Михаил Юдсон

 

                            БВР

 

"Собирались лодыри на урок,

А попали лодыри на каток".

(Самуил Маршак)

 

"И сказал Господь Самуилу: вот, Я сделаю дело в Израиле, о котором кто услышит, у того зазвенит в обоих ушах".

(1-я Книга Царств, 3:11)

 

"…и жид полезет на крепость".

(Гоголь, "Игроки")

 

I. Зима. Вред

 

"Унылый дождь стоит в оконной раме,

Смывая с бытия за часом час".

(Вивальди. "Времена года. Зима",

пер. А.Бродского)

 

1

 

Зимний дождь заливал летное поле. Через мутный зарешеченный иллюминатор Илья видел вдали желтовато мерцающий купол аэровокзала – как перевернутая плошка со светящимся жиром. Поле окаймляли странные деревья с толстыми чешуйчатыми стволами и метелками наверху – сразу напомнившие детство при печке, скитания на санках в снежной пустыне, тихое собирательство в заплечный альбом, зубчатые квадратики давно исчезнувших диковинных стран…

Ровный механический голос возник с потолка: "Дорогие товы и временно допущенные посетители страны! Наш ледокрыл без огрехов произвел посадку в аэропорту "Френкелево" столицы Ближне-Восточной Республики городе – вечном герое Лазария. ("Голос железный, а женский. Баба каркает", – догадался Илья.) Местное время – третья стража, первый обход. День от Бани второй, канун девятого поста. Погода за бортом – дождь. Пожалуйста, оставайтесь на своих местах до полной остановки завода пружины и завершения предварительного осмотра. Просим всех положить руки на подлокотники ладонями вверх и не залупаться!"

Народ вокруг, улыбаясь – долетели, спасибо, не грохнулись икаркой, вспомнить только болтанку, когда в облаках прорубались, тянули до посадочных огней, – зааплодировал, завозился в креслах, освобождаясь от пут. Илья прикрыл глаза, дважды прочитал про себя, шевеля губами, "Слышь…", и – что ж, будь по-вашему, – отстегнул ремни и послушно положил руки ладонями вверх на истертые плюшевые подлокотники.

Из стен плавно и торжественно, вызывая щемящее ощущение сопричастности, единения, нежной надежды – эх, слезы да мурашки! – зазвучала старозаветная музыка: "Мы дивный новый мир построим – в колонну по пять Лазарь поведет…" Прибыли. Впрямь. Расступились воды небесные. Ааропорт! Страна Из. Ближний свет. Попал в молоко и мед. Точняк-медуяк, кудык вывел Изход…

Крепкий смуглый местный чиновник, Смотрящий, – уже двигался по проходу, позвякивая шпорами на "пархарях" гармошкой. Был он по-зимнему – в пятнистом комбинезоне, шерстяной берет-шестиклинка засунут под погон, тяжелый штурмовой "бергер" – раструбом вниз через плечо. На шее шарф с вышивкой "За взятие Храмовых высот".

Ого-го, ерусалимский кавалерист, значит, иго-го, из Дикой Пароконной, а сколько ж их уцелело, меченных, раз-два и обчелся, горстка отважных, душ семьдесят, мясорубка жуткая, историческая, в Садах Иссахаровых, на Шестом Форте, сами полегли и тем ни пяди, постойте, батюшки, но это когда было-то, сколько йот тому назад… отцовский башлык донашивает, должно быть... у них это так, чтят…

Смотрящий остановился возле Ильи, тряхнул рыжим чубом и уставился на него пронзительно:

– Ну? Прискакал уже?

– Да, – кивнул Илья и добавил на местном: – Таки.

– Уже я вижу, хвала Лазарю, – процедил Смотрящий, буровя Илью темным глазом. К прикладу "бергера" у него синей изолентой были примотаны два пластмассовых рожка-магазина, а сам стрелковый прибор еще недавно был, видимо, укутан портянками для сохранности – попахивало.

– А чона к нам – подхарчиться ночами? Продотрядовец?

– Да нет, на симпозиум я.

– А-а, на тот самый сиппозиум, – внезапно ухмыльнулся, сверкнув железной фиксой, чиновник и выразительно прищелкнул себя по кадыку. – Вот что нас губит! Пришелец, стало быть, вы, выходит, в нашей обители. Временно допущенный, "вред"…

Он состроил серьезную физиономию, канун поста все же, шаркнул сапогом со шпорою: – Рады приветствовать вас на святой земле Республики, родной и любимой! Желаю хорошо погужеваться! Полную цалахат ацлаха вам, с верхом!

"Тарелку удачи", перевел себе Илья, подивившись – понимаю дикие эти звуки, не зря зубрил.

Тушечница болталась у Смотрящего на ремне, в планшете нашелся набор игл. Грубой толстой иголкой, обмокнутой в красную тушь, он быстро и ловко – Илья и ахнуть не успел – выколол на левом запястье Ильи слово "вред", и рядом номер – пяток цифр (какая-то постоянная?). Подмигнул: "Держи пять!" и двинулся дальше, цокая подковками и цепко осматривая прилетевшую массу:

– Проверка на вшивость, шмокодявки недорезанные! Ваш мандат, пожалуйста. Благодарствую. А ты чего на нем вареный такой? И уши опущены… Ты кто таков будешь? Где там сбоку написано? А-а… Откуда? Всюду жизнь, в лаг, везде белок… О-о, кого я вижу, посыпь меня пеплом – корову рыжу! – лейб-эскадронски окая, радостно заголосил Смотрящий, раскидывая руки. – С задания? Ну как, на ять, прописал ижицу? Ускребся? И то… Но стекло натолок? А консерву вздул? Ой, вечный герой! Ну все, лаг, сверли дырочку…

Механический голос, идущий отовсюду, молвил:

– Дорогие товы! Будьте добры, на выход! И, если не затруднит, – с вещами!

Воздухоплаватели стали выбираться из тесных кресел и скапливаться в узком проходе. Какие там вещи, всё в багажнике. Просто фигура речи – мол, возврата нет, ребята, приплыли в Сяксюда, как насвистывал, бывало, рядовой Ким в осажденной хлеборезке.

– Помните о руках! – заботливо предупредил голос.

"Странность у них тут какая-то очевидная, долбанутость, – хмуро думал Илья, дисциплинированно выстроившись в затылок, руки держа как сказано – перед собой, ладонями вверх – и мелкими шажками продвигаясь к выходу. – Нумератора элементарного на батарейках не завели, вручную колют… Иголка, несомненно, ржавая, грязная. Рука теперь безусловно распухнет. Вот номер – я чуть не помер!" Он посмотрел на руку. И криво вдобавок. Не говоря о том, что считывать нечего – вульгарная цифирь, сразу в глаза кидается, как купола промеж лопаток. Это вот когда машиной по тебе выкалывают, с завитушками – поди распознай текст и масть! "Ла-адно, брат, – усмехнулся Илья. – Скажи еще спасибо, что знак "Г" на щеке не выжгли, как прежде наинизшим. Хуже другое – мобильник вдруг как назло не пашет, разрядился, верно…"

Он, плюнув на требования механической бабы, вольно опустил правую руку и потыкал в кнопки висящего на поясе аппаратика – набрал номер своей кафедры, оставить условное сообщение коллеге Савельичу, что дух в ажуре, долетел нормально ("Свершилось!") – однако, увы, и к уху подносить не стоило, ничего путного – жужжание сплошное раздражающее, посторонние шумы кабыкали: "если", "еслить", "еслинно"… Стюард-баландер пихнул его сзади под коленки своей гремящей металлической тележкой на колесиках с грудой вылизанных за полет мисок, рыкнул: "Нуте-с! Пошел!" Илья молча посторонился.

Рыжий конопатый Смотрящий, притоптывая сапожками, стоял возле люка и для порядка выборочно оделял выходящих бедолаг тычками и щелбанами.

– Саечку, в лаг, за испуг! – хрипел он счастливо, и за версту несло от него чесночным вином. Илью тоже звезданул прикладом пониже спины: – Шевелись, вредятина! И грабки не распускай!

Вот непонятно было, как к эдакому отнестись – вежливо изумиться, отползти смиренно? Или же ожечь взглядом, выкрикнуть местное проклятие: "Да будешь ты иметь бледный вид!"? Коллега Савельич, скажем, не стерпел бы урона чести (он горяч), пригрозил бы дуэлью а-ля Николай Соломоныч и Евгений Абрамыч… Ну, будем надеяться, что и так аукнется, боком выйдет... отольются ужо!

Через низкий люк в хвостовой части, пожимая плечами и почесывая собственную хвостовую часть, Илья спустился по шаткому наклонному трапу на землю, на мокрые бетонные плиты. Была ночь, третья стража, было в основном темно, кое-где лишь виднелись слабые огни аэропортовских строений. Шел дождь, оказавшийся неожиданно теплым. Принесший их огромный четырехкрылый "ковчег" лежал брюхом в лужах. Потемневший мореный гофер корпуса, обледенелые тяжелые слюдяные крылья – Илья мимоходом потрогал – склеено с душой, на совесть. Народ кучковался вокруг, норовя забиться под крыло.

Илья подставил ладонь под капли дождя. Попробовал их на вкус – солоноватые, немного ржавчиной отдающие – и немудрено, коли вдуматься – место то еще, с Крыши течет. Итак, я здесь. Донесло. Наступает привычный этап – сейчас встретят в аэропортовской зале с табличкой-плакатиком "Илья Борисович сякой-то", самому не перепутать бы, подхватят под руки, отвезут в отель, на постоялый двор со старинными окнами, всучат распечатанную программку выступлений плюс пластиковую карточку участника с моим запечатленным ликом в сбитом на ухо картузе – задумчиво грызу дужку очков перед грифельной доской, испещренной знаками (фотку с кафедрального сайта сняли), пожелают здравствовать, почтительно откланяются, и тут уже легко поздно отужинать – и спать… Да, да, в постель, под хруст простынь, на одр сна, храпака, а завтра поутру – в рутинную симпозиумную канитель, докладать… Кстати, добытые трудом данные коллеги Савельича не забыть бы зачитать во первых строках, не то осердится старче, возопит, хотя точность, право же, мало-мало неоптимальна, где-то так примерно 235-238, экий разброс, да проследить, чтобы график на экране вышел как положено – вверх ногами, и потом сразу емелей цидулю скинуть на Кафедру за печку, чтоб поспели готовальню оттаранить на кузню… И главное, обязательно отлить в своем выступлении, так прямо и сказать им, охнарям несмышленым, что в том случае, когда сциллардий с харибдием, накопленные рачительно (так называемое "достаточное количество"), будучи содвинуты на заветное расстояние, подвергнутся одновременной фермической обработке – цепняк спонтанно ушкварится и наступят кранты. Все встают, ахают и поют отходную...

В проеме люка мелькнула довольная рожа Смотрящего, и показался подталкиваемый, последний видимо, пассажир – мрачноватый старикан в черном бушлате, увешанном медалями непривычной формы – весь в нашивках за раненья и укусы. Разительно напоминающий "лесного брата" деда Филемона (лесной великан!), оберегателя Грибной Заимки, – только о двух ногах. Правда, при этом он сурово опирался подмышками на два сучковатых солдатских костыля. Да еще, сколько Илья мог разглядеть, был с железным носом. Старый опытнейший хрыч, повидавший! Ба-альшие батальоны... Неужто железный дубосек? А сколько ж их было, парилось там и тогда, в "огонь-воде"? Как на Кафедре учили запоминать: "Ежели из известного числа мучеников вычесть апостолов, то и получишь дубосеков". Довольно малая величина. Но вот же один из них, вживе, "железный клюв" не ниже второго ранга, и шапка меховая на нем с положенными двадцатью восьмью хвостами. Ранняя встреча, надо полагать… Они о чем-то оживленно беседовали со Смотрящим, причем хищноносый хрыч норовил сунуть тому – под нос, обыкновенный, мясистый – свой жилистый кукиш и даже грозно замахивался костылем, пока Смотрящий не спихнул его ногой по трапу – и старичок, гремя костыликами, полетел вниз – прискорбное зрелище! Илья сунулся было – помочь подняться, отряхнуться, – но заслужил от дедушки смачный плевок на ворот куртки, а на закуску отведал острого костыля в живот: "Кыш, вредоносец! Ручищи прочь вовсю!" – и отпрянул.

Разделавшись с дедушкой по-свойски и убедившись, что все выведены, Смотрящий трижды поднял сжатый кулак – как бы выжимая гирю, – возглашая резким гортанным голосом: "Лаг всеблаг!", – после чего захлопнул, лягнув ногой, люк и, игнорируя трап, ухнул с верхотуры "солдатиком", треснулся коленом о бетонку, взвыл, но тут же сорвал с плеча "бергер" и с озверелым лицом заорал:

– Сели все! Руки перед собой ладонями вверх! Замерли, уродоналы!

Он водил дулом, крутя трещотку автомата, и ствол светился красным – интересно!

– Сесть, я кому сказал, поцанва! – окающе надрывался Смотрящий. – Всех, в лаг, покрошу!

Не желая, естественно, связываться с оглашенным тяжеловооруженным чиновником, все присели – кто, кряхтя, на корточки, а кто – подстелив плащишко – прямо на бетон: ноги калачиком, спина выпрямлена, руки ладонями вверх, глаза полузакрыты. Поза повиновения.

"С головой у них тут в Республике не все гладко, угу, – задумчиво размышлял Илья, наблюдая за хаотическими перемещениями зеленой автоматной мушки. – Самое правильное было бы зажмуриться крепко, посапывая слегка – в храпящих не палят, по слухам…"

Взбалмошный Смотрящий внезапно кротко вздохнул, устало прислонился к кормовому колесу "ковчега" и заговорил с каким-то бывалым человеком, сидевшим, свесив ноги, внутри колеса, на ржавой лопасти, спасаясь от дождя:

– Здорово, Глеб… Ох, досталось досыта… Заездили. Доконали…

Говорил Смотрящий теперь очень мягко, чуть печально, и старинное аристократическое оканье проклевывалось все больше. И штаны у него были разорваны при приземлении.

– Нешто страшное стряслось, Сол? Об чем печаль? – спросил бывалый человек Глеб, сочувственно похлопывая его по плечу клешневатой рукой (два пальца, средний и указательный, были умело отстрелены, что значило – "подчиняюсь непослушанью").

– Да Мудрейшие совсем офонарели! Конем грозят… Осваивать, рекут, надобно – причем зряче. Тиресно, глядь. Душой сойти…

– Вот братцы Солнца и Луны! Ярилы ярэховы, кочегары ковчегов! Мудрят… А ты?

– Ну, возможно, я не совсем врубаюсь… и несколько, в лаг, уретрирую, га-га, но ведь это – жестокая триада – скакать, колоть, рубить? – Сол страдальчески поморщился, потирая мокрое грязное колено. – Вынужденно придется взять пальцами длинную палку с острым зазубренным оконечником и ткнуть в бегущее навстречу теплое, поеживающееся от ужаса (утверждается – вражье) тельце… Ведь он же вскрикнет!

Тут Смотрящий заметил поодаль какой-то непорядок, лишние движения и дико заорал, заокал:

– Пошто?! А поджопника хотца?!

Глеб, на что бывалый человек, а чуть не свалился с насеста, замахал руками.

– Боюсь показаться праотцам хлюпиком, – продолжал Смотрящий невозмутимо, – однако ж вот рассеканье вдоль и поперек и неизбежно сопутствующие жуткие звуки – когда огромная отточенная бритва, лихой клинок, смачно чавкая – чик-чак – курочит!.. У меня уже заранее стреляет в ухе… И самому ведь порезаться можно!

Славный ерусалимский кавалерист-непротивленец застонал, раскачиваясь, царапая шпорами по бетонке, легонький звон, молоточек во вратах:

– А ведь при этом еще надо сидеть верхом, удерживая равновесие, на несчастном животном, бить его ногой в живот узким острым загнутым носком сапога, рвать ему губы специальным устройством – кажется, удилами… Применять плеть… О, трензеля Лазаревы, как это все отвратно!

– Ссы не ссы, – философски заметил собеседник, – а последняя капля Иссы.

Вокруг Ильи тихо переговаривались сидящие на корточках людишки:

– Снова-здорово… Сколько ж организму можно сиднем сидеть… Весь извелся…

– Руки затекли…

– Раньше, при Моше, их Арон и Ор держали, шерстяные…

– Седер был! Служение! По струнке!

– А-а, дно одно… Наказано строго – подвозку ждать. Или пехом погонят?

– Весело ребятам бегать на морозце! – крякнул кто-то.

Из моросящего тумана вдруг бесшумно выдвинулось тупорылое неуклюжее нечто – махина на колесах, чудовищный грузовоз с железной клеткой вместо кузова. Что за напасть?

