Яков Шехтер

БЕСЫ В СИНАГОГЕ

еврейский «Расемон»

 

В «Ноам Алихот»[1], самой старой синагоге Реховота, завелась нечистая сила. Демон поселился в «биме», возвышении, на котором читают свиток Торы. Чтец едва успевал произнести несколько слов, как из глубины «бимы» раздавался  злобный хохот.

 Второй дух забрался в старую печку и завывал во время молитвы, мешая благочестивым прихожанам сосредоточить мысли на возвышенном. Да и о каком возвышенном могла идти речь, когда  демоны откровенно глумились над святым Писанием и его почитателями!

Случись такая неприятность лет сто назад, раввины бы знали, как утихомирить нечистую силу, но в наши дни знания эти рассеялись, да и нынешние раввины не чета прежним. Во всяком деле существует инфляция, сами понимаете….

Проблема усугублялась еще тем, что  раввина в синагоге не было. Рав Штарк, умерший два года  назад, занимал свой пост почти пятьдесят лет, и увидеть кого-то другого восседающим в его кресле не представлялось возможным. Теперь делами общины управлял совет:  двое переизбираемых членов и неизменный староста – реб Вульф. Реб Вульф исправно прислуживал раввину  почти три десятилетия и вот, достиг,  наконец, вершины власти и великолепия.

Покойный раввин приехал в Реховот в начале прошлого века прямо из Каунаса и, наверняка, хорошо помнил историю с изгнанием тамошними мудрецами диббука[2] из тела несчастной женщины. О, будь он жив, нечистая сила быстро бы покинула пределы синагоги, если б вообще рискнула проникнуть за ее священные стены! Но, но и но! Не мы решаем судьбы, не нам расписывать времена и расставлять знаки.

Молиться в синагоге стало невозможно. Прихожане перешли в маленький зал, в котором обычно устраивали небольшое угощение после субботней молитвы. Но даже из-за плотно прикрытых дверей доносились вой и непотребный хохот. Бесы старались вовсю, не было никакого сомнения в том, что их цель – полный захват синагоги.

В общем-то, цель была почти достигнута: если в будние дни миньян[3] с грехом пополам удавалось собрать, то в субботу, в «шабес койдеш»[4], на вечернюю молитву явились только члены правления. Впервые за многие-многие годы в « Ноам алихот» не отпраздновали  встречу субботы.

 

Синагога располагалась в самом центре города, рядом с рынком. Она была одним из первых зданий, построенных в обновленном Реховоте и первоначально служила для отражения атак  арабских  банд. Строили ее как форпост: толстые стены, с окнами, похожими на бойницы, смотровая башенка на крыше, массивные двери. Внутреннее убранство соответствовало выбранному стилю: тяжелые дубовые скамьи с ящиками для молитвенников, резной, темного дерева арон-акодеш[5], высокий потолок, украшенный гербами колен Израилевых.

Внушительных размеров печь, построенная архитектором, выходцем из Восточной Европы, оказалась бесполезной – температура воздуха в Реховоте не опускалась ниже плюс десяти даже в самые суровые зимы. Но сносить печь не решились, и реб Вульф приспособил ее внутреннюю полость для хранения разных принадлежностей синагогального быта.

Вдоль стен стояли покрытые потрескавшимся  шоколадным лаком  книжные шкафы, набитые старыми книгами. Шкафы покрывали  искусно вырезанные из дерева гранаты, львиные морды, скипетры и короны[6]. Дверцы шкафов украшали граненые стекла старинной работы. Узкие полосы света, проникающие сквозь окна-бойницы, переливались в гранях, создавая  удивительную атмосферу уюта и причастности.

Молились в синагоге простые люди: подсобные рабочие, владельцы маленьких лавочек, ремесленники, торговцы с расположенного по соседству рынка. Религиозные районы Реховота размещались на другом конце разросшегося города, и раввины, ученики ешив и прочий, профессионально изучающий Тору люд, в нее не попадали.

Покойный рав Штарк  ежедневно нахаживал многие километры от своего дома до синагоги, а когда ослаб и уже  не мог проделывать такие расстояния пешком, кто-нибудь из прихожан  привозил его на автомобиле.

Соседство с рынком, поначалу отдаленное, но постепенно превратившееся в тесное объятие, мешало и прихожанам, и  горластым продавцам. Торговые ряды начинались сразу у задней стены синагоги, базарный шум, ломящийся сквозь щели рассохшихся от старости окон, сбивал мысли прихожан с приподнятого лада.

Здание синагоги, ее двор, усаженный мохнатыми от возраста тополями, подсобки и отдельно стоящий домик туалета планировались в те далекие времена, когда о генеральном плане застройки Реховота не существовало даже зеленого понятия. А посему места – голой красноватой земли с проплешинами камней – не жалели. Но сегодня, когда цена  квадратного метра площади рынка подскочила до десятков тысяч долларов, синагога с ее громадным двором стала привлекать нервное внимание деловых людей и людишек. Раву Штарку  неоднократно предлагали выстроить за счет рынка другое здание, куда роскошнее существующего, но где-нибудь на окраине. Затем к  обещанному зданию прибавились новая мебель, кондиционеры, квартира для раввина,  машина для его заместителя и всякие мелочи для прихожан, вроде бесплатного набора овощей для субботнего обеда. Рав Штарк не соглашался.

– Наш город начался с этой синагоги, – говаривал он. – И пока она стоит на своем месте, есть гарантия его дальнейшего существования.

Деловых людей от таких заявлений разбирал смех. Но право на территорию было зафиксировано в одном из первых постановлений поселкового совета Реховота, и деловым людям оставалось только приходить в ясные летние ночи под стены «Ноам алихот» и выть на луну.

Рав Штарк был ортодоксальным евреем и  ортодоксальность,  превратившись в свойство характера, наложило отпечаток на происходящее вокруг. Его мир пронизывала единая логика: все, от мельчайших, незначительных событий до происшествий чрезвычайной важности располагалось на одном стержне, соединяющем Землю с Небом. На любые вопросы существовал ответ, нужно было лишь не полениться и хорошо поискать в книгах.

– За три тысячелетия существования еврейского народа, – пояснял рав Штарк, – раввины успели обсудить любые возможные вопросы и рассмотреть все бытующие ситуации. Мир, в общем-то, повторяет себя. И хоть каждому поколению кажется, будто оно переживает нечто особенное, на самом деле, это уже было, и не один раз.

Вспоминая  покойного раввина, реб Вульф всегда мысленно возвращался к одной истории. Сама по себе она могла показаться курьезом, но, переплетаясь с другими, вьющимися вдоль фактов, словно виноград вокруг столбов беседки, она отбрасывала уютную тень на происходящее, будто укрывая его от разрушительных лучей рационализма.

В синагоге долгие годы не было электричества. Освещали ее газовые  рожки, старинные приспособления,  бывшие в ходу еще в девятнадцатом веке. Поступавший в рожок газ раскаливал добела металлическую сетку, и она светила, примерно, как сорокаваттная лампочка. Грело такое устройство больше, чем освещало, и в летние субботы прихожане, обливаясь потом, требовали от старосты немедленного перехода на электричество, сулившее кондиционеры  и яркий свет люстр.

С раввином Штарком разговаривать они не решались. На любой вопрос у него находилось минимум три ответа: энциклопедические знания и гибкость суждений, отточенная многолетним изучением Талмуда, превращали спор с раввином  в совершенно бесполезное занятие.

Пользоваться электричеством, вырабатываемым в субботу, рав Штарк не хотел. Отговорки и объяснения, что, мол, этим же током, бегущим по той же самой сети, пользуются  больницы, которым закон разрешает нарушать субботу ради спасения жизни больных, он отбрасывал с легким отвращением. В «Ноам Алихот» все должно было происходить по высшему уровню  кошерности[7].

Трубки, подающие газ в рожки, проложили много лет назад. Фирма, ремонтирующая это устройство, давно закончила свое существование; наверное, кроме  реховотской синагоги никто в Израиле газом уже не освещался. Одна из  трубок  отошла от крепления и повисла над проходом.  Когда во время праздника Суккот[8] молящиеся торжественно  огибали  «биму» с лулавами[9] в руках, верхушки пальмовых веток  задевали трубку. Чтобы не испортить лулав, приходилось слегка наклоняться, и с годами этот полупоклон вошел в привычку, а еще с годами стал частью традиции.

 Спустя пятнадцать лет уже никто не помнил истинной причины ее возникновения. Газопровод  по-прежнему безотказно работал, прихожане, вернее, уже дети и внуки первых прихожан, с наступлением лета начинали  докучать реб Вульфу традиционными просьбами о переходе на электричество, а, огибая «биму» с лулавами в руках, торжественно кланялись. Причем уже не чуть-чуть, как отцы-основатели, а полным поклоном.

Старики рассказывали, будто когда-то на месте, где совершают поклон, сидел во время  праздника Суккот большой праведник. То ли Хазон Иш[10], то ли рав Кук[11] – тут мнения расходились. Настоящая традиция никогда ведь не бывает однозначной. Рав Штарк не пресекал этих разговоров, и реб Вульф, следуя примеру раввина, тоже помалкивал.

История, которую староста никак не мог позабыть, произошла после того, как  газопровод наконец поломался. Что-то где-то разошлось, и синагогу  наполнил явственный запах газа. Вызывать для ремонта было некого, и рав Штарк нехотя дал согласие на  замену рожков  электрическими лампочками.

 Случилось это перед осенними праздниками, обрадованные прихожане немедленно собрали деньги,  и Рош-Ашана[12] справляли уже под ослепительным светом люстр и прохладное жужжание кондиционера. На Суккот рав Штарк, как обычно, возглавил  шествие с лулавом в руках. Дойдя до того самого места, он на секунду замешкался и  взглянул вверх. От кончика лулава до ближайшей помехи – потолка – было метров пятнадцать. Рав Штарк помедлил еще мгновение, а затем склонился в поклоне. Его движение повторили все молящиеся, и с тех пор традиция кланяться давно разобранной газовой трубке стала неотъемлемой частью обычаев старейшей синагоги Реховота.

