בס''ד

Э. Бормашенко

Между Мыслью и Языком.

 

 

Ученик Маггида из Межерича, рабби Вулф из Житомира говорил: "мысль, по сути дела бесконечна. Ее ограничивает только сказанное слово. Тогда почему же человек старается высказать свои мысли? Потому что назначение высказанного слова – очеловечивание мысли".  

Слово ограничивает мысль. Поэтому речь подобна сотворению мира, как его понимают Каббалисты. Для того, чтобы дать место миру, Вс-выiнему пришлось потесниться, ограничить себя. Ограничивая мысль, я даю место речи, я участвую в со-творении мира. Такова цена слова, настоящего слова.

                                                   ***

   Назначение слова - очеловечивание мысли. Не всякого слова. Слово науки стремится встать все более абстрактным, а значит, бесчеловечным. Разрыв между человеческой речью и языком науки становится все более непреодолимым. Ученых боятся, в том числе, и оттого что не понимают.

Ученые, работающие в разных областях знания, тоже плохо понимают друг друга; профессиональный жаргон коллег им зачастую недоступен. Вавилонская башня науки все выше, взаимопонимания все меньше. Хрупкий, ненадежный мостик, позволяющий ученым общаться – нормальный человеческий язык. Именно на него возложен синтез знаний.   

                                                   ***

Язык – довольно жесткая конструкция. Правильная, грамотная речь отнимает у человека возможность говорить, что попало и как попало. Мысль подпадает под двойную тиранию: языка и истины. Но слова многозначны. Кроме того имеются синонимы, метафоры, есть пластика синтаксиса. Поэтому язык оставляет нам свободу говорения о мире, эта свобода и есть истинная свобода мысли.

Истина, что бы мы под ней не понимали, сковывает свободу мысли. Вдохновенное вранье может быть совершенно свободным. На этой свободе покоится успех беллетристики. Наука с ее культом нечеловеческой истины лишает нас свободы, и не только свободы мысли, но и свободы воли. Какая там свобода воли, когда мною движут гены, политэкономия и подсознание? Человеку становится нестерпимо душно, и он снимает с полки роман. Успех романа неслучайно пришелся на пик научной революции.

                                                   ***

Неграмотная речь вызывает у культурного человека неадекватно бурную, агрессивную реакцию. Невинное "не ложьте зеркало в парту" провоцирует бешеный отпор воспитанного собеседника. Почему? Кто установил, что надо говорить "класть"? А ведь перед нами библейский "шиболет", "неправильная" речь немедленно выдает чужака.

                                                   ***

Слово не только ограничивает мысль, но и фиксирует, убивает ее. Мысль погибает в языке. Зафиксированную мысль можно передать, прокомментировать, и можно туркать, как нам вздумается.

                                                  ***

Кант полагал, что пространство и время, нечто вроде очков, которые мы не можем с себя содрать. Только через пространственно-временные очки мы и можем видеть мир. Но с того момента, как мы начинаем говорить, мы не может отделаться и очков языка. Язык лепит наше сознание. Кажется, ничто не имело такого влияния на русскую историю, как наличие в языке двух несовпадающих по смыслу слов: правда и истина. Как полагал М. Л. Гаспаров, истина уместна в науке, а в отношениях между людьми необходима правда. Мы имели газету "Правда", содержавшую сплошную  ложь, однако, по мнению властей предержащих, установлению правильных отношений между людьми приличествовала именно отмеренная пропагандой ложь. 

Как очень верно заметил А. Воронель, партия большевиков была обречена на победу, из самого ее названия следовало, что она требует больше чем другие. А какой великолепный для политика псевдоним – Сталин? И вот, на одном конце цепочки – удачный псевдоним, а на другом миллионы заморенных людей.

                                                   ***

Евреи давно поняли, что для человека Б-г наиболее полно проявляется в языке и Законе. А ведь синтез языка и Закона – проблематичен. Закон, в идеале, нацелен на однозначность толкования, слова языка изначально многозначны. Тысячи томов всяких юриспруденций питаются неустранимым напряжением между законом и языком.