– Кича…

– Кича… Подкралась… – прошелестело в рядах.

Эге, подумал Илья, вот она какая. С виду самодвижущийся сундук сундуком, а плоскости зализаны, да еще сплошь в "чешуе". И каплевидность высокая.

– Кича, дорогие товы, причапала! – забеспокоились многие. – Линяем по-быстрому…

– И увидел народ, и задвигались.

– Да не… Прокатимся просто, лаг благ, с ветерком! На круги своя...

– На раскат-губу…

Смотрящий повесил автомат на грудь, отхлебнул из согретой за пазухой баклажки, покрутил головой и дал команду:

– Сигай со всеми!

Все кинулись как на абордаж – навалясь пузом, переваливались, перетекали через борт, сноровисто карабкались, подсаживая немощных, – лезли в клетку.

"Сарынь-абрамь на кичу", – раздраженно бормотал Илья, ему по ходу сшибли очки (сам потерял – теперь ищи), отдавили сапогом ладонь и сломали старательно отрощенный ноготь на мизинце.

– Легче, легче, ложкодыры! – прихлебывая из баклажки, командовал Смотрящий. – Потихоньку-полегоньку, лаг-лаг…

– Ишь вохрячит… – говорили в толпе.

– Боевой, порох, – бурчали одобрительно. – Веселый, потрох.

– Тут будешь… Тут как насмотришься за смену тех или иных – и смех, и грех.

– Тяжкий пост. Аразы, те самые, так и лезут извне в леток. Уйма! Как медом им намазано...

– Кто, простите, лезет? – заинтересовался Илья. Вылетело слово или ослышался?

– Ты – вред, что ли?

– Ну-у… видимо, да.

– Заметно. Понаехало на нашу нишу… Ты давай, вред, стой тесней, молча, не издавай звуков.

Водитель кичи в нелепом головном уборе – что-то вроде толстой теплой шапки с торчащими кверху ушами – высунулся из кабины:

– Набились?

Илья размышлял: "…на Кафедре в волшебном фонаре виды Республики когда всяко рассматривали – ушанка поражала несказанно. Чего она вдруг? Как на древних росписях во льду в Каменной Пади". А это не ушанка, это у него шлем такой, смекнул Илья вдохновенно, мыча под нос, – шлем, устройствами начиненный. От этого… от энкаскафандра… разреженность же на вышках… И на гравюрах Пу у него рога, а это не рога, а – антенны…

Смотрящий, подтянувшись на руках, залез в кабину, хлопнул дверцей. Кичман беззвучно дернулся, плавно развернулся – поехали. Набившийся в кузов охлос с каким-то мрачным удовлетворением выглядывал из-за решеток – вот и дома! С возвращеньицем! Железный дедок на костылях был тоже вознесен в стойло, где сейчас ворочался и пихался – вовсю! – советуя шелупони по-хорошему освободить ему заслуженное пространство, поскольку: "Да я три раза к аразам за зеленую загородку ходил, разорял ихо зимовье – один, без кумовья!"

Кича мягко покачивалась и, кажется, даже не разбрызгивала луж. По-над!.. Илья с опытной целью плюнул вниз – и то больший эффект – хотя бы лужа вздрогнула. "Тряска исключительно низка, – отметил он, держась за прутья в мокрой ржавчине, – едем, как на подушке. А вот на душе неспокойно. Дождь валит и закапывает в глаза. Как писал старинный пиит – и виждь… Да уж вижу, не зря в очках – чего-то у них тут как-то… Не все дома? Оторопь берет. А телефон, сотовик, ну-ка еще потыкаем, кажется, не разрядился, а просто сдох. Хотя и был вовремя накормлен. Затих навсегда. Вот тебе и "рады приветствовать, Глеб да Сол" – медоточивые речи! А сотовый сдох! Мобильно они, шустро… Важная деталь. Не-ет, в гостинице не сразу ужинать, а поначалу – в ванну, в горячую, и напустить пены хвойной, кедровой, и залезть по горло, и полежать, отмокая, поразмыслить. И шишку погрызть…"

Они долго крутили окольными путями, маневрируя между застывшими тушами летательных аппаратов. Видели серебристые сараи ангаров и людей в телогрейках, мокнущих у потухших сигнальных костров, вороша в них палками – клубней напекли заодно за баловством... Илье сначала даже показалось, что кича заблудилась, но вдали все ясней рисовались очертанья полусферы аэровокзала, она постепенно приближалась, росла, и, наконец, они остановились, уткнувшись в широкие каменные ступени. Сразу же Смотрящий-порох повыгонял всех из клетки (прыгали в дождь, толкаясь в спины), приказал немедля построиться в обязательную колонну по пять ("руки, сук-ки, перед собой ладонями вверх!"), бегал вдоль, стращал, бранился ("сукка будду!"), заставлял запевать в строю "Щи да кущи", потчевал пинками и обещал линьков – напоследях устал, натешился и махнул десницей с автоматом – да ступайте куда хотите, в мандалу…

Побрели по ступеням к толстым стеклянным дверям. Внезапно Сол, словно что-то вспомнив, догнал Илью и вцепился ему в рукав.

– Простите, что задерживаю вас… отрываю… Лазарем и Семью Мудрейшими… хочу просить, – забормотал Смотрящий дрожащим голосом. – Вы, я гляжу, очкаст… знак высшего знания… сапер ведра… отмечены. Совета бы… знаменья какого… просто подмигните или ущипните даже – многое станет ясным… Вот, садитесь, да прямо на ступеньку… я оботру…

Он криво усмехнулся, жалко блеснув железной фиксой:

– Ради всех Семи, скажите не тая: что ж, мы действительно лишь мох на валуне, том, что парит над морем черной пустоты? Так как же можно с этим знаньем жить?..

Обшлаг комбинезона у него задрался и была видна наколка на волосатой лапище: "ПППФ", что могло означать только одно: "Пламенный Привет от Погранцов Френкелева!" Илья молча рванул рукав, высвобождаясь, и влился в плетущуюся толпу. Оглянувшись, он увидел, что Сол, Смотрящий и Мятущийся, тяжело опустился на грязные ступени и спрятал лицо в ладони. Толпа обтекала его, спотыкаясь.

Прозрачные створки аэропортовских дверей почему-то не разошлись сами в стороны при приближении Ильи. Замешкавшись, он стоял и ждал, пока его грубо не двинули сзади: "Рук нет?"

 

2

 

В просторном гулком зале прилета тускло желтели плафоны ночесвета. Пассажирский поток тут враз разветвлялся на четыре ручья к аккуратным будочкам-аквариумам с никелированными турникетами. Илья занял позицию и, потихоньку продвигаясь, осматривался. Обширное опрятное помещение. Хрусталя, алюминий. На стене, вспыхивая, мерцает надпись: "Остынь – граница!" Потолок расписан красиво – летающая над морем скала, а на скале – крепость… Что-то полузнакомое – детская игра в лапуту? Какой-то местный миф, который проходили на Кафедре? Под ногами на мозаичном полу разноцветно проступали в профиль – по колено в снегах – странно одетые люди с собаками. Слепцы, что ль? Илья машинально поежился, сунул руки под мышки, обхватив себя, притопнул, усмехнулся. Тут зима не зла… Очередь шла медленно, зычно толкаясь локтями: "Чтоб те попасть под дождь, струящийся из Его ушей!" (серный небось, думал Илья), бурча недовольно: "Экая чертова пропасть народу понаехала!" В брюхе бурчало тож. В полете окормили порцией вареных грибов с фрагментом рыбьей головы с одним глазом и подпоили сладко пахнущим травой горьким настоем. Илья маялся, переступал с ноги на ногу, борясь с искушением выскочить на середину эхоловного зала и отмочить на мозаичной плитке в одиночку "ковчегову кучу" – с коленцами Давидовыми, с раскачиваниями и кружениями, пускай и без бубна и озвученных терцин. Чтоб видно стало – экий спинозный туз нагрянул! Чтоб если и не ниц поголовно, лентяи тузимные – цин-цин! – так хотя бы устелили приглашающе поверхность коврами – этика! Он вспомнил читанные в отрочестве "Удивительные приключения короля Яшки" – как тот в захваченные городишки въезжал впереди войска – голый, верхом на параше – дурковал, закашивал, дабы пугались и смирялись. Вот бы так бы, забубенно, просветленным образом!

Искомые будочки близились, до них оставалось несколько локтей. В каждой сидело по горбоносой брюнеточке в защитной форме – Глядящие – паспортный контроль. "Ух, дурацкая человечья забава – огораживание, – унылилось Илье. – Обнести колючей веревочкой исконный (произвольный?) кусман пространства и гонять пришлых и чужаков: "Ты чо в наш двор лезешь?" Хоша, может, это попытка как-то обустроить Бытие и Время, алгоритмизировать хаос?.."

Неприступные паспортные царевны в аквариумах глядели из-за стекла на очередь, как из-подо льда, холодными чуточку выпученными глазами русалок. О, ледащие! В глазах их можно утонуть! А на носу повеситься – но это уже совсем на любителя, на лебедя. Та рыбанька, к которой в итоге с течением времени прибило Илью, была вылитая Машка Кац – соученица надцать лет назад, мы плыли на одном потоке, так и видишь его мутную гладь, – с черным нежным пушком над губами, огромными карими глазищами – как два тумана – с длиннющими ресницами и лакомым всем остальным. Она во время оно подсаживалась, бывало, к нему за парту перед сочинениями по матанализу, и он, придвигая тетрадь, позволяя сдувать реакции, прислонял свою ногу к ее, шелковисто-горячей, а руку опускал вроде бы себе на колено, но потом рука безгрешно переползала – постепенно и успешно, все выше и выше, великим шелковым путем – ап, дай-ка! – по старшеклассическим аршинам, хотя песнь про печального школьного "коня"-оборотня он прочитал уже позже. О, математическое ожидание блаженства! И сладкие тугие толчки родимого уда-юды, опадающего в мокром обмороке…

Илья с умилением смотрел на девушку в пограничном теремке. Ее волосы были покрыты тонким платком с серебряной каймой. Чепец с потемневшими от страсти взять в рост жемчугами! Над низким прыщеватым лобиком платок был свернут в этакую улитку с воткнутой большой гранатовой брошью – боевая цацка, трофейная, от мамаши досталась или от бабки-маркитантки, скорее, с передовой. Там, где брошка, там перед. Эх, Машка, прелестная крошка! С тобой и пост не сух… Всплыло слово – "краля". Было, было время чистое, идеальное, пещерно-платоническое… Как на иголках… Это потом уже пропитанная эротом Кафедра с ее ленивым матерьялистическим душком ("– Знавали ль вы возвышенную любовь? – Это как же – рачком-с? Меняя дольнее на горнее?").

Машка подняла на Илью свои чудесные гляделки, качнула ресницами:

– Доброй стражи! Ваш подорожник, пожалуйста.

Илья втолкнул в круглую дырку в стекле будки свой проездной документ – пачпорт чернеца Колымосковской Патриархии – на черной коже обложки вытиснен Двуглавый, кажущий когтями двуперстие. Глядящая раскрыла книжицу, полистала, послюнив пальчик:

– Прозвище тут ваше невнятно… Кличетесь-то как вы – Ю-цо? Через дефис?

– Можно просто Ю, – скромно заметил Илья. – Илья Борисович Ю.

Он рассматривал плакат у нее за спинкой. Небесно-голубое небо было на плакате, аквамариновое море, летающая над морем скала с крепостью… И парящей кваркающей чайкой значок квантора общности (перечеркнутая галочка) в верхнем углу, и надпись шла вязью по диагонали: "Мы – едины! В 54-м году Республики станем стараться на 4 и 5!"

– Цель приезда вам известна? – спросила Машка Кац.

– На симпозиум я, во Фридмановский институт. Прихожу днями со школы, а из почтового ящика на калитке торчит открытка с приглашением. У меня доклад про то, как Смотритель Маяка оглянулся на след жука…

– Вы – вред, – строго оборвала его Машка. – Временно допущенный. Впускаетесь в Ближне-Восточную Республику, родную и любимую, на… – она запнулась, – на семьпозиум. Такой срок вам отмерен по лунному календарю. Ваша обязанность, завидев Галахический патруль-облаву, за четыре шага до него застыть недвижимо, руки держать перед собой ладонями вверх и, глядя в землю, назвать патрульному ноумену свое имя, фамилию, нанесенный на запястье номер допуска, а также четко произнести одно из тридцати семи сравнений себя с пылью. Вздумаете бежать – зарубят на месте.

"Они тут просто немного тронутые", – взгрустнул Илья, успокаивающе кивая – уяснил, учту, знаю за облаву, а как же. Охулки на душу не положу, ребята, но обманчива прелесть-то, суетна красота.

Юница Кац достала из стола пенальчик, извлекла оттуда ластик, красный шестигранный карандаш и принялась возюкаться в паспорте с изображением Ильи – старательно стерла ему очки, зато пририсовала бороду: "Вот такой вы у нас будете!" – а снизу приписала: "54-й год от Изхода, зима".

Измалевав паспорт, Машка чем-то его, звонко звякнув, прогрызла и вернула Илье вместе с плотным листком серой бумаги:

– Это "Напоминания о повадках и нравах". Вызубрите и соответствуйте.

Она изящно просунула смуглую руку в прорубь окошечка и вдруг – цоп! – быстрым звериным движением схватила Илью за нос и притянула вплотную к будке. Растягивая пухлые губки в улыбке, Глядящая ласково прошипела:

– А будешь рыпаться – прищучим. Сотрем начисто. Что, обоссался? Пшел дальше, парашник. Всего вам самого светлого! Глядите у нас!.. Следующий!

"Не, не, не немного, а на всю голову они тут – того!.." – ошарашенно думал Илья, поправляя сбившиеся очки и протискиваясь в узкий проход между будками. Через горнила! Впрочем, может, и не обозвала, а обозначила – на языке пращуров "параш" суть всадник. Лети как бы, наездник небесный, моль из Шкафа… Кстати, Френкеля (человека и аэропорт) звали Нафтали… Полутонами же все, дрожанием воздухов – нефритовый стержень тебе и иди в яшмовую ямку! Он осторожно потрогал свой изрядно помятый хоботок (чай, не железный… или намекала – вот так, мол, без устали заголяется сталь), теперь я корноносый, что ль, поискал высморкаться в землю – по обыкновению москвалымской знати – и трубно двумя пальцами облегчил нос в глиняную кадку с удивительным растением, похожим на здоровенную зеленую шишку, из которой росли иголки – вот ведь елки-палки! Тайком оглянулся на кацеобразную тварь в стеклянной норе – не засекла ль, глядища, дочь камергера ночи, не ровен час заставит языком вылизывать… Ладно. Идем дальше. Установлено мною – 54-й год у них тут в БВР всего-навсего, полвека с гаком (а сколько вам нужно?) в узелках от Изхода… Такая вот длительность, время ихнего сознания… Нет "раньше" и "позже" (Савельичу на заметку). Нечетко даже, какой цикл-то нынче, Длинный Счет. Ясно одно – эпоха Пятого Солнца на закате. Я в городе зимы другой, с древнепархянским летосчисленьем… Ох, ближневосточные республиканцы, цари и судьи, родные и любимые ("Люби БВР > ближнего!"), ох, скотоводы и счетоводы, чудилы грешные… Чую, трудно тут придется.Зима. Месяц ян… или фе… Дурные дни длятся. Хорошо еще, что галдели и писали вокруг на привычной великомогучей льдыни (вон табличка мефодицей: "Уясни – у нас не курят!"), а то ведь могли, очумев, и иероглифы рисовать тончайшей песцовой кисточкой или стилосом из норильского тростника, табачные листья покрывать знаками Эдо и складывать в коробку из-под Эйнема, а то и наскалища вырубать в толще квадратными буквами сзаду наперед. Вообще, оценивая тутошнюю пограничную ситуацию, сразу заметно, бросается в глаза, что подраспустились, бродяги, дали им рабство воли, отпустили вожжи… Осмелелые, вымытые, сытые. Лай речи беглый, свободный…

Откуда-то из стены вылезала движущаяся лента, и по ней плыли баулы с привязанными сбоку чайниками, вьюки с меновыми ценностями, пастушеские сумки, набитые камнями, камышовые корзины, свернутые в трубку холсты с сургучными печатями, большие цветастые узлы, туго набитые мешки (мощна у Мойши мошна!), картонные коробки, фанерные ящики… Илья в очередной раз подумал, насколько это напоминает детали какой-то огромной странной машины, гонимые на сборочном конвейере. Катились мимо чемоданы, заботливо перевязанные веревкой. На одном – потрепанном, старинной работы – было выведено белым: "Taussig Elsa, Blumauergasse 10/9". Неужто из "черной" серии с надпечаткой – пре, при, про – сдвиг друга мужа Эльзы Тауссиг… Редкость, антик. Номады, набежав, зорко вглядывались в ползущую добычу, каждый цапал свое, сличал бирку, взваливал и тащил – куда, не совсем было понятно, зал был огромный. Праздничные арки торчат какие-то... Видимо, в связи с моим приездом? А-а, нет, в честь челюстинцев... самсоновский прорыв... годовщина эона... Костриги – носильщики бачков с варевом – сновали тут же, настоятельно предлагали похлебать горячего. Канун поста, но ратник, путник, галутник может иметь послабление. Периодически звучал мягкий гонг и бархатный голос вещал о прилетах, вылетах и задержках. Если вслушаться – полная брехня, абракадабра, и названий-то таких нет. Вдалеке виднелась вереница новехоньких тележек для багажа. Тоже миражи, конечно. Или пластилин.