О, с нечистой силой рав Штарк наверняка бы справился играючи. Полистал бы книги и нашел, как поступили в подобном случае лет триста-четыреста назад где-нибудь в Польше или Марокко. Увы,  нам не дано познать ни спокойствия злодеев, ни мучений праведников. Путем «средних» влечет обыкновенного человека судьба[13], окуная попеременно то в жестянку с дегтем, то в бочку с медом. С нечистью предстояло бороться самостоятельно: счастливые времена, осененные присутствием рава Штарка, навсегда канули в прошлое.

Члены совета сидели в задней комнате совершенно пустой синагоги и горестно размышляли о будущем. Рисовалось оно довольно мрачным. Если придать делу  широкую огласку, то есть, обратиться за помощью в раввинат, помощь, возможно, будет оказана, но доброе имя «Ноам  алихот» окажется безнадежно подпорченным, и кто знает, найдутся ли еще желающие  молиться в загаженном нечистой силой месте. Нужно было искать нетрадиционные решения, однако они, как назло, не приходили в голову.

Идея осенила Нисима, владельца  овощной лавки – «басты» – на рынке. В синагоге молились и ашкеназы[14] и сефарды[15]: порядок службы покойный раввин подобрал таким образом, чтобы он подходил представителям всех общин. Нисим, выходец из Ирака, не отличался ни тонкостью манер, ни правильностью речи, но зато по части идей мог положить на лопатки многих краснобаев.

– Харэ гадать! – воскликнул Нисим, решительно хлопая ладонью по столу. – Обратимся к хабадникам, хабадники спросят Ребе. Как Ребе скажет, так и поступим! Мы еще увидим полный ренессанс нашей синагоги!

Идея, по правде сказать, не отличалась оригинальностью; весь Реховот был оклеен красочными плакатами, изображавшими  покойного Любавического Ребе на фоне его многотомного собрания бесед с хасидами.

«Обращаемся к Ребе, – утверждали плакаты, – и видим чудеса!»

Способ  потустороннего общения с умершим праведником в глазах составителей плакатов выглядел  довольно просто: нужно было всего лишь изложить свою просьбу на бумажке и всунуть ее наобум между страницами одного из томов. В том месте, куда угодила записка, обязательно находился ответ на заданный вопрос.

 Хабадские молодцы раздавали  листовки с душещипательными описаниями чудес, случившихся по вышеприведенному рецепту, удивительного проникновения Ребе в самую сердцевину задаваемого вопроса и необыкновенной мудрости найденных ответов.

Удивляться, впрочем, было нечему: поскольку к Ребе обращались примерно по одному и тому же кругу проблем, вероятность получить подходящий ответ оказывалась куда выше среднестатистической.

Третий член совета, Акива, экзотический еврей с острова Свободы, промолчал. Он вообще почти всегда молчал, поблескивая коричневой лысиной. Тоненькие, полоской, усы, сильный испанский акцент и неизменный запах кубинских сигар. Слова он расходовал нехотя, словно пересчитывая, проверяя каждое на вкус и форму, прежде чем  выпустить  изо рта в свободный эфир.

 Разговорить Акиву считалось в «Ноам Алихот» невозможным делом. Как видно, кастровский режим научил его слушать, а слова держать при себе. Среди беспрестанно  балаболящих членов общины молчаливость казалась почти совершенством, сыгравшим решающую роль при избрании Акивы в совет. Правда, кроме этого несомненного достоинства, он был  одним из главных израильских импортеров кубинского табака, и его щедрые пожертвования тоже сыграли свою роль.

Поскольку  других предложений не поступило, «большая тройка»  сразу отправилась в хабадскую синагогу. Раввина на месте не оказалось, старосты тоже, и «тройка» повернула, было к выходу, но тут на ее пути оказался меламед, преподаватель младших классов  хабадской школы. Вечно взъерошенный,  с клочковатой, начинающей седеть бородой, он регулярно приносил в «Ноам  алихот» листочки с комментариями покойного Ребе к недельной главе Торы.

– Реб Вульф! – воскликнул меламед, – добро пожаловать! Что же привело уважаемых членов правления под нашу крышу?

Узнав о причине  визита, меламед  расцвел.

– Друзья, вы ж на  правильном пути! – радостно воскликнул он, подталкивая реб Вульфа к  стеллажу с собранием сочинений Ребе. – Вот он, источник мудрости, кладезь знаний, родниковая вода исцеления. Пишите ж скорей вашу просьбу, и ответ не заставит себя ждать.

На формулировку вопроса и запись его на бумаге ушло не более трех четвертей часа. Подобная тщательность может показаться  чрезмерной, но если вдуматься, кому задавался вопрос и из каких глубин должен был воспоследовать ответ, то сорок пять минут выглядят вполне приемлемым, даже граничащим с поспешностью,  интервалом.

Наконец, святая работа была  завершена,  реб Вульф, сжимая вспотевшими пальцами сложенный вдвое листок, подошел к стеллажу. Отвернувшись, он вытащил левой рукой один из томов, а правой всунул листок между его страницами.

– Посмотрим, посмотрим, – вскричал меламед, выхватывая книгу из рук реб Вульфа. – О чем же вопрос? Ага, нечистая сила в синагоге, как же, как же, наслышаны, посмотрим ответ, ну-ка, ну-ка, нет, это не то, смотрим дальше, нет, не похоже, причем здесь субботние полеты «Эль-Аль»[16],  ага, вот это несомненно, конечно оно – читайте!

И торжественно, словно бокал для кидуша[17], он поднес распахнутую книгу реб Вульфу.

– Вот здесь, внизу, читайте!

Выпуклые глаза меламеда блестели, и весь он, дрожавший от восторга откровения, олицетворял собой победу духа над грубой материей жизни. Реб Вульф пробежал глазами текст и озадаченно хмыкнул.

– А вы уверены, что ответ содержится именно в этом письме?

– Конечно! Взгляните, кому Ребе его написал. Видите заголовок – дорогой реб Ноам! –  в точности, как название вашей синагоги,

Реб Вульф еще раз хмыкнул и передал  книгу членам правления. Ознакомившись с текстом они не нашли ничего лучшего, чем повторить хмыканье председателя.

« Дорогой  реб Ноам! – значилось в письме. – По поводу  неудачных,  храни вас в дальнейшем Г-сподь, беременностей вашей жены, я думаю, причину следует искать не в особенностях ее тела, а в недостатках вашего. Постарайтесь разузнать у родственников, кто делал вам брит-милу[18] и был ли человек, совершивший операцию, Б-гобоязненным моэлем[19]. Мне думается, что было бы желательно повторить процедуру, разумеется, не в полном объеме, а только совершив символический надрез. В любом случае, прежде чем принимать решение, посоветуйтесь с тремя близкими друзьями. Желаю вам, вашей жене и вашим будущим детям удостоиться лицезреть святого Машиаха, вскорости, уже в наши дни».

– Что-то непохоже, – усомнился Нисим. – При чем тут выкидыши чьей-то жены к нашей нечистой силе?

– Проще простого, – отозвался меламед. – Выкидыш – это нарушение нормального, естественного хода событий. Так же, как и нечистая сила.

В его голосе  прорезались назидательные нотки,  он заговорил с членами совета, словно со своими малолетними учениками.

– И что же теперь делать? – спросил Акива. Говорил он  с небольшим хрипом, словно проворачивая заржавевший от долгого простоя механизм.

– Понятно дело, что! – бодро ответил меламед. – В письме ж упомянуты трое друзей, и вас как раз трое. Поди сейчас разберись, кого плохо обрезали – сколько лет прошло! Так самое  ж  разумное повторить процедуру.  Для всех членов совета повторить. У меня есть телефон хорошего  моэля. Нашего, хабадского. Денег он берет немного, а работает.… Чтоб уже Арафату голову так обрезали!

– Благодарю за помощь, – реб Вульф повернулся и пошел к выходу. Члены совета молча последовали за ним.

– Так дать вам  телефон моэля? – крикнул вдогонку  неунывающий меламед.

Реб Вульф на секунду остановился.

– Мы  обсудим ваше предложение на очередном заседании совета, – произнес он «государственным» тоном. – Еще раз благодарим за  помощь.

На улице темнело. Песочные громады высотных домов казались еще выше на фоне бутылочно-синего неба. Старые тополя вокруг «Ноам Алихот» чуть покачивались под дуновениями вечернего ветерка, словно еврей на молитве.

О посещении хабадской синагоги никто из членов совета не вспоминал. И разговор о рекомендации Ребе никогда не заходил, ни словом, ни полусловом. Будто не было этого письма, и глумливое предложение свое меламед никогда не произносил, поперхнувшись посередине вдоха. Лиловый воздух реховотских сумерек поглотил события того вечера. Бесследно, навсегда.

Открыв синагогу, члены совета  включили свет в большом зале и осторожно вошли внутрь. Как всегда, приятно пахло старым деревом, матово светились недавно выбеленные  стены, поскрипывал дубовый паркет, удивительная, неправдоподобная роскошь для Израиля. «Бима», окруженная заново  отлакированными  столбиками ограждения, мирно  возвышалась посреди  зала. Большая «тройка» остановилась у того самого места, где совершался традиционный поклон, и прислушалась.

Тихо. Даже сверчки, распуганные демонами, не тянули свою песенку. Тихо.

– А может… – неуверенно начал реб Вульф. Но не успел он закончить фразу, как из глубины  «бимы» раздался сатанинский хохот.

– Провались, наваждение, – в сердцах сплюнул на паркет реб Вульф, и члены совета поспешно ретировались в  маленький зал.

– Завтра поеду к Томографу, – выдвинул очередную идею Нисим. – Сколько ни будет стоить, а привезу его сюда. Так дальше жить нельзя. Или ренессанс, или закрываем синагогу.

– Нельзя, – согласился реб Вульф.

– Нельзя,  – ржавым эхом проскрипел Акива.

Томографом  называли сефардского еврея из Сдерот,  уютного городка, затерянного в охряных барханах Негева. Молва приписывала ему невероятные свойства, он, якобы, видел человека насквозь, точно томограф, и мог без всякой медицинской аппаратуры  поставить правильный диагноз. Откуда взялся Томограф, кто были его духовные учителя, никто не знал, а сам он никогда не рассказывал. За аудиенцию он брал немалые деньги, но отбою от желающих не было:  к нему на прием записывались чуть не за два месяца.

Нисим попросил секретаря принять его вне очереди, ведь дело, по которому он прибыл в Сдерот, касалось целой общины. Но секретарь, смуглый человечек с блестящими кудельками волос, высоким, рвущимся голосом и бегающими глазами, был неумолим.