                                        ***

Л.Б. Окунь говорил, что физика состоит из экспериментов, формул и слов. Слов нормального человеческого языка. Математика обходится без экспериментов, и старается изгнать подальше слова, тем самым теряя потребность в реальности. Физики часто забывают о том, что именно слова составляют часть мостика соединяющего физическое знание с реальностью. Роль нормального человеческого языка в становлении физики почти не разработана. Не осмыслено и обратное влияние физики на язык, а оно несомненно; физика вышвырнула в повседневную речь слова, такие как температура, ток, без которых современный язык невозможен. Но чаще физика меняла до неузнаваемости смысл привычных слов, нагружая их новыми смыслами, так произошло с энергией, волной, частицей, силой, полем.

Заслуживает внимания успех таких научных поисковиков, как Google Scholar. Но для поиска информации в Google Scholar я прибегаю к английскому языку, я ввожу фразу, организованную по правилам нормальной человеческой речи, поиск формул непродуктивен. Без языка не обойтись.  

                                        ***

Я начинаю первую лекцию  по динамике примерно так: массой называется мера инертности тел. Позже говорю: мерой взаимодействия тел называется сила, а сам внутренне отплевываюсь. Ясно, же, что я не определил ни массу ни силу, а свел их чему-то другому не менее непонятному: инертности и взаимодействию. Приходится завидовать математикам, избавившим свою науку от таких дурацких определений. Но, вот поразительно, Юрий Манин полагает, что Евклидово определение точки, как "места без длины и ширины" (ничуть не лучшее чем мое определение массы) отнюдь не дурацкое. Более того, Манин называет такое определение содержательным, в противоположность формальному. "Цель содержательного определения – создание первоначального, еще не вполне оформленного образа, настройка разных индивидуальных сознаний на один лад, как камертоном" ("Математика, как метафора"). Язык приводит наши сознания в когерентные состояния, делая возможным чудо понимания. Для того чтобы математика состоялась, в первую очередь математики должны говорить об одном и том, же, и настройка сознаний доверена наивному, хромому языку человеческого общения. Появляющееся позже формальное определение вводит не "понятие, а термин" (Ю. Манин) и правила пользования этим термином.             

                                        ***

М. Гаспаров писал о том, что мы напрасно думаем, что люди, жившие тысячи лет тому назад нам непонятны. Нам уже Пушкин совершенно непонятен. То, что казалось Пушкину важным, нам таким не покажется; проблемы, стоявшие перед ним нам непонятны. Пушкин писал не для нас. Это так. Но Манину, Гельфанду и Арнольду понятны проблемы, стоявшие перед Эйлером, Лейбницем или Виетом. Эта прозрачность понимания во многом обеспечена бессловесным языком терминов, придуманном математиками.  

Этот язык терминов, в сущности код, доставляет общающимся радость однозначного и вневременного понимания; обывателю неведомо, что истинный пафос науки – пафос понимания, простому смертному недоступного. Но за радость понимания пришлось заплатить,   замена языка «кодом», как говорил Ю. Лотман – небезобидна. Общение при помощи кода возможно и информативно, но полностью лишено смысла. Как ни удивительно, смысл оказывается неразрывно связан с размытостью текста, к той свободе которую, текст отставляет для вчитывания смысла. Самые значимые слова (Б-г, любовь, время) всегда оказываются и самыми неопределенными.

                                                   ***

Ильф и Петров едко высмеяли минимальный словарный запас Эллочки людоедки. А ведь вся наука только и занята поиском такого набора-минимум терминов-кирпичиков, их которых можно сложить мир. Познание мира через язык, поэзию, литературу отнюдь не предполагает разложения мира на слова-элементы.  

                                                   ***

Феномен нашего повседневного языка объективен и сверхъестественен. Язык не вырастает необходимым образом из природы. 

Кроме того он самодостаточен и объясняет сам себя. Повседневному языку не требуется мета-язык, язык-переводчик. А всем остальным языкам требуется. Для того чтобы нотная запись симфонии, химические и физические формулы имели смысл, я должен вначале сговориться о том, что означает каждый символ. Это можно сделать двумя способами: первый, указывая пальцем на нечто обозначаемое символом. Например, глядя на знак ноты "си", нажать на клавишу соответствующую  ноте. Второй способ, объяснить значения знака "си" – нормальным, человеческим языком.

Язык, однако, содержит в себе понятия, на которые пальцем не укажешь: бесконечность, время.      

                                                   ***

Бродский в своей нобелевской речи говорил, что поэт – орудие языка. Это очень хороший поэт – орудие языка, гениальный поэт – творец языка. Пушкин придумал русский язык. В науке ситуация сходна: Эйнштейн, Кантор, Больцман изобрели новые языки.  

