בס''ד

Э. Бормашенко

 

Смерть Стиля.

 

 

            В октябре этого года мой друг Шурик Казачков пригласил меня прочитать лекции по физике в Харьковском Университете. Не без радостной внутренней дрожи я согласился. Я - выпускник этого Университета. Говорить с кафедры, с которой читали Ландау, Лифшиц, Ахиезер, Канер очень, согласитесь, волнительно (А. Воронель говорит, что все приличные люди родом их Харькова, только некоторые почему-то это скрывают). Приходилось себя одергивать, а то ведь неровен час разовьется и мания величия. 

            Подхожу к Университету. Меня предупредительно встречают на входе. Без сопровождающего в Университет не просочиться. На входе возвышаются смурные личности в неопределенного вида униформе – охранники. Что они охраняют неведомо. В тоталитарном советском прошлом, замечу, вход в Университет был совершенно свободен.

Перед лекцией поднимаюсь на родную кафедру физики кристаллов. От славного прошлого - только портрет ее основателя, очень яркого человека Якова Евсеевича Гегузина. На оборудовании сантиметровый слой жирной пыли. Само лабораторное оборудование может заинтересовать разве только один из расплодившихся музеев науки (появление музеев науки – тревожный признак, означающий ее окостенение). Из корифеев Кафедры уцелели  считанные фанатики науки, давно завершившие свои научные карьеры. Разруха.

Читаю лекцию для студентов и преподавателей. Вроде бы идет неплохо, слушают внимательно, вопросы задают по делу. Лишь после понимаю, что вопросы свидетельствуют о катастрофическом снижении уровня аудитории. Тридцать лет назад после лекции из меня бы сделали бифштекс. Разнесли бы в клочья, и я слез бы с кафедры в глубоком, очищающем осознании собственного ничтожества. А после разноса я бы неделю не спал, продумывая будущую работу, и дивясь тому, что прошляпил тьму простых вещей, и наделал ворох тривиальных ошибок. А тут слезаю с кафедры весь в лавровых венках; нет тех, кто бы поставил меня на место. Еще позже удается сформулировать: ушло не поколение ученых, произошло нечто гораздо более глобальное: умер стиль.   

                                                           ***

В империях неудобно жить, но лишь империям дается Большой Стиль. Демократии не построят Версаль и Петергоф, в парламентских республиках невозможны Большой Балет, советские шахматы и школа физиков Ландау. Большой стиль возникает, когда можно не думать о завтрашнем дне, когда строишь, пишешь, лепишь на века. Когда не думаешь о бессмысленной толпе (Ландау почитал подавляющее число людей – баранами); когда твои писанина, мазня, пиликание на скрипке, коленца, выделываемые ногами,  – служение. Иногда неплохо оплачиваемое служение, но деньги, разумеется, не главное. А. Воронель на  полном серьезе писал, что физики его поколения занимались бы наукой и бесплатно; это туповатые, недалекие власти не догадались о том, что жалованье можно и не платить.

Большой стиль порождал и своеобразную этику (ею же на витке обратной связи и питался). Мораль большого стиля прощала многое, но не измену Служению. Разрешалось обзаводиться второй семьей, неаккуратно платить долги и алименты (или не платить их вовсе), уходить в запой, брюхатить и отправлять аспиранток на аборты. Не прощались бездарность, халтура и творческая  недобросовестность. Человек, раз в жизни опозоривший свое имя дурацким докладом на семинаре Ландау, вычеркивался из списка живых навсегда. Ландау переставал с ним общаться.

Очищенная от шелухи этика Большого Стиля предъявлена в "Мастере и Маргарите" и повестях Стругацких. У Мастера и Маргариты были в прежней жизни какие-то там супруги, но эти микроскопические люди, возможно милые, но скучные не имели значения. Значение имел роман Мастера; творчество – ревнивый бог интеллигенции. Без этого романа Мастер не интересен ни богу, ни дьяволу, тонкому ценителю Большого Стиля. У Стругацких то же: нет бога, кроме познания, и ученый - пророк его. А у тех, кто отлынивает от науки, волосеют уши. 

Большой Стиль требовал подражания непревзойденным образцам, эталонам. Канон предъявлялся явно, налично, и был велик и угрюм, как мавзолей Ленина и здание Московского Университета. Такой эталон был водружен везде: в балете – Большой, в хоккее – ЦСКА, в шахматах и физике – школы Ботвинника и Ландау. А. Воронель как-то не совсем в шутку сказал мне, что в присутствии Ландау жилось удобно; уютно знать, что есть недостижимый уровень понимания, такой  ЦК КПСС от физики, ведающий истину в последней инстанции. Ты его спросишь о чем-нибудь, и вот тебе - мудрый ответ с небес. Знаменитые разносы, устраиваемые Ландау на семинарах, принимались легко, ведь гром-то с небес.

Жрецы Стиля зачастую были утонченно остроумны, но когда дело доходило до гамбургского счета, тут шутки, дружба, родство – прочь; в сухой осадок служения выпадала звериная серьезность. Большой Стиль – демократичен, перед гамбургским счетом все равны. Важно лишь умение задавать вопросы природе, писать стихи или картины. И вместе тем Стиль обожает иерархии. Назначаются главная балерина, лучший писатель или физик; у Ландау страсть к  иерархической классификации всего на свете принимала и маниакальные формы.