 Неумолимость – отличительное свойство секретарей. Видимо, они рождаются, изначально наделенные снисходительностью к делам посетителей, а, повзрослев, подыскивают себе  работу в соответствии  с характером. Хотя, бытует и другое мнение, что зачатки этих качеств приобретаются вместе с утверждением в должность, а затем всходят, подобно дрожжевому тесту, от тепла ежедневных скандалов с нахальными клиентами.

Аудиенцию Нисиму назначили через неделю. Не помогли ни просьбы, ни упреки.

– Неужели вы думаете, – спросил секретарь, возмущенно сдвигая брови, – будто ваша проблема важнее здоровья маленьких детей или одиночества женщин, годами ожидающих  суженого? Так завелась у вас нечисть! Не под подушкой ведь завелась? А молиться можно и в другой синагоге.

Под шуршание песчинок, безмятежно струящихся из одной части стеклянной колбы в другую, Реховот постепенно наполнялся тревожными слухами. Хохот и завывания в «Ноам алихот» пробудили, казалось, навсегда уснувшие предания. Истории, еще вчера казавшиеся сказочными, сегодня выслушивались абсолютно серьезно.

С особенным  трепетом рассказывали про  Нешикулю[20], демона, вселяющегося в женщин. В новомесячье, когда луна исчезает и ночное небо освещается только холодным светом звезд, Нешикуля блуждает по городу, отыскивая себе жертву, и горе неосторожному, оказавшемуся у нее на пути. Внезапную смерть молодого авреха[21], потрясшую Реховот несколько лет назад, теперь однозначно приписывали Нешикуле.

А дело было так. Жена авреха отправилась в микву[22], совершить ритуальное омовение. Аврех высадил жену у входа,  отъехал на несколько десятков метров в сторону, заглушил  двигатель и  принялся ждать. Омовение обычно занимает около получаса,  аврех открыл книгу и углубился в чтение.

Ждать жену у самой миквы закон не разрешает. Окунание,  удаляя  духовную нечистоту, порожденную менструальной кровью, делает женщину  разрешенной мужу. Но чужим не положено знать, когда  жена разрешена, а когда запрещена,  поэтому, дабы  избежать ненужных догадок и размышлений, мужчинам не разрешается  коротать время у входа в микву, разглядывая выходящих из нее женщин.

Как раз в это время проходил мимо  техник по установке кондиционеров. Несколько месяцев назад он ремонтировал у авреха кондиционер и, увидев клиента, остановился узнать, как дела. Разговор быстро перетек на более животрепещущие темы, ведь аврех принадлежал к религиозным сефардам, а техник был воинствующим атеистом ашкеназского происхождения. Им было о чем поговорить. Полчаса пролетели незаметно, и когда  жена авреха вышла из ворот миквы, муж, в пылу спора, не обратил на нее внимание.

 – А вот и раббанит[23]! – воскликнул техник. – Вы случайно встретились, или договорились заранее?

От сферы его представлений о жизни понятие «миква» располагалось на расстоянии нескольких световых лет.

–Что с ней? – озабоченно продолжил техник. – Раббанит не больна?

Действительно, жена авреха шла заплетающимися шагами, чуть не падая. Муж выскочил из автомобиля и бросился к ней. Он едва успел подхватить ее: молодая женщина, трепеща, повисла у него на руках.

– Поцелуй меня! – прошептала она чуть слышно.

–Что-что? – не понял аврех. – Что ты сказала?

Ему показалось, будто он ослышался. В присутствии посторонних, профессионально изучающие Тору  люди избегают даже прикасаться к жене, а поцелуй на улице может присниться  лишь в страшном сне.

Но действительность оказалось страшнее самых ужасных сновидений.

– Поцелуй меня! –  продолжала шептать женщина. – Поцелуй немедленно, иначе  умру.

 Аврех оглянулся по сторонам. Вокруг стояла  густая реховотская ночь, безлюдная улица, освещенная редкими фонарями, казалась совершенно пустынной. Мешал только техник, но, как известно изучающим Закон, опасность для жизни отталкивает самые строгие запреты, и аврех осторожно поцеловал щеку жены. От нее пахло шампунем и розовой свежестью миквы.

– В губы, – прошептала женщина. – Поцелуй меня в губы.

Аврех закрыл глаза, осторожно прикоснулся губами к влажному рту жены и умер.

Его бездыханное тело рухнуло на  потрескавшийся асфальт, подмяв под себя мягкое тело женщины. Техник вызвал «скорую», карета примчалась спустя несколько минут, но врач смог только констатировать смерть мужа и глубокий обморок жены.

Очнувшись, бедняжка не могла ничего вспомнить. От выхода из здания миквы до пробуждения на больничной койке ее память представляла собой  сплошное белое пятно.

Врачи объяснили это  шоком, смерть же авреха – поскольку семья категорически отказалась  от вскрытия трупа[24] – списали на закупоривший сердце тромб или обширный инсульт.

– Теперь же, – объясняли  проницательные жители Реховота, – все стало на свои места. Нешикуля проникла в тело молодой женщины сразу за дверями миквы,  и, говоря ее устами, выпросила у мужа поцелуй. Известно, что при поцелуе душа соприкасается с душой, Нешикуля забрала душу авреха и тут же исчезла.

– Если это она безобразничает в нашей синагоге, – предположил Нисим на очередном совещании большой тройки, – нужно выкрасить оконные рамы и  дверные косяки в голубой цвет!

Он приподнял кипу и пригладил волосы. Его прическа представляла собой  весьма замысловатое сооружение. Дабы прикрыть лысину. Нисим отрастил  уцелевшие  волосы  и зачесывал их от краев к центру, перекрывая  голую макушку. В итоге вокруг его головы  струился пробор, издалека напоминавший край кипы[25]. В сочетании с настоящим краем кипы, пробор походил на обрамляющий крышу волнистый карниз, архитектурное излишество эпохи барокко.

 – Я человек  Ренессанса, – отшучивался Нисим, мешая в кучу века и стили, – и выгляжу соответствующим образом.

 О Ренессансе он всегда думал, что это название  банкетного зала в Тель-Авиве, пока случайно не посмотрел телевизионную передачу по каналу «Дискавери», примерил на себя одеяния гигантов и решил, что их одежда ему впору. С того времени, к месту и не к месту, он упоминал  Ренессанс, снискав, тем самым, славу  одного из образованнейших людей  реховотского рынка. Дабы  поддержать репутацию, Нисим регулярно заглядывал в Энциклопедический словарь и с его помощью вворачивал в свою речь непонятные для работников рынка слова и словосочетания.

– Почему именно в голубой? – уточнил реб Вульф. – У нас  такой краской  туалетный домик выкрашен. Нехорошо получится, непонятно.

– С туалетом случайно совпало, – возразил Нисим. – А голубой – символ неба. Небесные воды, сакральная чистота.… Ну, вы понимаете. А демоны, вроде Нешикули,  обитают в нижнем мире, заполненном черной ритуальной грязью, и посрамить их можно только с помощью голубого цвета.

– Нет, – поразмыслив, отверг эту идею реб Вульф. – Странно будет выглядеть наша синагога.  Думаем дальше.

Он поскреб  пальцами бороду и погрузился в молчание. Коротко подстриженную седую растительность на щеках и подбородке  реб Вульфа трудно было назвать бородой. Считая  ее отличительным признаком раввинов,  реб Вульф тщательно  соблюдал дистанцию, всем своим видом подчеркивая  собственную незначительность. Он, простой служка, мог позволить себе только намек на бороду,  скромный признак причастности к  высшему обществу.

По той же причине он носил не черный, а темно-коричневый костюм, и в синагоге  всегда молился в одном из последних рядов. Став председателем совета,  реб Вульф не изменил своих привычек и по-прежнему разговаривал со всеми  ровным мягким голосом,  старался при встрече первым произнести приветствие, а любой  возникающий между прихожанами конфликт разрешить полюбовно,  отыскав компромисс, устраивающий обе стороны.

– На Кубе, – нарушил воцарившуюся тишину Акива, – был подобный случай. Я слышал его от деда, а он от своего деда...

– Расскажи, расскажи! – оживился Нисим. – Может,  альтернатива какая пробрезжит.

– Это произошло много лет тому назад, может двести, может триста, – Акива  говорил медленно, то и дело поглаживая  усики. Его речь не журчала и не лилась, а погромыхивала, точно старая, хорошо поездившая на своем веку телега. После каждой фразы он на секунду  замирал, будто примеряясь, продолжать или нет, но секунда заканчивалась, и погромыхивание возвращалось, с неизменностью надежно работающего механизма.

– Неподалеку от Гаваны жил еврейский купец. Крепкий торговец, его слово ценилось  не хуже векселя. Имени  купца никто не помнит, а называли его Гевер, мужчина. Потому, что вел он дела, как  подобает мужчине: честно, достойно, без всяких там шахер-махеров. В Европу Гевер  отправлял корабли с ямайским ромом, кубинским сахаром, табаком и кофе, а привозил дорогую мебель, ткани, модную одежду, вина и украшения.

Семья у него, даже по тем временам, была  большая, больше десяти детей. Жену он взял из-за океана, откуда-то из Польши или Германии. На людях она почти не появлялась, проводя  все время  в заботах по хозяйству.

Во всем, кроме одного, Гевер мог служить примером для подражания. Но это одно сильно портило ему жизнь. Происходивший из сефардских евреев, Гевер терпеть не мог Испанию. Он ненавидел испанские песни, презирал испанский язык, на котором говорил, бойкотировал испанские товары. Причина  этой ненависти осталась неизвестной: возможно, в нем говорила обида изгнанных  предков. Во всяком случае, с испанцами Гевер не торговал, чем сильно  усложнил  свой бизнес. Жену,  по той же причине, он выбрал из ашкеназских евреев, выучил ее язык и разговаривал на нем с детьми и супругой.

И все же, несмотря на такую странность ведения торговли, дела Гевера шли прекрасно. Вскоре он разбогател настолько, что выстроил  на берегу океана великолепную гасиенду. Огромный белый дом с башенками,  просторным патио,  галереей для прогулок, украшенной мраморными колоннами, флигелем для прислуги и глубоким, прохладным подвалом, куда по специальным рельсам закатывали бочки с ромом.  