                                                  ***

Со времен Декарта мы приучены думать, что истина непременно локальна. Каждый шаг математического доказательства должен быть прозрачен. Я могу в процессе рассуждения забраться очень далеко от первоначальных посылок, и прийти к неожиданному выводу, но каждый элемент доказательства должен быть локально истинен. Современная физика тоже пестует идею локальности, действие на расстоянии отвергается. Локальная истина торжествует в Библии, предписывающей любить ближнего, как самого себя.

Ю. Манин предположил, что истина не обязана быть локальной. В качестве примера привел толстовскую "Войну и Мир". Толстовская концепция войны содержит ряд вздорных утверждений, но в целом роман, утверждает некую глобальную истину. Здесь важно отметить, что язык пригоден, приспособлен для передачи нелокальных истин.

Создается впечатление, что человеческая жизнь, взятая в целом, тоже утверждает некую нелокальную истину. В ней все задано финалом, переосмысливающим все прожитое. Наша способность говорить о жизни, означает, что язык ей соизмерим.

                                                   ***

В. Бибихин цитирует Розанова "Истинный признак ума, способного образовать науку, состоит не только в умении связывать отдельные явления, сколько в понимании невозможности связать непосредственно явления … Только очень острое зрение вглядываясь, замечает, что цепь казалась целой, но она на самом деле имеет разрывы, "для зрения же обыкновенно цепь кажется целой… Вот почему мир природы и жизни так понятен для людей с грубым умом и так непонятен для людей с умом глубоким" ("Чтение Философии, С.-П. Наука, 2009, с. 94).

Цепь научного понимания мира не только кажется целой, она и является целой, несмотря на разорванные звенья. Твердое тело и жидкость лишь кажутся нам сплошными, но мы можем многое понять о них, полагая их сплошными. Для нелокального понимания явлений необходима, как говорит А. Воронель, "великолепная поверхностность", надо не замечать трудностей в звеньях цепи, надо мимо них проскакивать, здесь Розанов прав. Эта поверхностность свойство, в том числе и нашего языка, говорящего словами, а не терминами, и позволяющего скользить по звеньям цепи. Но, только проскальзывая по звеньям взглядом, можно увидеть всю цепь. Я знал очень нетривиальных людей упорно и угрюмо уперших взгляд в какую-нибудь непроницаемую, вечную проблему, не дававшую им сдвинуться с места. Часто их поджидала психушка.

                                        ***

А что прячется в звеньях цепи понимания, по которым великолепно скользили взглядом гении естествознания? Эйлер, например, был уверен в том, что 2/∞ вдвое больше чем 1/∞, математический анализ бесконечно малых до Коши был чистой интеллектуальной авантюрой. Нам приятно думать, что наш разум проникнет во все звенья цепочки, надо лишь поднатужиться. Так полагал Юваль Неман. То есть непонятное нам сегодня требует лишь большего количественного усилия, но не качественного. Так же считал и Декарт, будучи убежден в том, что Б-жественный разум отличается от человеческого количественно, но не качественно.    

Розанов же думал иначе. Ведь вполне возможно, что за пределами познанного скрывается, нечто совершенно непроницаемое, иррациональное, темное, что и в принципе познано быть не может. И очень может быть, что не пустит нас туда, в этот мрак именно язык. Ибо именно слово ограничивает мысль, как говорил рабби Вулф.     

И более того, в  сухом остатке любого рационального дискурса, остается нечто нерациоанализумое, несводимое к понятному. Пересыпать этот сухой остаток можно только другим языком. Физика бежит вопросов о том, что есть пространство,  время, поле, взамен вырабатывая язык, на котором мы можем толково говорить о происходящем в пространстве и времени.   

                                        ***

Смысл – нелокален. На вопрос "зачем?" нельзя дать короткого однозначного ответа. Нелокальна красота. Более того, красота часто и пропадает, при пристальном вглядывании в детали.

Цепь понимания одним концом подвешена на моем сознании, второй ее конец может уходить в бесконечность. Я могу содержательно говорить о бесконечности, оперировать с бесконечными множествами, предполагая, что могу одновременно умственным обзором обозревать все элементы множества. Всякие истинные утверждения о бесконечностях, а такие, как показал Кантор, возможны – нелокальны.

                                        ***

Современная философия представляет собой попытку вглядеться в узкий, как лезвие бритвы зазор между мыслью и языком. Философия – мука мысли, не могущей себя адекватно выразить в языке.