Илья снял с подрагивающей ленты свой кейс с лэптопом ("лаптем" по-нашему, по-кафедральному) и скромный походный кожаный кофр с пожитками. Воссоединившись с багажом, он его внимательно осмотрел. Кофр немного испоганили, нацарапав сбоку "Вред – дундук", не беда, даже интересно, "штриховое письмо", как у Вильсона на этих его камерных набросках модели пудинга… Главное – как кейс? В порядке оказался кейс. Уголок летановый чуток отбили, когда швыряли, а так – ничего. Кейс стабильно попискивал. Кто-то ничтоже сумняшеся провертел в его коричневой обивке несколько дырочек, чтобы неведомые зверушки могли дышать. Чтоб вам, доброхотам!..

Илья помедлил с минуту в некоторой растерянности – почему-то никто его не встречал. Перепутали срока прилета? Или – не велика птица? А чего ты, собственно, ждал – пророков и патриархов? Он медленно, броуновски, одинокой корпускулой побрел по залу, посматривая по сторонам, не одернет ли кто строго: "Эй, стой, недостойный! Вред! Расходился! Тут нельзя. Посадим в карантин". Попутно он следил, не ковыляет ли навстречу, опираясь на палку, реальный дух математической физики, неокантианин здешних мест, автохтонный коэн, ге-ге, смотря в оба йехезкельских глаза, держа фанерку с его определителем – "Вот те нате, хрен в томате – дохтур Борисоффитч, если не ошибаюсь?" Но не было никого.

Илья достал всученный Машкой серый листок "Напоминаний" и пробежал глазами: "Вменяется… ну что… застыв столбом, помню… за четыре за шага, не жалко… это как в детстве пугали Черным Шуцманом – вот придет и заберет… ерунда, геттошь… А вот список нельзя никак: так, так… вот как?.. и это?.. и выбалтывать натощак…" Но встречать-то можно в аэропорту?! Ничего не сказано. Лишь примечание на обороте: "Веруете ли Вы как ученый в направленное движение электронов от "+" к "–"? Если да, пририсуйте как заблагорассудится – солнцеворотно или против – к плюсу четыре минуса. Ну-с, и что получилось?"

Ага. Не-ет, сейчас в гостинице никаких ванн с ужинами, подождут, а раньше всего – за стол, к экрану (научный, хе-хе, долг) и – отчет, четкий и ясный, только эмпирика ("что я видел и трогал"), без эмовсхлипов, почемучек и провидческих соображений пальцем в молоко. Савельичу в реестр… А вот пото-ом уже, отвалясь от стола, заслуженно – горячую ванну, горячего же крепчайшего чефиря с лимоном и кусок хлеба… с чем? С креветками, пожалуй… И листок силоса. И спать, и ничего страшного, если просплю утреннее наукообразное сборище…

– Э, Ю?

– Я.

Двое стояли перед Ильей. Один туземец был высокий, худой, с ранней сединой в густой курчавости, в щегольской офицерской фуражке с натертым стручками козырьком. Другой – поплотнее, коренастый, с мясистым носом, с залысинами, в сдвинутой на затылок выгоревшей пилотке. Вдоль рукавов гимнастерок вились мелкие каббалистические значки званий, на локтях кожаной заплаткой эмблема – летающая скала-крепость. У обоих на шее вытатуирован бегущий человечек с копьем.

– Младший лейтенант Ландау! – представился высокий, предъявляя локоть и холодно глядя поверх головы Ильи.

– Старшина Лифшиц! – этот гадко улыбался в лицо.

До дрожи напоминали эти физические тела монстров Артура и Фридриха из страшных снов, когда когда-то замерзал во рву, припорошенном красным снегом, под надкушенной равнодушной луной, когда электричку раздавили льды.

– Можно вас на минуточку попросить… вот сюда… соблаговолите в эту дверцу…

Илья пожал плечами (может, лепту кому-то там полагается внести, обол сунуть?) – пожалуйста, пройдемте.

 

3.

 

Комната была невелика, прямоугольная, без окон, с низким потолком, стены покрыты известкой, местами отвалившейся. У ордынцев такие пристанища назывались "дежурка". Тяжелая бронзовая люстра о семи свечах свисала с потолка, керосинила.

Сидел человек за столом и ел виноград.

– Мы пришли, Видящий, и привели с собой некоторого – рассмотри его, – чугунным голосом сказал Ландау.

– Я рассмотрю его, Ловчие, – торжественно пообещал человек за столом и выплюнул косточку в ладонь.

– Так мы тогда пошли себе?

– Идите себе.

Младлей и старшина четко повернулись и вышли, поочередно нагло толкнув Илью плечом.

– Временно допущенный? – улыбаясь произнес Видящий. – Подойдите поближе, не бойтесь, я должен видеть ваши глаза. Садитесь, пожалуйста. Да прямо на пол садитесь, что же вы стоять будете…

– Руки – ладонями? – хмуро спросил Илья, опускаясь на корточки.

– Ничего подобного! Это все там, на дворе… Любая вольная поза, которая вас устроит, – хоть ноги за голову. Один, помню, так-то оригинально переплелся, что потом пришлось даже… Нет, нет, чемоданчик свой с саквояжиком сюда давайте, досмотрим.

Видящий сдвинул локтем толстенную книгу с надписью "Опись" и водрузил на липкий от давленых ягод стол кофр и кейс. Он увидел их ручки, плетенные по-москвалымски – в три цвета – и протянул:

– Во-от вы откуда к нам заявились, господин хороший… То-то я на вас сразу глаз положил… Как это по-вашему-то "здравствуй" будет – ел кипалки, кажется? Как же, помню, въелось, крестная бабушка Рейзл учила, еще строганиной фиш кормила, напевала "Струг, нилуй". А "прощевай" – ял лабай, помню, помню, юн был, мал, глуп, голота галутная, ту снежевику в лесу, что никогда не сбирал…

Голос его стал задушевным:

– Ну что, друг, как оно там за шаломянем, в Беловошье – в отечестве пращуров? Гибло?

– Стабилизируются людишки мало-помалу, – нехотя отвечал Илья.

– Ну, а сама, сама-то прародина богоспасаемая, Колымосква-мурава – как?

– Сосредотачивается.

– Эх, колымать общу за ногу да на солнышко – греть нары! "Москвалымь – она на семи колах, и на том стоять будет!" – мечтательно вздохнул Видящий. – Какие были люди в белых тулупах, победители недр. Ледяные воители! Конные грабарки на бутару! Метро рубили в вечной мерзлоте…

– Уже за Аркагалу-кольцевую тянут, в Шаламово, до Кадыкчана.

– Тротуары бревенчатые… Их небось, как до раскола, – посолонь солят?

– Или! – сухо отвечал Илья.

– Ах, бедуля-пендуля, леванька с сережками, шадайка кудрявая, зело добрый месяц березозол, – вздыхал размягченно Видящий. – Хоть одним глазком бы… Рянда, небось, так и валит? Дряба заметает, сидит?

– Лепень-то? Лежит, чего ему… Белеет.

– Ах, вот как? Кстати, Вторая сучья война, слышно, закончилась, но пеллагра, сказывают, бушует?

– Нынче у нас другорядь-беда: пучки повылезали, лысь белоглазая – громят вдрызг подряд…

– А ботвынники куды ж смотрят, чем вохрячят?!

– Да вот… Коловратом против апиона…

– Маламуды хоть лаят?

– А то! Более чем.

– Ох ты ж, Белая Вошь, повелительница! А по реке, небось, уже сало пошло, вскрылась Река-матушка? Водосвятие... Здесь и слова такого нет в помине – какие тут реки… Матерь, глядь, ализм сплошь, фигли-мигли…

Видящий затянул старинное:

 

Снег порвался об колючку в клочья,

Как моя пропащая душа…

 

Илья подтянул с корточек:

 

Мне на вышке срок тянуть нет мочи,

Ты не пишешь – нет карандаша.

 

За спиной у Видящего виднелся плакат – низко нависшие над морем облака, от которых исходили наклонные лучи заходящего солнца, как на гравюрах Пу, а из облаков высовывалась могучая рука в бушлатном рукаве, державшая за шкирку хилого придурковатого очкарюгу – из карманов спецовки у него сыпались в волны формулки да рецептишки (рука Отечества оболтуса спасла!). В верхнем углу летала знакомая уже крепостная скала и читалась заповедь как бы вырубленными буквами: "Ты – вред? Становись в ряд! Принеси на общих пользу!" Илье плакат не понравился – дюрерь какая-то, и сам Видящий не понравился чрезвычайно. Говорил тот на классической москвалымской льдыни весьма худо (сморозил "снег сидит" и в цвете слова не уверен), да и вообще… "Сидит разумный человек, несет полнейшую, ад абсурдум, херень", – думал Илья, откровенно вглядываясь в Видящего, а меж тем бойко, не задумываясь, коанировал, отвечая на бредовые вопросы – сроду у него на кафедре по "пусто-пусто" был твердый "хор" с крестом. Видящий тоже как-то искоса приглядывался к Илье, потом пророкотал: "Пора, пора" – и ногой выпихнул из-под стола массивный сундучок (при этом обнаружилось, что Видящий-то бос – мелькнула желтоватая растрескавшаяся пятка с вытатуированным: "они из стали"). Большим когтистым пальцем ноги Видящий откинул крючок, крышка приподнялась и оттуда вылез карлик – он там спал на тряпках, устилавших дно. Жуткое существо – раздутоголовое, бесшеее, кривоногое, ручищи в буграх мышц, глазенки крошечные, горящие угольями и мрачнейшие.

– Попался, тусклый, – злобно обрадовался карлик, завидев Илью. – Сам зашел?

– Ребята поймали.

Карлик вытер нос рукавом телогреечки, подтянул клеша, харкнул под ноги Илье и шепеляво затараторил сквозь редкие гнилые зубы:

– Давненько я уже хотел вылезти, вырвать ему глаз, ан дисциплинка во главе угла, лежать, говорю себе, терпила, но уж как дорвусь, как наеду – не спущу, тут уже остерегись – ожгу…

– Охолонь, Смотрок, – поморщился Видящий.

Эх, хе, хе… Конгруэнтный карлик уже встречался в жизни Ильи. Уже было. Новое путешествие Лилипута. "Однажды мы с вами вместе в теплушке ехали, в одном тамбуре", – хотел сказать Илья, но раздумал: скорей всего, не тот все-таки, других времен, иных сундуков.

Карлик, переваливаясь, подковылял к столу, достал из-за пазухи сложенный вчетверо лист и строго положил перед Видящим:

– Вам малява. К заполненью.

– Слушаюсь тебя, Сокол, – буркнул Видящий, разгладил мятый бланк, вытащил стило и, усмехнувшись, обратился к Илье: – Видите, приходится… Ну-с, приступим пули лить: день, год, место крещения, погода тогда, чин и прозванье восприемника? Не ведаете? Как же вы так… Ну приблизительно? Пишем – седьмого 5737 до нашей веры, по ветхому стилю, Храм-на-Росстанях, благость, бусенец кропит, тайный вечерник-двухсотник Павло Ловец присутствует, заставляя вечно богов молить… Имя отца? Борис? Уж не Маврикиевич ли? Варварски искаженное Борух, конечно, знаем эти хлебные дела… Как его забрали, помните?

– Смутно, мал был. Голоса слышались. Говорят, многие видят какой-то тоннель и яркий свет…

– Тэк-с. Дальше поехали. Родственников по колену в плену имели? Чего мнетесь, колитесь… Параноиков, шестипалых, сухоруких в роду нет? Оспа привита? Поверим. Образование? Высшее приходское, филоматематик? Сгодится. В артели состояли, старались?

– Нет. Я в науки ушел.

– Но их идеалы разделяете?

– Ну что – одеялы… простите, идеалы... Это так как-то… Истаеванье очей и изныванье души...

В памяти Ильи возник вечно хряпнувший безногий слепой военрук, который говорил в учебном погребе, сидя на мешке с песцовой шерстью: "И это зазря. Не спасемся. Будет Большой Взрыв и один шурф останется от всего этого дела", – и он обводил воспаленными невидящими глазами земляные стены с планами эвакуации.

Видящий расспрашивал тактично, Илья отвечал терпеливо, то послушно кивая, то отрицательно поматывая головой ("Один на льдине? Ломом подпоясанный?"). Карлик подпрыгивал рядом и выл:

– Колокол льет, Эфраим, рябым буду! Лажу гонит, а сам шестипалый, небось! Умеющий отводить глаза… Под левенгуком бы его рассмотреть, морду шадровитую! Да огненной дорогой поводить, по уголькам!

– Не жги глазунью, Смотрок, – рассудительно отвечал на это Эфраим-Видящий. – Тут с наскоку нельзя…

– Запретное ввозите – напильники, курево? – вежливо обратился он к Илье. – Лучше сразу сознайтесь, без Дверей Страданий… Ах, не курящий? Тогда, значит, жуете, нюхаете, за губу кладете?

– И тут вынужден разочаровать – не сделал привычки… А что – напильники? – полюбопытствовал Илья.

– Так аразы же, те самые, хуцпырят! Ножи вытачивают по ночам с желобком таким жутким и костяными рукоятками.

– Да вы что!

– А что слышал!.. И это еще ничего, иные обузы жмут. Мне один Страж рассказывал, что они, те самые, не к ночи будь помянуты, вконец охуцпели – уже у себя в Городах-Садах траву по обочинам собирают, чубуки жухрачат и отвар сосут через трубочку – воскуряют… А когда драконы на моей подушке шевелятся – я боюсь того… Глаза велики! Ведь попади к ним в курень, не приведи Лазарь, сортовая махра-самокрутка… Сметут и вырвутся!

Видящий махнул рукой, качнулся в поклоне:

– Спаси нас Семеро! Эх, Борисыч, не горит свеча! Поговорим про Провидение, коснемся – вы-то лично чего у нас забыли и как в наши пенаты залетели: заплутали – а? умышленно – а-штрих? Кривич небось весь? С поджигательскими целями?

– На симпозиум я, – тоскливо ответил Илья, ожидая привычного уже: "На симфо-озиум? В концерт, выходит, на нервах наших да на костях… Щипач, значица, со смыком? Ну, сбацай ему, Смотрок, Десятую Огня – с выводом!"

Но нет, не так было. Видящий сразу как-то подобрался, постучал указательным пальцем правой руки по левой ладони и отчеканил:

– Сопроводиловку вашу попрошу предъявить на свет. Об это самое место. Кто кореш-поручитель?

– Кац-отец… тьфу, в смысле Папа Кац, – сказал Илья, протягивая свой черный паспорт с двуглавой решкой. – Вот тут пробито, что временно допущен…

– Ты нам эту филькину грамоту не суй, – заявил карлик. – Где четвертая печать? А может, ты каким-то макаром подло проник, пнимаешь!

– Так вы, оказывается, кацетник? Из поздних, видимо, из "живых дохляков" – отпетый? – уважительно удивился Видящий. – Кого-нибудь из Контролеров знаете? Сенечку знаете?

– Да я нет… просто с Папиной дочкой вместе учился… он мне паспорт и выправил…

– Фраерман! – пригвоздил карлик-ехидна. – Небитый до поры. Бросается в глаза!

Видящий тем временем провертел в углу паспорта шилом дырку, вдел проволоку, вышел из-за стола, шлепая босыми ногами по расшатанной каменной плитке, подошел к сидящему на корточках Илье и повесил паспорт ему на шею – "Ходи смело, вред!" – поверх почерневшей отцовской серебряной цепи с шестиугольной снежинкой и шипастого Ратмирова опаса на конпляной веревочке, сколько хроно уже хранящего в дикой москвалымской круговерти.