На сороковом году[26] жизни с Гевером произошло то самое событие, о котором я собираюсь рассказать.  По торговым делам собрался он на Бермудские острова. Гевер не любил морские путешествия. Океан в те времена был неспокойным, пиратские бриги  поджидали торговые суда в самых неожиданных местах. Сказать по правде,  матросы на кораблях, принадлежащих Геверу, не сильно отличались от пиратов, а их капитаны были просто сущими разбойниками. Такие нравы царили в то время на  флоте. Гевер хорошо знал, с кем имеет дело, и поэтому  старался избегать морских путешествий. Но бизнес  есть бизнес – иногда приходиться жертвовать покоем и подвергаться опасности.

Корабль вышел из Гаванского порта рано утром. Стояла прекрасная погода, дул свежий ветер, и судно быстро продвигалось вперед. При удачном стечении обстоятельств путь от Кубы до Бермудов мог занять не больше двух суток. Но судьба распорядилась иначе…

На следующее утро корабль попал в полосу штиля. Океан лежал ровно, как ром в стакане, матросы от безделья слонялись по палубе и, перевешиваясь через борта, следили за мерным движением огромных медуз. Внезапно один из них закричал:

–Тонем, мы тонем!

Приглядевшись,  капитан и помощник заметили, что судно действительно погружается в воду. Посланные в трюм матросы не  обнаружили течи. Океан попросту затягивал в себя корабль, медленно, но неотвратимо. Смертельный ужас сковал экипаж. Совершалось неведомое, бороться с которым было невозможно.

– Шлюпка! – закричал Гевер. – Моя спасательная шлюпка!

Несколько лет назад,  прочитав в Талмуде про особые места в океане, где  засасываются под воду  предметы из любого металла, Гевер снабдил свои корабли специальными шлюпками, сработанными из чистого дерева. Даже уключины для весел представляли собой вделанные в борта петли прочного каната. Над Гевером потешалась вся Гавана, но его, похоже, это не задело.

– Одному слову Талмуда, – отвечал он насмешникам, – я верю больше, чем  тысяче утверждений тысячи незнаек.

Бывалые капитаны с легкой усмешкой снисходительности разместили шлюпки на своих кораблях, и думать о них позабыли. Блажит хозяин, мало ли, что кажется ему из-за конторской стойки.

Но вот, дурь и марево превратились в действительность. Шлюпка  шлепнулась о воду, матросы  быстро заняли места у весел, капитан и Гевер последними спустились по веревочной лестнице. Впрочем,  спуском это уже нельзя было назвать,  палубу от шлюпки уже отделяли какие-нибудь полтора метра.

Гевер уселся на корме, сжимая в руках  бархатный мешочек с молитвенными принадлежностями и томиком Пятикнижия, матросы налегли на весла, и шлюпка стрелой помчалась по  глади океана. Матросы гребли так, точно за ними гнался сам дьявол. Спустя несколько минут  раздался оглушительный «чмок», и корабль словно провалился под воду. Сияющее зеркало сомкнулось над его мачтами, небольшая рябь чуть нарушила блестящую поверхность, и….. все. Будто  не было здесь большого корабля, груженного  многотонным грузом.

Шли на веслах почти сутки. Пресная вода из резервного бочонка быстро кончилась, коробка сухарей тоже. Утреннюю росу, выпавшую на  бортах шлюпки, слизывали по очереди. Капитан сверял курс с компасом и звездам, до Бермудских островов, при таком ходе, по его расчетам можно было добраться за  три дня. Конечно, если океан останется спокойным.  

Взошло солнце, и на горизонте проступили  очертания острова. Уставшие  за ночь гребцы воодушевились, спустя полтора часа шлюпка уткнулась носом в песок небольшой бухты. Лес подступал к самому берегу,  из него доносились крики и щебетание невидимых птиц. Впадавший в бухту ручей оказался пресным, моряки напились вволю и  улеглись под деревьями отдыхать после бессонной ночи.

Гевер отошел в сторонку, облачился в таллит[27], наложил тфиллин[28] и приступил к утренней молитве. Но не успел он закончить благословения, как из лесу высыпали вооруженные люди и бросились на матросов. Через несколько минут весь экипаж был связан. Весь, кроме Гевера. Незнакомцы окружили его плотным кольцом и почтительно следили за молитвой. Гевер продолжал кланяться и раскачиваться, так, словно вокруг ничего не произошло

Закончив, он аккуратно сложил  тфиллин и таллит в бархатный мешочек, уселся поудобнее на песке и принялся за чтение недельной главы Торы. Судя по всему, молитвенные принадлежности  то ли отпугивали незнакомцев, то ли внушали благоговение, и Гевер тянул время,  рассчитывая на  изменение ситуации. И оно не преминуло последовать, из  толпы выступил человек, манерой и осанкой походивший на предводителя и  обратился к Геверу. Каково же было его изумление, когда  тот понял, что незнакомец разговаривает на чистом иврите.

– Дорогой гость, – начал предводитель, – позвольте после окончания утренней молитвы приветствовать вас на нашем острове. Если обрел я благоволение в глазах дорогого гостя, не согласится ли он последовать в наши  шатры для вкушения утренней трапезы.

Несколько секунд Гевер  молчал, не в силах прийти в себя от удивления.

– Благодарю, – наконец ответил он, – и с удовольствием принимаю ваше предложение. А  где экипаж моего судна?

– Необрезанных сначала накормят, – сказал предводитель, вежливо улыбаясь, – а затем отведут на работу. Праздность вредит уму и губительна для тела.

Шли долго, сначала через густой лес, потом  мимо возделанных полей. По дороге предводитель рассказывал Геверу  про остров. История звучала удивительно, но Гевер давно перестал поражаться диковинным историям, зная, что жизнь – удивительнее всего на свете.

 Много веков назад к острову прибило  трирему, на которой бежала от вавилонян  небольшая группа изгоняемых «десяти колен»[29]. После многих недель странствий, множества смертей и трагедий, разыгрываемых на борту корабля голодом, жаждой, а больше всего страхом перед неизвестностью, уцелевшие высадились на  благодатный остров. Пищи на нем оказалось в достатке, и  маленькая группка за века превратилась в небольшой народ. Все попытки бежать с острова заканчивались неудачей: ни одна лодка не вернулась обратно. Иногда океан выносил на берег  обломки погибших кораблей, иногда  трупы, и лишь изредка  на остров  попадали уцелевшие после кораблекрушения моряки. Благодаря им островитяне  примерно представляли, что происходит в сегодняшнем мире.

За  всю историю существования малого народа евреи попадали на остров только два раза. Первый из спасшихся оказался простым человеком, с трудом  разбиравшим Пятикнижие, а второй умер  спустя несколько дней, так и не успев обучить жителей ничему новому.

– Мы слышали, – пожаловался предводитель, – что помимо Пятикнижия существует еще одна святая книга – Талмуд, но до нас она не дошла. Видимо, ее написали после изгнания  десяти колен.

  Спустя полчаса  показались строения:  невысокие хижины  крытые  пальмовыми ветвями. Посреди деревушки возвышалось  деревянное здание с куполом.

– Синагога? – спросил Гевер.

– Что-что? –  уточнил предводитель.

– Дом молитвы, – пояснил Гевер, –  сообразив, что слово «синагога» во времена  десяти колен еще не существовало.

– Конечно, – ответил предводитель. – Разве можно его с чем-нибудь перепутать?

Перед входом в синагогу собралась толпа. Завидев Гевера,  люди уважительно расступились, образуя проход. Он шел по нему, озираясь  по сторонам и  недоумевая, чему обязан таким почестям.

Островитяне были одеты просто, их одежда напоминала  грубую дерюгу. У мужчин и женщин распущенные волосы до самых плеч, грубые, словно вытесанные каменным топором лица, но на них живые, бегающие глаза.

Перед крыльцом  стоял человек в белом, ниспадающем до земли балахоне. Голову его украшал  высокий тюрбан, наподобие тех, что носили священнослужители в Иерусалимском Храме.

« Наверное – это раввин», – подумал Гевер.

– Возлюбленный гость наш, – произнес  «раввин», протягивая Геверу руку, – добро пожаловать в Дом собраний.

Внутри Дом собраний ничем не отличался от  синагоги: такие же ряды  лавок, возвышение посреди зала, украшенный  резьбой шкаф для  свитков Торы.

– Я слышал, что вы привезли с собой тфиллин? – не скрывая волнения, произнес «раввин».

–Да, вот они, – показал Гевер  бархатный мешочек.

–Дай, дай наложить!

Дрожащими руками он выхватил мешочек  из рук Гевера, расстегнул и принялся неумело наматывать на руку.

– Последние тфиллин, привезенные нашими предками, испортились двести лет назад, – пояснил он. – С тех пор мы только мечтаем о выполнении этой заповеди.

Гевер помог «раввину»  правильно наложить тфиллин, тот накинул на голову край балахона и забормотал что-то, слегка подвывая в конце каждой фразы.

Лица стоявших вокруг выражали почти плотское вожделение. Они смотрели на  раввина с явной завистью, и Гевер подивился и порадовался столь яркому  проявлению духовности.

Закончив молитву, «раввин» снял тфиллин и, осыпая их бесчисленными поцелуями, уложил в мешочек. Поцелуи эти были Геверу неприятны. «Так целуют женщину, – подумал он, – а не святыню».

Нехотя, точно преодолевая себя, «раввин»  вернул мешочек Геверу.

– И нам, и нам, мы тоже хотим, – загудели  окружающие.

«Раввин» строго зыркнул на  гомонивших, и ропот смолк.

– Прошу разделить с нами трапезу, – предложил он Геверу.

В соседнем, небольших  размеров зале был накрыт стол. На трапезу, кроме «раввина», были приглашены еще несколько человек, очевидно, приближенные. Внимательно осмотрев стол, Гевер выбрал бананы,  земляные орехи и печеные  бататы.

– Вот свежее мясо, – предложил  «раввин», – рыба, пойманная на рассвете,  еще теплый хлеб.

– Нет, нет, – благодарю, – отказался Гевер.

 – Какая праведность! – восхитился «раввин». – Наконец-то Небеса послали нам святого человека.

 Гевер не был ни святым, ни особо праведным, но элементарные правила кашрута[30] он соблюдал и поэтому никогда не ел  у незнакомых людей,  даже если они были ему симпатичны. Кроме того, он подозревал, что за сотни лет полной изоляции островитяне могли подзабыть или перепутать законы, и поэтому выбрал наименее опасные, с точки зрения кашрута, продукты.

