригинала.
Но слушайте – то, что лишь я узнала:
Любил, как простой мужик.
И эти стихи – что его фреза –
Рождённого ювелиром.
Его не воспеть всем поэтским лирам –
Его материть в глаза!
И если ты женщина – то его
Женщина. Магдалина.
Вылепил Бог, да от чёрта глина,
Да от Фомы естество.
Русский мой, русский до пьяных слёз…
Родину не любивший.
Чернорабочим ей – солью бывший –
Мой пианист-виртуоз.
Мало ты, русский, пожал хлебов,
Чтоб заслужить – Ревекку.
Но если я есть, то я есть – любовь
К этому человеку.
18 лет
***
«А если когда-нибудь в этой стране…»
А. Ахматова
Сваяйте его – из жести,
Позолотой покройте.
Обрящете в этом жесте
Эмблему – в своём роде.
На руках пусть стоит, и ряса
Задирается до крестца.
Душа его – чёрная раса,
Иная у Бога Отца.
А лучше – из пластилина –
Один исполинский лоб,
На лбу подписав недлинно:
«Родина, твой холоп».
Или руки одни – в размахе,
А меж ними – не он.
На Ямахе его, на Ямахе,
А за ним – Легион.
Подонка с именем ясным,
Не в рясе, не в коже – во зле.
Он жив ещё… Боже, и я с ним
Жила. На одной Земле.
Даром, что бесталанно –
Как это было – юно!
С гордостью – Юлиана,
С горечью – Леверкюна.
Он чёрной, иной эмиграции –
На дьяволовой арбе.
Я женщина, значит, Гораций,
Мой памятник – не себе.
Нет, стойте! (дай сил рядочку
Словесному… что ж так сжалась-то…)
…Его, и меня, и дочку.
Хоть раз… навсегда. Пожалуйста.
18 лет
***
Из наковальни твоей
проступает лик.
Молись же, кузнец.
Твоё пламя восстаёт на тебя,
из молота слёзы выходят.
К такому мечта Рафаэля
не пробилась сквозь полутона,
влюблённый художник
для такого любимой лицо рассекал,
пятилетний маньяк,
на солнце глядевший,
такого не видел.
Лишь кончиком молота
в предынфарктной плавильне
такая раскольничья нежность
выписывается.
Так, что дрогнула б церковь от фрески,
обгорел бы художник
в предчувствии ада –
не будь кузнецом,
и собаки бы выли в том городе,
чувствуя Бога,
зовя
и не видя.
И только старухи
привычно крестились бы,
и безумели мужики.
Ты, кузнец, не любил ни одну,
чтобы выписать эту по мареву смертному;
говорить разучиться с её премладенческих уст;
расшибаясь о печи,
подбивать под ступни её воздух.
До этого ты ковал лишь вериги
и лезвия топоров.
Лишь таким исторгать мадонн,
и лишь мужеложцам любить
самых красивых женщин,
и только поэтам полнить
непроглядные кочегарни.
Святотатственна вера такая
у мужика:
она оскорбляет эстетику
мучеников
и просветлённых.
18 лет
***
Я же была пироманкой – божественного огня…
Ты на меня смотрел сквозь стёклышко из угла.
Тело вжимали в пол три выдубленных ремня.
Я себя славно жгла, я себя славно жгла!
Ты стёклышко опускал, записывал за столом
Со слуха мои стихи, молча рыдал в кулак.
Музыка эта была – сущий металлолом.
После давал листки, дверь открывал: «Всех благ».
Что же там было с тобой? Что же там было с тобой?!
Не было сил подсмотреть – еле плелась домой.
Позже узнала, что ты занимался фигурной резьбой
По телу, для прочности раны порой обшивал тесьмой.
Мне об этом сказали врачи, кто вызвал – понять не могу.
За гóд без тебя сгорели амбары и сеновал.
Я извивалась, тёрлась спиной в подожжённом стогу.
Ты меня с пёсьей мордой день в день и час в час рисовал.
Дома наплывали на море, так виделось издалека.
Рыбацкие лодки плыли вверх дном – вниз рыбаком.
Будто пейзажную лирику этого уголка
На слух записал Творец, с автором не знаком.
Когда ты вернулся, вырвал из пола все три ремня.
Прикрутил кандалы. Я легла на раскрошенный старый лак.
Сквозь стёкла очков неотрывно, в затяг посмотрел на меня,
Как будто заранее непрекословно желал «всех благ»…
19 лет
***
По дереву взбиралась мышь.
Её норку разрыли, перебили детёнышей.
И она лезла прочь от земли,
цепляясь маленькими прозрачными коготками
за наросты коры.
- Какая хватка! – гомонили птицы.
Уставившись в дневное небо
не приспособленными к этому
слезящимися глазками,
она карабкалась к верхушке чужой, нежеланной жизни,
только чтобы не смотреть вниз.
- Добьётся своего! – галдели птицы.