После чего Видящий, он же Эфраим, прошлепал обратно за стол, уселся, как сидел, и объявил официальным голосом:

– Вы рассмотрены. Ваш формуляр скитальца заполнен. За изменениями и дополнениями вы вправе обращаться в "Беседку претензий и недовольств", вот к нему, к тову Родосу…

Карлик, мерзко осклабясь, расшаркался.

– …а засим – всего вам наилучшего, не кашляйте. Увидите своих, так кланяйтесь нашим. Приступай, Смотрок, а то утомился я уже от него, роговицу намозолил.

Карлик хмыкнул, сплюнул точно на рукав Илье – меткач! – и пошел вокруг него вразвалочку.

– Звать меня Родос Меерыч, а в народе, гля, величают меня Глазастый, – говорил он, похлопывая по ладони куском резинового шланга, – и принимаю я у себя в тереме любого вреда безо всякого обеда… Завсегда!

– Встать, тля, гля! – рявкнул он на Илью. – Расселся, чтоб те во сне ослепнуть!.. Ты, парашня, совсем охуцпел? Взять шмотье, выходи на шмон!

Пихаясь шлангом, карлик подогнал Илью к столу, на котором сиротливо стояли кейс с кофром.

– Давай хватай, толстосум, тут тебе рикшов с кулями нет! Всё на своем горбу. Помню, несу это я раз корзину с кочанами… Тащи, алтынник. Ставь сюда, подле меня. – Он пнул ногой кофр. – Вскрывай кожан, сквалыга.

Илья хрустнул ключиком. Родос Меерович, оттолкнув его, погрузил обе ручищи внутрь и принялся потрошить.

– Одежды! – говорил карлик, с проворством покусника вытаскивая, тяня и бросая на пол. – Одеянья, глядь! В глазах рябит… А мы тут в одном бушлате два года ноги греем! Чего косоротишься, дохляк? Прижух, Раздолбай Иваныч?

У Ильи, бывшего буршака – "черешневой фуражки", побагровел, налился кровью старый шрам на лбу – след студенческой дубины.

– Меня зовут Илья Борисович, – разлепив губы, ровно отвечал он.

– Не-а, – загыкал карлик. – Ты – Раздолбай Иваныч Фраерман. РИФ. Такое погоняло я тебе даю.

Видящий за столом засмеялся:

– Называется назвал по имени! Акроним!

– Да ты погляди, – возмущался карлик и вращал глазами. – Еще целку строит, целлакант! Ишь, двенадцатиперстный, вынырнул… Прямо скарабейник какой-то! Натащил навоза…

– Гостинцы привез, – саркастически вставил Видящий.

– Щас рассортируем, – многозначительно пообещал карлушка. – Что в сортир пойдет, а что в чулан… Чего вылупился, глядюка, – буркалы колет? – накинулся он на Илью. – А вкалывать за тебя дядя Рабейну будет? Это тебе не в тростниках…

Видящий засмеялся:

– Обрати внимашку, у него в зрачках мышцы косые – один глаз в Акко, другой раком… Аккомодация!

– Эх ты, тундра-бунда, ссусумань, ресницы отмороженные! Мы из тебя, мистер-клистир, кишка слепая, вылепим профессора-ахулиста, лурьеата мистичкового... Ари-стократ, глядь, ицкатуха, посеребряное брюхо! Возьми аккуратно разложи – тряпки отдельно, стеклярусы отдельно, – снисходительно учил карлик. – Шапку свою самоедскую, малахольную – особо – в меха.

Илья копался в кучке, сопровождаемый едкими его замечаниями:

– Нахапал с миру по нитке, куркуль? Снискал, стяжатель? Все равно что резать сонных – обирать народ!

И еще:

– Нашкодничал, нувориш, шапка горит? Нащечил, ошара? Умей ответ держать!

А также:

– Дай часы поносить, скаред. Давай, давай, чего там – не налезет! Я их на пальце носить буду.

Колоссальный карлик! Родосский! Надо на Кафедру отписать – не-ет, в эту землю нам не войти, не сбороть – и зря только время потратишь, сустав вывихнешь, – когда такие люди!.. Из какой задницы этот наннас на нас выпал?

Родос Меерыч подобрал откатившийся от вещей в сторонку сувенирный флакон с желтоватой снежевичной настойкой, взболтал, взглянул на Илью с новым интересом:

– Нассал, что ли? Или – бухарик, прикладник к рюмке? Вышел, глядь, из запоя, залил шары – и сразу в путь, на нас рыковкой подышать?

Он споткнулся о папку с "Докладом", который Илья должен был доносить на симпозиуме, поддел ее носком:

– На раскурку?

Бумаги разлетелись. Илья кинулся их собирать, складывать листы в последовательности – Видящий очень смеялся. Карлик двумя пальцами выволок из кучи толстый глянцевый журнал: "Видал мигдал, Эфраим?" – и брезгливо перебросил его на стол Видящему.

Эфраим полистал близоруко:

– Мутный журнальчик... Новый "Остар" народился? Эх, корень наших бед!

– Просто реферативный журнал, что вы, – робко запротестовал Илья.

– А почему тут голая баба с двугорбым на обложке? Это что такое, это чей же знак, понятно? Тут глаз да глаз… – Видящий шумно потянул носом. – Кстати, пахнет там у вас в саквояже что-то на втором дне, я отсюда вижу. Неужто шамовка – горькая зелень изгнанья?

– Взял немного в дорогу, – признался Илья.

– Ага, погрызть, поглазеть… Голодарь прям, – скривился карлик. – Печень на шесть пальцев ширше, селезень отлетела… Забулдыга...

– Вынимайте, – решительно сказал Видящий. – Пищу будете получать в соответствии с разработанными нормами, а не варварски заглатывать. Не при калитализме, чай, не средь ванья. Все питание по Шкале распределяется – сколько делений-шкалимов набрал по рапортичке, столько питы и получи.

– Заболонь в шоколаде, – посулил карлик ухмыляясь. – Карие глазки. Хоть зажрись, крохобор...

Эфраим поучительно поднял палец:

– "Не малая пайка губит душу, но большая. Да не возжелай второй каши". Главное – горбатиться на четыре и пять, въяживать за дело... м-м... как там... от доблести до геройства, до опупения явленного, попросту говоря... Дорога до Миски во вратах раздачи, чтобы вам было понятно, – вот благо и красота!

Карлик ловким ударом своей резиновой дубинки сбил мобильник с пояса у Ильи и с хрустом наступил на него ногой:

– Передатчик, глядь, ручник! Трубка одноухая!

– Да обычный сотовый телефон, что вы...

– Там разберутся, – угрожающе заявил карлик, осторожно укутывая треснувший телефункен в засаленный целлофан и почему-то топая ножкой в каменный пол. – Вмиг расколют! В терцию! Там такие головы сидят! Огонь-ребята!

Он с очевидной сноровкой, встав на цыпочки, обшарил карманы Ильи (балагуря: "Ильин день у нас нынче. Придет Илья – принесет гнилья"), забрал записную книжку в переплете из ивовой коры с именами нумеров ("Там – выяснят!"), изъял авторучку ("Далеко бьет?"), отнял без объяснений с довольным урчанием портмоне ("Вексель-моксель, лопатник-то весь в песке – нашишковал, скопидом? Чирик на отоварку!"), выволок носовой платок (бритву-писку протереть?), в который смело высморкался, после чего Илья ему его мысленно подарил. Без комплексов абсолютно карлик – бойкий такой касрилик, простейший Меерыч, хордовый.

Надев на узловатый палец наперсток металлоискателя, карлушка Родос внимательно прочесал весь организм Ильи, пригибая его к земле, раскурочил подкладку куртки, вытащив зашитую записку ("Ага, авторитетов отрицаешь! Против Абраши, Изи, Яши скалишься!"), отодрал подметки у башмаков, выдернул меховые шнурки, но остался неудовлетворен и с пылающим взором замахнулся шлангом и потребовал:

– А ну, Раздолбай Иваныч, попрыгай – зазвенит!

– Остынь, Родос, – засмеялся Видящий. – Замылился зрак, крохотка?

– Клянусь Лазарем и Семью Мудрейшими, я его вижу насквозь, со всей его требухой! – оскорбленно вскричал ярый карла, подтягивая свои волочащиеся по полу клеша. – Он у меня на сетчатке впечатан, глаз на лапу даю! Это глаголю вам я, Глазной Сокол тайного терминала "Френкелево"!

Илье показалось, когда карлик подсмыкнул штаны, что вместо человечьих ступней у него были точно какие-то птичьи лапы – по три желтоватых ороговелых пальца с когтями. Что ж, очень может быть. Биомеханика, значит, развитая, выращивают. Роговица пятки, известное дело! Этот еще не полный золяк, пол-пепла, – мелкий экземпляр. Калеб. Друг человечка. Крупица зла. Мал золотник, да вонюч. А вот есть у них, странствующие товарищи рассказывают, некий "черный человек" (Шварцман, надо полагать), тот – да, тот – не приведи! Из тех пинхасов, что махайродусы. Кожу обдерет, как липку, аки акивку – и дело без зингера сошьет... Хват!

– Еще остался чемоданчик, Меерыч, – добродушно напомнил Видящий и подмигнул Илье: – Уже никто никуда не едет!

Карлик, отпихнув пустой кофр, обиженно швырнул коричневый кейс на стол. Понукаемый Илья, крутя колесико сбоку ручки, набрал код – свой день усекновения ангела.

– Рыжовье? – заинтересовался карлик, пробуя на зуб поблескивающий уголок кейса. – Захавнецо, накажи Бур!

– Нет, это не голдо. Это такой особенный самородный сплав, – Илья замялся, – в принципе недорогой...

Видящий комически потер руки – будем посмотреть! – и поднял крышку. Карлик – глаза завидущие – немедленно сунул нос внутрь.

– Не отсвечивай, Родик, – озадаченно отогнал его Видящий. – Вот тебе и вскрыли угол...

Подняв брови, он хмуро и напряженно разглядывал матовый плоский экран с рядом кнопок:

– Это что за конструкция?

– Компьютер походный, рядовой, – пожал плечами Илья. – Старой еще системы "Мокий Макинтош и вдова с сыновьями", видите – на камнях, с заводом.

– Угу-м, – играя желваками, согласился Видящий. – Рядовой, растак, необученный... и в дырку заводной...

Он попытался прочесть надписи на кнопках: "клава", "аська", недоуменно покрутил головой: "В лаг его..." и ткнул одну наугад.

– Не трогай, Фима, подвзорвемся! – взвизгнул карлик.

– Замри, Обрезок, – мазанув взглядом, сквозь зубы оборвал его Видящий. – Окосел, Сокол? Уже драпать, как всегда, собрался? Ходи под себя, отвага.

Глаза у Видящего превратились в черные точки на побелевшем лице. Он плавно закрыл кейс и одним точным толчком ввел его в большой дерюжный мешок.

– Сейчас отправим куда надо, там разберутся, – немного как бы запыхавшись говорил он, запечатывая мешок желтыми сургучными печатями. – Там по винтику разберут...

– Там, там внизу, Лазарь даст, разберутся, – торопливо поддакивал карлик-паникер, тыча рукой куда-то в выщербленную каменную плитку, устилавшую пол комнаты. Неприятной этой комнаты досмотра и отъема багажа, как выяснилось.

– А вам теперь, дорогуша, хорошо бы помыться с дороги, – благожелательно предложил Видящий. – Канун поста тем паче. День от Бани далеко не первый – второй... После пересылок этих перелетных, знаете, вдруг душ принять горячий – все микромандавошки смывает и бодрость сразу...

Дурные новости, подумал Илья, покусал губу. Чудны дела мои и худы, Господи. Смести и вырваться? Комната была без окон и без видимых дверей. В стену толкнуться, обрушить – первый позыв, неверный – то-то она такая ободранная, а под штукатуркой, глядишь, скала. Дело швах. "Пошли мне пешню, Яхве, – воззвалось в мозгу. – Я им сделаю прорубь в голове".

Видящий, не оборачиваясь, протянул руку и сорвал плакат у себя за спиной. Обнаружилась металлическая дверь с надписью белой краской "Душевая" – зачем-то готическими буквами.

– Попрошу не умничать и проследовать, – пригласил Эфраим.

Сопровождаемый карликом Родосом Мееровичем, Илья подошел к двери. "Без вещей на выход", – подумал он философски и толкнул ладонью холодный металл. Но дверь не поддалась.

– Илья Борисович! – негромко позвал вдруг Видящий.

Илья обернулся.

– У вас рукав левый куртки в мелу, отряхните...

Илья, сжав зубы, толкнул дверь плечом – с тем же успехом.

– Рахит, что ли? Просвирок мало ел? – осведомился карлик и с размаху пнул дверь ногой, она скрипуче отворилась. – Хрисдуй!

 

4

 

Теплая вонючая влажность навалилась на Илью. Тлела голая лампочка на перекрученном шнуре, какие-то неясные фигуры мерно двигались в парном тумане. Очки мигом запотели, и Илья их снял и спрятал в опустелый карман куртки. Видеть сразу стало значительно лучше, он различил почерневшие от сырости доски потолка, паутину в углу, самого паука, несуетливо притаившегося близ, и прочитал даже терпеливое ожиданье в его глазах, эх, вот чего нам, кафедральным так не хватает, всё торопимся, всё на скорую руку, на живую нитку, трах-бах...

К Илье подгреб здоровенный лоб – необъятная туша в лыжных штанах и фуфайке – здешний служитель-пространщик, буркнул буднично:

– Одежку с обувкой снять, кинуть на пол. Они вам не надо.

Видя, что Илья не спешит все бросить и выполнять указание, а хуже того – находится в ненужном раздумье, мордоворот ухватил его за рукав куртки своими граблями и так дернул, что оторвал рукав к ле-Шему чуть не вместе с рукой. Затем служивый со словами "Возникаешь, блюха?" – одним движением разодрал на Илье куртку сверху донизу – от песцового воротника до костяной застежки, добрался до свитера домашней узелковой вязки, сопя "Выступаешь, туха?", грубо сорвал с него кафедральный эмалевый "мастерок" Братства и наградную планку "За сноровку в науке", сам свитер проткнул пальцем и распорол до пупа, и уже очень скоро Илья стоял босой на мокром липком полу, почесывая ногой ногу, и размышлял о том, что в "гол как сокол" речь идет отнюдь не о птице: со-ратник, со-ученик, со-кол, то есть из одного с колом коллектива. Единица знанья.

Служитель ушел и уволок ворох его одежды ("Одежонку – на прожарку!") – надо понимать, безвозвратно. Ботики войлочные непромокаемые, сносу нет, жаль до слез – прощайте! – в общее дело, до кучи! А также пропали с концами свитые в свитер узелковые письма-конспекты, погорела философия. Илья подумал и сел на лавку, тоже мокрую и липкую. Тут же, как из-под пола, вылез лысый, отощалый, словно сейчас со схимы, субъект в кожаном кесь-напузнике на торчащих ребрах, с перекинутым через руку ремнем, на котором он правил, точил допотопного вида бритву. Местами субъект немало походил на одного шапочно и печально знакомого конноразбойника, принявшего в итоге постриг. На пальцах у него было выколото – "Сима".

– Обросли до безобразия, – сказал он с отвращением и брезгливо тронул Илью за косичку. – Стричься будем.

– Не лезь, – рассеянно отвечал Илья. – Недосуг.

– Осознания нет… Господские причуды… Скромные дезинфекционные меры.

– Сгинь, Лысак.

– А-а, так ты не хочешь стричься? Имеешь что-то против? Костенька, он имеет против!

Возник прежний Костенька-служитель – что-то огромное, голое, в мыле, големно качнулось в белом тумане, звуки оттуда:

– Чо-о, тухер?

– Да нет, что вы, естественно, просто, видите ли, как бы… Можно просто в кружок…

Лысый парикмахер умело извлек косичку Ильи из потертого кожаного, расшитого бусинками мешочка, отодрал присохшие банты и принялся отстригать красу, бормоча при этом что-то про съеденное вшами в ишуве. Илья в ответ рассказал ему, что староколымские стригольники называли вшей "божьи жемчужины".

– Мало, мало о голове думаете! – сокрушался цирюльник, в задумчивости пощелкивая ножницами над ухом, как бы в рассуждении асимметрии. – Вот вы когда там у себя в землянку входите, то обувь же снимаете и первым делом между пальцами выковыриваете? А на голову плевать!

– У нас это так, – соглашался Илья.

– А теперь, – сказал лысый, отряхивая с себя волосы, – пожалуйте на самообработку. Обычная гигиеническая процедура при въезде в Республику – под душ! Идите мыться.