– Вот вы-то и научите нас Талмуду! – радостно восклицал «раввин». – Как прекрасны шатры твои, Яаков,  словно венок спелых колосьев, будто овцы на холмах Башанских!

– Талмуд – это не просто, – ответил Гевер, слегка удивленный вольным цитированием[31], – его начинают учить с самого детства.

– Ну, – перебил его «раввин», – если дети в состоянии понять, неужели мы не разберемся!

Он подмигнул  сотрапезникам, и те ответили ему довольными улыбками и смехом.

– Давайте, проверим, – не согласился Гевер. – Я задам вам три загадки, посмотрим, сможете ли вы на них ответить.

«Раввин»  согласно кивнул головой.

– Двое  упали в печную трубу, – начал Гевер. – Один испачкался, а другой нет. Кто  пойдет мыться?

– Что ж тут  непонятного? – удивился «раввин». – Грязный пойдет, а чистый останется.

– Неправильно, – ответил  Гевер, – в свою очередь, дивясь недогадливости «раввина». – Грязный посмотрит на чистого, и решит, что он тоже чистый. А чистый посмотрит на грязного и пойдет мыться.

– Умно, – согласился «раввин» крутя бороду. – Задавайте второй вопрос.

–Двое  упали в печную трубу. Один испачкался, а другой нет. Кто  пойдет мыться?

– Как это, кто? – вытаращил глаза «раввин». – Решили ведь, что чистый пойдет.

– А вот и нет. Грязный посмотрит на  чистого и решит, что он тоже чистый. А чистый увидит грязного, пойдет к зеркалу и убедится, что он не испачкался. В итоге оба не станут мыться.

– Гм, – хмыкнул «раввин». – Это и называется Талмуд?

– Это лишь вступление. Но мы не закончили.

– Да, да.… Задавайте последний вопрос.

 –Двое  упали в печную трубу. Один испачкался, а другой нет. Кто  пойдет мыться?

– Никто не пойдет! – рассержено буркнул « раввин». – Другого ответа быть не может.

– Почему не может!? – улыбнулся Гевер. – Где это вы видели, чтобы два человека упали в печную трубу, и один перепачкался, а второй нет. Так не бывает. А значит, все рассуждения придется повторить сначала. Вот с этого  и начинается Талмуд.

Оглядев вытянувшиеся физиономии присутствующих, Гевер предложил:

– А зачем вам  Талмуд? Наизусть я его не помню, а книг у вас нет. Давайте  начнем с Пятикнижия с комментарием Раши, рабейну Шломо Ицхаки. Вы  знаете, кто такой Раши[32]?

«Раввин» отрицательно покачал  головой.

– Действительно, – улыбнулся Гевер, – откуда вам его знать, Раши  ведь жил во Франции, в одиннадцатом веке.

– Это неважно, где он жил и когда, – сказал «раввин». – Давайте начнем учиться!

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

С этого момента жизнь Гевера на острове  протекала следующим  образом: с самого утра, после молитвы он давал урок по недельной главе «раввину» и  всем присутствующим в Доме собрания. Затем  приходили жители ближайшего поселка, и Гевер повторял урок для них. После завтрака  его уже ждали  мужчины из более отдаленной деревни, а к  обеду поспевали  обитатели противоположного конца острова.

Такой образ жизни Гевера вполне устраивал,  раздражало лишь одно: каждый  ученик просил  надеть тфиллин, и делал это с такими гримасами восторга,  топотом и повизгиванием, что Геверу становилось не по себе. Нет, он, конечно, понимал радость еврейской души, получившей, наконец-то, возможность исполнить столь важную заповедь, но способы выражения этой радости приводили его в замешательство.

«Раввин» приходил накладывать тфиллин утром и на закате. И хоть твердил ему Гевер, что тот, кто добавляет – уменьшает, «раввин» оставался при своем мнении.

– Для меня  тфиллин, – говорил он,  жадно наматывая ремешки, – деликатес, изысканное лакомство. Хочу насладиться им полной мерой.

Через месяц « раввин»  пригласил Гевера к себе  в дом на субботнюю трапезу. Субботняя служба  проходила необычайно быстро, возможно оттого, что Тору не читали, ведь свитка в синагоге не было, а молитвы были несколько иными, чем  те, к которым привык Гевер. Ничего удивительного в этом он не усматривал, ведь островитяне очень  давно оторвались от  еврейского народа.

 Молились   островитяне по памяти, и только у кантора, торжественно выводившего свою мелодию, была книга. Но заглянуть в нее, по непонятной причине, Геверу не давали. Во время молитвы кантор  прикрывал ее полами таллита, а сразу по окончании запирал в шкаф. На просьбу посмотреть, что написано в молитвеннике, «раввин»  отказал, туманно ссылаясь на  разные законы, обычаи и порядки. Гевер не решился настаивать: не хотят, ну и ладно, хотя, честно говоря, любопытство разбирало, как же молятся потомки десяти  исчезнувших колен?

В доме «раввина», за столом, уставленным всевозможной снедью, чинно восседала большая семья. Гевера представили всем по очереди. Когда процедура закончилась, ему указали место рядом с хозяином дома. Но не успел он сесть, как  дверь отворилась, и в комнату вошла девушка. Гевер взглянул на нее, и замер. Такой дивной,  невозможной красоты он и представить себе не мог.

– Это моя дочь, Махлат, – произнес «раввин». – Да садитесь, садитесь,  неужели она так напоминает Сдом и Амору, что вы превратились в столб?

– Она прекрасна, – едва смог вымолвить Гевер,  опускаясь на скамью. – Я в своей жизни еще не встречал такой красавицы.

– Хм, – кашлянул «раввин», – Ну, коль вы так считаете, женитесь на ней. Для меня будет честью породниться с великим знатоком Торы.

– Но я женат. На Кубе меня ждет семья.

– Эхо-эх!– вздохнул «раввин», – Где она, эта Куба? Боюсь, что вам ее больше не увидеть. Да и чем плохо у нас, вас уважают, вся ваша жизнь посвящена  Торе, осталось только жениться и создать семью. Махлат, ты согласна выйти замуж за нашего гостя-мудреца?

Гевер хотел было  возразить, но Махлат, поспешно кивнув головой, одарила его таким взглядом, что все его прошлое, все удачи и неудачи, рождение детей,  тихие радости семейной жизни, и вообще, все, все, все на свете стало неважным и малозначительным. Тоска по дому, родным, друзьям, то, что плавало на поверхности его памяти, бередя и смущая, словно корабль, с легким «чмоком» ушло вниз и скрылось в мутной глубине подсознания.

– А вы, достопочтенный гость, – продолжил «раввин». Согласны ли вы, взять в жены мою дочь Махлат?

– Согласен, согласен, – пробормотал Гевер,  сжимая губы, чтоб не закричать от радости.

Свадьбу сыграли через неделю. «Раввин» подарил зятю дом, полный всяческой утвари, и началась новая, счастливо  бегущая жизнь. Махлат оказалась чудесной женой, чудесной во всех отношениях, и в ее смуглых объятиях Гевер нашел покой и забвение.

К лету она забеременела, и на осенние праздники уже еле смогла подняться на второй этаж Дома собрания, где  располагалась женская половина. Поэтому на Симхат Тора[33] Гевер настоял, чтобы Махлат осталась дома.

Этот праздник  гуляли на острове  по-особенному. После короткой молитвы все уселись за столы, накрытые в малом зале. На столах в изобилии стояли бутылки с местной водкой, убойной жидкостью, которую гнали из гуавы. Один раз, в гостях у тестя, Гевер  отхлебнул  глоток и навсегда зарекся прикасаться к этой отраве.

 Островитяне заглатывали пойло целыми стаканами, хищно и жадно, и быстро хмелели, а, захмелев, возвращались в главный зал и пускались отплясывать вокруг  «бимы». Вскоре Дом собраний оказался заполненным пьяными. С раскрасневшимися лицами они мерно ходили по кругу, горланя песни, размахивая  руками, подпрыгивая, как бы изображая веселье и упоение. Картину народного ликования портили  только лица: одеревенелые, с застывшими навыкате глазами.

Один из танцующих вскарабкался на «биму» и, с трудом балансируя на перилах, начал размахивать огромным желтым флагом. На флаге была изображена  корона, под которой огромными буквами вилась надпись:  Да здравствует Царь!

О каком Царе шла речь было непонятно, но Гевер решил, что,  по всей видимости, имеется в виду Всевышний, Царь своего народа.

Стоящий на «биме» сделал слишком резкий замах, покачнулся и, отбросив в сторону флаг,  рухнул прямо на головы танцующих. Разнесся  испуганный «ах», наверное, кому-то досталось,  толпа сначала замерла, а потом раздалась, оставив на полу неподвижное тело.

Все  взоры устремились в сторону  раненого, а Гевер, дернув дверцу шкафа, в котором  прятали молитвенник, обнаружил, что ее забыли запереть. Наконец-то представилась возможность рассмотреть, что же там написано! Быстро распахнув дверцу, он засунул в  шкаф голову и наугад раскрыл молитвенник. Спустя  несколько секунд, отпрянув, словно укушенный змеей, он в ужасе прислонился к стене.  В молитвеннике там, где обычно пишут имя Б-га,  было написано Ашмедай[34].

– Так вот оно как! – в остолбенении шептал Гевер. – Значит, я полгода учу  Торе демонов, и полгода они накладывают мои тфиллин. Сколько  же несчастий они причинили миру, благодаря полученной от меня силе. А «раввин», он же по два раза в день приходил подзаряжаться!

Гевер вспомнил о жене и задрожал всем телом.

– Б-же, мой, Б-же, Б-же мой, значит, и Махлат – демон, а ребенок в ее чреве – мое потомство от демона!

Оставшуюся часть праздника Гевер просидел за стеной Дома собрания,  мрачно уставясь во влажный сумрак ночи. Из ярко освещенных окон доносилось пение танцующих бесов.  

– Что они празднуют? – думал Гевер. – Если все создано в зеркальном отражении, то у них, стало быть,  тоже есть своя Тора и свой  день ее получения. Но мне, мне-то как быть со всем этим?

План  созрел часа через два. Гевер вернулся  в синагогу и слился с толпой.