Большой Стиль был всепроникающ. Служению ведь следовало подчинить и тело и разум. У Ландау была теория правильной половой жизни, предписанной физику-теоретику. Он охотно наставлял в ней своих учеников. Не сомневаюсь, что подобные теории были и у тренеров советских гимнастов, фигуристов и шахматистов, а то ведь можно ненароком и Родину опозорить.

Служить Большому Стилю и трудно и радостно. Трудно, потому что, вообще, служение чему-либо не каждому дается, а радостно, оттого что очень упрощает жизнь, избавляя от обесценивающего  всякие усилия вопроса «зачем»? Зачем это я дни и ночи напролет провожу над исчерканными листиками с формулами, оттачиваю до зеленых чертиков движения кисти или стопы? Зачем это все? Может быть настоящая жизнь профукана в Лаборатории или танцклассе? Истинно счастливы слуги Большого Стиля, до этих вопросов не дожившие.     

Большой Стиль и Короля играют труппа. Их Величества оживают в восторженных, влюбленных глазах почитателей. Когда на Кафедру поднимались Гегузин или Канер, мы, студенты, знали – перед нами небожители. Сегодня труппа сменила Короля. Смириться с этим трудно. В воспоминаниях вдовы И. М. Лифшица Зои Ионовны Фрейдиной читаю: "Илья Михайлович прожил счастливую жизнь. Она вся уместилась во времена советской власти, когда вершину социальной лестницы занимали ученые, писатели, режиссеры, конструкторы, а не буржуазия, талантливая в своем обогащении".

Невероятный пассаж. Как может быть счастливой жизнь, прожитая при режиме, державшем весь свой народ на положении военнопленных? Заключенными, крепостными были все: от крестьян до членов Политбюро. Величавая эстетика Большого Стиля, однако, легко побивает лохматую эстетику свободы. Большой Стиль был гарантом осмысленной жизни, на самом деле куда более необходимой человеку, чем свобода; без этого порядка предпочтений ни прошлые, ни будущие фашизмы были и будут невозможны. Но без него невозможны десятитомник курса теоретической физики, "Лебединое Озеро" в Большом и «Хрусталев, Машину!».

Зоя Ионовна тоскует по крушению иерархической лестницы, на верхнем этаже которой располагалась партноменклатура, этажом ниже гостевали конструкторы пикирующего, взрывающегося и самонаводящегося. На тот же этаж, сознательно подкупая и развращая интеллигенцию, партийцы пускали на постой академиков, спортсменов и оперных певцов. Идя навстречу тоскующим, сегодняшний российский режим судорожно восстанавливает Большой Стиль. Спрос породил и предложение: даровитые режиссеры Михалков и Бортко предлагают массам его аляповатый суррогат. Дело пока не клеится по любопытной причине: не достает инородцев. В России, от Петра и до Сталина, за Большой Стиль отвечали инородцы: немцы, и работавшие при советской власти немцами – евреи.       

                                                           ***

Большой Стиль часто гибнет, не дожидаясь распада Империи. Его губит столь пестуемая им самим виртуозность. В конце концов, композиторы начинают писать музыку для композиторов, а поэты стихи для поэтов. Публика, изнемогая под бременем утонченности, перестает что-либо понимать. У меня на глазах приказал долго жить Большой Стиль в физике. Наработанные теоретическая и экспериментальная виртуозности делают результаты понятными лишь кучке экспертов. Большой Стиль неизбежно ведет к Черному Квадрату. А затем приходит поколение, задающее-таки каверзный вопрос «зачем», и Большой Стиль отправляется на кладбище культуры, в музей.  Макс Планк говорил, что новые физические теории побеждают не оттого, что они более правильные, а потому что вымирает поколение ученых, веривших в старые.

С воцарением политкорректности для Большого Стиля настали худые времена. Нас все приучают к мысли о том, что Моцарт ничуть не лучше тамтама, просто это другая музыка. А десятитомник Ландау и Лифшица не лучше представлений о природе племени маори, просто это другая физика. 

                                                           ***

На Западе Большой Стиль не прививается. Тысячи ученых, артистов, художников эмигрировали из СССР в Израиль, но стиля с собой не перенесли. Недоверчивая израильская молодежь отказывается видеть в ученых жрецов Культа Истины; стайки длинноногих студенток вокруг маститых профессоров не вьются. Научные школы не создаются. Талантливые ребята уезжают на "постдок" в США, да там и прикипают к приличному жалованью, плодотворному научному общению  и отменному оборудованию. Успешный ученый на Западе, это тот, кто зарабатывает много денег. Гамбургский счет – основа Большого Стиля – никого особенно не интересует. В существование Гамбургского счета ведь нужно верить, но верить умные люди предпочитают в другое.   

Расплодились профессора-мафиози, творчески совершенно беспомощные, но талантливо выколачивающие гранты. Вокруг них кормится толпа волосатоухих недорослей. Переехав в Израиль, я по привычке насаждаю в своей лаборатории барский, имперский стиль, в Израиле – смешной.

На карте осталась одна империя - Америка. Америка доказала, что науку, культуру вовсе не обязательно создавать, их можно купить. Науку купить можно, а Большой Стиль – нельзя. Хотя инородцы из инородцев – евреи пытались заняться любимым делом и в Америке, создав Голливуд (евреи и вообще склонны все, чем они занимаются превращать в Служение).

Но, кажется, полюбоваться американским имперским стилем нам не придется. Замечательный историк Яков Буркхард писал, что первый признак упадка Империи – появление варвара на троне.