– А вот, простите…

– Не разглагольствовать! Быстро тщательно ополоснуться и явиться в зеленую дверь вон в том углу.

– Но как же одеж…

– Пошел, пошел на омовения! Ступай!

В душевой кабинке, куда события загнали Илью, он снял с шеи шутовской паспорт, чтоб не намочить, и положил на мокрую липкую полочку, а серебряную цепь с шестибатюшной снежинкой и пеньку с опасом, на котором наросли годовые шипы, он много лет уже с себя не снимал. На черной коже паспорта, кроме дырки и пробоин, желтым сургучом было оттиснуто "к.н." – карлик наш постарался, успел? "Ты ж у нас, Иван Иваныч, зыкадемик, кандидат науков… Думарь, глядь!" Хотя, скорей всего, это просто служебная пометка – "к ногтю".

Кабинка душевая была неказиста – со сгнившими щелястыми половицами, ржавым соском над головой, забитой волосами дыркой в полу. Серый огрызок мыльного камня лежал на полочке возле паспорта. Ни мочалки, ни губки, ни рукавички, ни утиральника. Все эти лишения следовало претерпеть. Как, значит, помнится, Ушан-Лопоух многословно пророчествовал: "Встань под душ, пусть ледяные струи пронзают тебя, но все же останься, жди, распрямившись, внезапно и нескончаемо вливающегося солнца". Развез, ламца-дрица.

Илья покрутил, регулируя, расшатанные краники – красный и синий. Вода потекла теплыми струйками, омывая. Итак, данность – совсем они здесь свихнулись. Поголовно (или, расширяя – поколенно?). Травы наелись, молвил бы, усмехаясь, Ратмир Гимназист. Но уж такая тут, брат-ах, трава аховая, дремучая, через пень-колоду, чем дальше – больше, сам посуди! "А ты будь выше! – научил бы Ратмир. – Войди надменно, отрешенно… И – скок на Шкаф!"

Илья осторожно потерся мыльным камнем. Кровь и гной текли у Ильи из незаживающих ран, расчесы на груди и животе зудяще ныли. На стене кабинки было выцарапано пером, возможно даже, с наборной рукояткой: "Души аразню!", а под этим: "Не ссыте".

Вода струилась, становясь приятно горячее, утешая душу. Уши, отмороженные навечно и намазанные на кафедре в дорогу песцовым салом, чтобы кожа не лупилась, – отмокали. Потешный рыжий Смотрящий, хамка Машка-будошница, всевидящий Эфраим и подпрыгивающий карлик Родос Меерыч, отрада и ужас прихожей, – все эти куклы плавно проплывали в потоке, шевеля плавниками, делали ручкой, ныряли под ширму, покидая память. Затем предстал перед внутренними глазами милый карий дружок – кейс-летяга. Илья, улыбаясь, представил, как поведет себя, расставшись, Кейс-в-Мешке в незнакомой обстановке – тихонько извлечется из мешка, издав смешок, наподобие "макинтоша ex machina", возникнет легче непорочного духа из Маши, помятой обуревшей Троицей, а там уже кой к кому подсоединится, мягко нажимая клавишами на подушечки пальцев, присосется, летун кейсатый, полезет в душу, взыскуя тайного, распинаясь, сымая ношу, – после того, как ты меня открыл, трудно теперь меня потерять – у-у, кейсарище щейваритовый! Илья потрогал плохо зарастающие дырки в правом боку, куда когда надо вставлялись выходящие из кейса трубки. Занятно, как я у них в картотеке буду проходить: "Человек с Коричневым Макинтошем"? Мда-а, победоносно… И "Доклад" мой в папке у них остался, я-то наизусть помню, до последней строфы, с ранними вариантами, а вот попадет ли папочка в правильные руки, ведь рваный свитер с письменами теперь нечитабелен.

Вода лилась и становилось легче. Жидкая липь под ногами постепенно размылась, развеялась. Чище стало стоять и поверилось, что все выстроится. И просияют купола!

Илья запел, приплясывая под водой:

 

Ледокрыл летит,

Колеса стерлися.

Вы не ждали нас,

А мы приперлися!

 

Сверху постучали. Потолок был из прозрачной фанеры и было видно. Там, над головой, сидел лысый Сима-парикмахер – Присматривающий – в грязном белом халате и, оскалясь, как "санитар влесов", возился с каким-то вентилем. Илья шутливо показал ему кулак – обожди, гребешок, воду отключать, я ж только намылился. Сима раззявил пасть с двумя клыками и отдал Илье честь по-здешнему, двумя руками – приложив правую руку привычной пятерней, а слева бросив к виску указательный палец. Вода внезапно сделалась обжигающе-холодной и вдруг огрела тугой струей. Илья, охнув, отпрыгнул и принялся дергать краники, но они, декоративные, проворачивались вхолостую. Вода хлестала совсем уж ледяная, как из проруби. Илья с воплями метался по кабинке, но дуло душа, умело направляемое, поворачивалось вслед за ним и било по углам. "Сало жмут, – визжало в голове жалобно. – Салочки, салочки, ехал аврам на сарочке…" Паспорт с полочки смыло, унесло и с хлюпаньем засосало в дыру в полу. Дверь кабинки, в которую Илья долбил и ломился, норовя выбраться, была кем-то подперта снаружи. "Обернуть они меня хотят, – понял Илья, зажмурясь, с радостным ужасом. – Поворотить двояковыпукло!" Слыхал он про подобное раньше. "Ордалия, али Испытание водой". Сопи носом! История неэтичного Шлифователя Линз, которого мир выпер из общаги (а выделывал кренделя), и он обернулся в ледяной столп, – дуплилась здесь и сейчас, в душе-ловушке. Илья схватился за висящий на груди опас и с нужным криком взмахнул им крест-накрест, шипами раскромсав дверь. Дверь кусками вывалилась наружу вместе с измочаленным Ильей – накренившимся, рухнувшим на четвереньки и инстинктивно немножко проползшим. Возле душевой валялась губка (он сначала уткнулся носом, а потом нашарил рукой), что сразу напомнило любимые в гимназичестве "живые шарады" – "Душ и губка". Илья встал и вошел в предбанник. Испаренья мерзкого тумана рассеялись, но теплая барачная вонючесть сохранилась. Он знобко поежился. Никого уже в предбаннике не было, даже жуткого надсмотрщика Костеньки, и вообще никаких следов жизнедеятельности – то есть лупцеванья почем зря – не наблюдалось. Лишь простыня скомканная валялась под лавкой да зеленела дверь в углу, куда звали. На двери привинчена медная позеленевшая же табличка, на которой выгравировано "Сушильня". Культурная дверка. Может, там и одежду вернут? А если поклянчить, то и вещи? Верую и уповаю, отдайте всё! Жди. Ай да душ. Хорош. Какова же тогда Баня? День от Бани второй нынче, талдычат. Вторник по-старому, а он по Книге – лучший из дней творения. Ну-с, создадимся. На ком там стою и не могу иначе?.. Илья обернул чресла найденной простыней, неуверенно чувствуя себя чудищем заморским из чрева ионического, – а вдруг за переборкой сразу присутствие, канцелярские цадики в вицмундирах, чиновная чвань, кувшинная кость, канун поста, строгости (глядишь, чернильницей швырнут) – приблизился к двери, выдвинул металлические штыри из приваренных пазов – и вошел в.

 

5.

 

Сушь. Су-ушь. Суш-шь. Зала впечатляла. Шероховатый цементный пол, серые бетонные стены, зарешеченное вентиляционное отверстие, мигающий свет длинных гудящих трубок под потолком. Малость казематно. И трубы, трубы – толстые, горячие, изогнутые, идущие вертикально вдоль стены и распластанные гармошкой посреди помещенья – и на них навалены бушлаты, телаги, ватники, стеганки – и на них сидели и возлежали люди – во множестве. Видимо, переместились из душевой наиболее естественным образом – перегнались. Некоторые изрядно отличались рубцами, шрамами, специфическими вмятинками от копытц где-нибудь под лопаткой – старая конногвардия, рубаки френкелевские. И входит Илья в простыне:

– Аве с салом, Лазарь!

Общество не то чтобы всполошилось, а так – переглянулось сыто:

– В рот бутерброд, всаднички, кто к нам приковылял!

Илья смущенно топтался у двери, краем глаза примечая. Здоровущие битюги все экие, как на подбор, будто сплошь из "посада рослых", где по легендам квартировал Легион. Имя им – Костеньки, колонисты висправительные, как шепелявил Ушан-Лопоух, цельный клан. Было это здорово похоже на бунташную гимназию гимнастов, приснопамятный "бойцовник". Умища пещерные, возжигатели кострищ из испещренной знаками листвы. О Брод-отступник, невпроворот мордоворотов!

Илья тихосапно двигался от двери "усталым песцом" – не поднимая подошв – подползал поближе. При этом он незримо, как учили, озирался. В одном углу компашкой уже постились – хлебали, кажется, сушняк, зажирая какими-то рисовыми колобками с кусочками щупальцев гадов. Бутылка у них хитроумная, с микродыркой в пробке (мотал себе на условный ус Илья), и посему не льется песней, а скупо капает стаккато в открывший пасть стакан (коллега бы Савельич, читая этакий отчет, черкнул бы синим на полях: "Не распоясывайтеся, коллега") – кап, кап, как с крыши в капель когда-то на Беляево, когда ты сидишь на кухоньке и, пригорюнившись, разглядываешь за окошком разноцветный ствол свисающей сосульки с кошмарными шевелящимися присосками – эх, эх… В другом углу – вернемся в Сушильню – два беспортошных мускулистых босяка с бицепсами навыпуск, склонясь над игровой доской, сражаются в "базилевса" – азартными щелчками сбивают с доски "фурманки" супротивника. Вместо девятой белой пешки у них – человеческий зуб с коронкой. Стена в засохших пятнах, на ней надпись углем: "Дави аразов!" Прямо перед Ильей на трубах сидел голый до пояса бугай в галифе с кожаными лампасами (из кофров трофейных режут, если не хуже?). На боку у него болталась, серебрясь, сабля-"селедка", что изобличало в нем низшее начальство – так называемого саблезуба, грозу и ужас рядовых конников-копейщиков. Бугай сидел и – видно, что музыкальный – за неимением смычка или палочки задумчиво постукивал концом шашки по трубам – чисто ксилофон, а трубы, трубы-то – ну, тада орган, - отбивая в такт строевую "Щи да кущи". Завидев Илью, он хищно и ловко, что твой жухрай с ветвей, спрыгнул с труб, приблизился, придерживая шашку, на расстояние копья и вступил в допрос-беседу:

– Какого? – спросил он лаконично.

– Простите, это в смысле – числа? Буквально же сегодня прилетел, только что вот…

– Какого, спрашиваю, явился?

– Да сказали войти…

– Какого ты сюда вообще, не понял! Тебя приманил кто?

– На симпозиум я, – выдавил Илья.

– Ты дерзнул, – покачал головой бугай. – Ты не то сказал.

– Сунь ему, Нюма, шашкой по ушам! – лениво посоветовали с труб. – Шоб юшка брызнула и знал вперед.

– Поешь "селедки"! – злорадно добавил кто-то.

Сразу несколько молодцов легконого соскочили с горячего насеста и устремились встрять в склоку. Задиристые обалдуи, смиренно оценил Илья, да при сем увесистые. Эвон какие орясины толстомясые. Ох, сухово мне, в лаг! И кругом тати в тату, живого места нет – на руках, на шеях, на ушах, даже на веках чего-то выколото. Однако ж окружали они осторожно – отмечался определенный опыт. Одинаково-сонное, как бы равнодушное выражение их морд Илью не обманывало, четко просвечивалось по-человечески понятное – загрызть. Свора. Зрачки горят. Кольцо постепенно смыкалось вокруг Ильи, слышались азартные голоса:

– Обходи оттуда, Косой!

– А ты заходи с тылу, Серый!

– А Косолапый куда?

– Косолапый сюда…

Живописная эта орава, демонстрируя здешнюю вольницу, была в основном босиком, лишь некоторые щеголяли в рваных опорках, чуть ли не чунях. А один голодранец, на взгляд Ильи, уже пережимая, был в сандалиях из лыка и в запачканных дегтем шароварах – Илья воззрился в изумлении. Но долго разглядывать не дали.

– Тю, да он вред, – радостно показал кто-то на номер на кисти Ильи.

– Вред – на колышек надет! – подхватил кто-то.

– Суши его!

Кто-то резко нагнулся, вроде как хотел схватить Илью за понизовье – пужанул! Все разом нехорошо засмеялись – а-а, зассал!

В круг, распихивая стоящих костылем, возбужденно ворвался знакомый уже дедушка Железный Нос, с которым вместе летели по небу.  Как из-под земли вынырнул! Костыли у него, кстати, как, приглядевшись, определил Илья, были боевые, из эбенового дерева – таким ка-ак!..

– Внемлите мне вовсю, Видаки! – заорал дедушка, тыча костылем в Илью. – Вот он. Я его давно, блюху, заприметил, еще в воздухе. Смотрю, ест не так, не по-нашему, коркой не подтирает, ага-а, думаю, вляпался… И пьет всю дорогу из ладони – ну, думаю, вот ты и спекся… У-у, корк проклятый!

Он было замахнулся костылем, но его оттащили:

– Утихни, Нехемьевич!

"Из ладони – это он прав, – внутренне согласился Илья. – Привыкли же снег жрать… Это надо не забыть в память внести. И старичка учесть. Здравствуй, дедушка Вовсю, первый кнут, лауреат… На Кафедре внушали, что наиболее обсуждаемая и важная проблема пархидаизма – можно ли в принципе и как лучше доносить на доносчика… Прости и отпусти, Лазарь, что за народ!"

Главарь в галифе – Нюма – потянул шашку из пластмассовых ножен:

– Эх, отведает сабля мяса! А ведь мы тебя, господинчик, зараз, именем Скалы и Крепости, чик и отрежем! Высушим и выбросим!

– Щас разразит! – обрадовались кругом. – По сопатке!

– Своди его, Нюма, посмотреть на белую гречу!

Илья затравленно озирался, густая черная шерсть на загривке, на спине встала дыбом. Это всех заставило, подивившись, крякнуть:

– Ишь, смилгаш мохнатый, чего вытворяет, зверюга!

– На симпозиум я! – выкрикивал Илья жалостно. – А чего вы, право?

– Который тут, блюха, на симпозиум? – К Илье злобно подскочил кучерявый упитанный тип в черных очочках, с трясущимися жирными боками, бедра обмотаны кушаком, ножищи как тумбы. – Это ты, путна, на симпозиум? – забился в судорогах с пеною на губах, затопал тумбами, задергался, заголосил: – На симпозьум, туха? На симпозьм, мразь?!

Его увещевали:

– Не вейся, Слепень. Брось…

– Эй, демон, оставь! Притупи зубки.

Но тот, тяжело дыша: "На симпозьм, корк…" – все шарил с ненавистью в воздухе пухлыми лапами, хватал пустоту, никак не мог дотянуться до Ильи:

– У-у, уборь!

"Да нет, они не просто здесь поголовно свихнулись, не упрощай, они – взбесились! Эй-демоны, эй-хе! – уяснил Илья. – Дать бы им, конечно, раза – и вся недолга! Калигулой по тестикулам! Враз прозреют и костыли отбросят".

Пока, правда, ничего страшного не происходило – Нюма тащил, как невод, свою шашку из ножен, киклоп Слепень причитал (плач "эйха"), остальные остолопы стояли смотрели.

– Не могу, ребя, я под трибунал пойду, а его, туху, своими руками… – блажил черноочковый Слепень, топая тумбами.

Отвечали ему:

– Ты нам, Шмерка, политграмотку не читай, забыл уставчик?! Под трибунал, вишь, он пойдет… А под корешок не хошь?

– И руки свои укороти, тебе их отбить мало – вдруг гад в парше…

– Видите ли, на мой взгляд… – начал Илья мягко.

Тут уж Видаки зашевелились, раздались гамы:

– Шма, чмо! Какого ты тут раскосиорился, не понял!

– Тебе, путна, кто слово давал – перечить?!

– На симпозьм вознамерился, туха? Гадить по углам, святые колодцы оплевывать?

– А отправить его в штаб Генона! А то на ходу переобувается, трилисстник... Ату его!

– Мы из тебя, уборь, сделаем избушку на ульрих ножках! Загноим!

– Эрго, его – ров?

– Да-с, внушить надобно ему по ребрышкам… Вдосталь! Та еще стучка!

– Тухер, блюх, треугольные уши!

– Праздник огней впору устроить! Научим его, ребята, Республику любить!