После праздника все пошло по заведенному порядку. Гевер вел себя так, будто продолжал пребывать в полном неведении. В субботу, на третьей трапезе  за столом у тестя, он вдруг предложил.

– Все таки, есть  недостаток в нашем служении Всевышнему, и я знаю, как его исправить.

– Как же, сынок? – поощрительно улыбнулся «раввин».

– Я вернусь на Кубу, куплю  самый  лучший свиток Торы,  несколько десятков пар тфиллин и привезу на остров.

– Но ты не сможешь даже отплыть от берега. Пучина засасывает всех, кто  до сих пробовал это сделать.

– У меня особая шлюпка, – ответил Гевер. – Так же, как я добрался сюда,  я смогу  вернуться в открытый океан, а оттуда достигнуть  Бермуд. Мне нужен мой экипаж: матросы для гребли и капитан для ориентации по звездам.

«Раввин» задумался. Гевер хорошо представлял,  что крутилось в его бесовской голове.  Нежелание отпустить уже прирученную жертву, сталкивалось с пьянящей перспективой заполучить настоящий свиток Торы  плюс  десятки пар тфиллин.

– Хорошо, – произнес «раввин», после долгого раздумья. – Но ты дашь клятву, что вернешься не позже, чем через год.

– Много ли  стоит клятва, данная демону? – усмехнулся про себя Гевер и согласился.

Прощание с Махлат  оказалось нелегким. На последнюю ночь она приберегла такие уловки и приемы, что утром Гевер  с трудом заставил себя разомкнуть ее объятия и  выбраться из постели.

Почти все население острова  собралось на  берегу  пожелать  шлюпке удачного плавания. Впереди, в белом балахоне, поддерживая горестно плачущую дочь,  стоял «раввин». Он молча пожал Геверу руку.

– Смотри, сынок, не забывай клятву, – то ли предупредил, то ли пригрозил он.

Через сутки шлюпка благополучно добралась до Бермудских островов, Гевер сел на корабль и, навсегда зарекшись плавать по морю, вернулся на Кубу. О демонах он никому  не рассказал, но стал особенно усердно молиться и увеличил  количество занятий Торой. Тфиллин, привезенные  с острова, он сразу  похоронил в генизе[35].

Год прошел быстро и, чем ближе  подступала дата обещанного возвращения, тем сильнее наваливалось на Гевера беспокойство. В ночь окончания  срока он почти не спал, а день провел в синагоге. Но ничего не   случилось. Совсем ничего. Миновал еще день,  и еще один,  неделя, другая...

Когда  секретарь  объявил о приходе  очередной посетительницы, Гевер не обратил на нее никакого внимания. Он даже не поднял голову,  дочитывая  срочную бумагу. Каждый  день в его контору приходили десятки просителей, и все хотели поговорить именно с хозяином. Как правило, их дело заканчивалось небольшой суммой, поэтому мелкие деньги Гевер держал в  выдвижном ящике письменного стола. Дочитывая письмо, он машинально выдвинул ящик и засунул в него руку.

Подняв голову, он замер с рукой, запущенной в письменный ящик. Перед ним стояла Махлат, еще более красивая, чем при расставании, а на руках у нее спало  их общее дитя, маленький кудрявый демон.

– Отец давно понял, что ты догадался, – сказала Махлат. – И отправил меня к тебе.

Гевер молчал. Происходящее казалось сном,  фантазией, дурной сказкой. Махлат расплакалась.

– Разве я виновата, что родилась демоном? Разве ребенок виноват, что ты его  отец? И нам хочется немного любви и радости. Мы ведь тоже твоя семья!
Гевер молчал. Он ожидал чего угодно, но только не такого поворота событий. Ребенок проснулся, покрутил лобастой головой, посмотрел на Гевера и заплакал. Махлат присела на стул, не стесняясь,  обнажила крепкую молодую грудь и засунула набухший сосок в  ротик младенца. Он приник к ней, и принялся жадно сосать.

Тысячи разных мыслей, планов и решений промелькнули  голове Гевера. Но обнаженная грудь подняла в нем волну такого безумного вожделения, что все эти планы, мысли и решения мгновенно испарились, сгинули  без следа, словно морская пена под жаром полуденного солнца.

– Нам ничего не нужно, – сказала Махлат. – Разреши только поселиться в подвале  твоей гасиенды. Никто про нас не узнает. Мы будем очень осторожны, мы умеем, ты ведь  знаешь, кто мы.

Гевер кивнул.

– Ты сможешь приходить ко мне, иногда, когда захочешь, когда сможешь. И все будет хорошо.

Гевер согласился. Да  и кто бы смог устоять перед демонскими чарами? Люди, впоследствии мельком видевшие Махлат, рассказывали, будто она была  уродлива до омерзения. Но Геверу  она казалась прекраснейшим созданием на свете.

Так началась его двойная жизнь. Несколько лет никто ни о чем не догадывался. Частые посещения подвала  не вызывали подозрений, тем более, что Гевер заполнил его до самого верха разного рода товарами. Бывало, что после  субботней трапезы он спускался на  полчаса в подвал, объясняя это беспокойством или внезапно пробудившимся подозрением. Какими  ласками потчевала его Махлат посреди бочек с ромом, под дурманящий аромат  сигар и корицы, какими бесовскими чарами заговаривала и улещала – можно лишь догадываться.

В конце концов, тайное вышло наружу. То ли Махлат надоело скрываться, то ли Гевер почувствовал себя чересчур уверенно, но среди прислуги стал потихоньку распространяться слух о демонах, поселившихся в подвале. Вскоре слух  дошел до жены Гевера. Поначалу, она только отмахивалась, но, присмотревшись к поведению мужа, поняла, что слухи не беспочвенны.

Одним из вечеров, когда Гевер, окончательно потеряв бдительность,  даже не запер изнутри дверь, жена  застала его с Махлат в позиции, не допускающей разночтений. Разразился страшный скандал: тихая европейская жена  орала  громче самой базарной  кубинки.

Гевер рассказал все, как есть, и жена потребовала, чтобы он обратился в раввинский суд.

– Если ты не смог сам справиться с бесами, пусть ими  займутся  ученые люди.

Суд выслушал рассказ Гевера и приказал привести Махлат. Все было обставлено под покровом глубочайшей тайны, дабы не вызвать ненужных слухов и сплетен. В зале заседаний, кроме судей и непосредственных участников событий, никого не было.

Поначалу Махлат отказалась явиться на заседание, но посланец суда  пригрозил  заклясть ее Шем Амефораш, непроизносимым именем Б-га, и строптивость демона  тут же испарилась.

Суд выслушал обе стороны, рассмотрел обязательства Гевера перед первой и второй женой, принял во внимание клятву и постановил:

1.Поскольку свадьба с Махлат была совершена не в соответствии с законом, брак считается недействительным, и  правами жены, обозначенными в брачном контракте, Махлат не обладает.

2. Поскольку Махлат не является человеком, невозможно распространить на нее статус наложницы.

3. Поскольку Махлат является демоном, то сношения с ней отвратительны, противоестественны и недопустимы.

4.Гевер обязан прекратить всякую связь с  демоном и немедленно изгнать его из своего дома.

Махлат потупилась. Слезы закапали из ее чудесных глаз.

– Если суд так считает, – едва выговорила она, – я уйду сама. Не нужно меня выгонять. Об одном лишь прошу, дозвольте поцеловать моего мужа последний раз в этой жизни.

Судьи не ответили, Махлат легко скользнула к Геверу, обняла и прильнула губами к его губам. Спустя секунду он обмяк и бездыханным  выскользнул  из ее обьятий.

– Противоестественны и запрещены! – вдруг  захохотала Махлат. –Изгнать из дома! Ха-ха-ха!

Ее смех вовсе не походил на женский. Скорее, он напоминал раскаты грома,  грозное предвестие надвигающейся бури.

– Он женился на мне по нашим законам, я его жена, и подвал гасиенды принадлежит мне и моему потомству. Душа моего мужа навсегда останется со мной, а тело, – она небрежно пнула концом туфельки распростертый  на полу труп, – тело можете оставить себе.  

Махлат взмахнула рукой, и прекрасные черты  юной женщины  опали с ее лица, словно вуаль. Несколько мгновений на присутствующих в комнате злобно скалилось отвратительное, мерзейшее создание –  раздался оглушительный «чмок» и оно исчезло. Будто и не стояла перед судьями красавица, благоухающая имбирем и корицей.

Тридцать дней траура Махлат вела себя тихо, лишь иногда из подвала доносились сдержанные рыдания. Когда же опечаленные родственники вернулись с кладбища, возложив камушки на свежеустановленный памятник, по гасиенде  начали разноситься хохот и завывания. Особенно безумствовал демон по ночам.

В подвале оставалось огромное количество товаров, но войти и забрать их никто не решался. Так продолжалось несколько месяцев, пока кто-то не надоумил вдову Гевера сделать индулько.  

В подвал внесли стол, накрыли его самой лучшей скатертью и поставили на него самые изысканные блюда,  самые дорогие вина, редкостные сласти,  золотые кубки,  фарфоровые тарелки и даже доску с шашбешом. Зажгли свечи в тяжелых серебряных подсвечниках, и вдова, оставшись в подвале одна-одинешенька, громко пригласила Махлат в знак примирения разделить с ней трапезу. Как и предполагалось, демон не отозвался. Тогда вдова ушла из подвала, оставив  роскошно убранный стол для бесовских игрищ.

Через сутки она вернулась. Тарелки были пусты, вино выпито. Но с тех пор хохот и завывания прекратились, и лишь в те ночи, когда тяжелая  луна нависала над крышами гасиенды, из подвала слышался жалобный детский плач.

Вскоре вдова оставила усадьбу, соседство с демоном, пусть даже умиротворенным, было ей не по душе. Гасиенда пошла в наем по-дешевке, ведь история о демоне быстро разлетелась по всей Кубе, и в ней поселился небогатый люд, готовый из-за дешевизны жить где угодно. Говорят,  будто Махлат нашла себе другого мужа из новых жильцов и родила от него несчетное потомство.

Прошли годы, многое забылось, многое стало казаться  выдумкой. Что стало с вдовой Гевера и с его детьми, никто не знает. Возможно, они вернулись в Европу, а возможно, их потомки до сих пор  живут на Кубе. Сохранилось лишь имя гасиенды, ее назвали по имени  незадачливого купца, и  по-испански оно звучит: Гевара.