Так мышь почти ослепла
и сделалась летучей.
Прослыла подвижницей эволюции –
первичного искусства,
уступившего было постмодерну науки.
И выяснилось множество причин,
по которым она, засыпая,
повисает головой к земле.
19 лет
***
Толпа вызывает священника криками «бис».
Толпа выступает с молитвой на транспаранте.
Твой авторский почерк в абстрактных картинах убийств.
Мы авторы схожие – модусом операнди.
Преследуют нас одинаково: школы одной.
Ты режешь людей в андеграунде. Я – сочиняю.
Мейнстрим коренной с дурновкусицей пристяжной
Опять переходит от дяди Митяя к Миняю.
Обыденность мира вращается, как шестерня,
Зубцами вертя колесо самых жутких фантазий.
И чувствую ночью, что где-то читаешь меня,
И воздух кусаю, крутясь в непрерывном экстазе.
Ты мне отвечаешь. Как прежде Есенину Блок.
Твой творческий путь узнаю по прямым репортажам.
Впервые не с властью – с поэтом такой диалог.
Почти равносильно шокируем эпатажем.
И это ещё не всерьёз, деликатно, щадя.
Конечно, спокойней сейчас не заглядывать вдаль, но
Предвижу твои инсталляции на площадях.
Зови.
Почитаю там.
Будет концептуально.
19 лет
Галлея
Моя жизнь для тебя –
лишь мучительная касательная.
«На фоне её горя
её красота цинична», –
замечают ценители чужих бед.
А художники, как всегда,
находят в этом особую пленительность.
Для тех, кто восхищается узором,
на мне пыльца,
до меня нельзя дотрагиваться.
Таким пропадать лишь в заострённых клювах
и под стеклом коллекционеров.
Я сама их ждала,
выправляясь припорошённым белизной телом
из колыбели,
из отцовских объятий,
из горячей своей тоски,
которую можно разве что зажать,
как кулаки меж колен.
Если человек психически болен,
или гениален,
или если он убийца,
мне больше ничего и не надо.
Мой прежний подпадал под все три категории.
Но не добил,
так как был изощрённей…
Так какого же мне нужно теперь?! –
чтоб затмил то разрушительное солнце.
Маленькие и круглые пробные «спутники»
никогда не перекрывали его
до пылающих контуров
и смотрелись в его ореоле,
как придворные карлики
в императорской мантии.
Заградить такое небесное тело
с адовыми пережитками духовности
мог бы только Зодиак
или Джеффри Дамер,
которого я бы так жалела,
что пеплом бы показалась пыльца моя
над гудящим за этими податливыми рёбрами
разветвлённым
рдяным
огневищем.
Меня никто не может зажечь, понимаешь?
Я, как раскольники, могу поджечься лишь сама
под «Се Жених грядет в полунощи» –
эта строчка стояла у него на странице,
когда он был моим женихом.
Понимаешь, что мне нужно?
Такое – от чего дитя нельзя иметь:
заживо запечётся в утробе.
Не на Валаам мне –
так на остров Огненный,
куда с отменой смертной казни
отправляют.
Там стихи бы, наверно,
на ладонях нарождались.
А самый страшный убийца
так, с колен не поднимаясь,
глядел на меня,
что, как свежий лист,
я бы чернела и сворачивалась
на своём огне
до слёз дымящихся, шипящих.
Боже, женщиной сотворих,
дах безумие!
Отыди, есмь прокажённая!
«Под такой красотой
всё внутри размозжено будет.
Такая красота – уже проказа», –
заметили бы святые отцы,
и искушённые,
и те, кто подпадает под обе категории.
А я жду вымирающим в единственности
восхищённым
дохристианским,
дочеловеческим
тираннозавром
своей Кометы.
19 лет
***
В каждом плафоне сидела на лампочке птица,
Брюхо и лапки жгла, мотыльков глотала.
Так освещались в городе три квартала,
Если, конечно, мрак успевал сгуститься.
Мертвецов муровали в полы, потолки поднимали,
По ступеням веками считали число поколений.
Над горизонтом, точно залёжки тюленей,
Темнели стада климатических аномалий.
Спали на голом полу. Детей укрывали.
Подметать запрещалось – мыли. Ковров не стелили.
Дома походили на башни в романском стиле.
Время слонялось в означенном интервале.
Кости куриные в мисках носили цыплятам,
Пахли, как с холода – свежие дикие ели,
Жались по стенам и говорить не умели
Бледные женщины с непонимающим взглядом.
Мужчины украдкой взасос целовали ружья,
В блаженном сонливом мечтательном отупенье
Друг на дружке все твари являли живые ступени,
По воде расползались овалы и полукружья.
Птицы слетали с плафонов, едва рассветало,
Лампочки гасли мгновенно, необъяснимо.
Города не было для проезжавших мимо –
Только три странных оторванных спящих квартала.
19 лет