Уже появилась кой у кого в руках известная плеточка-ежовка с вплетенными иглами, уже запели нестройно грозное: "Ягода-беда, ходим на врага", уже разнесся клич:

– К стеночке его притискивай! Ставь!

Вострубили, поморщился Илья недовольно. А перво-напервый принцип вреда – не навреди! "При ударе – падать, при пинке – сжиматься в комок и живот беречь пуще лица", – так Ушан-Шалам инструктирует строго-настрого. Нарушим, усмехнулся Илья, а как иначе. Видаки-ротозеи стояли правильным кружком, как на убой. Олухи, блюх. Амбалы, ан амебы. Здоровые, да дураки. Одноклеточные трехпалубные. Не видали, видать, еще ангела, слагаемого из глаз огненных, не клевал. Илья, неуклюже переступая, незаметно принял позицию "песец, изготовившийся для броска", зашипел внутренне, предуготовляясь. Жаль, ноготь бойцовый на правом мизинце сломал, когда на летном поле лезли в кузов кичи, но и одного левого хватит. Всех порешу, решил Илья холодно. Отправлю к курносой – подергать за косу. Как тогда, на Беляево. Тогда в дикую пургу (Илья как раз заступил дежурить по Кафедре), заметая следы, вышла из подземного перехода на тракт бригада Сережи Упрелого, все парни-гвозди, круглые отличники – и надо было как-то на них повлиять – загнать и обложить, пока не наделали делов. И сколь славно было стоять, исполнив, и пялиться остекленело на то, как текло вниз по ступенькам в переход, сворачиваясь постепенно, смешиваясь, окрашивая, с грязным снегом... Илья с удовольствием вспомнил, как Сережина голова с нахлобученным ведром долго еще потом красовалась на снеговике возле метро, таращилась замороженным оскалом... Попросту перережу всех, как колючку, решительно подумал Илья. Одним левым. Я им сейчас "кругаля" сотворю.

– В угол, в угол его загоняй, под шконку, – галдели тем временем Видаки-недотепы, опасливо поглядывая, не особо приближаясь. Один отчаянный, которому жизнь не дорога – лихой чубарь! – прикрепил плетку на длинную палку и попытался ею достать, хлобыстнуть Илью по спине – легко Илья увернулся, но вшитые в плеть железные крючки зацепили за тогу-простыню, поволокли, простыня свалилась, и замахнувшийся снова – вдруг замер, опустил бич, осторожно ухмыльнулся… Видаки молча, не гогоча, стояли и смотрели на голого Илью. Потом заговорили:

– Во-она натура-то как того…

– Такое, значит, дело.

– …и воины схватили его, но он, оставив покрывало, нагой убежал от них…

– Неладно обернулось, прости Лазарь. Иссушающе.

– Ты это, друган, не серчай. Хочешь, нас вдарь… Вон его, Сохатого, вдарь.

– Погодите, хевра, но шо это доказывает? Лишь то, шо…

– Кто вам это сделал? – тихо и резко спросил Нюма. – Когда?

– Что?

– Ну, вот это, вон там. Крайняк…

– Не знаю. Всегда так было, – растерялся Илья. – Уродился такой.

– То ж я и говорю, шо бывали флуктуации от природы, – прогудел какой-то скептик, но его не слушали.

– Хватит нам, Видаки, чего мы действительно привязались… Харэ! Полно бить-тово!

– Все – уншлихт! – раздались благоразумные голоса. – Гамарник!

– Шо – ша? – протянул скептик разочарованно.

– Смирись, Куцый. Подстриги глаза. Наш он, обрезанский. Не на того напали. Хотя личину мохнорылую проверить не мешает.

– Точно – куда надо его, лазутчика. Доставить!

– Контрольный замер взять. На Вассермана отреакцить басурмана… Да анализ мочи на Горнфельда…

– Рассмотреть в оба!.. "Темную" Раппопорта ему!

Слепень мухой смотался куда-то и приволок дерюжный мешок со следами сургучных печатей – вроде того, в который сунули кейс, но с дырками для рук и головы. Нюма кинул его Илье:

– Одевайтесь.

Между сплетеньями труб в стене угляделась дверь – массивная, как от шкафа с Книгой в лесном Убежище, только там были снизу две дырки – большая и малая, – чтоб песцы пролезали, а тут имелись два глазка. "В один мы туда смотрим, в другой – оттуда на нас, – объяснили Илье. – Так оно пристальней". На косяке вкривь и вкось чем-то бурым было написано: "Раболатория". Видаки выстроились коридором, и Илья шел к двери меж ними, рядом с вожатым Нюмой, ожидая палок напоследок, но все только кланялись в пояс, раскачиваясь, и вежливо бормотали: "Лазарь в помощь. Заходите еще". Ох, народ! И Нюма был ласков:

– Обсушился немного, дружок? – спрашивал он заботливо, поправляя мешок у Ильи на плече, а заодно уж выдергивая медную серьгу у него из уха чуть не с мочкой, ибо намертво вмонтировали. – Хоть убейте, портит ваш портрет, торчит несолидно, как у коногона какого…

– Советую сходить, – нагибался он доверительно, кивая на лабораторную дверь. – Там вам, лаг благ, и пайку перевесят, и участь переменят.

И Нюма стукнул в дверь рукоятью сабли и ритуально вскричал:

– Какого надо?

Стукнул еще раз и произнес нараспев:

– Дак это мы по вашу душу. Глаз да глаз.

За дверью загремели ключами. Нюма тоже достал из штанов связку ключей и побренчал в унисон. Дверь тогда медленно-медленно приотворил…

 

6

 

…ась?

– Оглох, что ли? Грамотный, спрашиваю?

Сальная свеча чадила в жестянке из-под сгущенки. Жестянка помещалась на тумбочке. Рядом с тумбочкой стояла табуретка, и на ней сидел говорящий человек. Свеча – огонь блед – выхватывала лежащую на тумбочке раскрытую прошнурованную книгу, написанную на полосках кожи. Книга была прислонена спинкой к кавалерийскому шлему из грубого сукна с кокардой – "летающей скалой". Остальное пространство терялось в местной мгле.

– Грамоте знаешь? – переспросил говорящий человек.

Заладил, как поп в клетке. Илья неопределенно пожал плечами, протянул:

– Ну-у, относительно…

– Релятивитязь, стало? В энтом разе читай формулу на доске.

И под нос Илье была подсунута дощечка, на которой было нечто накарябано.

– Я… или это "е" такое?.. плохо видно… потом две палочки лежащие… хве… Обведено в рамку. Е равно хве?

– Очень недурно, – похвалил говорящий человек. – Элитарий ты, растыка, взял планку. И рамку прочитал, доскональный, значит, словолов. А что внутри Яхве прорастает Х.В. – духовная энергия, ядрена хвощь – того вы не углядели покамест сквозь скорлупу, это еще придет, раскусите… Расслышите квар уже, как говорится, чаянья кварков… И вектер, и бестер… Выведете вексель… Но что ж это вы у себя, вне Республики, деградировали так – в потемках ни уха не видите?

Ну, видел Илья кое-что смутно, видел, да умел молчать (у мудрого глаза – в голове). Наблюдал он белые нити, особым образом свисающие у собеседника из-под кителя – Кисти Видения, и нитками же были перевязаны в пучки жидкие волосы на его голове – против злых духов Рудзу, а также красная ниточка обтягивала запястье – от черных мух Бух. Рассматривал Илья по-бабьи пухлое лицо, на левой щеке коричневая родинка с тремя волосками. Очки на носу-пятачке большие, круглые – в таких на снегоходах ездят. Пятнышко чернильное на правом указательном пальце, выцветший текст ветхой книги на тумбочке… "Прямо-таки настоящий кабинетный песец, – думал Илья. – И что он там на тумбочке читает? "Выбранные места из отобранного"? Исайкины сказки, скажем, к примеру, – "Колючкин и Патрикеевна"…

Чу-у – заскрипели несмазанно петли в черной пустоте за тумбочкой, повеяло оттуда ветерком, пахнуло конюшней. Уж этот запашок, амбре амбарное, Илья вслепую бы, с прищепкой на носу расслышал – навоз, овес плюс вонь берез – три источничка, три составные части счастья москвалымского, в зыбучих снегах, эфемерного… Конский дом, кондом, как ржал рядовой Абдулин на КПП. Кто-то – конюшенный, конешно – вышел уверенной иноходью – топ, оп, топ в кромешности, то ленивая, то торопливая походка, потом вдруг – стоп, застыл, остался на границе мрака, дышал медленно, сопел тяжело (а может, у него сослепу сап?). И вот заговорил бархатисто-раскатисто:

– Почему это никого нет на тумбочке? Отчего никто не водружен и не совершается приношение? Жертвенник, жертвенник же, темные! Хоть глаз на голове выколи…

Пусть конюшенного было только слыхать, а не было видать (темно здесь, парфяне, как у мидян в димоне), но по звукам и отблескам вырисовывался облик – длинная породистая физия,наверно, атласная рубаха с отложным воротником, бриджи, высокие лакированные сапоги, как у "красно-желтых дьяволов" (неуж увижу и аж три лица на нем?!) из баек рядового Кима, – постукивающий по голенищу стек – хозяин-барин этакий, раббин-бугор, вот-вот повелит ввалить батогов, кедрила. Но смотритель свечи нисколько не задрожал, а сказал с иронией:

– Тоже мне Верховный Жрец явился, глядь, Начальник Хора…

Конюшенный смущенно хихикнул и заговорил по-свойски:

– А ты чего нынче один дневалишь? Вы же ночью вдвоем обычно?

– Аминадав отпросился. В Ягодное намылился, в пойму – за моллюсками рванул. Там их прорва.

– Отлично-с. Наваристые! Ужремся. А вдогон раковин нюхнем… наслушаемся в сирень… Меня призови, не забудь. А я это с кухни топаю, с копыт валюсь, натаскались снизу, с боен, дай, думаю, зайду – осталось?

– В таблетках только, сухой.

– Ну, давай… хоть так…

Причмокивая и посасывая, конюшенный заговорил невнятно:

– Чего читаем? А-а… Это полезная книга, побольше бы таких. Вырви мне там пару страниц похлестче, переворошу…. А это что за конь в мешке? Не троян случаем?

Илья насупился – та-ак, снова начинается по кругу, конь абово, и не кончается конец…

– Да Видаки втолкнули, – объяснил дневальный. – Буквально перед тобой. Тихий господин.

– Господа все в Генисарете… Нарушитель? Посягнул? Поносил Республику?

– На нем, обрати внимание, написано, что симпозный – из временно допущенных, на распыл… Слой проссышь… По мне так – слепец обычный, дикий, малость грамотный, азов по верхам нахватавшийся. Но Видаки мелют прощупать его на Раппопорта, примерещилось с сухаря… Да делать им нечего. Мыслители. Вруби там рубильник у тебя под рукой.

Яркий белый свет хлынул с потолка, из подвешенных матовых шаров. Илья зажмурился. Вот она – лаборатория. Очередной, конечно, проходной двор. Глаза разбегаются. Обитый жестью стол, на нем крючковатые блестящие инструменты (для ча? неуж? вздор, вздор), серые папки от бумаг, кувшин с засохшими желтыми цветами. Что-то эти цветы должны были означать, кажется, тщету усилий, забыл… Две табуретки – по описаниям обычно их больше и числом нечетно – очевидно, в его случае остальные приносить не надо, хм, хм, уменьем управятся… Сбитый из досок настил, так называемые "козлы", уставленный допотопными приборами вроде компьютера – только экран у этих был маленький и круглый. Печурка остывшая, тигли с подгоревшим варевом. В углу на полке под стеклянным колпаком – весы в хлебных крошках. На стене портрет какого-то световида-волосана в пенсне, с бородкой, строго уперевшего в тебя острый палец: "И тот, кто не обрезан, да будет отсечен от народа". Невооруженным глазом было заметно (по каминным щипцам с присохшей прядью, по погнутой кочерге), что у них тут активными методами ведутся разработки, исследования приезжающих. Так вот они какие, искатели! Пытливые физии. Кстати, на свету оказалось, что с габитусом конюшенного Илья оплошал – да та же, что и у дневального, круглая безволосая ряшка, чуть ли не однояйцевое лицо, только очков нет и взгляд позлобнее, исподлобья, из-под дуг. Был он в чем-то… нижнем, решил Илья, черно-белой расцветки, как у речного песца-полосатика, босой – прямо Орден босых у них тут! – разлапистый, ремень свой он намотал на руку и тусклая бляха с летающей скалой угрожающе свисала – Лютый!

Дневальный, шумно задув свечу, взял с тумбочки и нахлобучил на себя кавалерийский шлем, и Илья сразу мысленно обозначил его – Шлёма. Пухлым указательным он подозвал к себе Илью (всплыло забытое выражение "мигнул пальцем").

– Ложитесь на кушетку. Мешок ваш можете пока снять, не унесут, – добродушно обратился дневальный к Илье.

– Вам по тыкве дать или так послушаетесь? – прибавил, лютуя, конюшенный.

Оголенный Илья молча улегся на жесткий неоструганный деревянный топчан ("Кочаном в ту сторону!"). Доски были холодные. Одно отрадно – не у скопцов в схроне. Может – рутинный медосмотр? Появится вот, покашливая, здешний эскулап с зеркальцем с дыркой, дыхнет этилово: "Что, жучара, пообжег крылышки, подкосились лапки? Спинное яблоко воспалилось?" Лютый своим ремнем прикрутил Илье ноги, чтоб не взбрыкнул.

– Глаз, что слева, у вас, случаем, не вставной? Чего-то он у вас не бегает почти. Свой, но такой? Жаль… – бурчал он, явно ища поживы. – Почки обе-две у вас? Обе, но отбиты напрочь? Жаль…

– Сдается мне, что вы – университант, – оживленно бобонил в свою очередь Шлёма, подсоединяя к различным частям голого организма Ильи датчики и колокольчики. – Перстень выпускника вот этот бронзовый зрю с приязнью у вас на указательном пальце – признаю, что кастовый, носителя разума, но его таки придется снять, потому как хаотические токи наводит он, а ежели врос, то удалить надлежит вместе с фалангой…

Лютый без разговоров, лихо – йех! – сорвал с Ильи перстень, прищемив кожу, и напялил его себе на мизинец: "Во, глядь, впрямь вид ученый!"

Провода от Ильи тянулись в разные стороны – к приборам на деревянных "козлах", к хлебным весам на полке, даже к стоявшей у печки кочерге, которая, когда на нее насадили жестянку из-под сгущенки, стала похожа на антенну. Провода тихо шуршали, приборы мягко жужжали – эксперимент, надо полагать, попер. Шлёма и Лютый, оба в белых лабораторных фартуках, склонялись к Илье с двух сторон одинаковыми харями, всматривались, озадаченно переговариваясь:

– А действительно странно… Зуммерит… Хруст хрустальный в зрачках.

– Мобыть, аномалия природная? Оно и того?

– Ты как Видак какой-то… Теоретик!

– Тада чо же – метисация, привой?

– Тогда… не знаю… Посмотри весы.

Лютый кинулся в угол, к весам, и крикнул оттуда:

– Ага!

– Аба небесный! Парадокс Хаккабута… – прошептал Шлёма. – Но поверхностно, поверхностно лишь… Эпителий покамест. Погрешность велика есть.

– Зашкаливает, в лаг… Тут сверлов-метод нужен. Проходка под кору…

– Э-э!

Близнецы заторопились. "Пока свет не оттрубили", – бормотал Шлёма. Илье ("Лежите, лежите!") споро выстригли макушку, присобачили на темя липучий электрод, рот разинули, закрепили специальной распоркой и вывели трубочку. Потом Шлёма круглой серебристой пластиной принялся плавно тереть Илью по шерсти над сердцем.

– Слюна отделяется? – спрашивал он напряженно.

– Течет, – кивал Лютый. – Аж на пол капает.

Шлёма внезапно бросился к приборам, приник к изогнутой железяке со стеклышками, потряхивая ее и вглядываясь, и наконец радостно завопил:

– Ешу! Ешь твою ж, стучи мой рыжий пепел!

– Йеху ма!.. – потрясенно выговорил Лютый. – Тот емит абу!

Он нагнулся, пошарил в тумбочке и сунул под язык бело-голубую облатку. Зажмурился, выдохнул, понюхал косточку указательного пальца. Стал словоохотлив.

– Так выходит, глядь-поглядь, – в натуре? Выходит – наяву имеет место? – задавал он вопросы, слегка икая.

– Тот вид! – твердо отвечал Шлёма. – В последней стадии… Три креста!

Как-то сразу наступило, разлилось спокойствие. Шлёма мыл руки под медным рукомойником, нажимая ногой педаль. Последовательно вытирал пальцы суровым полотенцем. На правой ладони у него был вытатуирован глаз с ресницами – желтый, а у Лютого на левой лапе – глаз красный. Зоркие!