Акива замолк, и  многозначительно  поглядел на присутствующих.  Но вся  эффектность концовки рассказа повисла в воздухе: ни реб Вульф, ни Нисим не интересовались ни историей Кубы, ни  родословной ее революционных вождей.

Низкое закатное солнце светило сквозь узкие  окна синагоги, ложась желтыми  квадратами на лаковый блестящий  пол, выхватывая из фиолетового сумрака и поджигая угол скамьи, забытую на  столе книгу, таллит, приготовленный для завтрашней молитвы. Сколько очарования было в этом синеющем воздухе, в дрожащей, годами намоленной тишине.  Сколько  просьб прошепталось здесь трясущимися от волнения губами, сколько благодарностей произнеслось и пролилось слез умиления.  Неужели все должно пойти прахом, исчезнуть, развеяться, как дым, неужели какой-то зловещий хохот должен разрушить уют, создававшийся  многими десятилетиями?!

– Индулько! – вскричал Нисим, слегка ошарашенный необычайной многословностью Акивы. – Нужно сделать индулько!

Акива одобряюще кивнул.

– Именно это я и хотел предложить.

– Мне ничего не известно о таком обычае, – возразил реб Вульф – Мы станем посмешищем в глазах всего Реховота.

– Посмешищем туда, посмешищем сюда, – не уступал Нисим, – главное, от бесов избавиться. А сделаем так, что никто не узнает. Сами накроем стол,  только мы трое, сами же и уберем. Все будет культурно и чисто, одним словом – полный Ренессанс!

– Рав Штарк всегда повторял: есть вера, а есть суеверия. И голова дана еврею для того, чтобы отличать первое от второго. ­

Реб Вульф перевел  глаза на Акиву:

– История про Гевера и демонов, а в особенности  индулько, представляется мне суеверием чистой воды.

– Не знаю, чем она тебе представляется, – проскрипел Акива, израсходовавший за последние полчаса годовой запас красноречия,– но у нас на Кубе ее рассказывали, как абсолютно достоверное происшествие.

– Слушай, реб Вульф, – перебил его Нисим, – а приготовь-ка ты свой чолнт. Вот будет все индулькам  индулько. Такое угощение любых бесов  умиротворит!

Реб Вульф не ответил. Его взгляд, только что обращенный на собеседников, внезапно  изменил направление. Староста сидел отрешенный, легонько покачиваясь и рассматривая лишь ему видимую точку где-то в глубине самого себя. Им овладели мысли о чолнте…

Да что же  такое реб Вульф? Кто он, в самом-то деле? Судя по тексту – заурядный служка в синагоге маленького городка! А если не так, если под маской служки прячется скрытый праведник,  или перешедший в еврейство  наследник испанского престола, или другая, чем-нибудь выделяющаяся личность, то почему автор до сих пор не удосужился  сообщить обо все этом читателю?!

Все люди талантливы, каждый человек рождается,  чтобы принести в мир нечто новое, обогатить его чудесным светом индивидуальности. Увы, не каждому открывается, для чего он рожден, а в результате мир несет двойную потерю: хорошее дело сиротливо остывает,  дожидаясь нужного человека, а нужный человек  неприкаянно мечется по миру в поисках хорошего дела. Реб Вульф счастливо избежал такой участи, еще в юности обнаружив свое призвание.

Подобно тому, как нет двух одинаковых семей, не существует двух одинаковых чолнтов. Его приготовление больше похоже на священнодействие, чем на  обыкновенную стряпню. Характер, привычки и даже фобии  повара проявляются в чолнте, как будущее в хрустальном шаре средневековых магов.

Реб Вульф, тихий, незаметный реб Вульф, по праву считался непревзойденным мастером чолнта. Дабы отведать его стряпню, в «Ноам  алихот» приезжали из других городов, останавливаясь на субботу у друзей и знакомых. Правда, после смерти рава Штарка реб Вульф  баловал  прихожан  все реже и реже, но тем значительней было нетерпение, выше накал страстей перед началом субботы. Войдя пятничным вечером в синагогу, молящиеся первым делом принюхивались: не заполнена ли она чудесным, дивным запахом,  нисходящим не иначе, как прямо из рая. И если такое случалось, встреча  субботы происходила  с необычайным  подъемом, радостно и страстно,  как и полагается встречать невесту томящемуся от нетерпения жениху.

Много лет назад некий корреспондент ухитрился выманить у реб Вульфа рецепт его чолнта. И, хотя выполненный в абсолютном соответствии с рецептом, чолнт, тем не менее, сильно отличается от небесного блюда, подаваемого баловням судьбы в «Ноам алихот», невозможно удержаться и не привести  целиком эту небольшую заметку. Корреспондент в поисках аутентичности попросту воспроизвел записанный на диктофон монолог реб Вульфа, предоставив читателю возможность самому оценить неповторимый свет индивидуальности реховотского кудесника.

« Уже долгое время чувство ответственности подталкивает меня выйти из моего замкнутого мира и преподнести читателю хотя бы некоторые сведения о сущности и тайне приготовления субботнего чолнта. Множество людей из поколения в поколение пытаются прояснить этот болезненно преследующий нас вопрос. А то, что происходит из поколения в поколение, свидетельствует об отсутствии  исчерпывающего ответа.

Изучая природу, космос – мы обнаруживаем, что все, окружающее нас существует и действует в соответствии с четкими, целенаправленными законами. Глядя же на самих себя, как на вершину творения природы, мы обнаруживаем человечество как бы вне этой системы. Созерцая, сколь мудро создана каждая клетка нашего тела, человек постоянно задает себе вопрос: для чего существует этот сложнейший и тончайший организм?

 И субботний  чолнт дает, если не полностью, то, несомненно, частично удовлетворяющий ответ – человек сотворен для того, чтобы есть чолнт. Поэтому,  опираясь на труды выдающихся мастеров нашего времени – Илы Альперт и Гиля Ховава, я взял на себя смелость в доступной форме рассказать немного о философии приготовления сего Б-жественного блюда.

Бобовые важно покупать только в шумном и бойком месте, там, где часто меняются посетители, и товар не залеживается. Поэтому  в одной особой лавочке на реховотском рынке я покупаю хумус[36], пшеничные зерна, грецкие орехи и сушеную голубику. В другой лавочке, напротив – специи: шелуху мускатного ореха, – она явится ключевым элементом в колбаске, а также корицу, молотый имбирь, куркум и черный перец.

Картошку я ищу в ларьке на том же рынке, и должна она быть не крупной и очень свежей. Марлевые пеленки также имеет смысл покупать на рынке – там они хорошего качества и недорогие.

Выбор мяса  играет первостатейную роль в судьбе чолнта, можно даже назвать его судьбоносным. У каждого готовящего должен быть только один,  избранный им  мясник, которому нельзя изменять ни при каких обстоятельствах.

Жирная шпондра хорошо сочетается с «ореховым» вырезом и с ломтями коровьей голяшки. Совмещение щеки, хвоста и мозговых костей оказывают на чолнт весьма удачное влияние, но может сработать и другое сочетание, и тут важно посоветоваться со своим мясником. Вдохновение, посылаемое ему свыше, подскажет наиболее  счастливое в каждый конкретный день соединение мясных продуктов.

Я всегда советуюсь с Моше, сыном Залмана, третья лавка от северного входа в мясной ряд, но он удостаивает меня разговором лишь потому, что мы знакомы уже не первый год. Связь с мясником нужно пестовать и лелеять, не забывая поздравления с праздниками и сувениры по возвращении из-за границы. Хорошо иногда дарить мяснику бутылку- другую хорошего вина, просто так, без всякого повода, дабы возникшие между вами отношения носили щедрый и  задушевный характер.

Итак, кладем в кастрюлю стакан замоченных с вечера хумусных зерен, на них размещаем два ломтя коровьей ноги и четыре мозговые кости, сверху взваливаем шесть очищенных картофелин и перекрываем половиной килограмма  коровьей щеки, вперемешку с килограммом нарезанного ломтиками хвоста.

Теперь наступает черед пеленки, в которую я заворачиваю  колбаску, приготовленную по старинному рецепту моей бабушки. В блендер кладут 300 граммов говяжьего фарша, 200 граммов грецких орехов, два яйца, две столовые ложки  панировочных сухарей, приправляют щепоткой корицы, молотого имбиря, чуточкой шелухи мускатного ореха, перцем, солью и тремя чайными ложками коричневого сахара. Натирают корочку одного лимона и размалывают все вместе.

В полученную смесь добавляют горсть сушеной голубики, снова перемешивают, расстилают пеленку и лепят на ней толстую колбаску. Хорошенько укутав ее пеленкой, крепко завязывают на концах и с нежностью укладывают в кастрюлю. Не будет нежности – не будет чолнта, об этом следует помнить на каждом этапе готовки.

 Вокруг пеленки в кастрюле симметрично раскладывают 10 яиц, не забывая, что красота – не просто визуальное отображение действительности в нашем  сознании, но  активный  элемент, эстетически изменяющий мироздание. Даже не будучи замеченной, красота сама по себе  повышает нравственность мира.

 Кастрюлю заливаем водой, так, чтобы ее уровень слегка покрыл содержимое, и солим на глаз. Точная мера тут отсутствует – чуть переложишь, чолнт окажется соленым, не доложишь – пресным. С этим нужно родиться, а рекомендуемые дозировки способны дать лишь самое общее представление о конечном результате.

 Доводим до кипения, снимаем пену и оставляем томиться в  духовке  минимум на восемь часов. Температура должна быть такой, чтобы чолнт, не подгорая, медленно набирал вкус, запах и цвет. Но лучше всего  поставить кастрюлю на «субботнюю плату»[37], хорошенечко укутав  толстым одеялом и прижав крышку гирей. Одеяло помогает теплу равномерно распространиться  по всей кастрюле, а гиря гарантирует, что ничто никуда не убежит.

Когда чолнт готов, разрезаем пеленку, извлекаем колбаску и подаем ее нарезанной тонкими ломтиками на отдельной тарелке. У нее сводящий с ума вкус, колеблющийся между остротой и намеком на сладость. Остальные ингредиенты принято раскладывать по тарелкам, предварительно подогретым до температуры чолнта. Помните: холодная тарелка  –  это признак неумехи и растяпы, которого нельзя даже близко подпускать к кухонной плите.