– С огромной долей уверенности, надо полагать… – тщательно подбирая слова, обратился Шлёма к Илье. – Эмпирическим путем, отцом всякой достоверности, вкупе с иррациональным расчетом… согласитесь, этак сподручней, охватней… и зрачки расширяет... Возможность ошибки практически исключена. Да что тут долго рассусоливать! В общем, выяснено – вы парх. Поздравляю.

– Свой элемент вы оказались в доску, – подтвердил Лютый, отдирая от Ильи датчики и распутывая мотки проводов. – Молоток! Молот грома прямо! А Видаки, пеньки с глазами, не вросли поначалу, не прочухали, что вот – ниспосланный… Помутнение нашло. Поучить отца решили сухари сушить!

– Добро пожаловать в стан избранных! – торжественно произнес Шлёма, помогая Илье подняться и облачиться в белый полотняный фартук, расшитый желтыми цветами. – Нет, кроме шуток, тайная "босота Френкелева" приветствует собрата! Показатели у вас завидные… Ай-кью – ой-вэй… Согласно сану, отныне обращение к вам – тов – от древнего "хорошо".

Он коснулся пальцем серебряной снежинки, висящей у Ильи на груди ("Отцова? Вижу…"), шипы на опасе потрогал осторожно, перемолвился с Лютым:

– Адамант, по всему, не так ли?

– Орихалк, точняк-медуяк, к Гере в Пещеру не ходи! Кронсплав, скол серпа перворезника. Всплыл…

Зоркие синхронно взяли Илью под руки – часть ритуала? – он послушно волочился ногами по полу – и подтащили к "козлам" с приборами.

– Лабораторный анализ вас наглядно доказал… – говорил Шлёма.

– Да щас сами углядите, своими лупетками, е-е, – обещал Лютый, деловито разворачивая один из диковинных приборов экраном наперед и подкручивая фитилек настройки.

Илья вперил взгляд в экран. По экрану бежали волны, там цвели полосы, "шел снег". Волшебный прибор! Было на что посмотреть. Шлёма давал пояснения. Лютый влезал с малограмотными комментариями, тыча в экран отставленным мизинцем с перстнем.

– Обратите внимание, как клетки без ядра, так называемые прокариоты, трансформируются – и на наших глазах зарождаются эукариоты, уже с ядром…

– Гля, гля, а вон уже искариоты поперли, повылезали из клеток! Хвать, ядро те за ногу, да в омут! Тоннельный эффект… Крути дальше.

Двойная зеленая спираль на экране приятно светилась и плавно поворачивалась.

– Видите в глубине, в туманности, небольшое такое желтоватое сгущение, пульсирующее, – нечто вроде звездочки с шестью лучами? Это и есть так называемый "гекса-ген"…

– Зырь, зырь, клякса шестиногая – прыгает как бы, желтяха, скачет, как бы танцует… с шиксами… с красной веревкой на шее… Узреваете?

– …он же так называемый "е-ген". Безумный вопрос: "Время е?" повлек за собой гипотезку "пространство-е" – ну, далее везде…

– Е-мое, от то-то и ото ж! Наш он, еген-то, не спутаешь, на-аш, родимчик… Чисто маген! Доминантный! Такое пятно не ототрешь!

– Лакмусов кусочек… "Раз жолта звезда – аз есмь парх тогда" – дается определение в старых лабораторных тетрадях. Интересно (забавно), что Агицын обнаружил "желтый ген" совершенно случайно, рутинно исследуя остаточные явления жизнедеятельности моэлей, так называемые микросрезы… А Левин-Стефенсон открыл его "на кончике пера", сидючи с запором в своем "депо идей" в "желтом доме". Они независимо друг от друга практически одновременно опубликовали результаты, но там, где они их опубликовали, никому и в голову не пришло их читать, да и странно было бы… Впоследствии Раппопорт, у обоих отщипнув и обобщив, просто ввел в ученый обиход…

Илья слушал этот лепет, клевал носом, пулился на экран во все глаза, продирая, хоть спички вставляй, а также шевелил губами, но – молчок! "Что он там лепит? – думал он сонно, морготно. – А также порет и гонит без остановки… А я яко обрабатываемая деталь, ползущая по стоящему конвейеру". Прекрасно Илья видел, что приборы были из картона, а которые и слеплены из глины, с пыльными, давно не мытыми экранами. Провода веревочные, разлохмаченные, никуда не тянущиеся. "Как же они, всуеплеты, здесь звезды даже свои желтые исчисляют, буквы в небе? – размышлял он желчно. – На песке сквозь пальцы, что ль, густобрехи? В умишке?"

– Ну все, нагляделись… Отходи от окошка, – скомандовал Лютый.

– Понимаете, мы с вами одной… в одной… как бы это сформулировать… – волновался Шлёма. – Ну, одного поля, что ли. След в след, пятка к пятке…

Глас его стал напевен:

– Не знали вы доселе сего, блукали в потемках не зря – а надо было зреть! Силос лотоса хрупали… И всех озирающих, между прочим, с панталыку сбили, катарактыш вы этакий… Но спала пелена и отверзлись зеницы! Вы же, возликуем и порадуемся, – парх-Золотые Уши, сын Завета! Желток жестоковыйный! Бело-голубая кровь!

– Так точно! – согласился Лютый. – Крепко от него пархом пахнет. Духом! Интелехтом шибает, с чесночком… Свой хлопец, корневая раса!

– Мы вас сейчас испытаниям подвергнем, – порадовал Шлёма. – Простая формальность. Там и присягнете заодно на верность Республике. Здесь рядышком, за стенкой… Видите входное отверстие?

Илья вспомнил сказ о пацане, который провалился в песцовую нору и должен был, ориентируясь по узорам на стенах, пройти через 613 дверей, чтобы воротиться восвояси, на Трассу.

– Е-вижу, – вздохнул он.

 

7

 

Стул был шаткий, жесткий, неудобный. Илья ерзал. И они еще называют это креслом ("Располагайтесь в кресле, как царь. Прямо устроен самый настоящий трон, э?"). На левую руку выше локтя ему укрепили черную коробочку и обмотали руку ремешком-электродом, трижды захлестнув его вокруг ладони. Такую же коробочку прикрепили на лоб. Причиндалы эти назывались "филактерии". Это уже были не лабораторные фанерные декорации, розовая туфта – тут Илья лишь пытался дернуться, так коробочка так сдавила череп обручем, так локоть сжало – только пискнул "ай, ай, сдаюсь" – эк, жестоковыйные механизмы!

Стул-кресло украшала грубая резьба – профили идущих друг за дружкой бородатых людей с длинными клювами вместо носов, поднявших меч и костыль, – видимо, картины битв. Сильный стул. Само же помещение, пространство меж четырех стен, которое, судя по надписи на тетрадном листке в клеточку, прикнопленном к обоям в синий цветочек, называлось "Зал Сути", было вполне симпатичное. Отделанное скорее со вкусом, чем роскошное. Одна стена – перед Ильей – зеркальная, с плюшевыми портьерами, как в поселковой чифирне. Другая стенка увешана стендами, полками с книжками, как в приисковой читальне. Имелось вон панно на стене – мохнатые лошаденки по брюхо в сугробах (снега Исхода?), всадники в щелеглазых шлемах с рогами, в черных ватных потрепанных куртках-кирасах, с пищалями – как их, бродяг, – конкистатары? Трещина на штукатурке в простенке смутно напоминала силуэт бегущего песца. Вот и добежали, добрались – огромная летающая скала-крепость над бушующим морем – молнии сверкают, валы вздымаются – во всю оставшуюся стену, нависает. За стеной неуверенными пальцами играли Гендельсона – "Этюд Иуды". "Кстати, по стенам ни одного образа – дурной знак", – хмыкнул про себя Илья. Вопрос, так сказать, из зала Сути – как же они опыты-то ставят? Он вспомнил, как в отрочестве, в урочные дни "ламед" и "шин" ходил пытливо к иконе Колымской Божьей Матери – пускать мышь за стекло… Наблюдал метания, метоболизм… Усмехнулся размягченно.

Два существа присутствовали здесь же, в раздражающей близости. Это были перекочевавшие из лабораторных лабиринтов прежние ряженые – дневальный Шлёма и конюшенный Лютый. Но маскарад закончился (или длился?) – они оказались вдруг в черных мундирах с серебряными петлицами, в черных пилотках с серебряной скалой (правда, упорно – босиком). Чернь с серебром. И ушки на мундирах у них были со скалой-крепостью.

Шлёма поправлял спадающие очки и лыбился – Душка! Лютый грыз глазом, хрустел зубами и дергал щекой – Злюка… Случайные черты их стерлись и стало понятно, что это просто хорошо очищенные категории.

– Капитан Теллер, – тоненько представился Душка.

– Капитан Теллер 2-й, – прохрипел Злюка.

Испытания представляли собой некое странное действо – Илья сидел посередь на пыточном троне, а капитаны прохаживались кругом да около, как бы беседуя, эдакие перипатетики, тары-бары – вроде бы и перекрестный допрос ("Чем, сучара, отличается эта ночь от других ночей?"), но вот ответов от Ильи не ждали – и не требовалось?

– Вопрос задается, дабы получить на него вопрос, – успокаивая, благостно объяснил Душка.

– Поял, пала? – ощерился Злюка.

Расчисленное манихейство сих хмырей, их беспримесная нечистая парность, заученный дуализм "Д" и "З", примитивное зауряд-капитанство – живо напоминали предколядкоционные посиделки на Кафедре, когда играли в "ручеек категорий". Запало в душку. И вот сидит Илья в этой перипатетической тронной зале, на злостном стуле – в фартуке, обвешанный коробочками – а эти юроды, ученая челядь, ходят вокруг него, хороводы водят, караваем идут – и рассуждают.

– Да, – приподнято говорит Душка, – труды принесли плоды, экспериментальная грязь дала результат, но надо ж внятно его теперь объяснить, завести дело до ума…

– Наслоения щупануть, подтеки, – хмуро бурчит Злюка. – Внутряху свой, а на ряху – ой! Шерстью зарос, клейма некуда… Ровно сглазили.

– Да-с, задумчивости у него в лице маловато, пархатости во взгляде, грусти присущей…

– Щас за ребро подвесим – появится!

Илья непроизвольно дернулся, ремешки впились – он охнул.

– Да вы не вертухайтесь, а слушайте, – улыбнулся Душка.

– Нонча здеся ты у нас как есть все выложишь, как пить дать, – мрачно пообещал Злюка. – Правдой умоешься и утрешься. Мы от тебя глаза-то оторвем!

– Да, по ходу дела, – Душка стал серьезным. – Утверждали вы, и записано за вами, что явились вы с неба и на симпозиум. И давно эта навязчивая мысль у вас появилась? Сон не нарушен? Арийцев с копытцами, рунических, по ночам не ловите по углам, под кроватью не мерещатся хронически?

– А когда подписуешься, заместо своей птичьей лапы двойную молнию норовишь начертать, мне уж доложили, так?!

– Да вы, может, расскажете нам по случаю что-нибудь занимательное из своих прошлых жизней, снимите груз с души, – вкрадчиво предложил Душка. – Вы, к слову, кто по званию будете?

Злюка:

– А когда в путь тебя, сироту льдов, всем орденом провожали – ох, и наплясались с факелами вокруг ясеня, "коня Одина", так?!

– Вотана, Вотана, на копье намотана, – прихлопывая в ладоши, пропел Душка.

– Чарку "желчи юдки" на "дорожку песцов" с клинка нотунга клятвенно пил, было?! Арктическую арку Тита из снега лепил, так?!

– Кстати, просто интересно, кто там у вас в сатрапии сейчас кошевой эрл?

– В яслях прорубь посещал, окунался? Старшую Эдду в младшей группе с табуретки зачитывал, книжечку с картинками "Ося и Обо" про кровинушку нашу на горшке конспектировал, так?!

– Вы, между прочим, что заканчивали – Сусуманский Технологический? Нуклеоник? Хорошист? Там действительно у вас при входе в растворную лежащая фигура Зельдовича из черного льда? Вель-ликолепно! Практическая истинно экспериментальная, надо понимать, теория космического…

– А месяц, куме, тогда был – квитень, и ты с хлопцами во Саду распинался та говел, руки в гору, чув? Ёрмунганд-тугарин ранки прижигал, так, гнат?!

– Ай, Ылля Батькович! Фрейе и Одину зигу в экстазе вскидывали, йа? Венсны невинные резали?

Невнятные темные речи этих двух капитанов томили Илью, от черной коробочки, прикрепленной ко лбу, ломило затылок. "Они тут слетели с катушек, – думал он вяло. – Их надо вязать. Иного не дано". Долетало до него:

– С зелеными инфузориями ручкались, конечно, а потом умывали ночью на дворе?..

– Шашни с аразами водил – черный корпус, белый парх, так?! С мировой аразией якшался?! Говори, глядь!

Илья отрицательно покачал головой. Стул-детектор заскрипел под ним: "истинно говорит".

Злюка подошел ближе и, заглядывая в глаза, сказал душевно:

– Терпи, парх. Лазарь даст, Стражем станешь.

– Минуточку внимания! Сфокусируйтесь покрепче, – посуровел Душка. – Сейчас недолго будет неприятно. Мы вас перекуем.

– Кадима! – рявкнул Злюка, явно заклиная. – Пади, пади!

Коробочка на левой руке, вздрогнув, зашевелилась и выпустила желтые листки-ворсинки, клейкие листочки, жадно впившиеся в кожу локтя. Илья закусил губу. И вторая коробочка ковала свое дело – лоб горел, кололо в висках, глаза заливал пот. С притопами, прищелкивая пальцами, Теллеры в черных мундирах двинулись вокруг стула.

– Колдуй баба, колдуй дед, колдуй серенький медведь! – выли они. – Вред негожий Илья ныне превращается в Стража, верного сына Республики, родной и любимой, чтоб она уже была здорова…

Замерев, слезящимися изумленными зекалами видел Илья себя в зеркале-стене – неужели вон тот – это я? – как у него клочьями осыпаются власы – медленно ниспада-ают, словно плюхается снежный пух – пэххх, – повисая в воздухе, – он сдувал их с глаз, – обнажая шишковатый череп, на котором постепенно зримо проступали, как переводные картинки, татуированные знаки – разноцветные замысловатые иероглифы, мефодица льдыни, черные квадратные буквы аббревиатур – вязь, вещающая о его прошлой жизни и обрисовывающая будущее. Наблюдал он немигающе, как толчками, скребясь, вылезает на щеках и подбородке железная щетина – видимо, так называемая "брада добра". Это что же, как диагностировал бы доктор Коган – очередной "скачок Кораха"? Скорее уж, фазовый переход Паро – расступись, старче! Ощущения – заново родился? Наконец добрался – добрел до? Вон струпья сшелушиваются с рук – осыпь! – ушла, смылась наколка "вред" – кожа становилась гладкой, смуглела… Он не подивился бы, если бы вдобавок вдруг покрылся до хвоста костяными бляшками панциря и гребень перепончатый вылез бы из трепетного позвоночника, разрушая стул, и закачался колюче, когда он, взревев, встал бы на массивные когтистые задние лапы – рыцар-р-р… И как тут не съуринировать под себя, ура, ура закричав, истинно Урусалим халдейский...

Под черепом возникли голоса – грубое, гортанное, с придыханьем, шипящее многоголосье, гвалт ("говорите по трое!" – взмолить бы) – заглушая мягкое, внешнее, текучее, с флавизмами, бубнение Душки со Злюкой:

– Глаза бы ему еще хорошо покрасить…

– В чего?

– Красным. Во тьме светятся этак, свят, свят, свят – ворогу и страшно!

Глаза у Ильи между тем все сильнее щипало, слезы стекали по щекам, он зашипел сквозь зубы:

– Ш-ш-ма-а…

– Не забыл позывные, – обрадовался Душка. – Очоч! Очи очнулись!

– Шары на лоб лезут, ага, – подтвердил Злюка. – Зачалось очищеньице. Как этот тогда сказал – вот, я сыму пленку с твоих глаз…

– Шелуха и Ломка Сосудиков… Облетают покровы… Обновимся и возрадуемся, – вдохновенно дундел Душка. – Чувствуете зов, начинается? Голоса как бы хриплые, иакающие слышатся? А это Прозревание, это из вас парх пошел. Окропивший семя…

– Чуешь глас? Это зерно тебя клюет, полезло.

– Озарение Откровения, – не унимался Душка. – Вот я сейчас палец себе отворю… вот так, вдоль… и вам лоб тельцами красными помажу, и за ушами, да не дергайтесь вы… во-от… Вы теперь сокровник, Посвященный.