В состав чолнта входят четыре основные элемента мироздания – вода, огонь, воздух и земля, он состоит из представителей фауны и флоры, то есть, является отражением космоса. Чолнт не едят, а вкушают, мудрецы называют этот процесс  «совпадением с чолнтом», и главное в нем – не утоление примитивного голода, а высокая философия  прислушивания к миру. Сосредоточенно вкушая чолнт, вы входите в резонанс с творением, и тогда открывается тайна. Знатоки утверждают, будто тому, кто просыпается  августовским субботним полднем  в Бней-Браке после  чолнта, становится понятным  эзотерический аспект пробуждения мертвых.

« Хочешь узнать человека – пригласи его на чолнт», – гласит древняя поговорка, и мой скромный опыт полностью подтверждает это утверждение».

– Однажды, – встрепенулся реб Вульф, выходя из оцепенения, в которое обычно погружали его мысли о чолнте, – я рассказал раву Штарку подобного рода историю. Какую именно, точно уже не помню. Кажется, в ней фигурировал диббук, заброшенный дом, запрятанные сокровища. Рав внимательно меня выслушал, а потом  достал с полки  книгу пророка Ишаягу.

– Не будут посрамлены сыны моего народа, дети Израиля, – прочитал он вслух. – И объяснил  рабейну Саадия Гаон[38], что речь идет о демонах. Пока у мудрецов  Израиля сохраняются знания и практические навыки обращения с этими существами,  есть у них сила  проявляться  среди народов мира. Сегодня же, – добавил рав Штарк, – знания  забылись, поэтому все истории о демонах – не более чем выдумки бездельников.

– А кто же тогда смеется у нас в синагоге? – ехидно спросил Нисим.

– Не знаю, – ответил реб Вульф. – Но почти наверняка не демоны. Поэтому отправлять странные обряды мы не станем. После  них в синагогу вообще никто не придет.

Прошла неделя. В самом пылу базарных баталий  вдруг зазвонил мобильный телефон  Нисима. Точнее, не зазвонил, а заиграл. И не просто  заиграл, а хоральную прелюдию Баха, ведь Нисим, как  настоящий человек Ренессанса, не мог позволить  себе опуститься до  площадных мелодий типа Умм Кульсум [39].

Впрочем, ничего удивительного в самом факте звонка не было, для того ведь и носим мы эти аппаратики, чтобы  добровольно лишить себя  остатков спокойствия, которые еще не успела отобрать у нас цивилизация. Удивительным  было другое: на экране высветился  номер секретаря Томографа. Немедленно прервав баталию, Нисим с величайшим почтением надавил кнопочку  и поднес  телефон к уху.

– Достопочтимый раввин, – раздался голос секретаря, – посетит вашу синагогу завтра,  ровно в шесть часов вечера. В помещении могут находиться только члены правления. Визит  продлится не более получаса.

Нисим слегка оторопел: ну и прыть у этого Томографа! Неужели он собирается за полчаса разобраться с нечистой силой?

– Вы меня поняли? – слегка раздраженно  спросил секретарь.

– Понял, понял, – поспешно заверил Нисим.

Томограф приехал на роскошной «Мазде» с тонированными стеклами. Члены совета ожидали его у входа в синагогу. Достопочтенный раввин оказался небольшим человечком с оливкового цвета кожей и  острым взглядом похожих на маслины близко посаженных глаз. Улыбался, впрочем, он  довольно тепло, а рукопожатие, которым Томограф удостоил встречающих,  ощущалось откровенным и располагающим.

– Ну, покажите мне ваших чертей, – продолжая улыбаться, предложил Томограф. Можно было подумать, что его пригласили на пуримский спектакль[40], а не на борьбу с нечистой силой.

Сумрачно вздыхая, реб Вульф отпер парадную дверь «Ноам Алихот». Томограф   прошел первым,  быстрым шагом обежал  зал синагоги,  изучающе оглядел  потолок и остановился возле «бимы».

– А это что такое? – спросил он, указывая на  выщерблину в боковой стенке, из которой торчали исписанные бумажки.

– Записки молящихся, – пояснил реб Зев. – Как в Иерусалимской Стене.

Томограф вопрошающе поднял брови.

– Старая история, – начал реб Вульф. – Во время войны  за Независимость арабы обстреливали Реховот из минометов. Покойный раввин нашей синагоги, рав Штарк, молился  возле «бимы». Во время «Благодарим» он поклонился, но не так, как сейчас кланяются, чуть сгибая колени, а полным поклоном. В это время  возле синагоги разорвалась мина,  осколок влетел в окно, просвистел над его головой  и попал вот в это самое место.

Реб Вульф протянул руку и осторожно прикоснулся указательным пальцем к выщерблине.

– Поклонись рав Штарк чуть хуже, у нас бы давно был другой раввин.

Томограф хмыкнул, то ли выражая  восхищение, то ли просто удивляясь, и подошел к печи. Не успел он раскрыть рот, чтобы задать очередной вопрос, как из ее  глубины выкатился утробный хохот.

– Ага! – радостно воскликнул Томограф. – Ага!

Он засиял так, словно встретил старого товарища. Видимо, общение с потусторонними силами доставляло ему немалое удовольствие.

Демон, словно издеваясь над гостем, не смолкал несколько минут. Томограф пару раз обошел печь, внимательно разглядывая каждую трещинку на ее поверхности, будто действительно хотел проникнуть взглядом в середину кирпичной кладки, отворил заслонку и  посмотрел внутрь, а затем, просунув туда голову,  глубоко вдохнул  застоявшийся воздух.

– Куда ведут эти провода? – вдруг спросил он Нисима, указывая на  кабель, струящийся по стенке синагоги и входящий  в бок печи.

– Думали лампочку там сделать, – ответил за него реб Вульф, – да вот, все руки не доходят.

Переоборудовать печь в мини-кладовку была  идея старосты, и провода  провели тоже по его настоянию. Но потом что-то не сложилось, а вернее, просто не оказалось нужды в этой лампочке, и провода остались висеть немым  свидетельством бессмысленной траты общественных денег.

Смех не смолкал, демоны  совершенно откровенно издевались над гостем.

– Пожалуйста, – вдруг попросил он реб Вульфа, – вы не могли бы  отключить свет в синагоге? Весь, полностью, а потом, спустя несколько секунд, снова включить.

– Почему нет? – ответил реб Вульф, слегка удивленный необычной просьбой.

– Тогда  давайте прямо сейчас и как можно быстрее.

Реб Вульф  устремился в малый зал синагоги, открыл железную дверцу, прикрывающую распределительный щит, и повернул рубильник.

Стало тихо. Сквозь приоткрытую дверь доносилось  посвистывание ветра в кронах тополей. Приглушенные расстоянием долетали с рынка истошные вопли торговцев: хозяин лавки сошел с ума! Такие помидоры и за такие копейки, хозяин рехнулся, налетай, пока не передумал!

– Включите свет!– крикнул Томограф.

Реб Вульф щелкнул рубильником и через секунду из печи и над «бимой» понесся демонский хохот.

– Выключите!

Хохот исчез.

– Включите!

Хохот появился.

– Первый раз в жизни вижу демонов, который питаются электричеством, – сказал Томограф. – Ну-ка, припомните, кто делал у вас недавно ремонт, или чинил что-нибудь.

– Примерно месяц назад, – произнес Нисим, – наши соседи, торговцы с рынка, подарили люстру. И денег на ремонт пожертвовали. На небольшой такой ремонтик. Только и всего.

– Только и всего, – эхом откликнулся Томограф и снова полез в печь. – Только и всего.

 Он втиснулся в печь  до пояса и несколько минут  шуршал в ней, словно огромная мышь.

– Вот он, – раздался, наконец,  замогильный голос, – вот он, ваш демон.

Томограф вылез задом из печи и торжествующе протянул реб Вульфу небольшую коробочку с торчащими проводами.

–Что это? – не веря своим глазам, воскликнул  реб Вульф, впрочем, уже начиная понимать, какую злую шутку сыграли с «Ноам Алихот» доброхотные дарители.

– Это динамик, – ответил Томограф. – Второй запрятан в «биме». А демон сидит на рынке или где нибудь неподалеку, да похохатывает в микрофон. Только теперь, кроме покупателей, его уже никто не слышит.

Он двинулся к выходу, секретарь устремился за ним. Нисим догнал секретаря и  на ходу протянул ему конверт с обусловленной суммой.

Реб Вульф и Акива  двинулись вслед за  остальными.

– Ничего не понимаю, – лицо реб Вульфа  выражало полнейшее недоумение.  – Я же после ремонта наводил в печи порядок. Не было в ней никакого  динамика!

– Ты просто не заметил, – проскрипел Акива. – Томограф тоже не сразу нашел.

– Что  значит, не заметил! Я там полдня возился, своими руками разгребал мусор двадцатилетней давности.

– Ну, про динамик ты не скажешь, что  это суеверие чистой воды.

– Не скажу,– согласился реб  Вульф и тяжело вздохнул.

Томограф быстро попрощался  членами советами и скрылся за тонированными стеклами  «Мазды». Секретарь  резко взял с места,  машина взревела, скрипнула  покрышками и скрылась за поворотом.

Члены совета  изумленно переглянулись: в шуме отъезжающего автомобиля им явственно послышался  бесовский хохот. Не говоря ни слова, они повернулись и пошли каждый  в сторону своего дома, постепенно растворяясь в лиловом воздухе реховотских сумерек.

Вот, собственно, и вся история. Происшедшие события описаны в ней так, как они стали известны в Реховоте. Часть из них удостоилась публикаций в газетах, часть распространилась из уст в уста. Возможно, кому-то они покажутся  скучными и малозначительными, ведь в большом мире ежедневно приключается  множество поражающих воображение происшествий. Возня вокруг мелких бесов в крошечной синагоге маленького городка незаметной на карте страны – достойна ли она столь пространного повествования?

Но, может статься, Г-сподь Вседержитель для того и уберег наших предков от псов-крестоносцев, испанских инквизиторов,  немецких выродков и русских погромщиков, чтобы поселить нас возле теплого моря, под синим небом и дать возможность думать, говорить и писать  о себе, и только о себе: о наших маленьких проблемах, наших неудачах и удачах, то есть о том, что на всех языках мира зовется обыкновенным человеческим счастьем.