– Раз пошло такое дело – режь и мне! – вскричал Злюка, подставляя палец. Он вымазал Илье кровью губы и ноздри и удовлетворенно заявил: – Ну, своячок, теперьча ты в любую лузу без мела влезешь, потому как – Зрячий, отвечаю Семью Светочами!

Илья лениво шевельнул загорелыми гладкими мышцами – "круглые руки" – всплыло откуда-то, и вспомнилось вдруг, как его в гимназии за уши поднимали – "колымоскву показывали" – усмехнулся криво – ну-ну, посмотрим… А действительно – которые тут на наших нарываются? Почему бы, право, не шугануть, отколошматить? Въехать, проповедуя истину – и по репе!

Однако какая-то часть замутненного сознания Ильи, какая-то илинка, поднявшаяся со дна души, не то чтоб не одобряла обряд, но привычно пугливо протестовала:

– А как же, упаси вас прогневать, – симпозиум? Просто, думается, несколько неожиданно… Я вроде туда намеревался…

У Злюки задергались губы, закаменели желваки на щеках.

– У-у, буриданова шкура! – выругался он. – Шаг вправо, шаг влево – побежа-ал ссать кругами… Очко стонет, кендалонет…

– Вы, любезный, не испытывайте нашего терпения, – вкрадчиво посоветовал Душка. – Это вам обойдется. Дался вам тот симпозиум, сия безделка скучных зим… – Он досадливо поморщился. – Вы вообще знаете, что "сим по сим" на древней фене означает? И не надо… Ваше счастье… Не благо, но гибло! Да поймите, упрямец эдакий, вы бы там долго не протянули, не протягивают там долго, на графите…

– Ты покайли грифель-то, – мрачно заметил Злюка. – Да потаскай на горбу стерженя к распадку… И не заметишь, как на облучок сядешь и в свинцовом бушлате окажешься! Ка-анешно, у кого две головы, можно сорваться, пуститься наутек, но – холодно…

– Действительно, холодновато будет бегать босиком на цыпочках по цементному полу из угла в угол, когда изморозь, знаете, и царапины от ногтей по стенам в "шубе"…

– А тебя, сироту, дубасят по голому хребту прикладами…

– А потом аккуратненько занозы из распухшей спины извлекут – и под ногти!

– А хавка в охотку – шлюмка из магары? И ту в шапку получают, вшивота... Котловое довольствие – на измор кормят! Там есть стряпка Лизка Мейтнер и при ей плетка-треххвостка на добавку… Хочешь именно вот этого, красного, красного?

– Намек ёмок? Да вы своими глазами подумайте… Ну и потом, это все игрища для козлищ – для заблудших вредов…

– …хитромудрых! А ты жа парх – геройский сын горнего гетто! Гадский лепила Чистюля живо бы тебя на небо отправил, к енохам!

Душка (кротко):

– Агнцостицизм! Разве себя познаешь… Ибо для каждого, кто не гад, – иная дорога в Города-Сады… Не помню, говорил ли я вам об этом, но вы, братец, – из пархов. А если и говорил, не грех еще раз будет послушать. Пархи! Потомки царей и архиэкономистов! Гордое племя раскачивающихся Мудрецов и незыблемых Стражей!

– Могучие, пахучие! Не скрещивающиеся! Зримый след прогрызли в истории…

– Но в то же время, будем разумно смотреть в глаза, Республика буквально по веревочке бежит над пропастью, – закручинился Душка, перебирая нити, свисающие у него из-под кителя и, видимо, связующие с Верхом.

– Да что с ним, боякой, долго разговаривать! Обабился, фетюк, робкое дыханье! Ему все божья роса, желтопупу! Домик в Колоне! Враны питали! Очи не выест! – заорал Злюка. – Да понимаешь ли ты, что аразы под стенами хуцпырят?!

– Меодко хуцпырят, – значительно поднял палец Душка.

– И на тебя вся тиквашня!

– Ну-ну, я бы не стал столь категорично, но в какой-то степени – действительно – опора на подхвате... Лопни, но держи! Мы же должны иногда полагать душу за братьев наших. Тут главное – определиться, принять внутреннее решение.

Илья вспомнил, как в детстве, во дворе, когда тряпичный клубень гоняли, частенько спрашивали, делясь на команды: "Ты за Сушу или за Море?" Всегда он задумывался, и за то его бранили. Редьку в глас! Суд над знанием – проникало в запретное… Он хрипло кашлянул и спросил осторожно:

– А вот аразы, значит, утверждаете… э-э… хуцпуют… Хотелось бы уточнить…

Оба Теллера заговорили наперебой:

– Они, те самые, кромешь, ты поял, по морг жизни!

– Вы вообразить себе не в состоянии простым глазом, чего от них можно ждать в принципе… Просто диву даешься! Просто же какой-то кошмар – действительно, моргнуть не успеешь!

Отважные капитаны деловито подложили под ножки трона-кресла кусочки сальной шкурки и подкатили сидящего Илью поближе к стендам. Здесь стояли раскрытые на каких-то важных параграфах и уложениях казенного вида книжки, лежали тоненькие брошюрки типа "Зараза за зеленой занавесью", имелись пособия "Как самому распознать араза" (судя по всему, сделать это было нетрудно, так как на обложке был изображен чудовищный кривой на оба глаза чучмек в балахоне до пят, с номерами на лбу, груди и на колене, в нелепом бабьем платке, опоясанном уздечкой, и с кривым ножиком в таких же кривых зубах), а также предлагались руководства – "Как нам их извести".

– Аразы… Те самые, да Придут за ними до срока! – вздыхая, завел Душка. – Кто-то, кажется, еще Викжель, утверждал, что семантически прозванье восходит к древнему – "аравийские захватчики" (он приводил запись плача: "Аравушка проклятая, обсери берега!"). Антропологически же – это другая ветвь человечества – гнилая, засыхающая, тупиковая. Чужая. Кстати, у них, говорят, зрачки поперек. Молва и роговые наросты на черепе им приписывает – с завитками. Эти существа и не кромолюди, строго говоря, – хромосом лишку, завидки берут, – им надо до пяти раз в день опускаться на четвереньки и застыть, задрав зад и уперевшись лбом в землю, а кроме того, выть с каменной, фаллического вида вышки-менорета, взойдя на оную, – "орать с конца" – это физиология, как жратва, сон, испражнения. Тирания воплей! Аразы – вечнозеленеющая амба для всего сущего и изредка мыслящего, хана для милых семисвечников и трогательных шестигранных галерей. Резервуар зла, страшная выгребная яма, каверна скверны. Их озверелое, воспаленное, смердящее, гангренозное расползание… Адский оползень.

– Смотри, – Злюка схватил с полки "Атлас Вселенной" с пирамидой из черепах на обложке и ткнул его Илье под нос. – Вот карта, вот это – мы, вот полоска вдоль моря, узь землицы, ногтем веду, мы тут, короче, на одной ноге, свернулись в камень, а вот зеленая линия, опоясывающая Республику – то Хаос ихний начинается, и окрест ширь зеленая – это мразь аразская, хуцпырня, и тут они заполонили, и вон там вылезают, как больные сопли… Зимой и летом одним цветом, в грязных халатах. Скопления целые, халактики. И получается, что БВР – часть суши, со всех сторон окруженная аразами, надо же так неладно. Ночной горшок ручкой внутрь. Теперь внял, как лаг устроен? Вот тебе и весь ликбез.

– Особенно опасна система функционирования этих инфузорий – так называемый "слам". Аразы – сламщики, друг дружку тянут (во всех, простите, смыслах). Системный фактор! Ум хорошо, а умма лучше. Всеобщая многотуфельная повязанность…

– Араз один не может ни черта – токмо всем кагалымом! Йошка-Предтеча как начертал-то: "Араз что крыса – силен стаей. Бей поодиночке!" А в одном месте он прямо наставляет: "Хищноват хуцпырь, быват? Дак поставь его на нож Иего…"

– И там же, дай лаг памяти, кажется: "как вдруг прыг коварная инфузория мировой аразии… м-м… костлявой рукой в огненном кольце…" В общем, пришла беда – затворяй ворота! Естественно, необходима внутренняя блокада, своеобразный, так сказать, "добрый забор". Так вот-с, мы, Привратники Республики, стоим на стенах порога и, как поется: "Здесь ворог не пройдет, не пролетит, не проползет – изгоним торжествующего зверя!" Потому что миссия у нас такая – стоять на стреме и рвать им когти, месить нечисть…

– Аразы, погань, лезут полчищами, а мы, погрань, их не пущаем. Ни пяди, глядь! Порубежный пост "Френкелево", поял? Ближнее пограничье, гляди в оба, а зри – в три! Пост № 1. А сколько таких постов нам заповедано, знаешь? Считалка даже есть такая: "Первый пост – кто знает?"

– Теперь вы примерно представляете ситуацию… И, надеюсь, естественное побуждение – ополчиться, войти в раж? Филактерии супротив инфузории! Взять ее, супостатку, за шкирку и сокрушить – вывести паразитов шуйцей сильной и мышцей простертой. С глаз – долой, из сердца – вон! В канун девятого поста-то… Наслажденье и долг!

– А ты мешкаешь! Ты жа Страж! Который есть лихой объездчик сивки-Республики, родной и любимой! Мы же тебя не в погонщики мулов сватаем… Без тебя, ирода, народ неполный! Что ж мы одни должны вражью напасть гнойноглазую отражать и гнобить? – как-то даже растерянно вопрошал Злюка. – Без тебя, осляби дряблого, аразийскому инфузорью рубать рога и жала?

– Ну, набросился… Привык с плеча, – заступился Душка. Он серьезно и немигающе уставился Илье в душу. – Да будет вам известно, что клетки верхних полушарий – нейроны – имеют множество входов, дверей-дендритов, и лишь один выход – аксон. Аксон у нас один! Будь ты физик-мистик иль там грамматик-прагматик, ан путь парха – это тропа Стража. Это вечный Обход. Ох, грозовое постукиванье его колотушки – как булатный молоточек зубодера при окончательном досмотре… Аразам наперекор противуставляются властные и оглушающие громы! Шагает, шагает известно уж за что борющийся – да аразов истребляющий – отряд! Давненько замечено: "Лучшие из цветов – охряные, во внутренних покоях. Лучшие из людей – воины, охранители покоя". Вот во что мы вас втравляем… Надеюсь, не забздите? – Он слегка усмехнулся. – А, сладкий? А, Илья Бар-Борис?

Илья замялся, заколебался: не-ет, себя не переломишь, может, хватит (с меня) уже битв и страданий, плетью хаоса не, да и аразы представлялись в виде страхолюдной инфузории с огромными зубами, как у электрона, ну их. Он выдавил:

– Право же, вообще как-то не хочется поднимать обоюдоострый… Меч. А зачем?

Душка пожал плечами.

– Ай, бросьте. Ничего свежего вы не изобрели. Это пресловутое Объяснение Второе из "Девяти доводов конного дезертира": "Потому как вместе со мною канет (падет, скопытится) целый мир, так нешто я… глупство… etc".

– Тудыть твою, так и будешь вечно смотреть из-за бочки, зарывшися в сору, выглядывая в щели?! Ты перешедший Реку али нет?! Или, может, ты – перешед вал, отступник, тыкрест, славщик бар-шуб, сборщик дровишек по шуботам? По-хорошему, так вывести тебя из стана да побить кицкиными лапками, забросать каменюками – будет тута пирамидка, так?!

Злюка, ухнув, выхватил из рукава отточенный финяк и без замаха ткнул Илью подсочельник, да Илья, не вставая, уклонился с разворотом и сам было локтевым "бригадиром" того в лоб огрел, да тот умело ушел, верткий, и залыбился, схаркнул довольно:

– Натасканный, вижу…

Душка мягко поаплодировал, поинтересовался:

– А топором владеете?

– Метаю так-сяк.

Злюка полез в верхний карман кителя, порылся, шурша, потом в нижний – вытащил пригоршню песка, пробормотал невнятно что-то вроде: "Нема зману… Кончай госет…"

Теллеровы капитаны торопливо подступили к Илье.

– Фартучек мы с вас снимем… И погремушки эти уберем. А обрядитесь вы теперь… – Душка сбросил на пол со стенда книжонки, раздвинул створки обнаруженного встроенного шкафа и выволок набитый мешок с лямками. Злюка нагло ногой, как дед Метелица из армейских сказов, пихнул мешок Илье:

– Получай, сынок, доспехи, "одежу Стража". Напяливай.

Илья оделся. Пуговицы на кальсонах были костяные, вырезанные искусно в виде воина с махоньким мечом и крошечным щитом. Рубаха оливкового цвета с аккуратными дырками под мышкой – чтоб денно, в пекло, тело дышало. Штаны из "божьей кожи" он заправил с напуском в тяжелые калиги – сапоги с открытыми пальцами. В таких пимах по пескам – в самый раз. Легкая ватная куртка оказалась впору ("Тут, видите, в рукавах имеются варежки на специальных резинках – нощно-то на барханах стыло – колотун!").

– Осталось, милейший, слегка пометить вас.

– Подставляй лапу, в лаг, красиво нарисую.

Какой-то штуковиной, вроде серебряного паяльника, Злюка старательно, как в школе по фанерке, прижег Илье запястье. Илья взвыл.

– Ничего, ничего, не скрежещите. Боевой шрам, скажем так, прекрасно-с… Сопутствие грусти.

– Заживет, как на песце!

Илья подул на свое тавро – шестиугольный щит, сдобренный коротким мечом.

– Это, изволите видеть, мощный щит Да и разящий меч Ма – вместе исконный символ Стражей…

– Позарез полезно такую чучу на себе иметь! Зачнет, к примеру, аразня тебя на куски рвать, ремни резать, обезображивать –а все равно по клейму определим, кто ты был, хоть и канитель, и воздадим почести.

Илья с симпатией рассматривал себя в зеркальной стенке – эх, потух, истек профессор кисло-сладких щей – загорелый татуированный череп, курчавая борода, холодные бесцветные глаза, налитые плечи, выпирающие из ватника, – страж стражем, Доб-молодец! Стой, кто идет во тьме – с той, что летит во сне… Пароль – Скала, отзыв – Крепость…

– Ну, Элияху, собирайте бебехи. Вот… – Душка поискал глазами, отодрал кусок васильковых обоев и принялся писать на обороте, слюнявя карандаш. – Вот вам выписано проездное свидетельство до Якирска, окончательная подпись…

– На юга поедешь – там сейчас самый изюм-симпозиум, ага.

Злюка достал косушку – как раз на три шкалика, нормалек, пограничная доза, скусил пробку:

– Поехали, куды глаза глядят! На посошок! За прирезание земель! Всяк исак – полезай в кузов!

Душка всосал, выдохнул:

– Глиссандо мироощущений!

Илья отхлебнул свое, подхватил тощий рюкзак – там погромыхивала какая-то мелкая амуниция, такое можно было и в зубах тащить, задумчиво прокряхтел:

– Эх-ма, нет у мя ничего, окромя того, что глаза видят…

– Шевелись, квелый! Нечего тут… Разрассуждался! Катись на Стражу! Легкой пороши! А не хочешь – научим…

– А не умеете – ученые заставят. Диво нехитрое, метода отработана. Стража бы-ыстро исцеляет тех, чьи сердца сокрушены, у кого воспаление хитрости... Республику не получают в подарок! У утонченного Ялла Бо в двустишиях так сказано:

 

Скушай кашу до дна и не спрашивай много,

Есть к свободе одна – трудовая дорога,

 

И, между тем, заговорились мы, а сваливать пора – там для вас давно транспорт подан-с. С ветерком доедете!

– Шаркай шустрей, кулёма! Мотор ждать не будет.

"Не хочешь, артачишься? Не хо-очешь… На заставу, – думал Илья, двигаясь к последнему уже вроде бы выходу из капитанства "Френкелево". – А надо. А не умею. А тогда иди (вали) и учись! Верой-правдой. Ты жа Страж, вынь да положь".

Капитан Душка, провожая, учтиво взял двумя руками под козырек, отдал честь-"шестерню":

– Твердого наста вам! Кремнистого пути!

"Там посмотрим, – повторял про себя Илья. – Вишь, напустили туману… Там видно будет".

Капитан Злюка с лязгом отодвинул проржавевшие засовы, отвалил тяжелую железную дверь, осторожно выглянул наружу, в мокрое, поежился – бр-рядь, дож-ж, джу-удь – примерился и мощным пинком вышиб Илью на улицу. Вслед за ним вылетел его рюкзак, шлепнулся в свежую лужу, и дверь захлопнулась.